Воспоминания

      - Спойте, товарищ Ольга, спойте нам!
      И мама начинала песню. Ее грудной, низкий, выразительный голос утешал, успокаивал людей, поднимал их силы. Часовые кричали, требуя замолчать, но мама продолжала петь, и не раз, - вспоминали товарищи, - сами тюремщики заслушивались ее и давали докончить песню.
      И сейчас я слышу в ее голосе мужество и силу... Под. аккорд гитары глухо замирает припев:
      Слушай!
      Не мне одной хочется смахнуть слезу. Но Павлуша уже подсаживается к маме.
      - Ну, а теперь "Калинку", мама! Это его любимая. И, растормошив всех, он заставляет подхватить:
      В саду ягода малинка, малинка моя...
      На пороге появляется отец.
      - Почему никого нет дома в такой поздний час? В самом деле, не пора ли всем на покой? Но Марья Осиповна не отпускает. А чай! С кавказским вареньем, и настоящие чучхели из Тифлиса!
      Восточные лакомства расставлялись на ковре, "Калинка" звучала еще громче.
      И папа сам не мог уже усидеть на месте.
      - Да разве так поют?
      - А ну, Сергей, покажи-ка им, молодежи, - подзадоривает кто-то.
      Папа встает. Это уж решительный момент, если отец готов запеть.
      Поет он "Среди долины ровные", со всем своим неудержимым темпераментом затягивая лихой припев:
      ...Эх, вы пташки, канашки мои...
      Он притоптывает и разводит руками невидимую гармонь.
      Дед на теще капусту рубил.
      Молоду жену в пристяжке водил...
      Кто же может удержаться, чтобы не подхватить:
      А бумажки-то все новенькие, двадцатипятирублевенькие.
      Глава двадцать седьмая Среди друзей в монтерской Павлуша давно равноправный товарищ.
      Он работает в кабельной сети, и, хотя ему только восемнадцать лет, он пользуется у солидных, пожилых кабельщиков непререкаемым авторитетом. Павел умел подойти к ним и по-дружески поговорить, навести их на размышления. Его старания не пропали даром. Летом 1913 года, когда тревожно и глухо зашумела Выборгская сторона, когда забастовали лесснеровцы, выступили на "Парвиайнене" и на других заводах, экономическая стачка готовилась и на "Электрокомпании 1886 года".
      В забастовочном комитете добивались, чтобы рабочие на всех пунктах выступили одновременно. Склонить на забастовку монтеров-кабельщиков поручили Павлу.
      Это было не просто. Кабельщики держались обособленно, компания их ценила, им лучше платили, у многих был хороший, обеспеченный заработок.
      Павел говорил с кабельщиками, убеждая каждого в отдельности, старался пробудить в людях чувство рабочей солидарности, объяснял, как много значат нынешние выступления.
      Кабельщики собрались в маленькой чайнущке у Обводного канала. Там они и решили:
      - Надо и нам выступить, присоединиться к бастующим.
      Тут же в чайной они составили и написали свои требования. Облава, которая нагрянула, никого не испугала. Чтобы замести следы, стачечники, как заядлые кутилы, перешли улицу и расположились в трактире напротив. Шпики поглядели, поглядели и ушли. А требования пока что были переписаны.
      Кому же поручить передать их администрации? Минутное замешательство, нерешимость на всех лицах. Тогда Павел, угадывая мысли собравшихся, говорит:
      - Поручить это следует молодому холостому рабочему. Если его и арестуют, пострадает только он один. У женатого останется семья, дети, кто тогда позаботится о них? Если я заслужил ваше доверие, товарищи, предлагаю: поручите это мне.
      Кабельщики выбрали Павла - самого молодого среди них - вести переговоры с начальством. Но на другой день после того как Павел вручил администрации требования рабочих, он был схвачен полицией и уведен в тюрьму.
      В эти летние месяцы 1913 года я, Надя и Федя, после экзаменов, жили в деревне. Нетерпеливо мы ждали маму, которая наезжала к нам из города.
      Мы знали - на Выборгской неспокойно. Мама приехала взволнованная, растерянная:
      Павел в тюрьме. И печаль, и гордость в наших душах. Но что будет с Павлом, что его ждет?
      Федя начинает нетерпеливо расспрашивать: как все произошло, когда увели Павла, что он говорил?
      Я понимаю Федино волнение, читаю на его лице и восторг, и страх за брата.
      Почему он не может быть там, вместе с Павлом? Почему четырнадцатилетним не доверяют настоящих революционных дел?
      Мама рассказывала. На Сампсониевском еще не знали, что Павел арестован, когда пристав и городовые пришли туда. Отец решил, что это за ним. Но когда полицейские начали рыться в ящиках письменного стола, отец заглянул в ордер на обыск и прочитал: "Павел Аллилуев".
      Вы, вероятно, к моему сыну? Вот его вещи.
      В вещах, на которые указал отец, предосудительного ничего не обнаружили.
      Полицейские ушли, и, прощаясь, пристав утешал маму:
      - Ничего, мадам, не поделаешь! Такая уж нынче молодежь пошла. Я за своих и то боюсь!..
      Арест Павла всколыхнул кабельщиков. Главное было достигнуто. Кабельная сеть примкнула к бастующим.
      - Пока не освободят нашего делегата, к работе не приступим, - заявили рабочие.
      Павел просидел в "предварилке", в одиночной камере, около месяца. Его несколько раз допрашивали, добивались имен организаторов стачки. Следователь пускался на хитрости, устраивал очные ставки с арестованными, грозил. Но Павел прикидывался простачком, мальчишкой и никого не выдал, ничего не рассказал.
      Администрации "Компании 1886 года" пришлось пойти на уступки. Забастовка грозила остановить многие заводы Петербурга. Большинство требований рабочих было удовлетворено. Павла освободили.
      Шумней и оживленней становилось в комнатах на Сампсониевском. В дом пришли новые друзья - товарищи Павла и Феди, мои, Надины подруги. Если Павел дома, то в столовой обязательно слышишь картавый голос Вани Рубшина.
      Он учился с Павлом на вечерних политехнических курсах. Рядом с чертежами, которые Ваня раскладывал на столе, лежали книги по экономике, социологии, они с Павлом читали их, объясняли друг другу непонятные главы, иногда спорили.
      Мы удивлялись неутомимости Рубшина. Он работал на Балтийском заводе и каждый день отправлялся туда из Лесного, шагая добрую половину пути пешком, чтобы сберечь гривенник. В большой семье Рубшиных столько ртов, такая нужда, что Ваня отдавал туда весь заработок. На курсы он тоже ходил пешком. Мы подсчитывали, сколько верст преодолевает Ваня каждый день. Худенький, похожий на подростка, Ваня никогда не казался усталым. Он был всегда добродушен и серьезен. Павел был с ним неразлучен. Их связывала работа в кружке, поручения старших товарищей, - они распространяли литературу, через них общались с заводскими кружками.
      Бывали у Павла и другие товарищи. Он умел сходиться с людьми. Искренность его и простота к нему притягивали.
      Глава двадцать восьмая Воскресенье начиналось возгласом отца:
      - Вставать!.. Вставать!.. Чай на столе... Одеваться! - Он ставил у кроватей до блеска начищенные наши ботинки.- Глядите, как постарался для лентяев.
      По воскресеньям папа требовал, чтобы к столу садились все вместе. Завтрак проходил шумно и. оживленно, - А у нас в гимназии...
      - А вчера в монтерской...
      Всем домом по воскресеньям мы отправлялись на ночные бдения в Народный дом. В эту зиму пришло увлеченье театром. Сначала это была опера. Мама и ее сестры пели, дядя Ваня учил нас петь под гитару. Мы любили грузинские напевы, знали русскую музыку. В Питере мир звуков раскрылся нам по-новому.
      Мы услышали оперные спектакли, пели Шаляпин, Собинов, Баттистини, Карузо.
      Простоять ночь у кассы Народного дома и получить билет на "Фауста" разве это дорогая цена, если Мефистофеля поет Шаляпин? Билет стоил гривенник, и в жажде вкусить радость искусства у Народного дома собиралась веселая молодая толпа: студенты, рабочие, курсистки. За ночь успевали перезнакомиться, хвастались автографами любимцев, передавали шутку, брошенную Шаляпиным, и утро наступало быстро.
      Была еще Александринка с Савиной, Давыдовым, Варламовым. И наконец кино.
      Начиналась русская "Золотая серия" с Полонским, Мозжухиным, Верой Холодной.
      Папа восстал против "Золотой серии".
      - Разлагающее влияние, - говорил он. Он стал снисходительней к "Великому немому", когда кто-то из товарищей посоветовал ему посмотреть "Углекопов"
      Золя. Кино было амнистировано, оно стало одним из воскресных развлечений, к которым принадлежал и каток, где особенные успехи проявила Надя, сразу ловко и безбоязненно заскользившая по льду.
      Но пришли этой зимой и безрадостные воскресенья. Уныло в доме. Прибегая из гимназии, мы в тревоге глядим на мать. У всех один вопрос на языке:
      - Как Павел?..
      После ареста, после тюрьмы Павел опять работал и учился. Надломились ли его силы, сдал ли организм, но третий месяц лежит он в больнице. "Туберкулез желез", - говорят врачи. Сделали ему операцию, и все-таки болезнь не сломлена.
      Неужели не встанет с больничной койки, не придет домой, не склонится над неоконченным своим чертежом наш трудолюбивый, мужественный, всегда открытый и прямой Павел? Я вдруг поняла, чем был для каждого из нас старший брат.
      Отважный атаман наших игр, он умел радостно преобразить нелегкие будни нашего детства. Всегда он рвался участвовать в новых событиях, разбирался в них, и несколько скупо брошенных им фраз объясняли и ставили все на место.
      На путь, который мы видели перед собой, он вступил первым. Был он спокоен, немногословно ласков, не допускал ссор и раздоров в доме, и лучше всех я знала, что за кажущейся замкнутостью старшего брата скрываются мягкость и отзывчивость. А сейчас он опасно болен, и, кажется, нет средств спасти его.
      - Солнце и море нужны больному, все остальное мы испробовали, - ответил профессор отцу, требовавшему, чтобы сказали наконец правду о состоянии Павла.
      Профессора удивила папина настойчивость.
      Разве это в ваших средствах? - бросил он.
      Папа пришел домой в негодовании.
      - Почему они не сказали об этом раньше? - повторял он и строил уже планы, как добьется возможности отвезти Павла в Крым, где в Симферополе и в Старом Крыму были у него друзья.
      Кончался май четырнадцатого года, когда мы проводили в Крым папу с Павлушей.
      - Он должен вернуться здоровым, - твердила я себе.
      С безучастием тяжело больного Павел выслушивал наши пожелания, но хотелось верить: тепло, солнце излечат его. В монтерской утешали нас:
      - Поправится... сломит болезнь... Не таковский он, чтобы поддаться ей.
      Немного прошло дней после отъезда Павла, как в монтерской оживленно и взволнованно заговорили о бакинской забастовке. Из Баку сообщали товарищам - стачка нефтяников началась. И "Правда" уже писала об этом. Читая заметки, мы рассматривали в газете фото. Нефтяные промысла - берег моря с остриями вышек, баки, высокие, как дома. Это мыс Баилов, Зубаловские промысла, где началась забастовка. Ею руководили знакомые и дорогие люди: Алеша Джапаридзе, Вано Стуруа, Фиолетов, Мельников, Шалман - все папины друзья. И наш старый товарищ - Яша Кочетков, который провожал меня и Павла в памятном путешествии из Москвы в Тифлис, и Георгий Ртвеладзе, в квартиру которого привез меня дядя Ваня, когда с патронами я приехала из Тифлиса. Квартира Ртвеладзе никогда не запиралась, все, кого подстерегала полиция, могли в любое время прийти и спрятаться там.
      Не хотелось отрываться от разговоров и споров в монтерской и браться за учебники. Но наступила пора экзаменов, пора зубрежки и волнений. То, что происходило в Баку, продолжало занимать мысли, хотя с монтерской приходилось на время разлучиться. После экзаменов меня, Федю и Надю мама отправила в финскую деревушку Лумяки погостить и отдохнуть у знакомых железнодорожников.
      Как "старшая" ехала тетя Шура, она была тогда уже невестой Яблонского, но мама всех нас считала недостаточно взрослыми и, провожая, напутствовала:
      - Отдыхайте, пейте молоко и не шалите. В домике в Лумяках хозяйничала Надя. "Где она всему этому научилась - ставить тесто, печь пироги?" удивлялись мы, а Надя смеялась и продолжала ловко и быстро управляться на кухне, хотя готовить приходилось в русской печи, что не так-то просто.
      Мама, изредка навещавшая нас, была довольна. Мы угощали ее Надиной стряпней, и мама хвалила своих хозяйственных дочек.
      - Могу теперь отдыхать... Слава богу, вырастила помощниц...
      Мама привозила новости о бакинских и петербургских делах. Бакинцы продолжали бастовать, и питерские заводы поддерживали их. Многие из заводов уже прекратили работу. Мама рассказывала, что по Выборгской то и дело скакали конные жандармы.
      - Дело, пожалуй, дойдет до серьезного. Ну что ж, если надо, выйдем опять на баррикады.
      В июле возвратились из Крыма отец и Павлуша. Полные крымских впечатлений, они рассказывали о море, татарской деревеньке Коктебеле на берегу феодосийской бухты, где жили в рыбачьем домике. Павел вернулся преображенным, от болезни не осталось следа.
      - Это все солнце, - рассказывал отец. - Лежали у моря, грелись на солнце, как советовали добрые люди. Видите, какого молодца привез!..
      И папу оживил Крым. Это был для него отдых за много лет мытарств, забот, неустанной работы.
      Но отец уже торопился вновь к делу, его вызывали обратно на пункт, да и события требовали присутствия отца. Бакинская забастовка длится третий месяц, в Петербурге бастуют заводы и фабрики.
      Глава двадцать девятая Знакомый кондуктор привез известие из дому: папа вызывал нас всех в город. Мы поняли - случилось необычное. Тревога томила нас несколько дней.
      Доходили вести, что в Питере, на Выборгской, на Путиловском, "шумят" рабочие.
      Рассказывали, что в бастующих стреляла полиция. Все это мы вспоминали, заканчивая торопливые сборы к отъезду.
      - Наверное, кто-нибудь из наших арестован. Я видела плохой сон, беспокойно твердила тетя Шура.
      Тревожились мы не напрасно. Арестованы товарищи - питерцы, кавказцы, связанные с бакинской организацией.
      Этим сообщением встретил нас в городе отец.
      - Надо позаботиться о них, попытаться передать вещи, деньги. Я хочу поручить это вам, - говорит он.
      Мы узнаем подробно о событиях, только что потрясших Выборгскую. Баррикады сооружались у заводов и домов.
      Михаил Иванович Калинин сегодня у нас. С отцом они говорят о событиях.
      Мы слышим о том, как вышли на улицу рабочие, и хотя на усмирение забастовок послали войска, на заводах не отступили.
      - Если бы не объявление войны, если бы не военные законы... - говорил Михаил Иванович.
      Да, Выборгская сторона подтвердила в предвоенные дни, что бурлит она скрытыми силами и готовы они вырваться на волю.
      На Выборгской, на заводах ее, работали большевики. На "Айвазе" - Михаил Иванович Калинин; на заводе "Парвиайнен" кропотливо собирал подпольные силы товарищ Шверник; смело выполняла боевые поручения молоденькая большевичка, работница Клавдия Николаева.
      Поход на Выборгскую начался с разгрома "Правды". Она запрещена. Газета собирала пожертвования в пользу бастующих рабочих, ей приказали прекратить сборы, но она вышла с жирно напечатанной суммой пожертвований. Этого было достаточно, чтобы жандармы ворвались в редакцию.
      Закрыт на Выборгской рабочий клуб "Самообразование". Он помещался недалеко от нашего дома на Самп-сониевском. Кружки воскресной школы давали там первые теоретические уроки классовой борьбы. В клубе рабочие разыгрывали любительские спектакли, устраивали лекции, концерты. Все запрещено!
      Арестованных товарищей скоро сошлют, сейчас они в тюрьме на Гороховой.
      Родным, очевидно, разрешат свидание с ними. Мы скоро пойдем туда, в тюрьму. Отец повторяет нам, как должны мы себя вести: назваться родными, добиться разговора с товарищами, узнать, в чем они нуждаются.
      Мы идем втроем - Шура, я, мама. Нас впускают на тюремный двор. Там уже толпятся люди. Как мы, они просят о свидании с заключенными. Мама здоровается со знакомыми. Я слышу, как кто-то спрашивает:
      - Чья это девочка?
      И кто-то негромко отвечает:
      - Дочь Сергея.
      Мы стоим против серой тюремной стены и глядим в провалы решетчатых окон.
      Там, за решетками, люди. Много в каждом окне. Из-за решеток кивают, кажется, окликают. И вдруг рядом стоящие подталкивают меня:
      - Нагнитесь, возьмите, вам бросили.
      Как будто камешек упал к моим ногам. Наверное, из того окна. Я наклоняюсь, ощупываю в руке комочек. Закатанная в хлеб записка.
      Нас просят принести теплые вещи и деньги. Деньги я передаю при прощальном свидании. В мрачное помещение за перегородку приводят арестованных. Под взглядами часовых мы обмениваемся скупыми фразами. Я сжимаю в руке двадцатипятирублевую бумажку. Передаем часовым теплые вещи и махорку.
      - Ну, что же, до свидания, - говорят мне, и из-за перегородки протягивается рука.
      Пожатие - деньги взяты. Может быть, я сделала это неловко, мой жест заметил часовой? Нет. Он безразлично глядит в сторону. Товарищей уводят.
      Медленно, стараясь подольше задержать на нас взгляд, они скрываются за дверьми.
      Глава тридцатая
      В этот день пронзительные крики газетчиков потрясли столицу.
      - Война! - кричали на улице.
      Германия объявила войну России... Война, война! Петербург менялся.
      Назывался он теперь Петроград. Несли портреты царя по Невскому. Шли мобилизованные, пели:
      Соловей, соловей, пташечка!
      Печатались известия с фронтов. На картах в гимназии двигали пестрые флажки, отмечая путь союзных войск. На уроках рукоделия вязали шарфы и варежки, шили солдатам теплое белье.
      Тихо на Выборгской. А на Невском оживление. Это принесла война. Больше, чем всегда, толпятся у витрин, движутся по проспекту нарядные, франтоватые, довольные люди. Дорогие платья и драгоценности... Рысаки с военными, мундиры всех полков... А война? Разве где-то есть война?
      О войне говорят дома. Недавно мы увидели маму в белом платочке с красным крестом на груди. Сестра милосердия. Мама прошла курсы сестер в повивальном институте. Теперь она работает в госпитале, который торжественно, с молебном и банкетом, открыла "Компания 1886 года".
      Мама рассказывает о раненых. Их все больше и больше. Искалеченные, страдающие, они говорят о предательстве на фронте. Горьким обманом обернулась парадная шумиха первых дней войны.
      - А наши солдаты? Как они выносливы и настойчивы, - безответные смельчаки!
      - говорит мама. И с горечью добавляет: - Но чего только не заставляют их терпеть!
      ...Домой из полковой казармы приходит Павел. Его призвали в армию в начале пятнадцатого года. Как монтера-техника, его оставили в Питере в авточасти. Иногда, добившись отпуска, он забегает на Сампсониевский. С раздражением он рассказывает о службе. В тыловой части скрываются от войны сынки питерской знати, купнов - все, кто могут откупиться от фронта. На лихачах v. часу переклички подкатывают они к казармам.
      Унизительную муштру несут за них другие. В казармах озлобление, и, оживляясь, Павел рассказывает, что ему удается говорить по душам с солдатами, вызывать их на откровенность.
      - Недовольных много. А там, на передовых позициях, их еще больше...
      Павла скоро отправили на фронт. Мы пришли на вокзал проводить его. Вот когда ощутила я близость войны! Воинский эшелон уже стоял у платформы теплушки и серые шинели. Сколько их? Далеко уходит хвост поезда.
      Соловей, соловей, пташечка!..
      Все та же песня гремела из вагонов. Солдаты пели ее по-своему, она звучала грозно, заунывно и грустно:
      Раз, два! - э-эх... Горе не беда.
      Канареечка жалобно поет.
      Солдаты кивали нам, шутливо окликали. Уныния на их лицах я не видела, а ведь едут на войну! Но об этом как будто никто из солдат не думал.
      Бренча чайниками, они пробегали за кипятком. В свистках и грохоте вокзала тренькали балалайки, гудели гармони.
      Павел стоял у теплушки и кричал нам:
      - Сюда!
      Он был веселый, точно вырвался на волю из надоевшего плена. Радовался подаркам, которые мы принесли ему. А мы вдруг загрустили, не могли это скрыть.
      - Ну, ну, не надо, - улыбался Павел. - Ждите писем и не забывайте...
      Теплушки с серыми шинелями мелькали перед нами. Мы долго смотрели вслед удалявшемуся поезду. Куда, в какую неизвестность мчатся все эти люди и с ними наш Павел? И, точно в ответ, сквозь лязг колес все гремело:
      Э-эх!.. Горе не беда!..
      Война не прервала помощи сосланным товарищам. Надо быть только еще более осторожными! Каждый месяц отправлялись мы с Надей по давно выученным наизусть адресам, где нам вручали конверты с деньгами. С войной все дорожало, денег требовалось все больше. Опять мы упаковывали посылки, отправляли денежные переводы в далекое Заполярье. Оттуда, из ссылки, к папе обращались с поручениями.
      Оттуда приходили письма, десятки писем. Настойчиво связывались из ссылки с волей. Но против тех, кто остался на воле, продолжались преследования.
      Осенью арестовали большевистских думских депутатов.
      Мама, расстроенная и взволнованная, рассказывала:
      - Арестован Петровский. Только что узнала об этом от Доминики. Кажется, схвачены все депутаты-большевики.
      Событие касалось знакомой нам семьи Григория Ивановича Петровского, которого папа знал с давних времен по Екатеринославу, где оба они работали на сталелитейном заводе и оба участвовали в заводском революционном кружке.
      С женой Григория Ивановича, Доминикой Федоровной, мама сблизилась во время их общей учебы на акушерских курсах.
      Много схожего было в судьбе мамы и Доминики Федоровны. Жены революционеров, они умели мужественно и терпеливо сносить превратности, выпадавшие на их долю: Мама говорила о Доминике:
      - Энергичная она, деятельная... Со своей настойчивостью всего добьется.
      И всегда неунывающая, жизнерадостная.
      Мама, верно, не замечала, что она чертит свой собственный портрет.
      Участь арестованных большевистских депутатов была вначале далеко не ясна. Для них требовали военно-полевого суда, грозили смертной казнью, вечной каторгой. Но ни у Доминики Федоровны, ни у жен других арестованных не опустились руки. Вместе с товарищами они предприняли все возможное, чтобы поднять общественное мнение против ареста своих мужей, облеченных, как депутаты, судебной неприкосновенностью. Они требовали свидания с мужьями и добились его. Они встретились и говорили с арестованными у подъезда Окружного суда, когда 'тех из тюрьмы привезли на допрос.
      Доминика Федоровна рассказывала, как независимо и достойно держатся депутаты.
      - Готовы ко всему, ни в чем не проявляют малодушия.
      Она и сама была готова ко всяческим испытаниям. На ее красивом лице нельзя было прочесть, сколько тяжести ложится теперь на ее плечи. Одна она должна будет поддерживать всю семью - троих ребят.
      Все, что относилось к думскому процессу, близко принималось к сердцу и подолгу обсуждалось в нашем доме. Знаком нам и Алексей Егорович Бадаев. Мы с Надей помнили его еще с тех пор, когда передавали ему рукопись Сталина. Участью арестованных обеспокоен отец. Все они - его товарищи по общему делу.
      С облегчением угнали мы наконец, что судить товарищей депутатов будет обычный суд. Смертный приговор исключен. Отчеты о заседаниях суда прочитывались дома вслух. Часто наизусть повторялись выдержки из правдивых речей большевистских депутатов. Их присудили к бессрочной ссылке в Сибирь.
      Немного спустя из Сибири мы получили от них фотографическую карточку, которую принесла нам Доминика Федоровна. Большевистские депутаты снялись в Енисей-ске, куда они пришли этапом, пешком из Туруханска.
      Тогда же, в дни высылки большевистских депутатов, пришла из Сибири еще одна весть: из Туруханского края отцу писал Сталин. Он и отбывавшие вместе с ним ссылку товарищи - Сурен Спандарян, Вера Швейцер, Масленников просили отца передать приветствие редакции журнала "Вопросы страхования". Журнал этот только что начал выходить после долгого перерыва. Приветствуя журнал, товарищи просили передать редакции деньги, собранные ими вскладчину.
      Глава тридцать первая Петроград!
      В переполненном военными вагоне волнение и суета, неизбежные перед концом путешествия. С полок снимают чемоданы, выставляют в проходе, нетерпеливо и беспокойно пассажиры толпятся в коридоре.
      За тощие корзиночки беремся и мы с Надей, В этом поезде, который мчится из Москвы, мы возвращаемся домой, в пасмурный и сырой Петроград. Он и сейчас, в поздний августовский день, встречает нас туманом и унылым дождиком.
      Восемь лет отделяют нас от того дня, когда в такой же туманный и невеселый день сошли мы в первый раз на питерской платформе. Мы полюбили Питер за эти годы. Не стал разве он нашей второй родиной? Дружба и учета, революционное питерское подполье - все, что окружало нас, все, что нашли мы в Питере, привязало нас к нему.
      В мае, четыре месяца тому назад, мы покинули Питер. Невеселые месяцы скитаний!
      Последний год для отца был тяжелым. С войной осложнялась работа на пункте.
      Придирчивей, требовательней делалась администрация. Электростанция снабжала энергией военные заводы. Еще больше ответственности лежало теперь на отце.
      Надо было много разъезжать, чаще приходилось дежурить ночами, острее сказывались последствия давнего несчастного случая - удара электрическим током. Нервное недомогание усиливалось, работа на пункте стала для отца нестерпимой.
      - Уехать куда-нибудь, переменить бы работу, - часто говорил он.
      Вся обстановка на пункте тяготила его. И папа не выдержал, написал старому знакомому, тогда уже крупному инженеру, Глебу Максимилиановичу Кржижановскому, в Москву. Нельзя ли отцу обосноваться в Москве, не найдется ли и для него там дело? Глеб Максимилианович не замедлил ответом. Пусть отец приезжает, работа и дело ему, конечно, найдутся. Отец оживился. Возможность отъезда, предстоящая перемена обстановки подбодрили его.
      - Ну как, девочки? Поедете со мной? Хотите в Москву, на новое место?
      Не жаль вам Питера? - советовался он с нами.
      По молодости мы не возражали. Путешествие, новые места, новая жизнь разве все это не заманчиво? Только мама подала голос благоразумия. Ее пугала мысль покинуть насиженное место.
      - Не легко, не просто! Шутка ли, заново перестраивать жизнь! Идет война...
      Как быть с учением? Здесь Федя учится бесплатно.
      Решили, что отец попросит отпуск и уедет один. Мы с Надей приедем попозже, когда окончим занятия в гимназии.
      В Москве отец не задержался. Глеб Максимилианович предложил ему работу в поселке под Богородском, гам, где, по идее Кржижановского, выстроили первую в России электростанцию на торфах. Туда в конце мая мы приехали с Надей.
      Электростанция стояла на краю небольшого, разбитого в сосновом лесу, поселка с чистенькими домиками. В нарядных, удобных виллах жили семьи администрации.
      Коттеджи попроще занимали инженеры. В скромных, некрашеных домиках жили рабочие. В поселке был водопровод, перед домами палисадники, цветущие клумбы.
      Поселок нам понравился, мы нашли здесь старых знакомых: Александра Васильевича Винтер, Германа Борисовича Красина. Они работали на электростанции и жили в поселке. Красиных мы помнили еще по Москве и помнили хорошо. Екатерина Васильевна, жена Германа Борисовича, приходила маме на помощь в тяжелые дни в Москве. Мы помнили игрушки, которые нам дарили у Красиных, веселую елку в их доме. Нас позвали играть к ним в теннис, перезнакомили с молодежью, которой был полон их дом.
      Мы бродили по электрогородку, подолгу останавливались на изрытом торфяном поле. Женщины - "торфушки", как их называли, - рязанские и мордовские крестьянки в расшитых паневах и белых рубахах, складывали торф для сушки. Мы слушали их песни и удивлялись: "торфушки" работали с рассвета до поздних сумерек, и пели не смолкая.
      - Этак нам легче, - объясняли словоохотливые рязанки.
      У торфочерпалок и у сушилок стояли пленные - австрийцы и венгры. Они старались проявить свое дружелюбие: смешно выговаривая незнакомые слова, они нам громко кричали:
      - Здравствуй! Как живешь?
      Федя, не надолго приехавший из Питера, попросился работать на электростанции.
      Его поставили у сушильных печей, где работали пленные. Довольные своим житьем в России, они говорили, что их поражает доброта русского народа.
      Бывали мы и на самой электростанции. Не смолкая гудели турбины. Неужели только что извлеченные из земли пласты торфа давали жизнь системе механизмов, посылавшей по проводам тысячи киловатт энергии? Мы вспоминали бакинскую электростанцию, которую кормило жидкое черное топливо. Этот похожий на комья земли торф, значит, может вполне заменить его.
      Мы бывали на станции часто. Каждый вечер приносили мы ужин отцу. Папу назначили ночным дежурным, - работа, которая была ему сейчас совсем не под силу. Его состояние не улучшалось. Мы подмечали, как он все больше худел и сильнее нервничал. Он не мог спать днем и после бессонной ночи, не сомкнув за день глаз, к вечеру опять торопился на свой пост. Мы видели, что долго так он не выдержит. Понимал это и он сам, и это еще более удручало его.
      Тяжко было ему сознавать, что, всегда выносливый и неутомимый, он сейчас почти падает от усталости. Папе не раз делалось плохо. Мы с Надей пугались.
      - Ты не можешь идти на работу, ты совсем болен, - уговаривали мы его.
      Но убедить отца поступиться своими обязанностями было невозможно. Превозмогая себя, он выходил на дежурство.
      Но однажды он не смог подняться с постели. Мы побежали к Винтеру, и к нам в домик сейчас же прислали врача.
      - Работать нельзя. Надо лечиться.
      Врач посоветовал поехать в Липецк. Это было недалеко и, главное, недорого.
      Кржижановский и Винтер помогли, и папа, совсем больной, уехал.
      - Как же вы одни останетесь? - допытывался он. Мы беззаботно отвечали:
      - О нас не волнуйся. Проживем здесь, пока ты поправишься.
      Но мы тяжело вздохнули, проводив отца. Сейчас же после отъезда папы нам заявили, что квартиру в коттедже надо освободить. Мы растерялись. Как нам быть? Ехать в Питер - некуда. Квартира на Сампсониевском уже не наша.
      Мама работает в госпитале и ночует у знакомых. Как она огорчится, узнав, что все для нас так тяжело обернулось! Мы невесело раздумывали и вдруг вспомнили о Екатерине Васильевне Красиной, всегда искренней и участливой.