Воспоминания

      Я стою онемевшая. Сколько прошло дней, захлестнувших собою все недавнее, - когда семья была вместе и жизнь определялась маминым голосом, когда рядом был Павлуша, с которым вместе играли, делили горести и радости, когда были младшие, забота о которых была и моей заботой.
      - Все приедут? И Павлуша? - обретаю я наконец голос.
      - Все, - отвечает отец. - Надо собирать семью, - говорит он будто про себя.
      Бабушка, тяжело вздыхая, укладывает мое убогое приданое, и мы с отцом уезжаем.
      Мама с Павлушей, Федей и Надей приезжают в дом на Баилове, где отец нашел нам квартиру. Она в нижнем полуподвальном этаже. Окна выходят на улицу. Сзади каменистый двор отлого спускается к морю. Мне нравится, что море так близко.
      Наступил, наконец, день, когда мы снова вместе. Как выросли Федя и Надя!
      За столом идут рассказы о Москве. Иногда мама забывает или пропускает что-нибудь, и Павлуша с Федей старательно ее поправляют.
      Восстание на Пресне застало маму в комнате на Бронной. Павлушу она отправила в Нижний, к Соне Липинской. А сама сняла комнату в деревянном доме извозчика-ломовика.
      В этой конурке едва помещалась кровать. Федю мама взяла к себе. Надя оставалась у Ржевских.
      - На целый день я уходила в мастерскую, - говорит мама, - и Федю одного было страшно оставлять.
      - И вовсе не страшно! Я ничего не боялся. Федя рассказывает нам, как бастовала Москва. Водопровод не работал, воду брали в колодцах. Павлуша объясняет, что только с десяток колодцев сохранилось в Москве и за несколько дней их вычерпали досуха.
      - А у нас во дворе был свой колодец, - торопится вставить Федя. Сколько народу приходило к нам за водой!
      Я никак не могу привыкнуть, что Федя полноправный собеседник. И мама, осудив мою недоверчивость, вставляет:
      - Не шутите с Федей! Он на баррикадах дрался. И, гордясь своим младшим сыном, мама рассказывает. Девятого декабря вечером возвращалась она домой.
      На улицах шла перестрелка, и путь от Страстной до Бронной занял несколько часов. Был уже вечер, когда она подходила к дому. Рядом строили баррикаду, подкатывали бочки, из окон выбрасывали столы, стулья. Какой-то ребенок карабкался на верх сооружения. Мама остановилась. На баррикаде стоял Федя, крепко держась за дружинника, товарища Салищева.
      - Потом я пошла за Надей, - рассказывает мать.- И снова на улицах перестрелка, идти опасно, но мы добрались благополучно.
      А Федя торопится досказать:
      - Как только мама с Надей ушли, в дом к Ржевским, где жила Надя, попала бомба.
      Павлуша рассказывает свою, не менее интересную, историю. Он всегда знает о том, что мне не удается узнать самой. Слово "Потемкин" я тоже впервые слышу от Павлуши.
      - Броненосец "Потемкин"... корабль, который поднял бунт против царя.
      Ушел в море, не боясь пушек.
      Так туманно передает мне Павлуша о корабле, поднявшем знамя восстания.
      - Знаешь, - Павлуша говорит таинственным шепотом - у дяди Вани прятались матросы с "Потемкина"
      - С "Потемкина"?!
      - Ну да, с броненосца "Потемкин".
      И верно, двое моряков-потемкинцев через Баку пробирались дальше. Отцу поручили скрыть их, и он присел матросов к дяде Ване. Потемкинцы прожили в Баку несколько дней, прячась в Ваниной комнате, и потом благополучно скрылись.
      Павлуша и в Нижнем видел рабочих, шагавших с винтовками.
      - Они требовали прав для себя, - говорит он, - ты знаешь, ведь по-настоящему все должно принадлежать рабочим. Но хозяева выслали жандармов и полицию.
      У них было больше оружия, и у них были пушки. Только поэтому они победили.
      - Но и у рабочих будут пушки, вот увидишь! И мы вдруг вспоминаем Сашу Никифорова, нашего приятеля Сашу, которого повесили жандармы. Невозможно представить повешенного Сашу, и, содрогнувшись от жалости, мы смолкаем.
      Море и солнце вволю отпущены нам в Баку. Неслышно плещутся разноцветные волны. Поодаль от дома уходят в море мостки пристани. В конце ее на бревне сидит Павлуша. У него новое увлечение - он научился рыбачить. Свесив над водой ноги, он застывает со своей удочкой. На веревке виснет голубовато-серебряная гроздь - крохотные бычки, другая рыба не идет на Павлушину приманку.
      Сегодня воскресенье, потому что мама одела меня и Надю в самые нарядные белые платья. Но куда же идти, если Павлуша рыбачит на пристани? Держась за руки, мы подходим к нему. Пойманные бычки трепыхаются, блестят на солнце, и я нагибаюсь, чтобы прикоснуться к ним. И вдруг сзади пронзительный крик.
      Он переходит в жалобный плач. Надя! Я отпустила ее руку, и она с края шатающейся доски упала вниз - в море, в грязные мазутные волны. Но прежде чем я успеваю вскрикнуть - Павлуша уже внизу. Он поднимается с Надей, отряхивает ее платье и ставит сестру передо мной. Платье погибло, но Надя невредима и опять смеется. Беду от мамы не скрыть, и, подняв Надю на руки, я несу ее домой.
      Жизнь на Баилове, у моря, недолго радует своим спокойствием. Мы опять ощущаем непрочность окружающего. Нахмуренным возвращается домой отец. Взрослые друзья, которые собираются вечером, забывают о нас. Они долго говорят о своем, и вот течение дня в доме нарушилось. Отец не идет на работу, с утра к нам забегают товарищи.
      - Бастуют, - говорит Павлуша. - Электростанция бастует. Папа в стачечном комитете.
      Забастовка кончается, и Павлуша узнает об этом первый. Что же будет дальше? Жизнь снова становится беспокойной. Мы бежим к морю, оно плещется, как будто ничего не случилось, но ведь мы пришли прощаться с ним. Дома мама укладывает вещи. Надо идти помочь ей. Завтра мы уезжаем в Тифлис.
      Главa шecтнадцатая
      Как перелетных птиц, встречает нас Дидубе. Облетев чужие края, мы возвращаемся к старым друзьям.
      Обогащенные опытом, мы приходим на пустырь. Мы рассказываем, слушателей всегда достаточно. И друзья стали старше. И мы слушаем рассказы, - винтовки в руках у отцов видали ведь не мы одни.
      Проходит несколько дней. Дидубе, поле и новый дом, в котором мы живем, кажутся снова привычными и неизменными. Так же, как и раньше, по гудкам из мастерских мы просыпаемся, бежим в лавочку за хлебом. Улица, пустырь...
      По тропинке идет отец...
      И снова глава нашей ватаги - Павлуша. Никто увлекательней не придумает, как в игре повторить сражение дружинников с жандармами, как взять жандармов в обход, как завладеть ущельем. Игры сейчас становятся разнообразнее. В жизнь пришли книги и с ними новые друзья: маленькие обиженные герои Диккенса, гонимые и благородные индейцы, отважные путешественники. Ради книг иногда забывается улица - не легко оторваться от страницы, на которую капнула слеза.
      И разве не повторяет жизнь прочитанное? Бедняки лондонских трущоб, невзгоды которых заставил пережить Марк Твэн, - разве я не вижу их и здесь, в нашем поселке - еще более оборванных, бедных, голодных? Не они ли поднимаются с рассветом и вереницей идут по тропинке к мастерским? И когда я читаю о девочке, которая вместе с отцом жила в тюрьме, я вижу замок на горе над Курой, в решетчатых окнах которого мерещатся мне лица дяди Миши, Алеши, отца, многих других...
      Но ярко солнце над Тифлисом и над домами бедняков в Дидубе. Нельзя не откликнуться на его зов. Ватага бежит по улице. Наверное, придумали новые приключения. Отложена книга - скорее за товарищами, не опоздать бы!
      Жизнь снова внушает уверенность. Ватага беззаботна.
      Но почему мама пришла на поле? И с ней женщины из поселка. Они беспокойно собираются толпой. А гудка еще нет. Почему нет до сих пор гудка? За матерью по тропинке мы бежим к мастерским. Там солдаты и жандармы, они стоят около мастерских. Они оцепили ограду.
      Женщины и дети останавливаются. Их дальше не пускают. Солдаты поднимают винтовки. И, держась за матерей, мы долго стоим под палящим солнцем. Теперь уже все известно. В мастерских арестовали рабочих. Их уведут в тюрьму, их. не отпустят. Многих - и отца тоже. Кто это мне подсказывает? Распахиваются ворота, и поодиночке оттуда выходят люди. Они идут молча. Невеселые, нахмуренные лица. Женщины окружают их.
      - Васо, а где Николай? Скажи, где Вано? Здесь все знают друг друга по именам. Но те, которые вышли, неохотно отвечают на расспросы.
      - Сергея не видели? - мать останавливает каждого.
      - Нет.
      О Сергее Аллилуеве никто ничего не знает. Ничего не известно и о других.
      Во многих домах Дидубе сегодня останется незанятым отцовское место.
      ...Только несколько месяцев прошло со дня, когда объявили о дарованном царем манифесте. Многое было обещано царской милостью, да ничего рабочим не осталось. На линии закавказской железной дороги объявили военное положение.
      Приближались выборы в Думу. И власти торопились убрать из мастерских всех непокорных. Случаи представился. Выведенные из терпения доносами и шпионажем, рабочие убили провокатора, работавшего в мастерских. Стрелявшие скрылись.
      На другой день в обеденный перерыв мастерские окружили войска. Жандармы и полиция наводнили цехи. Офицеры Тифлисского стрелкового полка потребовали назвать подозрительных. По списку офицеры задержали тридцать человек. Среди них был и отец. Арестованных вывели во двор, надеясь учинить над ними самосуд.
      Но рабочие не поддались на провокацию, и пленников под конвоем повели в Ортачальскую тюрьму, - она была верстах в семи. На полпути их остановил отряд стрелков. Офицер громко крикнул что-то начальнику конвоя, и тотчас же отца, который стоял в задних рядах, товарищи оттеснили в середину и окружили тесным кольцом.
      Предосторожность была не напрасной. Стрелки по чьим-то указаниям готовились убить отца. На него уже замахнулись прикладом. Это был обычный способ - от неожиданного удара арестованный подавался вперед, и тогда с криком:
      "А, бежать задумал!" его приканчивали пулей или штыком в спину.
      ...Военно-полевой суд грозит арестованным. Страшно думать об этом!
      Каждый день вместе с матерью Павел куда-то уходит - узнать правду, добиться, где отец. Павел сейчас молчалив и задумчив. Он кажется нам совсем взрослым.
      Вечером мы долго лежим, не засыпая. Темнота кажется угрожающей. Как страшно обернулась жизнь! Павлуша и Федя лежат рядом под одним одеялом. Я слышу их шопот:
      - Ну что же, - говорит Павлуша, - мы сами должны будем зарабатывать теперь...
      - Сами! А как же? - допытывается Федя у старшего брата.
      - Мы будем сначала продавать газеты...
      - Газеты, - повторяет Федя.
      Ну, конечно, Павел прав. И я ведь смогу бегать с газетами и кричать:
      "Ахали Цховреба!" ("Наша жизнь", так называется газета, которую приносят товарищи).
      Заключенным в Ортачальскую тюрьму железнодорожникам объявлено: их предают военно-полевому суду. Люди ждут; готовые ко всему. Первые жертвы уже назначены - только что присуждено к смерти несколько товарищей.
      Слухи приходят: в Ортачальской тюрьме расстреляны товарищи. Называют имена, кажется, Аллилуев среди них. И тогда женщины, жены арестованных, не выдерживают. Они идут и требуют, чтобы их принял начальник дороги, - по его приказу арестованы их мужья. За что им грозит смерть?
      Начальник принимает женщин. Он не перестает улыбаться, пока, сдерживая слезы, волнуясь и негодуя, говорят жены арестованных. Потом они замолкают, они ждут ответа.
      - Не вижу причин для беспокойства, - говорит начальник, - арестованные чувствуют себя превосходно и тюрьму покидать не торопятся, иначе они назвали бы действительных виновников убийства.
      Голос начальника теряет ласковость. Он грозит. Если убийц не выдадут, всех арестованных погонят в Сибирь. Помолчав, он оглядывает женщин:
      - Впрочем, родственники могут помочь арестованным. Укажите убийц, и ваши мужья будут освобождены...
      Женщины переглядываются - они понимают друг друга. Нет! Такой ценой они не хотят свободы мужьям. Начальнику ничего не удается узнать. Женщины уходят.
      И опять тянутся дни унылого ожидания, слухов, которые приходят с улицы, вестей, которые приносят из города товарищи и друзья. В назойливом стуке маминой машинки слышится все тот же вопрос: "Что же будет с отцом, что же будет с нами?"
      Павлуша в эти дни становится как-то взрослее. Он ходит по маминым поручениям, останавливает нас, если, забывшись, мы поднимаем возню, и когда, на минуту отодвинув машинку, мама роняет голову на руку, он подходит к ней и тихо говорит:
      - Мама, не надо.
      И, взглянув на старшего сына, мама выпрямляется - и опять ровно стучит машинка. Но трудно одной этой шумливой машинке прокормить столько ртов.
      Мы узнаем - мама пойдет на работу, товарищи нашли ей место приказчицы в лавке - первом кооперативе рабочих-железнодорожников. Вечером, лежа в постелях, мы обсуждаем новость.
      - Мы можем помогать матери, - говорит Павлуша, - можем тоже наняться работать - упаковывать, разносить покупки Как хорошо представлять себя помощницей матери! Мы засыпаем спокойней.
      Утром нас будят голоса. Шумят на галлерее. Вот голос матери. Он кажется громче и уверенней. Добрые вести пришли в дом: арестованные живы, и с ними разрешено свидание - завтра мы увидимся с отцом.
      ...Сначала конкой, потом пешком по выжженному полю мы идем к тюрьме.
      Мы не одни - впереди, рядом, догоняя нас, идут люди, - это все родные арестованных.
      Дорога кажется бесконечной. Маленькая Надя устает, и Павлуша, посадив на плечи, несет ее.
      - Вон тюрьма, вон она...
      Ортачальская тюрьма не похожа на знакомый мне Метехский замок. За оградой видны невысокие серые здания. Решетчатые окна, тяжелые ворота на запоре.
      Меня охватывает дрожь: сколько раз я .слышала об это! тюрьме - тюрьме смертников, где приговоренные к казни ждут последнего часа!
      - Нюра, видишь? - толкает меня Федя. Я оборачиваюсь. Федя остановился у врытого в землю столба с длинной скривившейся перекладиной.
      - Здесь они были повешены, - говорит кто-то. - Они отказались завязать глаза, сами надели веревки на шею и сами выбили скамьи из-под ног.
      Это говорят о казненных товарищах. Сколько рассказов слышала я о них!
      Я не помню их имен, но я знаю - они погибли за правду и свободу, за то дело, за которое сейчас брошен в тюрьму мой отец и его товарищи. Они боролись со злом, с несправедливостью. Их убили так же, как убили Сашу и тех, чьи трупы нашли в лесу на горе, как убили многих других...
      Я смотрю на братьев, Павла и Федю: они не могут оторвать глаз от зловещего столба.
      Мы долго стоим у тяжелых ворот. Когда же они откроются? Увидим ли мы отца? Но нельзя выражать нетерпение, и люди молча ждут под палящим солнцем.
      Наконец ворота медленно распахиваются, тюремный двор перед нами. Кто-то объясняет шопотом:
      - Сюда их выводят на прогулку.
      Сейчас двор пуст. Во всю его длину стражники протягивают веревку. Около нее становятся часовые, и тогда родным разрешают пройти. Заключенных выводят.
      Они приближаются, нетерпеливо вглядываясь в толпу. Отца мы не видим. Где он?
      - Где Сергей? - спрашивает мать. Но мы уже видим его, вот он. Все четверо мы вскрикиваем:
      - Папа!
      Он издали улыбается нам. Надя протягивает к нему руки, но часовой не сводит с заключенных глаз, и отец выпрямляется.
      - Ну что? Объявили?.. - спрашивает мама.
      - Ничего, ничего, успокойся. Арестованным уже известно, что они приговорены к ссылке куда-то на дальний север.
      Глава семнадцатая ...На четвертый месяц после ареста отца высылают. Мы готовимся теперь к дальнему путешествию - на север, в Архангельскую губернию. Наш совет ежевечерне собирается на обсуждение. Мы слушаем Павла - он всегда умеет увлекательно представить будущее и объяснить все, что происходит в настоящем.
      - Там снежные поля, тундры и леса, ели и сосны,- говорит он так, как будто видит перед собой эти занесенные снегом тундры и леса. - А какие там водятся звери: олени, белые медведи! Мы с папой будем ходить на охоту и приносить маме к обеду зайцев. А шкуры можно продавать...
      Увлекательные мечты! У Феди блестят глаза. А его возьмут на охоту? Возьмут, конечно. Павел уговорит папу, к тому времени Федор подрастет.
      Но Павлуше не пришлось хлопотать за Федю. Мы не увидели тундры и не испытали превратностей охоты в северных лесах. В Архангельск мы не поехали.
      Неожиданно сборы прекратились. Нас всех сваливает корь. Несколько дней мы мечемся в жару, потом приходит облегчение. Но мы еще долго лежим, ослабевшие, худые, и целый день то над одной, то над другой кроватью склоняется мамина голова. Однажды вечером, уже перед сном, я слышу шопот.
      "Нюра, ты только молчи... папа вернулся, бежал из ссылки. Я пойду его встретить... Лежи, прислушивайся" Маленькие уже спят, и Павел спит, не буди их.
      Я приподнимаюсь на кровати, едва сдерживая радостный крик. Мама гладит меня.
      - Тихо, тихо! Ты поняла?..
      Конечно, все поняла. Мама набрасывает платок и неслышно выскальзывает из комнаты. Я поднимаюсь... Не могу лежать. В комнате слышно только спокойное дыхание спящих.. Тогда я не выдерживаю.
      - Павлуша, Павлуша, - звенящим шопотом бужу я старшего, брата.
      Протирая глаза, он поднимает голову.
      - Папа вернулся, слышишь, Павлуша! Папа... Павлуша усаживается на мою кровать. И, прижавшись друг к другу, мы ждем.
      - Он бежал! Бежал из ссылки... Что же с ним теперь будет? Как он бежал?
      За ним ведь, наверное, гнались. Его надо скрыть ото всех... .
      Но, заслышав осторожные шаги на галлерее, мы забываем обо всем. Соскочив с кровати, бежим к двери и за руки втаскиваем отца в комнату.
      Отец остается, но укладывается спать на балконе. При малейшей опасности оттуда по дереву можно спуститься вниз, на улицу. Ночь проходит благополучно, но утро приносит смятенье. Обход полиции. В доме, который сплошь населен рабочими-железнодорожниками, жандармы производят очередной обыск. Как по беспроволочному телеграфу, о событии оповещаются все жильцы. Каждый находит способ предупредить соседа. Молниеносно весть доходит и до нас. Что делать?
      Жандармы во дворе, засада, наверное, поставлена и на улице. По галлерее, на которую выходят двери всех квартир, уже стучат тяжелые сапоги. Куда деваться отцу? Но мама вдруг машет рукой, и отец становится за дверью, во второй комнате. Мама садится за швейную машинку. Мы все в этой же комнате, все в своих кроватях. Жандармы приоткрывают дверь.
      - А, это ты!
      Они ее хорошо знают, - А где твой муж?
      Только тогда мама перестает крутить машинку и поднимает голову. Я вижу, что глаза ее полны слез.
      - Да ведь вы сами знаете, что его нет в Тифлисе, Ведь он выслан... Выслан!..
      Вы это знаете. А я здесь одна, одна с больными детьми, - мама обводит руками комнату, - видите, вот все, все лежат больные.
      Было столько убедительности в мамином голосе, что жандармы, оглядев комнату, повернулись и ушли. Мы не двинулись, пока шаги их не смолкли.
      Папа пробыл в Тифлисе несколько дней. Больше оставаться было нельзя.
      Кто-то проболтался о его возвращении, и отец уехал.
      Я вижу себя снова в Баку. Опять море... Я не одна, со мной маленькая Надя и мама. Мы в Баку потому, что опять арестовали отца. Он в бакинской тюрьме, мама приехала хлопотать о его освобождении.
      По бакинской пыльной улице со мной и Надей мама куда-то спешит.
      - Куда ты, мама? - пытаюсь спросить ее, но мама не отвечает.
      Она торопливо шагает, мне и Наде приходится бежать за ней.
      В большой комнате, где у стен расставлены стулья, мама усаживает меня и Надю. Человек в мундире с блестящими пуговицами разговаривает с мамой.
      Отца арестовали на собрании бакинского комитета большевиков. По совету товарищей, мама, приехав в Баку, пошла к градоначальнику. Она сумела доказать ему, что муж ее пострадал невинно.
      - Он на таком хорошем счету у начальства, вам смогут это подтвердить, говорила она.
      - Найдите поручителей за мужа, и мы освободим его, - сказал градоначальник.
      - Он поглядел на тебя и Надю. Вы, обнявшись, так грустно и испуганно сидели на стуле, - рассказывала мама.
      Флеров, Красин и Винтер приняли участие в освобождении отца. Леонид Борисович сам был с мамой у градоначальника и вручил ему подписанное Винтером поручительство.
      И вот мы с мамой возвратились в Тифлис. Папа под чужой фамилией скрылся из Баку.
      Мы переехали из Дидубе, мама не может оставаться там, где все нас знают, где неосторожное слово наведет на след отца.
      У гор, гряды которых окружают Тифлис, лепится к скале деревянный домик.
      Он стоит в конце Цхнетской улицы, крутыми уступами поднимающейся в гору.
      В этом домике, у хозяйки-прачки, мама сняла комнату. Через виноградники и посевы кукурузы тропинки от нашей террасы вели к далеким ущельям. У последних кусочков вспаханной земли мы останавливались, не решаясь карабкаться дальше.
      Оголенные вершины пугали нас. Когда-то с толпой паломников, в сопровождении бабушки и мамы, мы отправлялись в горы. Это были праздничные прогулки, на которые собиралась тифлисская родня, отец, дядя Ваня, рабочие-железнодорожники.
      Эхо в горах повторяло многоголосый шум - песни, возгласы, крики детей.
      С Цхнетской улицы близко до Давидовой горы. С площадки и обратно вверх скользят по канату вагончики фуникулера. На Давидову гору поднимаются, чтобы полюбоваться Тифлисом с высоты. Весь он виден отсюда - с широкими проспектами, с узенькими уличками окраин, с серебряной лентой Куры. Башни Метехского замка кажутся отсюда не такими грозными. Мы хотим разглядеть наше Дидубе, но его не видно за зеленью Муштаидского парка. Летом, когда внизу, в лощине, город задыхается от зноя и горячих испарении, сюда, наверх, ветер приносит прохладу с гор.
      На склоне Давидовой горы, на узкой площадке ютится старинное кладбище; в середине его поднимаются арки и башенки церкви святого Давида. Лестницы по обеим сторонам склона ведут к кладбищу и церкви. Там, где они сходятся, под оградой в скале выбит грот, обведенный железной узорчатой решеткой.
      Внутри грота теплилась лампада, и на мраморной доске мы читали:
      "А. С. Грибоедов". Мы знали: это могила убитого на чужбине поэта. Много-много лет спустя дважды я посетила Тифлис, тогда уже Тбилиси, - я не узнала горы Давида.
      Там, где на площадке крутились карусели и стояли балаганы, около которых из-за любимцев-борцов шли азартные драки, теперь возвышался дворец с террасами для танцев, рестораном, концертным залом. Старые игрушечные вагончики фуникулера заменены комфортабельными, сверкающими никелем и сталью вагонами. Широкая белая лестница от станции фуникулера ведет на вершину горы, к гранитной фигуре Сталина.
      Чудесная картина открывается взору вечером, когда огни электричества заливают Тбилиси.
      Всей семьей посетили мы и кладбище на Давидовой горе. Несколько новых 'могил прибавилось к старинным памятникам. На небольшом гранитном пьедестале стоит мраморная плита, на ней по-грузински написано: "Екатерина Георгиевна Джугашвили". Недавно еще я видела дорогую старушку в ее маленькой скромной квартире на проспекте Руставели.
      Встреча с ней запечатлелась в памяти. Да и трудно было забыть всегда приветливо спокойную бабушку Кеке. В ее своеобразном облике было сдержанное достоинство, которое приходит к людям после долгой, в заботах прожитой жизни, горести которой не сломили человека.
      Болезнь и привычка к теплу заставляли Екатерину Георгиевну жить в Тифлисе, вдали от близких, дорогих ей людей. Она не жаловалась на свое одиночество, но по тому, как настойчиво и подробно расспрашивала о своих, я видела, что разлука с ними тяжела ей и все ее мысли там, с ними, в Москве.
      Пристально, точно изучая, глядела она на фото, которые я ей привезла.
      - Вырос... Глаза отцовские, - сказала она, не отрываясь от фотографии внука, которого видела, когда привозили его в Тифлис, совсем маленьким.
      В скромной, непритязательно обставленной ее комнате на столе лежало много грузинских газет.
      - Вот, - сказала она, - каждый день читаю...
      И она заговорила о событиях, о которых в этот день сообщала печать.
      Нельзя было не почувствовать, как хотелось ей найти в газетных каждодневных сообщениях сведения о трудах и днях близких ей людей.
      Екатерина Георгиевна прожила длинную, полную лишений жизнь и была очень скромна и нетребовательна.
      Помню, как я ее увидела в Боржоме, куда она приехала лечиться. Она сидела на скамейке в одной из аллей парка, худенькая, но прямая, несмотря на болезнь и старость. Из-под туго стянутой черным платком твердой бархатной шапочки сверкали ее темносерые глаза, в которых светилась живая мысль. Я удивилась, почему в невыносимо знойный день она так одета.
      - Нельзя иначе,- ответила Екатерина Георгиевна,- все здесь меня знают...
      И другую могилу отыскала я на старом кладбище,- небольшая металлическая доска с надписью отмечает ее. Старый наш друг, большевик-писатель Сильвестр Тодрия покоится под ней.
      Глава восемнадцатая Прощай, Тифлис!
      В золотой день покидали мы его. На вокзале мы с трудом пробиваемся с тюками и корзинами к вагону. Дядя Ваня, который провожает нас, с небольшим потертым чемоданом шагает поодаль. Неожиданно маму останавливают. Два вокзальных жандарма хотят осмотреть ее вещи. Может быть, они узнали жену бунтовщика Аллилуева. Но мама не протестует:
      - Пожалуйста!..
      Она только оглядывается на дядю Ваню. Он со своим чемоданом остановился в стороне.
      Вещи ощупаны, перерыты. Ничего предосудительного. Наше имущество: наконец вталкивается в вагон. Третий звонок, потом пронзительный свисток. Мы стоим на вагонной площадке. Поезд трогается. И тогда к вагону подбегает дядя Ваня. Никто не обращает внимания на то, как ловко он подбрасывает к нашим ногам свой чемодан.
      Путь был знакомым: Елисаветполь, Кюрдамир, Аджи-Кабул. Баку оставался в стороне, за станцией Баладжа-ры. Сюда, чтобы встретить нас, приезжает Казимир Манкевич. У мамы с ним конспиративная встреча, она передает ему пакет из Ваниного чемодана.
      Потом проезжаем Дербент, Грозный, Ростов. В переполненный вагон входят новые пассажиры. Казаки! Мы помним их на лошадях с нагайками, от них шарахалась.
      толпа на пустыре, они конвоировали арестованных, среди которых был и отец.
      И вдруг они дружелюбно занимают места в нашем вагоне, шутят, предлагают сбегать за кипятком. Я подталкиваю Павлушу, но он ничем не выдает себя.
      Ночью казаки стелют на пол свои бурки и предлагают нам лечь.
      - Так будет помягче, - говорят они. Когда мы сходим в Петербурге на вокзале, я шепчу маме:
      Что бы было, если бы они узнали, кто мы такие?!
      Ошеломленные, растерянные, стоим мы с узлами на петербургском перроне.
      Папа ждет нас на улице, чтобы не вызвать подозрений. С папой незнакомый приветливый человек; нам кажется, что он всех нас давно знает. Он даже зовет нас по именам.
      - Конон, Конон,- обращается к незнакомому отец. Никогда мы не слышали такого странного имени. Но человек ласково улыбается и говорит:
      - А ну, поехали ко мне в ямку!
      Мы удивленно прислушиваемся. Дядя Конон укладывает наши вещи на подводу, садится сам, помогает взобраться Павлуше, и они едут в загадочную "ямку".
      Меня, Федю и Надю усаживают на извозчика с мамой. Петербург! Нет, он не лучше Тифлиса. Дом, к которому мы подъезжаем, высокий, серый и угрюмый.
      Мне не нравится этот дом. Мы поднимаемся на третий этаж.
      - Здесь живет товарищ Полетаев, наш депутат в Думе, - говорит папа, - у него переночуете, а утром посмотрим комнату, которую я вам выбрал, она в этом же доме.
      Взять нас к себе отец не может: ведь по паспорту 0н Евстафий Руденко, бездетный...
      Мы предстаем перед Полетаевым. Нас приветливо встречают, хотя мне кажется, что жена Полетаева встревожена многолюдным вторжением. Но скоро все устраивается, нам отводят комнату, и мы укладываемся спать.
      На другой день с утра идем смотреть новое наше жилище. Унылая питерская комната, узкая, полутемная, на потолке расползлось зеленоватое пятно. Незачем спрашивать у хозяина, не сыро ли в комнате. Поэтому и отдают ее дешево.
      Устраиваемся на новом месте. На полу стелем набитый шерстью матрац.
      Его смастерили еще в Тифлисе для далекого путешествия в архангельскую ссылку.
      Матрац так широк и удобен, что всем хватает на нем места. Федя, Надя, я - мы лежим и болтаем. Ни мамин строгий голос, ни усталость не могут унять нас. Мы говорим о Питере и сравниваем его с нашим Дидубе.
      - Ты видела, здесь есть дома - восемь этажей, - сообщает Федя.
      Потом вспоминаем о Павлуше, который остался там, в таинственной "ямке"
      дяди Конона. Павел прибегал днем повидаться с нами и объяснял:
      - Дядя Конон живет в большущем доме... Он старший дворник, дядя Конон.
      Ямка - это дворницкая, в подвале, в ней скрываются товарищи, - шептал Павлуша.
      - Дядя Конон помогает революционерам!
      Павлуша уже стал гордиться дядей Кононом и своей близостью с таким замечательным человеком.
      Папа давно попрощался с нами и ушел к себе на Боровую улицу, где живет с товарищем-революционером, скрывающимся, как и папа, от полиции.
      - Нелегальный, - повторяю я.- И папа тоже нелегальный.
      Трудно уснуть после всех этих впечатлений. Неожиданно в дверь стучат.
      Мы, притаившись, ждем.
      - Откройте, я от Сергея...
      Мама открывает дверь, и вошедший передает записку.
      - От папы!
      Сердца у нас замирают...
      Отец прислал товарища, которого надо приютить на ночь. На Боровой опасно.
      - Значит, он тоже нелегальный? - допытываюсь я у мамы.
      Но она велит мне угомониться наконец. Гостя уложили в углу, прямо на полу, потому что вся мебель в комнате - один наш четырехспальный матрац.
      В полутемной комнате в доме на Забалканском началась наша питерская жизнь. Папу видали редко. Он оставался Евстафием Руденко. Работал он слесарем в типографии Березина на Ивановской улице. Типография была близка организации.
      Там работали большевики - несколько рабочих и заведующий типографией Беляков.
      В конторе работал товарищ Радченко, Степан Иванович. Как и отец, многие товарищи были на нелегальном положении. У них чужие паспорта, и, когда, обмолвившись, они окликали друг друга настоящим именем, происходило замешательство.