Воспоминания

      Дядя Ваня ждет нас там. Я иду и так волнуюсь, что не замечаю, какое впечатление производит мое пальто в поселке. На дяде Ване костюм, в котором я его еще никогда не видела. В этом костюме Ваня похож на богатых господ, которые прогуливаются по Головинскому проспекту.
      - Все ли готово? Пора собираться. - Ваня подходит ко мне совсем близко и говорит. - А ты ничего не боишься, Нюрочка?
      Я отвечаю правдиво: я ничего не боюсь. Ксеня уводит меня в другую комнату, и Варя из-под кровати достает длинный зашитый в белое полотно сверток.
      Я снимаю платье. Варя накручивает на меня сверток и осторожно, стараясь не уколоть, пришивает его к лифчику.
      - Не тяжело? - спрашивает она. - Удобно? А ну, пройдись!
      Потом она помогает мне надеть платье и, осмотрев меня, говорит довольно:
      - По-моему, ничего не заметно. А Ксеня шепотом, хотя в комнате никого, кроме нас троих, нет, произносит:
      - Никому, никому не позволяй до себя дотрагиваться. Я понимаю: на мне патроны, которые я везу в Баку. Они нужны отцу и товарищам.
      Мы едем на вокзал в фаэтоне. Когда лошади останавливаются, к нам подбегает носильщик и хватает Ванин чемодан. Дядя Ваня берет меня за руку, и мы проходим по платформе. Носильщик идет сзади. В вагоне я удивленно оглядываюсь. Как здесь нарядно! Мягкие диваны, ковер на полу, зеркала. Это второй класс.
      А мы всегда ездили в грязных голых вагонах третьего класса.
      - Сюда, - говорит носильщик и ставит чемодан в купе, где сидят два офицера.
      Я смотрю на Ваню, но он неторопливо усаживается на покрытый полосатым чехлом диван и предлагает мне сесть рядом. Поезд трогается, и один из офицеров говорит:
      - Приятная у нас компания. - Он берет со столика коробку конфет и протягивает мне. - Пожалуйста, барышня, попробуйте!
      Я прижимаюсь к дяде Ване, он улыбается и говорит:
      - Мы, кажется, не любим конфет...
      - Нет, барышня должна попробовать...
      - Ну, что же, - говорит Ваня, - раз так просят, нельзя отказаться.
      Я беру одну шоколадку из коробки. Потом иду в коридор и долго смотрю на горы, мимо которых мы проезжаем. Дядя Ваня разговаривает с офицерами.
      - В Баку изволите ехать? - спрашивают они.
      - Да, - отвечает Ваня.
      - А там черт знает что творится, - говорит офицер, который угощал меня конфетами. - Обнаглел народ.
      - Совершенно верно, господин офицер. - Дядя Ваня, как всегда, говорит ровным негромким голосом.
      Когда в вагоне темнеет, и проводник зажигает лампочку, Ваня зовет меня и говорит, что пора спать. Я хочу сбросить пальто, и один из попутчиков тянется помочь мне.
      Но Ваня, любезно улыбаясь офицеру, берет мое пальто и подсаживает меня на верхнюю полку. Я лежу там и нащупываю на себе патроны, и все еще вздрагиваю:
      что, если бы офицер до них дотронулся! Мне не очень удобно лежать, ворочаться я не решаюсь, но скоро засыпаю и открываю глаза, когда поезд подъезжает к Баку.
      - Приехали, - говорит Ваня.
      Он снимает меня с полки, набрасывает на меня пальто, и мы выходим на бакинский вокзал.
      В комнате, куда нас привозят, какая-то женщина раздевает меня и снимает патроны. Она прижимает меня к себе.
      - Молодчина девочка, - говорит она. Когда через несколько месяцев я наконец увидела маму, то рассказ о патронах приберегла напоследок.
      - А тебе не тяжело было? - беспокойно спросила мама.
      - Нет, - независимо ответила я. - Я целый день проходила с ними в Баку.
      И сама тут же ужаснулась своей лжи. Мама упрекнула дядю Ваню за то, что он не снял с меня сразу патронов.
      - Да что ты, Ольга, сняли сейчас же. Я слышала это из другой комнаты и чуть не расплакалась от стыда. Но дядя Ваня, наверное, что-то понял.
      Он сказал:
      - Было бы нужно, она проходила бы с ними и день и два. Вот ей и показалось...
      Глава двенадцатая Может быть, после путешествия с патронами меня некому отвезти обратно к бабушке в Тифлис, а может быть, отцу не захотелось расстаться со мной, но снова я вижу себя в доме бакинской электростанции, где четыре года тому назад мы жили все вместе. Там, в комнатах наверху, я впервые увидела спеленатую Надю. Тогда дом был еще не достроен. А сейчас он заново отделан. Балконы, висевшие без перил, обведены железной решеткой. Теперь бы мама не боялась, что мы можем свалиться оттуда. Ах, как досталось Павлуше, когда однажды его застали свесившимся с узкого каменного выступа! Мама сама чуть не плакала, втаскивая Павла обратно в комнату.
      И тот же берег, по большим плоским камням которого мы любили скакать.
      А дальше, за домом, пристань, куда причаливают пароходы. Какая была радость, когда мама брала нас гулять туда, и мы останавливались у высоких, обмотанных толстыми канатами причалов и глядели, как у купален под пристанью барахтались и ныряли в море смуглые горластые мальчишки.
      Эту пристань я запомнила, потому что однажды папа едва не утонул здесь.
      Я и сейчас живо представляю это забавное, чуть не ставшее трагическим происшествие, в котором проявился весь наш решительный и настойчивый отец.
      Мы гуляли по пристани, когда ветром вдруг швырнуло в море мою новую, только что купленную соломенную шляпу. Я не успела горестно вскрикнуть, как папа.
      сбросив пиджак и брюки, кинулся в воду и поплыл за шляпой. Но она, точно спасаясь от преследования, неслась по волнам все дальше в море. Оцепенев от неожиданности, мы так и застыли на пристани.
      - Сергей, что ты делаешь?! Вернись!.. - унесло ветром мамин возглас.
      Предательский бакинский норд, как всегда, разыгрался внезапно. Волны поднимались выше, и шляпа неслась по ним, издеваясь над всеми нами. Папа плыл ловко и быстро, но не мог схватить ее.
      - Папа, вернись, вернись!.. - мы плакали и метались по пристани.
      Но папа не слышал нас и упрямо догонял еле видный светлый соломенный кружок.
      Мы никогда не видели море таким бурным. Мы кричали все громче. Но вот мы уже смеемся сквозь слезы. Папа приближался, и шляпа гордо торчала на его голове, бант победно раздувался рядом с отцовской бородой.
      Теперь я одна, без мамы, без Павла, в маленькой комнатке в нижнем этаже дома электростанции. На узкой железной кровати спит отец, а я каждый вечер укладываюсь на сундуке. Наташа, жена Георгия Ртвеладзе, - она снимала с меня патроны, - привела меня сюда. Сероглазая женщина встретила нас у дома.
      - Меня зовут Дуня, - сказала она.
      Широкое открытое лицо ее улыбалось.
      Потом все объяснилось. Мы с папой живем в квартире его старого друга Назарова. Дуня - его жена. Она - простая, веселая и нравится мне так же, как нравится хмурый по виду, но такой заботливый ко мне Иван Назаров. Все мне у них по душе. Люди, приходящие к Назаровым, ласково со мной говорят, иногда читают мне вслух, берут меня с собой гулять. Так же, как дома, люблю я слушать, когда за столом, на который Дуня ставит кипящий самовар, горячо и шумно беседуют гости.
      Все больше, - так мне кажется, - вникаю я в их речи. Пусть слова, которые произносят за столом, непонятны. Все равно они доходят до меня скрытым, волнующим смыслом. Ведь не раз взрослые товарищи, посадив меня рядом с собой, откладывают книгу, по которой повторяли урок, и рассказывают мне, что в мире есть сытые и голодные, хозяева и рабочие, те, кто защищают обиженных, и те, кто заступников угнетенных ненавидят. Я знаю - мой отец и его товарищи хотят справедливости для всех.
      Бывает у Назаровых гость, которого я приметила сразу. Голубоглазый, светловолосый, он выделяется среди остальных. Зовут его Петр Монтин, и он часто шутит со мной, звучно, громко смеясь. У Монтина приятный, мягкий, раскатисто-певучий голос, и кажется мне, все любят слушать его. Когда Монтин говорит, в комнате замолкают и все глядят на него.
      Дядя Ваня тоже приходит к Назаровым. По воскресеньям он водит меня гулять и покупает мне кишмиш-лаблабо - сладкий рассыпчатый горох с изюмом и бада-буды - обсыпанные сахаром хлопья кукурузы. Продавцы-татары поджаривают сласти на углях у своих лотков, тут же на улице.
      Здесь все происходит на улице. На улице стригут и бреют. Я останавливаю дядю Ваню, чтобы поглядеть, как работают уличные цирюльники. Мужчины поднимаются с низких скамеечек и надевают на выбритые посредине головы замусоленные, грязные шапочки. Это носильщики тяжестей, амбалы - так их зовут в Баку.
      Я вижу, как они идут посредине улицы, сгибаясь и вздрагивая под непомерной ношей. Мне кажется: вот-вот они упадут. Подложив под головы веревочные носилки, амбалы спят в пыли, прямо на тротуаре. Это меня удивляет.
      - Почему они спят здесь, а не дома, в комнате? - спрашиваю я дядю Ваню.
      - А откуда ты знаешь, есть ли у них дом? - говорит он. - Им, наверное, больше негде спать, раз они лежат прямо на улице...
      "Бедные, - думаю я. - Почему им никто не поможет? Почему, не замечая валяющихся в пыли амбалов, проходят мимо нарядные люди?"
      Ни на кого не глядя, важно шагают почтенные краснобородые тюрки. А за ними, постукивая каблучками, скользят шуршащие шелками непонятные фигуры.
      На лицах у них шелковые маски, и в прорезях сверкают живые черные глаза. Со страхом и любопытством гляжу я им вслед. Кто-то из прохожих говорит:
      - Это жены-тюрчанки со своим мужем.
      "Жены! Как у Синей бороды", - думаю я, И вот эта, совсем маленькая, чуть повыше меня, тоже жена? Очень хочется сдернуть с крошечной, смешно семенящей фигурки желтый цветастый платок и посмотреть, что скрывается за пестрым шелком. Обыкновенное человеческое лицо? И точно в ответ мне, на какое-то почти невидимое мгновение, - а может быть, мне это лишь померещилось, - чуть-чуть приоткрывается кусочек яркой ткани.
      - Дядя Ваня! - торжествующе кричу я. - Дядя Ваня, а ведь это девочка!
      Но наступают дни, когда мы с дядей Ваней уже больше не гуляем по набережной.
      Меня и других детей со двора электростанции не выпускают на улицу. В городе неспокойно. Взволнованно, озабоченно, не обращая на меня внимания, разговаривают взрослые. Что-то страшное, что в тяжелых снах мерещилось мне в январские дни в Москве, опять вижу я за словами взрослых.
      Резня! В городе началась резня! Татары и армяне убивают, режут друг друга. Я ловлю отрывочные восклицания, возгласы ужаса.
      За что они ненавидят друг друга, татары и армяне? Татары - это бедные амбалы, которые, согнувшись, переносят тяжести, рабочие, которые в Черном городе едят чурек, рассевшись на нефтяных трубах. Мне нравилось, как на их смуглых, выпачканных коричневым мазутом лицах ослепительно сверкали зубы. Рабочие всегда приветливо улыбались нам.
      А армяне? Наш дворник в доме электростанции - армянин. Неужели его зарежут?
      Или он сам пойдет убивать? Не может быть! Он всегда был добрым и не сердился, когда мы брали и прятали его метлу.
      Я сижу тихо в углу чистенькой Дуниной комнатки. Мне, наверное, пора спать, но обо мне все забыли. Что-то вдруг оглушающе рвется за домом.
      - Пожар! пожар! Горят промысла! - кричат в коридоре.
      Папа, Ваня Назаров, служащие электростанции вбегают в комнату. Никогда я не видела отца таким гневным.
      - Не допущу этого! - ударяя кулаком по столу, восклицает отец. - Трусы, шкурники! Я сам пойду и открою ворота! Понимаете - там дети!
      - Но и у нас дети, - говорит кто-то в комнате. - А если ворвутся к нам и перережут наших детей?
      - Пусть попробуют! Сумеем их встретить, - перебивает говорящего Ваня Назаров.
      - Пойдем!.. - жестко и твердо произносит отец. - Я сам открою ворота.
      Я все поняла. К воротам электростанции пришли люди - армяне, матери с детьми. Их хотят убить, и они у ворот умоляют о спасении.
      Снова шум в коридоре. Чьи-то шаги, несмелые, неуверенные, и Дунин голос:
      - Сюда, сюда!..
      Закутанные в рваные лохмотья, входят женщины. На руках у них дети. Старший мальчик прижимается к юбке матери.
      - Садитесь, - приглашает Дуня вошедших. Но женщины стоят, не решаясь коснуться белоснежной постели. Потом они рассаживаются и застывают, оцепенелые, неподвижные. И вдруг, припав к коленям матери, мальчик, жалобно всхлипывая, начинает плакать. Сразу в комнате поднимается говор. Женщины шикают, успокаивают ребенка и, перебивая друг друга, ломая русские слова, рассказывают:
      - Сожгли, все сожгли!.. Всех убили, зарезали!..
      В подожженном доме, откуда они бежали, убили их соседей и родных. Как только они сами успели спастись? Мерно раскачивая головами, не вытирая крупных катящихся по худым щекам слез, женщины горько, беззвучно рыдают.
      Ни папа, ни Ваня Назаров не спят в эту ночь. Они проходят по коридору, и я перестаю ворочаться на своем сундуке. Теперь я спокойна - наши защитят женщин и детей, спящих в Дуниной комнате.
      Все еще запрещено выходить из дому, но утром мне удается ускользнуть от Дуни. С соседскими ребятами я бегу во двор. Мы взбираемся по узкой пожарной лестнице, приставленной к дому. Сверху, с крыши, так интересно глядеть на зарево пожаров. Это промысла Биби-Эйбата горят дымным пляшущим по ветру пламенем. Прежде чем взрослым удается настичь нас, мы успеваем пробежаться по двору и постоять у запертых тяжелым засовом ворот. Их теперь редко открывают. Опасно выходить за ограду электростанции. В городе все еще стрельба, убийства, пожары.
      Вечером, когда папа и Ваня Назаров садятся пить чай, Дуня озабоченно разводит руками:
      - Хлеба на электростанции больше нет. Что я завтра дам детям? Надо ехать в город доставать еду.
      - Я говорил с кучером... Боится, не хочет выезжать. - Ваня Назаров хмурится больше обычного, но папа перебивает его:
      - Поедет!.. Уговорим. Мы тоже поедем... Вместе с Дуней... Согласна?
      Конечно, поеду, - серьезно говорит Дуня.
      На другой день утром станционный шарабан, на котором угрюмо восседает наш кучер, подкатывает к дому, и Дуня с папой, поставив под ноги плетеную корзину, выезжают со двора электростанции.
      Когда шарабан возвращается, я слышу, как кучер сердито рассказывает спустившимся во двор жильцам:
      - Ни за какие деньги больше не поеду! Мне жизнь не надоела! Как только живы остались! Перед нами человека наповал убили...
      Однажды с Дуней и папой в дом входят какие-то люди. Я узнаю Алешу Джапаридзе, его доброе с большими ласковыми глазами лицо, его жену, красивую молоденькую Варо, которая приглаживает выбившиеся из-под гребенок густые волнистые пряди.
      Что это рассказывают гости? Алешу и Варо хотели убить. Их дом окружили погромщики, они стреляли в окна. Папа и Дуня с товарищами пришли на помощь.
      Они привели постовых солдат и вывели людей на улицу.
      Алеша и Варо останутся у нас, здесь их никто не тронет.
      Дальше события путаются в моей памяти. Приходит день, когда отец исчезает.
      Взволнованы взрослые; давящая, тяжелая тишина наступает вечером в комнатах.
      А перед этим было шумно. Во дворе топали тяжелые сапоги, щелкали затворы винтовок, и кто-то, вбегая в комнату, повторял испуганно:
      - Войска! Войска окружили электростанцию... А утром Дуня ласково говорит со мной и помогает мне одеваться.
      - Где папа? - спрашиваю я. Дуня не сразу отвечает.
      - Сейчас пойдем к нему, может быть, увидим.
      - А где он?
      Я безнадежно гляжу, а Дуня только отворачивается. Через несколько дней во дворе длинного каменного здания я увидела отца; рядом с ним, строго подняв винтовки, выстроились часовые. Нельзя подойти к отцу. Дуня крепко держит меня за руку.
      - До свидания! - кричит мне папа.- Кланяйся бабушке!..
      Глава тринадцатая Меня опять привозят в Тифлис, в Дидубе, к бабушке.
      Пустырь за бабушкиным домом не покидают ни взрослые, ни наша детская ватага. Молчат гудки железнодорожных мастерских. Бастуют все тифлисские заводы. На пустыре рабочие выстраиваются рядами и идут по улицам. Мы шагаем за ними и подпеваем:
      Вставай, подымайся, рабочий народ!
      Вставай на врагов, люд голодный!
      Раздайся, крик мести народной!
      Вперед! Вперед! Вперед!
      Торжественна наша песня. Она точно поднимает, точно возносит куда-то.
      Взрослые дали нам красные ленты, и, приколов к платью банты, мы всей ватагой пробегаем мимо городовых.
      - Ура! Да здравствует революция! - кричим мы.
      Они не смеют нам ничего сказать. Это победа? И, подталкивая друг друга, мы торжествующе глядим на жандармов.
      Однажды жандармы на лошадях ворвались в Дидубе. Они несутся по затихшей, пустой улице. Тихо сегодня в поселке. Горе приглушило голоса людей.
      Во дворе перед галереей собираются соседи, они плюют вслед скачущим жандармам.
      - Собаки, - говорят они, - убили Вано...
      Убит не только Вано из домика напротив. Убитых десятки.
      Полиция набросилась на безоружных рабочих, которые мирно собрались около городской управы. Трупы рабочих остались на Эриванской площади.
      В день 17 октября на улицах Тифлиса шумит нарядная, довольная толпа.
      Но на пустыре молчаливо собираются рабочие. Мы бежим в Нахаловку, к тете Ксене. У домика Казимира Манкевича стоят его товарищи. Они угрюмыми взглядами провожают спешащих в город людей. Вечером приходит Манкевич. Сегодня все говорят о дарованной царем свободе.
      В дом к бабушке приходит товарищ и просит спрятать тяжелый сверток.
      Никто не спрашивает, что в нем. Становится все ощутимей, что приближаются большие события.
      В комнате Манкевичей каждый день собираются люди. Однажды Казимир приходит к нам, и бабушка с галереи громко кличет меня. Я бегу со всех ног. Казимир идет навстречу.
      - Хочешь увидеть отца? - спрашивает он. Отца! Я молчу от волнения и жду, что же он скажет. Пусть говорит, скорей говорит.
      И Казимир рассказывает. Его слушает весь двор.
      - Завтра идем встречать освобожденных из Карской тюрьмы, - говорит Манкевич, - их везут в Тифлис. С ними Сергей.
      ...В толпе, которая шагает по улицам Тифлиса, и я с Шурой. Мы стараемся не отставать от Казимира. Идут железнодорожники, друзья из Дидубе и Нахаловки.
      Я любуюсь красным полотнищем. Ветер развевает его, - ничто не может быть ярче. Знамя колышется в такт песне. Я пою. Громче, громче, я хочу слышать свой голос. Все эти люди идут к вокзалу встречать моего отца и товарищей.
      Волна гордости заливает меня. Как громко звучит песня! Но она уже смолкла.
      Люди кричат "ура".
      Мы на вокзале. А на платформе еще новые и новые Друзья.
      - Сейчас подойдет поезд, - говорит Казимир. Мне хочется плакать. Это, наверное, от радости. Вон папа спускается с подножки вагона.
      - Нюра! - кричит он мне.
      Он целует меня, я вижу, что и у него глаза в слезах.
      Отец остался в Тифлисе. Он живет в Нахаловке, в квартире Манкевича.
      Каждый день мы навещаем его. Почему нерадостно сегодня в доме Казимира и так рассеянно здоровается со мной отец? Он треплет меня по щеке и отходит к товарищам. Не слышно обычных шуток и слов привета. В руках у отца я вижу лист бумаги. Когда товарищи рассаживаются, отец вслух читает телеграмму из Баку, всего несколько слов: "Вчера вечером выстрелом в голову убит Петр Монтин".
      У отца дрожит голос. Он кладет на стол скомканный листочек. В комнате долго молчат.
      У меня тоскливо сжимается сердце. Ведь я помню Петра, его голос, такой звонкий, когда он говорил, мягкий и глубокий, когда он затягивал песню.
      За что же его убили? Кто-то поднимается и говорит:
      - Ушел из жизни любимый наш товарищ. Он боролся за народную свободу, и за это его убили.
      Я вслушиваюсь в слова, которые произносят дрожащими голосами. Я вижу слезы на лицах. Монтина, значит, очень любили. Я помню, как Дуня Назарова рассказывала:
      - Петра звали неуловимым. Никогда не удавалось сто удержать в тюрьме, всегда убегал. Как-то к тюрьме подъехала подвода с хлебом. Петра вывели на прогулку. Часовые и не заметили, как он оказался под телегой. Не успели хватиться, а он уже был за воротами.
      Бакинцы послали Монтина в Тифлис на Кавказскую конференцию большевиков, которая проходила под руководством Сталина. Монтин вернулся в Баку, и в тот же день на улице его застрелил подосланный охранкой убийца.
      Рабочие Баку тысячной толпой вышли на улицу проводить тело погибшего товарища. Гневом, горечью полны были их речи. Гроб с останками Монтина везли в Тифлис. Там Петр родился, там, в Дидубе, в железнодорожных мастерских начал он свой путь борца-революционера.
      Тифлисская полиция не могла помешать траурной встрече. Гроб Монтина выставили на площади, вооруженные железнодорожники выстроились у тела товарища:
      почетный караул. Приспущен красный флаг.
      Молчаливым потоком движется толпа туда, где на постаменте стоит цинковый гроб. С Варей и Шурой я в толпе.
      Цветы в руках людей. Цветы на гробу. Розы, хризантемы, астры - все, чем щедра тифлисская осень.
      Траурный марш разрывает тишину. Я гляжу вокруг люди плачут. Мы подходим ближе, поднимаемся к гробу. Раздвигая ветки, я заглядываю в стекло, вделанное в изголовье гроба. Лицо Монтина кажется мне живым. Я узнаю его крупные черты, широкий лоб. Только закрыты глаза и виднеется темное запекшееся пятнышко у виска.
      Маленькая сморщенная старушка стоит у гроба, кто-то ее обнимает.
      - Это мать Петра, - шепчет тетя Варя. - Они ведь жили в Дидубе, рядом с нами. А потом Петр уехал в Баку, Его и привезли сюда, чтобы похоронить на родине. Его все здесь знают.
      Вперед выходит товарищ.
      - Мы будем бороться за то, за что погиб наш Монтин...
      Простые слова. Дети их запомнят.
      Похороны Монтина показали властям силу тифлисского пролетариата. Вооруженная охрана рабочих поддерживала образцовый порядок. Черносотенцы не посмели помешать. Цепь железнодорожников не подпустила близко полицию.
      Похороны Монтина явились началом декабрьских событий в Тифлисе. 12 декабря закавказские железнодорожники объявили всеобщую забастовку. Это было ответом на вооруженное восстание в Москве на Пресне.
      Глава четырнадцатая Шумит поле перед мастерскими. С винтовками проходят рабочие по улицам.
      Это дружинники - так мы их теперь называем. В их рядах шагают новые друзья.
      На низких поджарых лошадках появлялись они на окраинах Тифлиса. Мы всегда останавливались, любуясь ловкостью всадников. Джигиты! У них повязанные башлыками головы, они в бурках и высоких мягких сапогах.
      Это пастухи и крестьяне пришли с гор сражаться рядом с рабочими. Отряды горцев собираются в Нахаловке и Дидубе.
      Еще не слышно выстрелов, но однажды бабушка запирает меня и теток в комнатах.
      - Хватит вам бегать, - говорит она, - не для детей там теперь дела.
      Но нас нельзя удержать. Мы пытаемся украдкой выскочить на улицу, но в тишине, которая удивляла с утра, сухо и резко рвется выстрел. Еще один...
      За ним несколько залпов. Мы бросаемся к окнам. По улице пробегают дружинники.
      Стрельба не прекращается. Нам кажется, что выстрелы доносятся издалека.
      Соседки, которые забегают к бабушке, приносят вести:
      - На Дидубе и Нахаловку движутся войска, дружинники готовят защиту.
      - Наши засели в большом доме. Большой дом - это трехэтажный дом близко от нас. Выстрелы не смолкают и ночью. Мы не спим, слушая, как гулко они отдаются в горах. Утром в Дидубе врываются войска. Казачьи лошади проносятся мимо окон.
      - Они скачут в Нахаловку, там ищут оружие,- говорят во дворе.
      Женщины напрасно пытаются выбежать на улицу. Она оцеплена казаками и жандармами.
      Замахиваясь нагайками, казаки запрещают выходить из домов. И снова гремят выстрелы. Они кажутся сейчас оглушительными. Стреляют совсем близко. От кого-то мы узнаем, что большой дом окружили казаки. Дружинники отстреливаются, они не хотят сдаваться.
      Бабушка оттаскивает нас от окна, но мы успеваем увидеть, как, громыхая, проезжает мимо пушка. Ее устанавливают против большого дома:
      То, что наблюдала я из окон бабушкиного домика, эти новые стремительные и грозные события были продолжением борьбы русских рабочих и крестьян в первой революции.
      Тайком вооружаясь, тифлисские рабочие вербовали в горах крестьян, живо откликнувшихся на призыв большевиков. Горцы рвались сразиться со своими угнетателями.
      Отряды повстанцев пробирались к Тифлису - им должны были подготовить в городе удобные стратегические пункты. Но, трусливо противодействуя открытой борьбе, предатели меньшевики требовали оставить партизан в рабочих поселках - Дидубе и Нахаловке.
      Большевики знали, что нельзя начинать наступление в застроенных хибарками рабочих районах, куда, конечно, в первую голову двинут власти войска. Надо перебросить боевые силы в город, в районы, частью заселенные рабочими, - в Куки, Авлабар, Пески, Ортачалы, в Татарскую часть, - открыть там боевые действия и, втянув в борьбу сочувствующее революции население, попытаться захватить важнейшие пункты города - вокзал, почту, банки. Таков был план большевиков, горячо одобренный горцами. В узких, гористых, подобных ущельям, уличках старой части Тифлиса они готовы были сражаться, как в родных горах, где каждый камень и куст служат прикрытием.
      Повстанцы с гор ждали выступления, как часа долгожданной расплаты с царской властью. Они верили призывам большевиков и готовы были идти за ними. Немедля стремились они занять улицы города, уйти с плоских окраин Нахаловки и Дидубе, куда, как в западню, завлекали их меньшевики.
      Но меньшевики вели расчетливо и неуклонно политику провокации и отступления, отвергая план большевиков, и добились того, что горцы начали покидать город.
      А в лагере врага уже били тревогу. Власти разоружали менее надежные воинские части. Было приказано не выпускать солдат из казарм, никому не давать отпусков. Из гарнизона приходили известия, что власти готовят войска для разгрома Дидубе и Нахаловки.
      Рабочие отряды встали на защиту поселков. Вооруженные револьверами и бомбами, дружинники заняли посты на улицах Дидубе и Нахаловки.
      Домик Манкевича в Нахаловке, где жил отец, стоял за полотном железной дороги, рядом с казармами саперов - самой революционно настроенной части тифлисских войск. Несколько дней тому назад саперов разоружили. Но однажды ночью отцу и Казимиру сообщили, что получен приказ о выступлении на поселки.
      В полной военной готовности должны выйти пехота, конница и артиллерия.
      В эту ночь в поселках не спали. Из окон 'видели, как по дороге тяжело прошла конница. За ней прогрохотала артиллерия. Сзади двигался санитарный обоз. Уже рассветало, когда издалека донеслись редкие ружейные залпы. Казалось, стреляют в горах. Выстрелы не смолкали. Отец с Казимиром вышли из дому.
      Навстречу из поселка шел отряд пехоты. Солдаты конвоировали двух арестованных.
      Одного отец узнал сразу: это был армянин-духанших из Нахаловки "Ванечка".
      "Ну и хорош трофей достался жандармам!"
      Второй пленник, на голову которого было наброшено пальто, открыл окровавленное, в сгустках запекшейся крови, лицо и посмотрел на отца.
      - Камо! - едва удержал восклицание отец.
      Да, это был Камо. Жандармы схватили одного из храбрейших товарищей, одного из любимых юных учеников Сталина.
      Всю ночь хозяйничали войска в поселках, отряды солдат врывались в дома, во дворах искали оружие. Но люди были предупреждены. Оружие спрятали.
      Под натиском регулярных войск дружинники, не начиная открытых действий, отошли в глубь поселка и двинулись дальше к ущелью, надеясь пробраться в горы.
      Но власти предвидели возможность отступления партизан. В горы, в обход, были высланы казаки-пластуны. Дружинники наткнулись на них по дороге к Соляному озеру, у Худатовского леса. Пластуны ползли наперерез, целясь из ружей. Западня! Оставалось только открыть огонь и попытаться прорваться через живую цепь.
      ...Когда после ухода войск революционный штаб собрался в своем помещении, туда, еле переводя дыхание, вбежал лесник из Худатовского леса.
      - Скорей! - крикнул он с порога. - Там, в лесу, убитые. Один жив...
      И он повернулся, чтобы бежать обратно. Отец с товарищами бросились за ним. По дороге лесник рассказывал, что изрешеченные пулями и проколотые штыками трупы дружинников лежат в кустах по склону, горы. Один из раненых приполз к сторожке лесника. Теряя сознание, он просил об одном - передать друзьям, что товарищи погибли не как трусы, не сдались, не просили пощады, дрались, пробивая путь вперед.
      Раненого подобрали, перевязали. На нем было двенадцать штыковых ран, но он был еще жив. Его удалось спасти...
      Убитых перенесли в один из домов поселка. Люди шли прощаться с героями.
      Долго не прекращалось траурное паломничество к телам партизан. Вырыли братскую могилу на склоне горы, за поселком, у ущелья, где геройски отдали товарищи жизни свои революции...
      Скорбная тишина нависла над Дидубе и Нахаловкой. Войска уходят, можно выбежать из дому. Невыносимое зрелище разрушения и смерти представилось нам. Мы идем молча, мы знаем - "те" сейчас победили. Но разве это конец?
      Мы стоим у большого дома. Перед нами - развалины. Пушка снесла верхний этаж, внизу вместо окон дыры. Но товарищи, которые засели в доме, не сдались.
      Им удалось бежать. Я знаю, я уверена, что они спаслись. Значит, они будут бороться и дальше.
      А теперь - в Нахаловку. Все идут туда. Люди движутся медленно. Они останавливаются у домика, где, я знаю, живет товарищ отца. А вот и отец. Я подбегаю к нему.
      - И ты здесь, Нюра! Что ж, смотрите, учитесь,- говорит он нам.
      На нарах лежат трупы убитых. Их уже убрали, обмыли.
      - Это убитые, - шепчет Шура. А человек, который стоит рядом, сжимает пальцы в кулак и громко говорит:
      - Они дорого за них заплатят Мы выходим из дому "Нет, конец еще не наступил,- проносятся горячие мысли в моей голове. - Я буду, я хочу возить на себе патроны, носить прокламации, только бы отомстить тем, кто убил товарищей, лучших люден".
      Глава пятнадцатая Очень скоро отец приходит за мной к бабушке.
      - Собирайся, - говорит он, - поедем в Баку. Опять расставаться с бабушкой, оставить теток, подруг... Отец посмеивается над моей печалью.
      - А мать забыла совсем, - укоризненно произносит он. - Она ведь тоже приедет в Баку, увидишь ее там.