Воспоминания

      Мы остаемся в маленьком садике. Под ветвистым деревом, за столиком, я вижу папу, Ипполита Франчески, любимца нашего великана Родзевича и того, кого отец называет Виктором Константиновичем.
      Потом я узнала, что здесь, над Курой, где под акациями духанщик разносит молодое дешевое вино, собирались участники подпольных кружков.
      ... "В садиках над Курой слушали мы горячие, открывающие широкие дали, речи Курнатовского", - вспоминал отец.
      Гулявшие по набережной тифлисцы не думали, что на виду у всех молодые люди говорят о борьбе против того порядка, который позволяет нарядным, богатым людям беззаботно гулять по набережной, о борьбе против хозяев царя и его чиновников - за светлое будущее рабочих В начале весны 1901 года тифлисская охранка выследила Курнатовского.
      Вместе с Джапаридзе, Франчески и другими товарищами Курнатовский был арестован.
      И все-таки через месяц революционеры организовали первомайскую демонстрацию на улицах Тифлиса. В ней участвовал и мой отец, который работал тогда на заводе Рукса.
      В Дидубе в этот воскресный день проснулись, как всегда, рано. Поодиночке выходили из домов и по Кирочной улице, через Верийский мост, поднимались к Головинскому проспекту. Там собирались группами железнодорожники и другие рабочие.
      День по-летнему теплый, - солнце, безоблачное небо, а товарищи в ватных пальто и папахах. Одетый не по сезону железнодорожник Вано Стуруа. улыбается.
      Ему с товарищами придется принять на себя первые удары казачьих нагаек.
      Рабочие смешиваются с шумливой воскресной тол пой. Возвещая полдень, в арсенале пробила пушка. Рабочие в папахах бросились на середину проспекта.
      - Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие! - услышали гуляющие.
      И неожиданно грозно и смело зазвучала песня:
      Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут...
      Шагая по проспекту, рабочие пели "Варшавянку". Но по улице уже скакали скрывавшиеся во дворах казаки. Они врезались в толпу. Замелькали нагайки.
      Рассеянные в одном месте, демонстранты появляются в другом. Полиция, казаки, дворники теснят и избивают рабочих а прохожих. Скрываясь в боковые улицы и переулки, демонстранты окольными путями пробираются к Солдатскому базару.
      Под красным знаменем там, на площади, собралось несколько сот рабочих.
      В толпе разношерстного тифлисского люда успели провести короткий митинг.
      Гремят революционные песни. Красное знамя проносят по площади. Но схватка с полицией начинается и здесь. Демонстранты не уступают. Казаки прорываются к знамени. Но им не удается завладеть им. Гордое знамя снимают с древка, и женщины уносят его.
      Знамя это хранится ныне в тифлисском музее. С завода Рукса отцу пришлось вскоре уйти. Хозяева не стеснялись.
      - Черт вас знает, как вы следите за работами, - сказал отцу, придя однажды в цех, старик Руке. - Вот я сам управлял заводом: за отломанный у шестерни зуб я выбивал у рабочего два зуба.
      - Пожалуй, времена эти миновали, - ответил отец и, стараясь сохранить спокойствие, добавил, что те, кто думают иначе, легко могут поплатиться собственными зубами.
      Хозяин побагровел, но, промолчав, ушел из цеха. Через несколько дней один из новых учеников, мальчик-подросток, нечаянно сломал каретку станка.
      На завод явился молодой Руке, хорошо известный в Тифлисе кутила и пьяница.
      Ему сказали о поломке, и он, вбежав в цех, с кулаками набросился на дрожавшего, перепуганного мальчика. Отец встал между хозяином и учеником и спокойно сказал, что кулачной расправы не потерпит. Руке посмотрел на отца, на стоявших у станков рабочих и повернулся к выходу. Вечером отца вызвали в контору и дали расчет.
      Не найти теперь в Тифлисе отцу работы, но на помощь пришла организация.
      Отца направили в Баку, где Леонид Борисович Красин помог ему поступить на электростанцию, строящуюся на мысе Баилове.
      Глава пятая
      Мыс Баилов уходит далеко в море. Гористая улица тянется вдоль мыса, соединяя его с бакинской набережной. В конце улицы начинаются нефтяные промысла Биби-Эйбата.
      Из наших окон в доме на электростанции.вндны правильные ряды буровых вышек. Море пенится внизу, у, двора, подернутая нефтью вода отливает радугой.
      Азербайджан недаром назвал свою столицу Баку (Бакуэ) - "город ветров".
      Ранней весной и осенью норд сотрясал стены дома. Песок забивался в щели закрытых окон и покрывал толстым слоем подоконники и пол.
      Когда на промыслах горела нефть, черная туча заволакивала небо, и сажа тяжелыми, жирными хлопьями падала на город. Деревья не выживали в отравленном воздухе. Зелени в Баку не было. Как поразило это нас, выросших в зеленом цветущем Дидубе!
      Мы приехали в Баку летом. Осенью в этом году родилась Надя. Мама вернулась из родильного дома, и мы с любопытством смотрели, как она осторожно пеленает девочку. Потом Надю купали. Для нас было новым развлечением наблюдать, как она барахтается в воде, розовая и улыбающаяся.
      Отец работал старшим кочегаром на электростанции. Он с вечера уходил в ночную смену, и мы оставались одни с мамой. Спать не хотелось. Мы не могли привыкнуть к завыванию ветра, к зареву нефтяных пожаров. Чтобы отогнать страх, мы просили читать нам вслух.
      Помню, на промыслах горела нефть. В окнах прыгали отблески пламени.
      На море ревел шторм.
      Мы сидели вокруг стола и слушали стихи о кавказском пленнике. Все было так необычно вокруг. И стихи такие грустные.
      Мама захлопнула книжку, - пора спать.
      - Не туши свет, - попросил Павлуша.
      - Спите, спите, - сказала мама и щелкнула выключателем.
      Я не спала. В углах двигались тени, и ветер завывал человеческим голосом.
      Рядом ворочался Павлуша. Я понимала, что и ему страшно. И вдруг он закричал.
      Успокоить его было невозможно - он бился, плакал:
      - Боюсь! Боюсь!..
      - Беги за отцом, - сказала мне мать. Я выскочила на улицу и побежала, забыв о буре и пожаре. Яркий свет электростанции ослепил меня.
      Ты к кому, девочка? - посыпались вопросы и рабочие стали громко вызывать отца.
      Врачи нашли, что у, Павлуши нервное потрясение.
      Хорошо, было бы; - советовали они, - увезти его к садам и зелени.
      В прокопченном, пропитанном нефтяной и мазутной, гарью Баку не было для нас, ни зелени, ни свежего воздуха. Отец вспомнил о наших друзьях Родзевячах, живших в Кутаисе. Он.написал им, и Павлушу отвезли в Кутаис. Там он скоро поправился.
      Совсем недавно, пришлось мне побывать и нынешнем Баку. Нарядная набережная, цветы и тропические растения чистые асфальтированные улицы, ровно тянущиеся от центра до промыслового района, новый красивый и благоустроенный город.
      Я не узнала в нем старого знакомца моих детских лет. Сейчас не видишь, что ходишь по земле, из которой тут же рядом черпают нефть. А тогда она сочилась отовсюду. Стоило немного отойти от главной - Великокняжеской улицы и пройти к начинавшемуся у вокзала заводскому району - "Черному городу", как приходилось уже осторожно перепрыгивать через блестящие разноцветные нефтяные лужи. В Черном городе, на нефтяных промыслах Ротшильда, отец работал в конце 1901 года, когда из-за неполадок с администрацией он принужден был уйти с электростанции. Теперь и следа нет этого Черного города. Тогда он в самом деле был черным, как будто только что над ним прошел дождь из сажи.
      В длину всех черногородских улиц и закоулков тянулись нефтеотводные трубы. Чтобы перейти улицу, надо было перелезать через трубы, плясать по мосткам, заменявшим тротуар.
      И люди, которые ходили по Черному городу, были грязные, перепачканные мазутом и нефтью. Но к грязи, к саже, к жирному, носившемуся в воздухе песку, к удушающему запаху мазута все привыкли. У бараков, где жили рабочие, возились дети. Куски железа и обломки рельсов, валявшиеся в жирных лужах, старые чаны из-под керосина стали игрушками. На липких трубах усаживались.
      рабочие, чтобы здесь же пообедать пучком зеленого лука и ломтем чурека.
      Идя куда-нибудь с мамой, мы оглядывались на прохожих. Смуглые, лоснящиеся от пота и грязи лица, обернутые чалмами головы, разноплеменный громкий говор.
      В Баку на промыслах работали азербайджанцы, персы, армяне, грузины, русские.
      Хозяева старались, чтобы держались они обособленно. В бараках Черного города, где было так же грязно, как на улицах, где вповалку спали на циновках, расстеленных на земляном полу, селились отдельно персы и армяне, русские и азербайджанцы.
      - Ты должен ненавидеть каждого армянина - так велит мулла, - говорили детям в азербайджанских семьях.
      - Татарин - твой враг, - твердили сыновьям отцы и матери армяне.
      И было спокойно хозяевам: армяне и татары не сговорятся, не выступят сообща против хозяев. Не страшны и. приехавшие на заработки в Баку нищие крестьяне-персы. Они темны и забиты.
      - Рахмет! - повторяют они. - Такова судьба! Все - судьба, и не боритесь с ней, - учит пророк!
      А я в Баку, как в нашем тифлисском доме, вижу много людей, которые стараются уничтожить эту страшную национальную рознь.
      В обеденный час я помогаю маме накрывать на стол.
      - Сосчитай, - говорит мама, - сколько надо поставить тарелок, - обедают десять человек.
      Я ставлю десять тарелок, но людей приходит больше. Они входят в дом вместе с отцом, и мама выносит из кухни дымящуюся миску.
      - За стол, за стол!.. Все готово!.. - торопит мама вошедших.
      И опять я слышу голоса, то гневные, то проникновенно спокойные; говорит кто-нибудь из гостей, потом' голоса сливаются, и мама говорит и смеется чему-то. Я вижу, что лица у всех веселеют. Мама снова наполняет тарелки.
      - Спасибо, Ольга! Спасибо, хозяйка, - повторяют за столом. Я слышу имя Ладо.
      Тогда Ладо Кецховели приехал в Баку. Уже на одной из узких гористых бакинских уличек, в подвале дома с плоской кровлей, глухо шумела печатная машина, и Ладо с товарищами складывал листки. Шрифтом корана, завитками армянского алфавита, русскими, грузинскими буквами на листках написано:
      "Бороться! Надо бороться! Нельзя терпеть!.."
      Ладо! Высокий человек с откинутыми назад густыми черными волосами, с бородкой. Он улыбается. Таким я вижу его под ослепительно синим бакинским небом. Вокруг столпились люди, и среди них я. Может быть, меня подняли на руки. Под ногами людей блестит желтый песок, а рядом море - оно крутом, куда ни посмотришь.
      На плоском голом, как побережье Апшерона, островке, где весной устраивали загородные гулянья, бакинские рабочие праздновали день Первого мая.
      - И ты была на этой маевке, - вспоминала мать.
      Навсегда сохранились в памяти куски солнечного дня, пароходики, на которых гремит музыка, палуба, по которой бегают дети и куда, дрожа от восторга, поднимаемся мы с Павлушей. На маевку ехали с семьями, с детьми. Надо было, чтобы на берегу думали - собираются на обычное праздничное гулянье.
      Под музыку высаживались на остров. Дети затевали игры, шалили, а рядом шел митинг - ораторы рассказывали о международной солидарности рабочих.
      Окруженный группой товарищей, негромко говорит высокий Ладо Кецховели, он встряхивает темными волосами и предлагает затянуть песню. Он организовал маевку на этом каменистом острове. По его зову собрались сюда передовые рабочие бакинских предприятий. Они готовы подтвердить свою готовность к борьбе, к которой призывает их Ладо.
      Осенью 1902 года жандармам удалось выследить Ладо. Его арестовали, когда он перевозил типографский шрифт в новое, более надежное помещение. Печатную машину он по частям успел перенести туда раньше. Полиция так и не узнала, где была спрятана машина.
      В этом же году, еще раньше, был арестован и мой отец. Утром он ушел из дому и не вернулся. Его арестовали как участника революционных организаций Тифлиса и в тот же день перевезли из Баку в Метехи.
      Все это мы узнали позже. С трудом налаженная жизнь наша оборвалась.
      Нужно куда-то уезжать, скорее освобождать казенную квартиру. Как жить?
      Уехать в Тифлис к бабушке? На дорогу нет денег.
      И снова помогли товарищи отца. Нас поселили в квартире одного из них.
      Дом на Кладбищенской улице. Сразу за ним начиналось тюркское кладбище.
      Унылое выжженное солнцем поле с плоскими каменными плитами. Закутанные чадрами женщины, как привидения, проходили между могил и протяжными гортанными воплями оглашали воздух.
      Вестей от отца не было. Мать грустила, ее терзали тревога и забота.
      Да и трудно было. Она не могла найти работы и продала все, что у нас было.
      На эти деньги мы добрались до Тифлиса.
      Глава шестая
      Опять мы в Тифлисе, под бабушкиным кровом. Неожиданное наше вторжение не удивляет и не огорчает старушку. Ну, вот и хорошо, что приехали, говорит она и берет на руки Надю. "Дождалась наконец новой внучки". Мама только собралась разыскивать отца, как неожиданно он пришел домой. "Отпустили из тюрьмы". Вину его доказать не удалось.
      В Тифлисе создавалась тогда подпольная типография - на Авлабаре. Организация послала отца в тифлисскую типографию "Грузинское товарищество". Его взяли туда слесарем по ремонту машин. Он должен был доставлять шрифты для авлабарской типографии. Помогал ему молодой слесарь, тоже бывший железнодорожник, Гиго Лелашвили, из первого революционного кружка Сталина. Вечерами Гиго выносил шрифты. Все делалось так осторожно, что в типографии ни о чем не подозревали.
      Однажды организация поручила отцу достать для бакинцев шрифт на армянском языке. Его не нашлось в достаточном количестве, пришлось уговорить мастера отлить. Отец раздобыл портреты Маркса и Энгельса,тайком сделали клише в цинкографии. Все это надо было поскорей доставить в Баку. И вдруг отец узнает, что мешки со шрифтом и клише пропали, брошены на станции. Те, кто везли их, испугались слежки. Шрифт из типографии "Грузинского товарищества"
      мог навести на след авлабарской типографии. Нельзя было допустить это.
      Гиго отправился на поиски. Через друзей-железнодорожников, расспрашивая, уговаривая, где надо подкупая, он добыл обратно дорогой груз, брошенный в вокзальный подвал.
      Как ни осторожен был отец, но переправлять шрифт становилось все опасней.
      Кто-то из товарищей узнал, что за отцом следят. Надо было покинуть "Грузинское товарищество". Весной 1903 года отец оставил типографию и поступил на строительство керосинопровода между Баку и Батумом. Мастерская керосинопровода была в нескольких километрах от Тифлиса, на станции Навтлуг.
      Нас на лето увезли из Тифлиса в деревню - Ольгинское поселение. Там в школе знакомая учительница предложила маме комнату. Неспокойные слухи приходили из города. На тифлисских заводах готовилась стачка. Мама нетерпеливо ждала вестей от отца. В деревне уже говорили, что в Тифлисе против казаков выступили рабочие. И мать ждет, ждет...
      Однажды с Надей на руках шла она по дороге. Мы бежали за ней. Кто-то торопливо шагал навстречу; заметив нас, остановился. Мама узнала товарища.
      - Здравствуй - говорит она.
      Но человек молчит. Он смотрит на нас в каком-то безотчетном страхе.
      Мы прижимаемся к матери. Махнув рукой, товарищ говорит:
      - Чего уж там скрывать! Беги в город! Сергея схватили. Квартира открыта.
      Как долго шагаем мы с мамой то полем, то узкими тропинками! Мы устали, голодны, хотим пить, но все идем, идем за мамой. Мы добираемся до Дидубе и входим в наш дом. Кто-то все разбросал в нашей комнате. Вещи из комода и сундука валяются на полу. Но мама как будто ничего не замечает. Она даже не запирает дверей, сломанный замок остается болтаться на ручке. Не оглядываясь, мама выходит из комнаты и идет в нами дальше, к бабушкиному дому. Здесь я остаюсь с Федей и Надей. А мама торопится к полицейскому участку. Там толпится все Дидубе, хотя городовые, крича и бранясь, разгоняют женщин.
      Но, не слушая криков, мама пробирается к воротам участка.
      - А, и ты здесь! - кричит ей старый знакомый пристав. - Отойди, лучше отойди! Он знает, кого она ищет. Но мать не отогнать. Ей удается заглянуть за ограду, - полицейский двор набит людьми. Мама узнает отца, и он ее увидел.
      - Ольга! - кричат ей. - Ольга, мы голодны. Принеси поесть.
      Чурек, огурцы и газета - это все, что она может купить. С мешком она возвращается обратно к участку. Она опять около пристава, требует, настаивает, пытается угрожать. Пристав разрешает раздать арестованным еду.
      Вечером арестованных перевели в тюрьму. В третий раз захлопнулись за отцом ворота Метехского замка. Тюрьма Метехи переполнена политическими.
      С 1901 года, ожидая высылки, сидят в ней Виктор Курнатовский и Ипполит Франчески. Два года в неволе Ладо Кецховели. Год просидел он в бакинской тюрьме, год уже как его перевели в Метехи.
      Ладо и в тюрьме оставался таким же, как и на свободе, нетерпеливо-деятельным, горячим, смелым. Под неусыпным глазом часового он из одиночной камеры сумел перестукиваться с политическими заключенными. Все, что делалось на воле, в революционном подпольи, становилось ему известно. Он хотел знать подробней, больше о своем детище - бакинской типографии. Ладо удалось даже получать газеты. В тюремной типографии работал преданный ему наборщик. Он ночью к нитке, опущенной Ладо, привязывал газеты, иногда книжки, принесенные с воли. Ладо прочитывал их и отдавал в общую камеру.
      Одиночная камера отца в третьем этаже оказалась над камерой Ладо. Каждый день товарищи перекликались. Ладо подходил к своему окну и бросал отцу и товарищам несколько слов.
      Предупреждения, угрозы тюремного начальства не останавливали Ладо. Он учил заключенных держаться смелей, протестовать против издевательств. Неудивительно, что жандармы считали его очень опасным политическим преступником.
      Отец был свидетелем смерти Ладо. Тюремщики убили Ладо в Метехском замке 17 августа 1903 года.
      Однажды, еще в начале месяца, утром, как обычно отец и сосед его по камере Вано Стуруа стали вызывать Ладо. Он не откликнулся, не откликнулся и на следующий день. Отец и Вано забеспокоились, предчувствуя недоброе.
      Через несколько дней узнали - Ладо посажен в карцер. Тюремщики перехватили письмо Ладо, которое он пытался отправить на волю. С этим письмом к Ладо пришел начальник тюрьмы.
      - Что, попался? - со злой издевкой сказал он, размахивая клочком бумаги, мелко исписанным грузинскими буквами.
      - Верните мое письмо,- просил Ладо.
      Но тюремщик продолжал глумиться.
      Ладо не стерпел и вытолкнул начальника из камеры.
      Из карцера Ладо вышел подавленным, точно что-то в нем было убито.
      "Не могу простить себе ошибки", - выстукивал он.
      Несколько дней он не подходил к окну. И только утром 17 августа товарищи услышали голос Ладо, что-то кричавшего сверху.
      Заключенные бросились к окнам Напротив, на другом берегу Куры, толпились спустившиеся с гор пастухи-армяне. Они разыскивали в Метехском замке односельчан, схваченных полицией. Увидев беспокойно метавшихся по берегу крестьян. Ладо заговорил с ними. Но часовой внизу, у стены, поднял ружье и крикнул:
      - Молчать! Буду стрелять.
      Ладо, не сходя с подоконника, спокойно, почти шутливо обратился к часовому:
      неужели его принуждают стрелять в человека только за то, что тот мирно разговаривает с товарищами по несчастью?
      Часовой свистнул. Вышел караульный начальник. Отец видел из окна, как, энергично жестикулируя, он что-то говорил часовому. Когда начальник отошел, солдат повторил свой окрик:
      - Молчать! - и снова поднял винтовку. Часовой целился. Товарищи закричали Ладо:
      - Отойди, отойди!
      Но было поздно. Часовой выстрелил. На одно мгновенье наступила тишина.
      Негодующий гул прервал ее, Крики возмущения неслись с берега.
      В тюрьме шумели, требовали возмездия палачам за смерть товарища. Приехавший полицмейстер напрасно старался успокоить арестованных, говоря, что Ладо жив, что он только ранен.
      В тюрьме знали - Ладо убит!
      Не стало замечательного революционера. Горько, трудно было товарищам примириться с утратой.
      Глава седьмая
      Отец все еще в тюрьме. Мать с утра уходит на работу. И тогда появляются друзья, товарищи отца, и те из лучших людей тифлисской интеллигенции, о которых и сейчас помнят в Тбилиси.
      Доктора Худатова рабочие железнодорожных мастерских считали своим доктором.
      Он бесплатно лечил всех бедняков поселка. Упрямо добивался для больных рабочих лучших условий. Он был настойчив, и ему многое удавалось.
      Худатов был интеллигентом-просветителем. Он устраивал для рабочих лекции, концерты, вечера. Рабочие платили Худатову уважением и горой стояли за своего доктора, которого ненавидели черносотенцы Тифлиса. Подкупленные бандиты ночью подстерегли и застрелили Худатова, торопившегося к больному.
      Смерть Худатова была ударом для всего рабочего населения Тифлиса.
      Отец болел малярией. Однажды он - машинист на паровозе - больной приехал в Тифлис.
      - Нужна перемена климата, - сказал доктор Худатов, осматривая отца, и сам взялся добиться для него отпуска. И добился. В те времена это было не легко.
      В дни и месяцы ареста отца Худатов приходил к нам узнать, не нуждается ли в чем семья. Лечил нас, приносил лекарства. Мы ждали посещения милого доктора. Высокий, грузный, всегда в черной широкополой шляпе, он приходил и ласковой шуткой умел всех рассмешить. Конфетка, которую он вынимал из кармана, казалось, уносила болезнь.
      Был еще Никита Макарович Кара-Мурза. Он занимал административный пост на железной дороге. Рабочие знали - Никита Макарович не предаст - и всегда обращались к нему за помощью. Семьи арестованных рабочих находили у него поддержку.
      Отца не было, и мы оставались одни в Тифлисе. Мама с трудом перебивалась.
      Никита Макарович помог ей найти работу. Зима в этот год была тяжелая. В Тифлисе неожиданно ударили морозы. Мы замерзали в бабушкином домике. Топить было нечем, и мама послала меня к Никите Макаровичу. И тут он нам помог.
      С благодарностью вспоминаю елку в его гостеприимном доме. Мы пришли одетые в лучшие свои платья и, смущенные, держась за руки, остановились на пороге.
      - Заходите, заходите, - ободряюще звал нас Никита Макарович и вдруг громко закричал, обращаясь к игравшей в зале детворе: - А ну-ка, ребята, скажите, кто хочет получить персик?
      Золотистый тифлисский персик! Всем хотелось попробовать его в этот декабрьский морозный день. Шум сразу поднялся невообразимый. - Я, я хочу! Я хочу персик!
      - на все лады кричали дети.
      И нам не терпелось крикнуть с порога, что и мы хотим.
      А Никита Макарович неожиданно поднял в воздух нашу Надю и поставил ее на столик, рядом с нарядной, красивой елкой.
      - Вот вам персик, глядите, какой румяный, - улыбался Никита Макарович, гладя щечку Надюши, которая в самом деле со своим смугло-розовым личиком походила на настоящий спелый, откуда-то упавший персик.
      Еще приходил Молокоедов. Он размахивал связкой бубликов и похлопывал по оттопыренным карманам - мы знали, что они набиты яблоками.
      Еще интереснее самим ходить к Молокоедову. Все в его комнате необычно.
      На железной походной кровати вместо простыни лежат газеты. На столе пустые жестянки - единственная посуда, которой пользовался хозяин. Он пренебрегал удобствами и заработанные деньги раздавал товарищам.
      Молокоедов работал в железнодорожных мастерских. Он был близок к революционным организациям Кавказа. Был он еще и неутомимым изобретателем. Многим поэтому он казался чудаком. Он придумал усовершенствованную систему сцепления вагонов.
      Но никто тогда не помог ему осуществить эту идею. И Молокоедов показывал нам свои чертежи, которые, покрываясь пылью, аккуратными стопками лежали на полу в комнате.
      Самым заманчивым у Молокоедова была его подзорная труба. Вечерами он подолгу наблюдал звездное небо и рассказывал нам о нем, учил различать в небесном пространстве те или иные звезды.
      Странности Молокоедова к концу его жизни приняли болезненный характер.
      Неудачи с изобретением, добровольные лишения сломили его. Он погиб в Петербурге, не дождавшись революции, от тяжелой болезни.
      Всегда приходил на помощь маме брат ее Иван Евгеньевич Федоренко. И мы любили молодого веселого красивого дядю Ваню, который никогда не уставал возиться с нами. То мы просили смастерить нам самодельную игрушку, то приставали, чтобы он под гитару спел нам.
      Дядя Ваня тоже работал в железнодорожных мастерских и исполнял поручения подпольных кружков.
      Как-то опять бастовали железнодорожные мастерские. Опять собиралась толпа на пустыре. Через бабушкин двор, ворота которого давно сломаны, на пустырь приходит весь поселок. С рассвета толпятся там бастующие. На тропинке они становятся в ряд. "Не пропускать штрейкбрехеров!" - передают друг другу.
      Ораторы поднимаются, они говорят по-русски и по-грузински.
      Стоит душное, жаркое лето. Жильцы бабушкиного дома спят во дворе и на крыше. И мы вынесли наши матрацы на галерею.
      Солнце стоит еще совсем низко, когда шум на пустыре будит людей. Вместе со взрослыми мы бежим к забору. На поле - смятенье. Там - казаки. Всадники избивают людей плетками. Лошади топчут толпу, вон кто-то упал под копыта.
      Но толпа не отступает. Камни летят в казаков. С крыши бабушкиного дома летят булыжники. Целятся, видно, метко. Один из всадников выпускает поводья и медленно сползает с лошади.
      - Готов! Так тебе и надо, собака! - кричат в толпе.
      Казаки еще злее напирают на толпу. Отряд полицейских прискакал на помощь.
      Толпа не выдерживает натиска и отступает. Люди спасаются, унося раненых через ворота бабушкиного дома. Только трупы убитых казаков остаются на опустевшем поле.
      Сам околоточный на лошади въезжает к нам во двор. Ищут тех, кто убил казаков. Полицейские схватили дядю Ваню и ведут мимо галереи, где стоим мы все: бабушка, мама, тетки.
      - Не виноват мой сын! Почему взяли его? - кричит бабушка околоточному.
      - Молчать! Ты мне, старуха, ответишь! Почему ворота не на запоре? Покажу, как укрывать, дождешься? Арестовать бы тебя.
      Околоточный ругается долго и исступленно. Тетя Ксеня не выдерживает:
      - Псы, вы чего от нас хотите? - бросает она полицейским. - Убирайтесь с нашего двора!
      - А ну, спрячь девчонку! - кричит околоточный бабушке. - Плохо ей будет.
      Ксеню с трудом унимают. Двор пустеет. Тревожно и уныло в бабушкином доме. Папа давно в тюрьме. А теперь увели дядю Ваню. С ним вместе арестованы двадцать два человека. Почти все они, как и дядя Ваня, работают в железнодорожных мастерских. Родные арестованных, соседи собираются в нашем дворе.
      - Всех заковали в кандалы, - рассказывают женщины. - Судить будут военным судом.
      Мы давно знаем, что это самое страшное - "военный суд". Это - смертная казнь.
      - Вернутся ли они домой, отец и дядя Ваня? - так теперь начинаются разговоры в наших комнатках у бабушки.
      - Вернутся, - говорит мне Павлуша, - ив тюрьму мы их больше не пустим.
      Давай сломаем все тюрьмы.
      Мы уже в кроватях, я слушаю Павлушин шепот и думаю, что он всегда прав.
      Как он хорошо придумал - сломать все тюрьмы! Я стараюсь представить себе тюрьму. Это Метехи, Метехский замок! Я хорошо его помню. Легко ли его сломать?
      Мама за швейной машиной, что-то шьет. Как всегда! На минутку треск машины затихает, и Павлуша, который продолжает ворочаться, громко говорит:
      - Как было бы хорошо, если бы папа сейчас вернулся!
      Мать оборачивается к нам: спать, спать! Но кто-то стучит во входную дверь. Вздрогнув, мама поднимается, выходит из комнаты, и мы слышим ее торопливые шаги по галерее.
      - Кто там? - спрашивает она.
      - Открой, это я - Сергей.
      Отец! Выпущен из тюрьмы! Мы вскакиваем, бежим навстречу.
      Отец вернулся, а дядю Ваню будут судить.
      В день суда мы остаемся одни дома. Двор опустел - все жильцы выступают свидетелями. Игры не могут занять нас сегодня. До вечера у калитки мы поджидаем возвращения взрослых.
      - ...Хорошо говорили защитники, - рассказывают, вернувшись, тетки. - Не боялись, всю правду сказали... Последний день суда тянется особенно долго.
      - Почему же они не возвращаются? - пристаю я к Павлуше.
      Громкие голоса, возгласы будят нас ночью. Мы отдергиваем занавеску, за которой стоят наши кровати. В комнате светло, как в торжественные вечера.
      Павлуша вскрикивает:
      - Ваня! Ваня пришел!
      Утром от дяди Вани мы требуем подробного рассказа. Правда ли, что он сидел в кандалах?
      - Да, - говорит Ваня. - И гулять водили в кандалах. Во дворе, в отдельном домике, сидел палач. Он из окна грозил нам кулаком, думал, то скоро расправится с нами.
      Мы замираем.
      - Ну, а вы?
      - Мы! Если бы он только попался в наши руки! - восклицает дядя Ваня.
      На защиту рабочих, обвиненных в убийстве только потому, что они были причастны к революционному движению, поднялись лучшие люди тифлисской интеллигенции.
      Военный суд пришлось заменить обычным. Некоторых из арестованных освободили сразу, остальных выслали. Дядя Ваня был в числе освобожденных.
      Опять мы одни с мамой. Не надо расспрашивать, где отец, куда он уехал, когда вернется. Мы давно научились не задавать лишних вопросов. И когда, прибежав с улицы, мы вдруг видим папу, мы ни о чем не спрашиваем, только радостно вскрикиваем.
      Дядя Ваня заглядывает в комнату.
      - Пошли, - говорит он отцу.
      Надолго, до самого вечера, уходят они из дому.
      Праздничной суетой начинается следующее утро. Завтра - Новый год, в комнатах убирают, мама и тетки возятся на кухне. Бабушка с подносом и кастрюлей проходит в кладовую. Время от времени нам перепадают кусочки очищенных орехов, горстка кишмиша. А вон и дядя Ваня вносит на крыльцо круглую плетеную корзину, Новый - 1904 - год радостно встречают в бабушкином доме - из тюрьмы вернулись отец и дядя Ваня. В лучшей комнате, где за занавеской стоят кровати, вечером зажигают лампу и накрывают длинный стол.
      Нас уложили спать. Мы вскакиваем и отдергиваем занавески. Нас не угомонить никакими сладостями. Голоса за столом становятся громче. Смеются! Давно не был слышен смех в наших комнатах. Мы глядим на отца. Он снял с окна занавеску и, подвязав ее как фартук, обносит гостей вином. Мы смеемся вместе со всеми. Как хорошо, когда в доме смеются! Гости поднимают бокалы, пьют за освобожденных из тюрьмы, пьют за молодых, недавно обвенчанных тетю Ксеню и ее мужа Казимира Манкевича, В доме много гостей. Нельзя не заглядеться на большого русоволосого человека, он то и дело громко, раскатисто смеется. Подмигивая и весело улыбаясь, он подходит к нашим кроватям.