а потом как дядя Кузьма пел перед царем, а потом...
      Заказы неисчерпаемы, как неисчерпаема быль семьи Савченко. Из шестерых братьев Савченко мы близко знаем троих. Еще в Тифлисе вместе с Михаилом Ивановичем приходил к нам сосланный на Кавказ столяр Мирон Савченко.
      Интересно слушать, слушать все, с самого начала. Как подрастали парни в бедняцкой избе Савченко. Земли отпущено на них не было, братья шли в мастерство. Потом стали "политическими". "Политику" первый принес в избу Мирон. От хозяина-столяра он ушел на завод в Питер.
      Там в социал-демократическом кружке занимался с молодыми рабочими Калинин.
      Мысли, принесенные Мироном, волновали братьев.
      Обильными землями на Смоленщине, откуда родом были Савченко, владел князь Оболенский. Крут был князь, и в 1905 году, требуя ответа за горе, за унижение, двинулись к княжескому поместью крестьяне. Вел их пришедший на побывку в родную избу солдат - Константин Савченко.
      Долго горело имение князя. Не успели потушить его, как Константина схватили и заперли на гауптвахте. Рассказ о бегстве Константина мы не уставали слушать.
      - Помочь ничем нельзя. Не миновать вам веревки,- сказал Константину защитник. - Одно спасение - бежать.
      Мы замирали. Рассказ подходил к самому волнующему месту.
      Обреченный солдат решил воспользоваться советом защитника. Под вечер ему случайно удалось выскочить в коридор, где часовые зажигали керосиновые мигалки. Константин успел набросить на себя шинель, и в темноте часовые приняли его за одного из своих.
      - Ну, а вдруг бы его остановили? - задаем мы неизменный вопрос.
      - А он держал в руке гривенник и сказал бы, что бежит в тюремную лавочку за махоркой.
      Пленнику удалось проскочить во двор, но за ворота гауптвахты трудно выбраться. Перед беглецом высокая ограда, по обе стороны ее гуляют часовые.
      Сумерки уже совсем сгустились, пленник оглядывается. Часовой шагает, не замечая его. Минута - и скатанная шинель перекинута за ограду, а через мгновение этот же путь проделывает пленник.
      Удача сопутствовала ему во всем. Кусты и сумерки скрыли беглеца. Константин отполз несколько шагов. До родной избы было двадцать верст. Он пустился бежать напрямик по сугробам.
      Только на полчаса опередил он своих преследователей. Но этого было достаточно.
      Его успели переодеть - и надолго исчез Константин Савченко.
      - А как же он теперь? - шопотом спрашиваем мы.
      - Да так... - неопределенно отвечает рассказчик. Мы больше не спрашиваем.
      Мы знаем, что под чужим именем Константин скитается по России.
      Это уже продолжение рассказа. Однажды Константин появился в лесной избушке Кузьмы. А через две недели вечером к лесу прискакал отряд конных жандармов.
      Но братья обманули преследователей, Константин убежал задним двором, пока Кузьма Демьянович беседовал с подъехавшим к дому начальником отряда, приставом.
      - Так же, верно, и сейчас бродит где-нибудь...
      Наши сердца замирают, мы представляем себе опасности, которые везде подстерегают Константина.
      ...Разгневался князь Оболенский, узнав, что сбежал от казни бунтовщик Савченко, и приказал схватить старшего Савченко - Василия.
      "Он главный вожак", - доносил князь и, конечно, не ошибался. Старший Савченко по всей округе считался мужиком передовым и сознательным.
      - Далеко сослали Василия, пишет, что лежит тамбольной, искалеченный...
      В "ямке" становится тихо.
      - Ну, что же, разве спеть вам, - говорит Кузьма Демьянович - частый гость в "ямке". Сразу шумный отклик:
      - Спойте, дядя Кузьма, пожалуйста, спойте. Спойте, что перед царем пели.
      Разливается, рокочет тенор Кузьмы:
      Чудный месяц плывет над рекою Перед царем пели эту песню песельники конно-гренадерского полка. Мы знаем ее наизусть. Певцов привезли в петергофский дворец, где кутили офицеры.
      Запевалу Кузьму спрятали наверху, у слухового оконца, чтобы его голос звенел из неизвестного далека.
      Да, хоть и пел перед царем Кузьма, но, когда прознали о нем правду, выгнали из полка.
      А было это так.
      Забритый в солдаты, широкоплечий и ладный Кузьма попал в конно-гренадерский полк, стоявший в Петергофе. Голос Кузьмы снискал ему славу. Красавца-запевалу баловали в полку. Ему покровительствовал сам командир, великий князь Дмитрий Константинович.
      И вдруг все оборвалось. Кузьма уже был на бессрочной службе, когда в руки к великому князю попала переписка Кузьмы с братом Мироном. Красавец-запевала, которого слушал сам царь, оказался бунтовщиком!
      -Убрать в двадцать четыре часа, - приказал великий князь. Только нежелание "выносить сор из избы" остановило князя. "Выгнать, но паспорта не портить", - закончил он.
      И Кузьме с семьей - у него уже был сын тогда - пришлось бросить обжитый угол в Петергофе и податься в неизвестность.
      Закочевал Кузьма. Был лесником, был школьным сторожем, здесь же в Колобовском доме, в Сергиевском училище. И все время оставался ловким, смелым подпольщиком.
      - Дядя Кузьма, расскажите, как вы в полене литературу прятали!
      Долго валялось выдолбленное гнилое полено в незапиравшейся каморке на лестничной площадке, где складывали дрова для школы.
      - А я, чуть малейшая опасность, - тут как тут, к своему поленцу... Суну в него все листки, брошюрки, опасные бумаги - и спокоен.
      Несколько раз приходили с обыском в школу. Там арестовали учителя, близкого к революционным кружкам. Все перевернули, а про полено никому и в голову не пришло. Письмо хранится в Центральном архиве.
      Однажды в комнату школьного сторожа зашел худощавый невысокий молодой человек в картузе, из-под которого непокорно выбивались русые волнистые пряди. Бородка делала молодого человека старше. Он пытливо и остро взглянул на Кузьму.
      - Вы будете Савченко, Кузьма Демьянович? - и передал письмо.
      Брат Мирон направлял к Кузьме товарища, которого с Кавказа выслали в Ревель. Товарищу надо недолго пробыть в Питере, надо его устроить получше, то есть по возможности безопасно.
      - Так я познакомился с Михаилом Ивановичем Калининым, - вспоминал Кузьма Демьянович. - Прожил он в моей комнатке две недели. Подолгу беседовали мы. Иногда заговоримся - ночь просидим. Многое разъяснилось мне тогда по-новому.
      В 1904 году Кузьма Демьянович воевал с японцами. И об этом он увлекательно рассказывает. Бил японцев дядя Кузьма, ему за это георгиевский крест дали.
      А сейчас, после японской войны, служит вахтером в кавалергардских казармах.
      И там Кузьма - любимый запевала.
      Опять в "ямке" льется песня. У нас навертываются слезы на глаза.
      Ямщик лихой - лихая тройка, И колокольчик под дугой.
      И дождь и грязь, но кони бойко Телегу мчат. В телеге той Сидит с осанкою победной Жандарм с усищами в аршин, А рядом с ним какой-то бледный Лет в девятнадцать господин.
      ...Какое ты свершил деянье?..
      Хорошо поет дядя Кузьма!
      - Вы могли бы стать артистом, дядя Кузьма! Кузьма Демьянович только улыбается. Мог бы, но не стал. А вот в Колобовском доме, в верхней квартире, жила горничная. Она распевала дуэты с Кузьмой. Она-то стала артисткой.
      Эта горничная была знаменитая впоследствии певица Вяльцева.
      Как занимательные сказки, слушали мы истории шестерых Савченко. Своя судьба, своя дорога вела каждого к одной цели.
      К пустому дому вернулся с солдатчины Конон. Надорвавшись на барщине, умерла его жена, за ней старуха-мать. И, взяв сироту-сынишку, ушел Конон из родной деревни. Пошел по хозяевам. Когда сыну минуло десять лет, Конон решил учить мальчика. Пошел к хозяину просить, чтобы помог отправить сына в Смоленск определить в гимназию. Хозяин раскричался:
      - Чего захотел! Кто ты есть, чтобы твой сын был образованным!
      Конон не снес оскорбления. Уложил свой сундучок, взял сына и попросил расчет.
      - Алеша мой будет образованным, - это он решил крепко.
      Приехал в Питер, через земляка определился дворником. Кочевал от одного купца к другому, пока не обосновался наконец в "ямке". Алеша уже учился в четвертом классе реального училища. Учился очень хорошо. После реального поступил в университет, на математический факультет.
      Мы всегда заставали Алешу за книгами и были убеждены: Алеша знает все!..
      Он все умел объяснить и на все понятно ответить.
      Глава двадцать третья Кончилась наша третья зима в Петербурге.
      Опять наступало лето, чахлое, пропыленное лето большого города. Мы вспоминали Тифлис, где наш Дидубе сейчас цвел миндалем и абрикосами. Как теперь это далеко! Невозможно поехать туда, и страшно оставаться в каменном плену Петербурга. Неожиданно мальчики принесли радостное известие.
      - Кузьма Демьянович уезжает лесничить в Тамбовскую губернию. Берет нас с собой...
      Кузьма Демьянович болел, и ему надо было оставить туманную, сырую столицу, - болезнь грозила туберкулезом. Он подрядился стеречь казенные леса под Козловом, в Тамбовской губернии.
      Мы уезжали в предвкушении свободы, простора, леса. Все лето прожили мы в домике лесника вместе с семьей Кузьмы Демьяновича, как настоящие лесные люди - так мы себя называли. Мальчики охотились, и, хотя на всех была только одна двухстволка, не раз на стол подавалась дичь, добытая нашими охотниками.
      Не каждое лето удавалось покинуть Петербург. В 1910 году мы оставались в городе. Летние месяцы прожили на 8-й линии Васильевского острова, в квартире при Васильеостровском пункте кабельной сети, которым заведовал Кржижановский.
      Уезжая в Москву, Глеб Максимилианович оставил отца замещать его на пункте, и мы заняли просторную квартиру Кржижановского. Там в это лето посетил нас один из замечательных русских революционеров и строителей большевистской партии Иосиф Федорович Дубровинский, трагически погибший в 1913 году в ссылке в Туруханском крае.
      Он приехал в этот год из-за границы по поручению партии. Адресом Кржижановского Иосифа Федоровича снабдили товарищи-эмигранты. Поэтому с питерского вокзала Дубровинский направился на Васильевский остров. Узнав, что Глеба Максимилиановича замещает Аллилуев, Иосиф Федорович спокойно прошел в наши комнаты. С отцом они были старыми знакомыми, хотя в лицо никогда не видели друг друга. Дубровинский напомнил отцу, где началось их знакомство. Это и мы помнили.
      В 1905 году в Москве Дубровинский и отец были соседями по тюремным камерам.
      Перед высылкой отцу обещали дать свидание с семьей, и мама со всеми нами пришла на тюремный двор. Мы ждали. Прошел час, два, три, - к отцу не пускали.
      - Не пришел начальник, - говорили тюремщики, - не имеем права пускать.
      Прождав до вечера, мама решила уйти. Отец увидел нас из окна и, поняв, что свидания не будет, решил чем-нибудь выразить протест и в отчаянии табуретом выбил стекла в окне. Часовой выстрелил. Отцу угрожали карцером. На ночь, хотя была зима, его оставили в камере с выбитыми стеклами. Арестованные, вспоминал Дубровинский, шумно требовали, чтобы отца передели в другое помещение.
      Наутро к отцу с допросом приехал прокурор. Он пытался вызвать допрашиваемого на откровенность.
      - Я все это слышал, - вспоминал Дубровинский, - в стене моей камеры была печная вьюшка, из которой, надеясь на возможность бегства, я потихоньку выламывал кирпичи.
      Во время допроса отец услышал, как через вьюшку ему крикнули: "Остерегайтесь этого волка в овечьей шкуре!"
      В Петербург Дубровинский приехал нелегально. Надо было устроить ему безопасный приют. Отец направил Иосифа Федоровича на Охту, к товарищу Галкину - одному из работников электростанции. Иосифу Федоровичу удалось проскользнуть на Охту незамеченным.
      Через два дня, выглянув в окно, мы с Федей заметили внизу подозрительную фигуру. Шпик! Мы давно научились их узнавать. Отец недоумевал: кто мог навести шпика? Охранник пришел по следам Дубровинского. Но напрасно продолжала гулять у нашего дома эта фигура. Дубровинский жил у Галкина и, предупрежденный о наблюдении, был осторожен. Ему вскоре удалось выехать в Москву. Как было условлено, оттуда он должен был вскоре вернуться обратно. Отец ждал его, но известий от Иосифа Федоровича не было. А потом мы узнали, что в Москве Дубровинского выследили - его задержали на Николаевском вокзале, когда он собирался сесть в поезд, чтобы ехать в Питер. Его арестовали и выслали в Туруханский край. Там через два года Иосиф Федорович погиб. Он утонул в Енисее.
      Глава двадцать четвертая В один из первых сентябрьских дней 1911 года в передней продребезжал звонок.
      - Открой, Нюра! - крикнула из соседней комнаты мама.
      Я пробежала мимо монтерской, где у телефона разговаривал дежурный, и открыла входную дверь.
      - А, Сила! Пожалуйста, заходите!
      Я шумно обрадовалась нашему взрослому другуСиле Тодрия, но смолкла, увидев за невысоким Силой кого-то, мне незнакомого. В черном пальто, в мягкой шляпе, незнакомец был очень худощав. Когда он вошел в переднюю, я рассмотрела бледное лицо, внимательные карие глаза под густыми, остро изломанными бровями.
      - Папа дома? - спросил Сила. - Мы к нему с товарищем.
      - Скоро должен вернуться. Входите! Мама в столовой, - приглашала я.
      Они оба прошли в комнату, и, здороваясь. Сила сказал маме:
      - Познакомься с товарищем, - это Coco!
      Я не решилась пройти в столовую, потому что, приглушая голос. Сила о чем-то заговорил, и я поняла - мне не надо присутствовать при разговоре.
      Время подходило к обеду, но папа все еще не возвращался. Товарищи оставались в столовой. Сила зашел к нам поболтать, перелистал наши книги, над чем-то посмеялся. Тот, кого он назвал Coco, продолжал читать газеты, лежавшие на столе. Из-за притворенной двери к нам доносился его чуть глуховатый голос, коротко и неторопливо о чем-то спрашивавший Силу.
      Папа пришел позже и обрадованно поздоровался с гостями. Он долго пожимал руку Coco и что-то сказал ему и Силе. И глуховатый голос раскатисто и насмешливо произнес:
      - Ну вот... везде вам они мерещатся!
      - А посмотрите сами в окно. Все трое приблизились к открытому окну, выходившему на Саратовскую улицу.
      - Ну, что, видите? - продолжал отец. - Меня эта не проведут. Я их сразу приметил, подходя к дому.
      Мы невольно прислушались к разговору. Дверь в нашу комнату распахнулась.
      - А ну, ребята, - позвал папа, - по очереди выйдите во двор, посмотрите, - ходят там двое этаких, в котелках...
      Я первая сбежала вниз и сделала несколько шагов в глубину двора. У арки ворот я заметила одного из тех, о ком говорил отец. Второго я увидела на улице, там, куда выходили наши окна. Стараясь как можно удачнее притвориться, что я вышла по делу, я добежала до угловой лавочки и, вернувшись, опять заметила обоих шпиков. Поднявшись в комнаты, я обо всем подробно рассказала.
      - Придется подождать, - сказал Coco.
      Мы теперь уже знали, что это тот самый Coco, о котором часто говорили товарищи. Coco - известный революционер, папа знал его еще в Тифлисе и Баку. Coco несколько раз арестовывали и ссылали, но он всегда убегал из ссылки. И сейчас бежал из далекого Северного края, и вот его уже опять ищет полиция.
      Федя тоже сошел вниз и, вернувшись, повторил, что двое в котелках все еще гуляют у дома.
      Наступал вечер, за окном стемнело. В монтерской сменились дежурные, и монтер Забелин зашел в столовую. Дверь в нашу комнату захлопнулась плотнее, и, не смея больше ни о чем расспрашивать, мы уже укладывались спать, когда слова прощальных приветствий, которыми обменялся Coco с отцом и мамой, донеслись в нашу комнату.
      ...Через несколько дней Сила опять зашел к нам. Все были дома. Сила был невесел и озабочен.
      - Арестовали, - ответил Сила на общий безмолвный вопрос.
      Подробно о том, что произошло в эти дни, мы узнали потом от Сталина, из рассказов Силы и папы. Вот как все это было. Накануне Сталин приехал в Питер. Было хмурое, дождливое утро. Он вышел с Николаевского вокзала и решил побродить по городу. В Питере были друзья, кто-нибудь может встретиться на улице. Это безопасней, чем искать по адресам.
      Под дождем он проходил весь день. Вечером опять вышел на Невский.
      Толпа на Невском редела. Гасли огни реклам, реже мчались лихачи, когда он уже третий или четвертый раз от Литейного поднимался к Фонтанке. И только тогда на одном из прохожих остановился его внимательный взгляд. Он пошел следом и чуть слышно произнес приветствие. Сила Тодрия - он возвращался после работы из типографии - едва не вскрикнул, но Coco сказал:
      - Идем, идем, - и вместе они зашагали дальше.
      - Очень опасно, - говорил Сталину Сила. - После убийства Столыпина вся полиция на ногах. Ворота и подъезды в двенадцать запирают... Придется будить дворника, показывать паспорт. Хозяева в квартире боятся всего подозрительного.
      - Поищем меблированные комнаты... где-нибудь недалеко, - предложил Сталин.
      В меблированных комнатах на Гончарной ему отвели номер. Швейцар долго и подозрительно оглядывал его, вертел в руках паспорт, в котором он значился Петром Алексеевичем Чижиковым.
      Утром, как они сговорились, Сила уже был у него. Вышли и вместе направились к Сампсониевскому. Они не заметила, что шли не одни. Двое шпиков, которых папа потом увидел около дома, шли следом.
      В этот вечер Сталину удалось ускользнуть от них. Монтер Забелин, с которым он ушел от нас, провел его закоулками к себе в Лесной. Сталин переночевал там, днем сумел повидаться с нужными людьми, а вечером, чтобы не подводить товарищей, пошел опять на Гончарную, в меблированные комнаты. На рассвете его разбудил громкий стук.
      - Чего вы спать не даете? - крикнул он. Но из коридора требовали, чтобы он открыл дверь. Это была полиция. Его арестовали.
      Теперь, когда мы знали Coco, видели и говорили с ним, еще интереснее было слушать о нем рассказы товарищей. А о нем всегда говорили так, что мы понимали - Coco один из самых главных, самых неустрашимых революционеров.
      Сила нам рассказывал, что в Батуме, где Coco вывел рабочих на уличную демонстрацию, его прозвали "Коба", что по-турецки означает "неустрашимый". Это слово Коба - осталось его кличкой.
      - Полиции никогда не удавалось удержать Кобу в ссылке, - говорил Сила Тодрия.
      Коба бежал в 1903 году. В 1909 году, летом, опять бежал из Сольвычегодска.
      Тогда он опять появился в Питере. Папа рассказывал, что Coco перед бегством написал ему, спрашивал наш питерский адрес. Папа сейчас же ответил подробно, где нас найти, - мы жили тогда на углу Глазовой и Боровой.
      Отправив письмо с нашим адресом, папа знал, что следует ждать приезда Кобы, но прошел месяц, другой, а он не появлялся.
      Уже летом, - мы с мамой жили тогда за городом, в деревне, - папа шел по Литейному. Серенький летний питерский день, деловая уличная сутолока, громыхающие трамваи, спешащие куда-то прохожие, - папа шел в толпе, ни на кого не оглядываясь. И вдруг кто-то пересекает ему дорогу. Папа недовольно поднял глаза на прохожего - и не сразу нашел нужные слова. Спокойно, чуть насмешливо улыбаясь, перед ним стоял Coco.
      Они пошли рядом, и Coco говорил:
      - Два раза заходил к вам на квартиру, никого не застал. Подумал, может, встречу на улице, и вот вижу - навстречу шагаешь...
      Куда же итти? - Он был бледный, утомленный, - говорил отец. - Я понимал:
      ему надо дать возможность отдохнуть...
      И сразу отца осенила мысль: "Ямка!". "Ямка" была совсем рядом. Они в несколько минут прошли путь до Колобовского дома. Конон был у себя. Не надо было ничего ему объяснять. Дядя Конон посмотрел на отца, на гостя, которого он привел, и сейчас же стал собирать на стол. Потом Сталина уложили на кровать за ситцевой занавеской и стали совещаться, как быть дальше.
      - Лучше бы свести товарища к Кузьме, в кавалергардские казармы, сказал Конон, - а то ненароком околоточный заглянет, пожалуй, усомнится, что товарищ - земляк, со Смоленщины...
      Сталина вечером проводили в казармы кавалергардов. Там, во флигелечке вольнонаемных служащих, Кузьма Демьянович занимал две обособленные комнатки.
      Семейство его было в деревне, в комнатах оставался только родственник, молодой паренек.
      В этом флигеле, рядом с казармами, рядом с Таврическим садом, куда то и дело подкатывали пролетка с придворными офицерами, Сталин прожил около двух недель.
      Он часто бывал в городе, виделся с товарищами. Под взглядами казарменных часовых он спокойно проводил, прижимая локтем домовую книгу кавалергардских казарм.
      Еще об одной встрече с Кобой в Баку в 1907 году рассказывал отец. Коба приехал с Лондонского съезда. Отца тогда арестовали вместе с бакинским комитетом партии. Улик против отца не было, его выпустили на поруки. Это был седьмой арест, и товарищи советовали отцу скрыться от полиции.
      В низеньком глиняном татарском домике на Баилове мысе, где у хозяина-тюрка Сталин снимал комнату, отец беседовал с Кобой о своих делах, советовался, как быть. Отец рассказывал, что по приглашению Красина хочет с паспортом товарища Руденко уехать в Питер. Коба спросил, как предполагает отец добраться до Питера, что думает предпринять дальше.
      - Ну что ж, - сказал Сталин на прощанье, - надо тебе ехать. Желаю благополучно добраться. - И добавил: - А вот тебе деньги, возьми, они тебе понадобятся.
      Отец пытался отказаться, говорил, что деньгами его уже снабдили. Но Coco твердо и спокойно повторил:
      - Бери, у тебя большая семья, дети. Ты должен им помочь!
      ...Зима этого года запомнилась мне снежными сугробами, морозами, ледяной санной дорожкой. В феврале, когда наступила масленица, выехали на улицы украшенные лентами, звенящие колокольчиками и бубенцами низкие финские саночки.
      - Садись, прокачу на вейке! - зазывали кучера-финны, взмахивая кнутами.
      Коренастые лошадки, потряхивая заплетенными грифами, несли по укатанной дорожке смеющихся седоков.
      - А ну, кто хочет прокатиться на вейке? Живо, одевайтесь, поедем сейчас же!
      Мы все вскочили с радостными восклицаниями.
      Только что из окна мы любовались проносившимися мимо санками - и вдруг нам предлагают прокатиться на них. И кто приглашает - Коба, Coco! В этот приезд свой в Питер он уже не в первый раз заходит к нам. Мы теперь знаем Coco ближе. Знаем, что он умеет быть простым и веселым и что, обычно молчаливый и сдержанный, он часто по-молодому смеется и шутит, рассказывает забавные истории. Он любит подмечать смешные черточки у людей и передает их так, что, слушая, люди хохочут.
      - Все, все одевайтесь!.. Все поедем, - торопит Coco. Я, Федя, Надя, наша работница Феня, - мы все бросаемся к шубам, сбегаем вниз. Coco подзывает кучера.
      - Прокатишь!..
      Мы рассаживаемся в санках. Каждое слово вызывает смех. Coco хохочет с нами: и над тем, как расхваливает заморенную лошаденку наш возница, и над тем, как мы визжим при каждом взлете на сугроб, и над тем, что вот-вот мы вывалимся из санок.
      Санки скользят по Сампсониевскому проспекту, проезжают мимо станции, откуда паровичок везет пассажиров в Лесной.
      - Стоп! Я здесь сойду. А вы езжайте обратно.
      И, выскочив из санок, Сталин торопливо зашагал к остановке паровичка.
      ...Он пришел к нам в ту зиму вместе с Яковом Михайловичем Свердловым.
      Оба они бежали из Нарымского края осенью 1912 года.
      Дома и в монтерской говорили тогда о выборах в Государственную думу, к которым готовились все партии. Собираясь у нас, товарищи называли имена кандидатов, обсуждали, кого выставят "наши" и "те" И мы, как все кругом, волновались и переживали газетные сообщения, спорили об исходе кампании.
      Многое, конечно, доходило до нас только намеками. Мы могли лишь догадываться, что выборы в Думу большевики используют для агитации среди питерских рабочих, что товарищи выступают тайком на фабриках и заводах.
      Помню, утром, - электролункт только что начина свою деловую жизнь, два или три раза Сталин заходил к нам. Усталый, он присаживался на диван в столовой.
      - Если хотите немного отдохнуть, Coco, - говорила мама, - прилягте на кровать в угольной комнатке. Здесь, в этом гаме, разве дадут задремать...
      В комнатах у нас затихало только поздно вечером. Утром и днем непрерывно толкались люди, приходили монтеры, забегали товарищи. Садились пить чай, спорили, читали вслух газеты.
      Крохотная комнатка за кухней в конце коридора была самым тихим и спокойным местом в квартире. Там стояла узенькая железная кровать, и Сталин несколько раз отдыхал на ней. Он приходил после бессонной ночи. Поздно затягивались подпольные сходки в дни думской кампании; ему, "нелегальному", бежавшему из ссылки, приходилось после сходок сбивать со следов полицию, ночи напролет бродить по Питеру. Свердлов был вместе с ним. Путая охранников, они пересекали улицу за улицей, проходили переулками. Если попадался трактир, входили туда. За стаканом чая можно было сидеть до двух часов ночи. Если, выйдя из трактира, натыкались на городового, изображали подгулявших ночных прохожих.
      Потом можно было снова набрести на извозчичью чайную и среди кучеров в махорочном чаду дождаться утра и спокойно добраться до чьей-нибудь квартиры.
      За Сталиным яростно охотились. Ежевечерне надо было придумывать: где провести ночь? Однажды, уходя от нас, он попросил маму:
      - Пожалуйста, выйдемте со мной.
      Мама ни о чем не расспрашивала. Оделась, вместе со Сталиным вышла на улицу. Они наняли извозчика и поехали, обо всем условившись заранее. По знаку Сталина мама сошла. Он, видимо, сбивал шпионов со своих следов. Дальше он поехал один.
      Как-то он позвонил вечером и, не раздеваясь, сказал маме:
      - Пожалуйста, Ольга, пойдите сейчас же в Мариинский театр, успеете к началу. - Он протянул ей билет. - Хотелось хоть раз побывать там... Видите, не удается, нельзя...
      Он сказал, что в ложе его ждут товарищи, им надо передать несколько слов.
      Коба рассказывал, как жил он со Свердловым в ссылке. Долгожданными праздниками были дни, когда приходила почта. За письмами шли несколько километров.
      По неписаному распорядку, тот, кто отправлялся за почтой, освобождался от домашних забот.
      - Любил я ускользнуть лишний раз на почту, - посмеивался Сталин.
      Свердлову поневоле приходилось хозяйничать - топить печку, заниматься уборкой.
      Гораздо позже - в девятнадцатом году, незадолго до смерти Свердлова, оба они - Сталин и Яков Михайлович - как-то при мне вспоминали эти далекие дни.
      - Сколько раз старался провести тебя, увильнуть от хозяйства. Проснусь, бывало, в свое дежурство и лежу, будто заспался... - говорил Сталин.
      - А ты думаешь, что я этого не замечал? - добродушно и весело рассмеялся Свердлов.- Прекрасно замечал.
      Удивительной своей мягкостью Свердлов притягивал к себе. Всегда он был одинаково ласков и спокойно приветлив. Запомнились его пышные темные волосы, черная бородка, большие задумчивые глаза на худом лице.
      После побега из Нарыма Сталин ездил в Краков для встречи с Лениным.
      Много позже я слышала от Сталина, как совершил он это путешествие нелегально, без заграничного паспорта. Смеясь рассказывал он, как напугал двух пассажиров, которые до границы ехали в одном с ним купе. Всю дорогу они громко читали черносотенный листок.
      - До того надоело слушать их, - рассказывал Сталин, - что я не выдержал и сказал: "Зачем эту чепуху читаете? Другие газеты следует читать". Не знаю, за кого они меня приняли, но почему-то испуганно переглянулись, встали и, не оборачиваясь, вышли из купе.
      В местечке, где Коба сошел, чтобы перейти границу, он никого не знал.
      Адрес переправщика, который ему дали, пришлось уничтожить. Было утро. Покинув станцию, он зашагал к базару. Какой-нибудь случай, встреча, думал он,- выручат его. Шумел местечковый базар. Сталин пересек его несколько раз.
      И вдруг кто-то остановил его:
      - Вы не здешний? Кого-то ищете? Вам, может, негде остановиться? спрашивал местный житель, бедняк по виду.
      Что-то было в человеке, внушающее доверие, и Сталин ответил:
      - Да, мне надо остановиться здесь не надолго.
      - Пойдемте ко мне, - сказал человек. По дороге разговорились: он поляк, сапожник, живет здесь, поблизости. Пришли в его домик; хозяин предложил отдохнуть, разделить с ним обед. Он был радушен и не назойлив, этот бедняк-сапожник.
      Он только спросил, издалека ли приезжий.
      - Издалека - ответил Сталин. И, взглянув на принадлежности ремесла хозяина, на низенький столик и табурет, стоявшие в углу, сказал: - Мой отец был тоже сапожником, там, на моей родине, в Грузии.
      - В Грузии? - переспросил поляк. - Вы, значит, грузин? Слыхал, у вас красиво - горы, виноградники! И царские становые, так же, как в Польше, то ли спрашивая, то ли утвердительно добавил он.
      - Да. Так же, как в Польше, - ответил Сталин. - Нет родных школ, но есть становые.
      Они молча поглядели друг на друга. "Можно ли ему довериться?" - подумал Сталин. И, решившись, просто сказал:
      - Мне надо сегодня же перейти границу.
      Хозяин хибарки больше ни о чем не расспрашивал.
      - Хорошо! - сказал он. - Я сам проведу вас. Я знаю дорогу.
      Когда стемнело, они вышли из дому. У границы, прощаясь, Сталин вынул деньги - он хотел отблагодарить за гостеприимство, за услугу. Но проводник отвел его руку.
      - Нет, - твердо произнес он. - Не надо! Я сделал это не из-за денег.
      Мы - сыны угнетенных наций, мы должны помогать друг другу. - Он обменялся со Сталиным крепким рукопожатием. - Счастливый вам путь!..
      Я слышала этот рассказ много лет спустя, после Октябрьской революции, в Москве. Смолкнув, Сталин задумался. Он точно вглядывался в прошлое.
      - Хотел бы я знать, - медленно произнес он, - где сейчас этот человек, что с ним сталось? Как жаль, что я забыл его имя и не могу его разыскать.
      Сталина неожиданно арестовали в феврале 1913 года, когда его выдал провокатор Малиновский. Это случилось на благотворительном вечере, который устраивали большевики в здании Калашниковской биржи. О вечере этом у нас говорили много. Рассказывал и Сережа Кавтарадзе, занимавшийся со мной по математике, и Сталин как-то мельком заметил, что вечер должен быть интересным. Во время концерта, когда Сталин присел к товарищам за столик, полицейские подошли и увели его с собой.