На работу в типографии отца направил Красин. Организация стремилась, чтобы товарищи приобретали квалификацию печатников: нужны были люди для выпуска подпольной литературы. Из типографии Березина не раз выносились шрифты для печатания прокламаций.
      Жизнь под чужой фамилией заставляла отца быть вес-время настороже. Чувство постоянной опасности переживали и мы, дети. Когда папа бывал у нас, мы вздрагивали при каждом звонке. Как-то выяснилось совсем непредвиденное обстоятельство. Просматривая газету, отец наткнулся на заметку: корреспондент из Баку сообщал, что рабочий Евстафий Руденко убил провокатора и куда-то скрылся.
      Что-то надо было предпринимать. Отец пошел посоветоваться к Михаилу Ивановичу Калинину, который работал тогда в Питере. Михаил Иванович сказал:
      - Надо немедленно переменить паспорт. Савченко вам поможет.
      Были в Питере дворники, сочувствующие революционерам, выручавшие их то пропиской, то паспортом.
      Верным помощником революционеров был Конон Савченко. В его дворницкой и было все устроено. У Конона гостил его брат Мирон. Он был близок к большевистской организации, недавно вернулся из ссылки и собирался уезжать на родину, в Смоленскую губернию. Он выправил себе совсем чистенький вид на жительство.
      - Вот он, - видите, - похвалился Мирон отцу. Отец рассказал о своей беде, и чистенький паспорт Мирона Савченко перешел к нему: "В деревне, решил Мирон, - как-нибудь обойдется".
      С паспортом Мирона Савченко отец чувствовал себя уверенней. Было решено, что мама снимет недорогую, по нашим средствам, квартиру и отец поселится с нами в качестве жильца. В нашей комнате жить становилось невозможно:
      протекал потолок, разводы на стенах все увеличивались. Когда, случилось, заболел Федя, пришлось отвезти его в каморку отца на Боровой. Скоро нашлась квартира тут же на Забалканском: недорогая, в густо населенном доме, где мы не могли быть особенно приметны, Мы еще не успели перебраться в новое жилье, как Надя заболела скарлатиной.
      Надо было поместить ее в больницу.
      Мы собрались вместе всей семьей лишь месяц спустя, после того как Надя вернулась домой, вытянувшаяся, похудевшая, с бритой головкой.
      Отец жил у нас. Он был угловой жилец на кухне. Мы сделали все, что полагалось, чтобы не вызвать подозрений. Наклеили в воротах записочку: сдается угол на кухне. Приходили наниматели, и мама сговорилась с "Мироном Савченко".
      При чужих мы называли папу дядей Мироном, отец с опаской пробирался на кухню, где стояла его кровать. Но мы недолго прожили в этой квартире. Так повелось по приезде в Питер. Перестав менять города, мы начали менять квартиры.
      У отца начались нелады на работе. Белякову пришлось уйти из типографии.
      За ним администрация уволила и отца. Он остался без работы. Наступило тяжелее время. Отцу помогали товарищи, организация, но с большой семьей маме было все труднее и труднее сводить концы с концами. Приближалось лето. Отец все еще не работал. На лето он решил отправить нас к своим родным в Тамбовскую губернию; там, в городе Борисоглебске, жили его брат и сестра.
      Глава девятнадцатая Все для нас в Борисоглебске было новым, совсем не знакомым, начиная с домика тетки. В маленьких душных комнатках по углам киоты с иконами, вечером перед ними зажигались лампады. В нашей семье религия была не в почете. И тетка сразу почувствовала, что божьи образа благоговения в нас не вызывают. Да и все, что тетка знала о брате и его семье, ее пугало.
      Нескрываемое недоверие к себе читали мы в глазах теткиного мужа. Что за дети у него поселились! Отец их сидел в тюрьме, да и мать - такая же.
      Тетка, правда, попыталась навести на путь истинный заблудших детей. Начиналась пасхальная неделя. Она повела в церковь Павлушу, Федю и меня. У входа она сунула нам по пятаку, строго сказав:
      - Подадите дьячку.
      Я не решилась ослушаться. Когда дьячок с подносом, на который молящиеся бросали свои медяки, подошел к нам, я и Федя, по примеру тетки, положили в дар богу свои пятаки. Мне показалось, что то же самое сделал и Павлуша.
      Но когда мы выходили из церкви, Павлуша украдкой показал нам зажатую в кулак монету.
      - Дурочка, неужели ты свой в самом деле отдала попам? - прошептал он.
      И я пожалела, что оказалась не такой сообразительной, как мой старший брат.
      Настороженность тетки и ее мужа, их плохо скрытая боязнь - в доме ведь поселились "политические" - не пришлась маме по душе. У тетки мы не остались и дня через два перебрались к дяде - местному портному.
      В единственной комнате - теснота, спать мы укладываемся под кроватью. Но нас это ничуть не печалит. Зато никто в доме нас не упрекает в безбожьи, никто нас не боится.
      Мы быстро освоились в зеленом Борисоглебске, где за каждым домиком тянулись фруктовые сады. Ребята немедленно научили нас, как залезать в эти заросли яблонь, вишен и груш.
      А письма от отца приходили неутешительные. Из скупых его строк мы понимали - на работу с чужим паспортом попасть не легко. Правда, он устроился куда-то на временную работу. Но приходилось думать о будущем. Семья в пять человек должна была как-то существовать.
      Отца тянуло работать по специальности - электромонтером. Папа обратился к Глебу Максимилиановичу Кржижановскому с этой просьбой - устроить его на пункт кабельной сети электрической станции Акционерного общества 1886 года. Член большевистской организации, Кржижановский тогда был одним из инженеров станции.
      Отец знал, что большинство заводов Питера для него закрыто. Это было время "черных списков". В них заносились все "неблагонадежные" - рабочие, замешанные в революционном движении. Владельцы предприятий рассылали "черные списки" с завода на завод, с фабрики на фабрику, из города в город. Как было известно, электростанция 1886 года черных списков не имела. Но, думая о безопасности отца, Кржижановский советовал ему, прежде чем поступать на работу, начать жить под собственной фамилией.
      - Станьте снова Сергеем Аллилуевым, - сказал Глеб Максимилианович.
      Отец опять пошел за советом к Михаилу Ивановичу. К Калинину обращались во всех затруднительных случаях - его проницательность, ясный, трезвый ум всегда выручали товарищей. Михаил Иванович был согласен с Кржижановским отцу следовало попытаться стать "легальным".
      - Нужно найти квартиру, где вас пропишут без паспорта, - советовал Михаил Иванович,- а в полицию надо заявить о потере документов и добиваться нового паспорта как Сергею Аллилуеву. И помочь в этом, добавил Михаил Иванович, - сможет вам опять Савченко.
      Снова состоялось совещание в "ямке" у Конона. Так как дело па этот раз было сложнее, Конон привлек еще одного из "своих" - старшего дворника с Васильевского острова. И вскоре в одном из домов какой-то Василье-островской линии прописали крестьянина Сергея Аллилуева, прибывшего из провинции и обокраденного в дороге. Потом крестьянин Аллилуев подает в полицейский участок заявление с просьбой выдать ему временный вид на жительство, пока не затребуют с его родины постоянного паспорта.
      - Пришлось побегать, пока тянулась волокита, - рассказывал потом отец.
      Он скрывался в Лесном, где жил Сила Тодрия, недавно приехавший из Финляндии.
      Там вместе с товарищем Сила налаживал подпольную типографию.
      Но наступил все-таки день, когда крестьянин Сергей Аллилуев получил "временное свидетельство на право проживания в столице", и скоро в кармане у него лежал собственный чистенький паспорт.
      - Ну вот и хорошо, - встретил отца Глеб Максимилианович.
      Его, молодого талантливого инженера, ценили на питерской электростанции Акционерного общества 1886 года и сразу же приняли на работу рекомендованного им монтера. Так начал свою службу отец в питерской электросети.
      Пока отец в Питере с таким трудом добивался возможности жить и работать, мы продолжали кочевать. Из Борисоглебска отправились в станицу Урюпино, ко второму брату отца - Михаилу. Дядя Михаил служил приказчиком в мелочной лавке. В семье была горькая чужда. Пятеро ребят, старшая девочка, тяжело больная, прикована к постели. Денег на лечение нет. Сыновья дяди Жора и Серафим были наши ровесники, и дружба между нами завязалась сразу. Братья посвятили нас в свой, как они говорили, "промысел". Целыми днями бродили ребята по улицам и пустырям Урюпина, подбирая отбросы - кости, тряпки - то, что сейчас называется утилем. Эта добыча за несколько копеек сдавалась тряпичникам. Мы с увлечением примкнули к деловому предприятию. Там, в Урюпине, познали мы сладость первого трудового заработка.
      Глава двадцатая
      Но наши скитания кончились. Отец вызывал нас в Питер. Подыскали квартиру на Лиговке, у Обводного канала, в нижнем этаже большого, набитого людьми дома. Надо было торопиться устраиваться на зиму, начинать. учиться.
      Кочуя, мы учились всегда урывками.
      Только в Тифлисе, перед отъездом в Питер, в школе Общества учительниц учились мы по-настоящему.
      Мама спешила здесь, в Питере, скорее устроить нас я школу.
      Первая оседлая зима в Питере не была счастливой. Тяжело и опасно заболела мама. Ее увезли в больницу. Без маминого присмотра, без ее хлопотливых забот дом на много дней осиротел. Я и Павлуша старалисьзаменить маму младшим. С жаром мы брались за все, что, как помнили, делала мама. Павлуше шел уже четырнадцатый год, но его не смущала "девчонская" работа. Милый, заботливый, верный Павел!
      Как-то за мытьем полов нас застала девочка-соседка из верхней квартиры.
      - Почему же вы сами пол моете? - Ясно было, что занятие это показалось ей недостойным. - Разве у вас нет прислуги?
      - Нету, - ответил Павел. - Мы сами моем, и ничего в этом стыдного нет.
      Надо мыть - и моем. - С новым рвением он окунул тряпку в воду.
      Когда мама вышла из больницы, в Петербурге началась холера. В нашем доме, в подвалах, ютилась беднота, и каждый день оттуда "холерная" карета кого-нибудь увозила. Однажды в нее усадили и меня. Я отравилась абрикосовыми косточками, и напуганный эпидемией врач отправил меня в барак "по подозрению в холере". Я лежала среди больных и плакала от страха я жалости, слушая крики и стоны.
      Наконец мы пошли учиться. Мы жили опять на новой квартире, на 14-й линии Васильевского острова. Павлушу, меня и Федю мама определила в городское начальное училище. Главный предмет в училище был закон божий. Каждый день нам рассказывали о боге и его делах, о чудесах, которые он совершал. Попутно внушалось, что этот бог велит любить начальство и царя. В молитвах, которые мы в школе возносили богу, прославлялся царь. Но о царе мы давно знали совсем другое. Недаром через наше детство прошла первая русская революция.
      - Крови рабочих он требует, вот что ему нужно, царю, - говорил Павлуша.
      Мы мечтали скорее вырасти и тоже бороться, как наши старшие друзья, за дело народа. Но мы давно поняли - о многом, что знаешь, надо молчать.
      И мы с Федей покорно заучивали притчи и тексты из евангелия - в конце концов святые истории были занимательны, как сказки.
      Совсем другое было с Павлушей. Бунтарский дух искал в нем выхода, и казенное унылое преподавание разжигало упрямое мальчишеское противодействие.
      Он ненавидел дух смирения, который насаждался в училище. Павел смеялся над батюшкой и его притчами, над преподавателями, умильно рассказывавшими о царе. На уроках он читал приключенческие романы - вот это было близко и понятно, а то, что заставляли зубрить, - скучно и ненужно. Павлушу пришлось взять из училища. Он продолжал заниматься дома, с нашими старинными друзьями-студентами, и сам решил готовиться к экзаменам на аттестат зрелости.
      Федя и я окончили училище и поступили в гимназию. Об этом всегда мечтала мама. Шутя она любила повторять:
      - Гадалка мне предсказала, что вы будете ученые. Не все были согласны с нашей мамой. Когда перед поступлением в гимназию я пришла в училище взять какие-то справки, начальница, оглядев меня, зло засмеялась:
      - Скажите, пожалуйста! И ты в гимназию! С каких это пор все бедняки начали мечтать о гимназиях!
      Я поступила в частную гимназию, о которой говорили, что она "прогрессивная".
      Не было там такой рутины, как в училище, но тот же закон божий, те же молитвы...
      Гимназический батюшка старался внушить ученицам, что в мире все незыблемо и благополучно. Он рассказывал о рае, который ждет на небе праведных.
      - Почему же бог не хочет пустить в рай хоть не надолго грешников? прозвучал однажды в классе мой вопрос. - Ведь бог всепрощающий.
      Девочки повернулись в мою сторону: как я набралась такой смелости? Батюшка обычно ко мне благоволил, - ему нравилась моя священная фамилия. Но не смутился батюшка, он умел отвечать за бога, - он его хорошо знал.
      - Это вполне понятно, дети! Бог не пускает грешников в рай для их же собственного блага. Чтобы вам это было ясно, представьте себе рай: светло, как будто на нашем гимназическом балу, играет музыка, кругом богатое убранство.
      В нарядных платьях вы кружитесь в танце. И вдруг к вам на бал является нищенка, оборванная, грязная. Ей неловко будет в лохмотьях среди вас, чистых, благоухающих. И вам будет неприятно ее присутствие. Не ясно ли, что место этой нищенки не здесь, а среди таких же, как она, нечесаных, немытых оборванцев.
      Подобен этой нищенке и грешник в раю.
      Батюшка смолк, не сомневаясь, что убедил нас образной своей речью. Был он добродушен и незлобив и, пожалуй, искренне верил в то, что рассказывал.
      Он обещал нам рай на небе! А на земле? И на земле грязных нищенок не пускали в рай. Чем же виноваты те, для которых жизнь на земле была адом? Много вопросов хотелось задать мне батюшке. Но надо было молчать. А то пойдут расспросы: "Где ты это слышала? Не говорят ли об этом дома?"
      Я с гордостью думала; пусть он обещает рай на небе, зато все наши отец, мать, товарищи, все борются за то, чтобы на земле был создан рай...
      для всех, для всех без исключения.
      Борьба не прекращалась - я хорошо знала это. Наша квартира давно стала явочной. К нам наезжали товарищи с Кавказа, приходили питерцы, работавшие с отцом, большевики и близкие к организации рабочие. В эти годы нужно было соблюдать большую осторожность: охранка, полиция, жандармы в страхе перед революцией выслеживали каждого подозрительного. Собрания и сходки в нашей квартире были опасны, - квартира была слишком на примете. Ее и выследила скоро полиция. Она охотилась за одним из товарищей, который жил у нас, как жилец. Вместе с Павлушей он спал в передней.
      Однажды ночью нас разбудил громкий стук. Мы поняли сразу: полиция. Звонить полицейские в эти дни не решались. Недавно жандармы потерпели поражение.
      В одной из выслеженных квартир, когда полицейский нажал кнопку звонка, взорвалась адская машина. Взрывом были убиты двое жандармов. Теперь из предосторожности жандармы к звонкам не прикасались.
      Отец открыл дверь, полицейские вошли. Но тот, кого они искали, был предупрежден.
      Еще утром он скрылся. Жандармы тщательно обыскали квартиру, заглянули под все кровати, открыли шкапы. Но мы успели сжечь литературу, документы, кое-что мама успела спрятать.
      Опять приходилось менять квартиру. С 14-й линии Васильевского острова мы переехали на 15-ю. И сразу несчастье - тяжело заболел отец. Его отвезли в больницу и на третий день вызвали мать, чтобы сказать ей - отец безнадежен.
      Но врачи добавили:
      - Впрочем, больного можно спасти, он нуждается в специальном уходе.
      Нужна сестра... Хорошо бы достать шампанского - поддержать силы больного.
      Вряд ли на все это у вас есть средства.
      На шампанское, конечно, средств не было. Но мы были не одиноки. Была организация, были друзья, которые помогли. Товарищи Флеров, Джибладзе, Голубев, Галкин, Афанасьев сами по очереди дежурили у кровати отца. Шампанское, лекарства, лучший уход - все было оплачено. Отец начал медленно поправляться.
      Начиналась весна. В гимназии приближались экзамены. Я и Федя зубрили с утра до вечера. Туже всех приходилось Павлу. Он готовился к экзаменам за курс реального училища. За один год он преодолевал программу нескольких классов.
      Озабоченный, молчаливый, Павел запирался от нас. Мы не расспрашивали:
      было понятно, что его страшат испытания. Накануне первого экзамена он утром ушел и не вернулся. Решили, что он, может быть, заночевал у товарища. Но, когда он не появился и на следующий день, поднялась суматоха. Начали припоминать странное поведение Павла. Я вспомнила, что, уходя, он долго упаковывал какой-то сверток. Я полюбопытствовала:
      - Куда ты, Павлуша?
      - В баню, - ответил он коротко.
      Всплывало в памяти, как все в Павле в эти дни было необычно сумрачность, растерянность. Мама бросилась к Павлушикым друзьям. Никто ничего не знал.
      Но после неотступных просьб закадычный друг Павла признался: он знает, где Павел, но связан словом и должен молчать. В конце концов он все рассказал.
      Павел решил начать жизнь, о которой читал в своих любимых романах: путешествия, борьба, опасности, приключения - вот чего он хотел. Море, корабли, новые земли...
      - Не ищите его, он бежал в Америку, - закончил приятель.
      - С какого вокзала? - только спросила мама.
      За Павлом поехали наши друзья - товарищи Матвеев и Вилинсон. На станции Тосно они захватили беглеца. Павел вернулся. Он решил работать, хотел быть ближе к революционному кружку. Отец наш понимал Павла.
      - Пусть окунется по-настоящему в жизнь рабочей среды, пусть поварится в этом "пользительном соку", - говорил папа.
      Павел поступил помощником монтера в кабельную сеть электростанции. Дело ему было знакомо. С двенадцати лет помогал он отцу вычерчивать самые сложные электротехнические чертежи.
      Глава двадцать первая дежурный пункт кабельной сети Выборгского района помещался на Сампсониевском проспекте в многоэтажном доме, который выходил вторым фасадом на Саратовскую улицу. В этот дом мы переехали в 1911 году, когда отца назначили заведующим пунктом. Как хорошего специалиста, его утвердили в новой должности.
      В квартире, которую занимал пункт, было четыре комнаты. В двух больших помещались служебный кабинет и монтерская, где дежурила смена монтеров; две маленькие комнаты были наши; одну мы называли столовой, в ней стоял обеденный стол и диван, на котором обычно спал кто-нибудь из живущих у нас товарищей; другая комната называлась детской - там стояли наши четыре кровати, на тахте спала мама. Квартира при пункте, где сменялись дежурные монтеры, где по служебным делам станции то и дело приходили и уходили люди, была удобна. Не вызывая подозрения, ее могли посещать и питерские и кавказские товарищи. На ночь, на день, когда это было необходимо, они находили приют в комнатах на Сампсониевском проспекте.
      - Да у вас не квартира, а настоящая гостиница,- сказал Михаил Иванович Калинин, когда в 1912 году, после возвращения из деревни, зашел к нам.
      Как старого друга нашего детства, мы радостно встретили его.
      Не мало людей побывало в квартире на Сампсониевском проспекте. Они приносили с собой горячее дыхание революционного подполья. Примером и словами они учили нас стремиться к тому, что было целью всех близких нам. Может быть, поэтому гимназия, учителя, гимназический класс никогда не были для нас настоящей жизнью. Жизнь проходила дома в дружбе друг с другом, в дружбе со взрослыми.
      Мы становились старше - в общем деле у нас появились обязанности. Правительство продолжало посылать десятки товарищей в тюрьмы, на каторгу, в ссылку. Те, за кем шли революционные массы царской России, в эти годы были в ссылке.
      В сибирской глухой тайге жили Сталин, Я. Свердлов, И. Ф. Дубровинский.
      Товарищам. нужна была помощь. По почину отца, в 1912 году был создан денежный фонд, из средств которого ссыльным отправлялись деньги и посылки с вещами и продуктами, что хоть немного могло поддержать и скрасить жизнь в далеких углах. Фонд составлялся из взносов членов организации и близких к ней людей из питерской интеллигенции - знакомых отца по Баку. Монтеры электростанции поддерживали фонд.
      Сборщиками взносов были я и сестра Надежда. Каждый месяц обходили мы квартиры наших данников. Нас не заставляли ждать. Те, к кому мы приходили, были' давние знакомые - Красины, Флеров, Посталовский. Конверты с вложенными туда деньгами вручались нам вместе с радушным приветствием, с просьбой передать поклон отцу, маме. Деньги в фонд помощи получали мы от братьев Савченко, от нескольких знакомых В. А. Шелгунова. Мама покупала вещи и продукты. Упаковывать и отправлять посылки было нашей обязанностью. Мы складывали вещи, аккуратно зашивали пакеты, и Надя своим крупным, еще детским почерком надписывала адреса - Нарымский, Туруханский...
      Теперь уже и Надя поступила в гимназию, и она слушала там уроки закона божия. Но дома она вместе г нами слушала уроки наших взрослых друзей. Когда мы с ней пошли первый раз в церковь - в гимназии требовалось свидетельство о причащении, она так насторожено и недобро отвечала священнику, что он, поразившие ее свободомыслию, сокрушенно сказал мне:
      - Ну и колючая у тебя сестра, почаще ей надо священные книги читать.
      А мы в этот год читали очень много. У нас был взрослый друг, который выбирал и приносил нам книги. .Мы читали их ему вслух. Этот наш друг Василий Андреевич Шелгунов - был слепой.
      Со своей большой светлой душой Шелгунов вошел в раннее наше детство.
      Еще в Тифлисе мы узнали его. Василий Андреевич, питерский пролетарий, был одним из первых русских рабочих, революционный путь которого начался под руководством Ленина. С именем Ленина он и приехал в Баку в начале девятисотых годов, когда охранка выслала его из Питера. Одним из первых привез он на Кавказ рассказы о великом собирателе сил рабочего класса Владимире Ильиче Ленине. Шелгунов на Кавказе начал работу в революционной организации Баку, которая росла и крепла тогда волей первого ленинского сподвижника - молодого Сталина.
      В Баку Шелгунова постигло несчастье. Он ослеп. На электростанции, где он работал, ему в глаз попала раскаленная железная стружка. Глаз сразу распух, начал гноиться. "Нужно длительное лечение", - сказали в больнице.
      Но времени у Шелгунова не нашлось. Только что начала работать типография, - он был там и наборщиком и метранпажем. Когда Василий Андреевич опять показался врачу, было поздно - глаз надо было удалить. Но и это не помогло. Василий Андреевич ослеп.
      Несчастье не сразило Шелгунова, не отняло у него жизнерадостности, его живой неиссякаемой бодрости. Он продолжал воспринимать жизнь так же светло, как и тогда, когда видел мир.
      Он вернулся слепым в революционное подполье, страшась одного - что не сможет уже быть полезным. Но этого не случилось. Не было поручения, которое он бы не выполнил. Он жил интересами партии, личной жизни у Василия Андреевича не было. Жизнь его проходила необычно, "на людях", как он говорил. Был ли у Василия Андреевича когда-нибудь свой угол, своя комната, многие этого так никогда и не узнали. Он приходил к товарищам, к друзьям, его приходу радовались, его ждали, и где его заставала ночь, там он и оставался.
      С первого дня, в который Василий Андреевич переступил порог нашего дома, он стал другом нашего детства, близким и любимым товарищем. Он занимался с нами, играл, рассказывал. Он был нашим учителем, мы узнавали от него о тех, кто работает, делает все своими руками и терпит нищету, обиды, угнетение.
      Он умел рассказывать, и слова его доходили до детских сердец, заставляли любить и ненавидеть.
      Отчетливо, живо вспоминаю рассказы Василия Андреевича, - это была его жизнь, - тяжелые и радостные годы труда и борьбы. Помню, в Питере Василий Андреевич оставался с нами, и мы, усадив его в кресло или на диван, окружали и заставляли рассказывать. Мы не отрывались от его незрячего лица с темными очками. Невзгоды и горе не исказили этого красивого русского лица, сохранившего светлое и спокойное выражение. И мы так хорошо представляли, как много лет тому назад пришел в Питер на заработки полный сил и задора юноша, как вначале оглушили его заводские машины и как стал он примечать, что непосилен труд людей, окружающих его, что они унижены и забиты. Василий Андреевич говорил нам:
      - Я стал задумываться, что сделать, чтобы людям этим жилось полегче.
      Все они молодые, а лица невеселые, угрюмые... Начал сам учиться, вспоминал Шелгунов, - доставал книги у товарищей, ходил в библиотеки. Потом поступил в вечернюю школу. Теперь уже я знал, что многие рабочие делают так же, как я. А образованные люди - студенты, учителя тоже хотят помочь рабочим.
      Познакомился я тогда с Красиным.
      И Шелгунов начинал интересный рассказ о молодых студентах Красине и Кржижановском, которые в те годы налаживали первые связи с питерскими рабочими, Красина Германа Борисовича и его семью мы знали еще по пятому году в Москве.
      Здесь, в Питере, не раз видели Глеба Максимилиановича. И еще одно имя услышали мы от Василия Андреевича. Он рассказывал, как однажды встретил у Красина невысокого скромного человека.
      - ...Владимира Ильича Ульянова... В партии его звали Лениным...
      Василий Андреевич говорил, что Ленин простой, доступный человек, вспоминал, как занимался он с рабочими.
      - По три, по четыре часа беседовал, бывало, со мной, - говорил Василий Андреевич, - не уставал разъяснять. Мы начинали понимать самые серьезные вопросы.
      И Василий Андреевич еще раз повторял, как удивлял его Ленин своими знаниями.
      Папа, который иногда подсаживался к нашему кружку, чтобы послушать Василия Андреевича, добавлял о Ленине все, что знал от Курнатовского. Так вставал пред нами образ человека, как будто совсем простого, но обладающего чудесной силой ума, характера, познаний, притягательной силой.
      Василия Андреевича всегда помню неутомимо деятельным и полным энергии.
      Он был живым связывающим центром, через него передавали то, что нельзя было доверить почте. Часто весь день ему приходилось шагать от одного товарища к другому. Мы вызывались его провожать - страшно было за него: как он один, незрячий, бродит в суматошной питерской толчее? Он умел ходить и один, но был доволен, когда мы его провожали. Мы шли с ним, а он забегал вперед и говорил:
      - А сейчас вот будет тупичок, справа здесь фонарь. а на углу большой дом с колоннами.
      Невозможно было представить Василия Андреевича мрачным или угрюмым.
      Неугасающим своим оптимизмом он заражал зрячих. Слепой - он видел на лицах уныние и не допускал этого.
      - Вы живете, товарищи, боретесь, видите! Что вам еще надобно?
      Когда, покончив с делами, он приходил к нам, мы читали ему вслух газеты и его любимые книги - Шевченко, Горького, Некрасова. Стихи он любил больше всего. И сам любил декламировать. Когда собирались товарищи и заканчивались деловые разговоры, смолкали споры, вставал Шелгунов. Большой, с поднятым кулаком, он встряхивал головой и начинал:
      Вот парадный подъезд...
      Он читал громко и певуче, грозя врагу кулаком, а его невидящий взор точно проникал сквозь стены и видел то, что обещали ему его любимые поэты.
      Он прекрасно играл в шахматы по какой-то своей системе. Следил за всем новым в марксистской литературе и сам диктовал кому-нибудь собственные статьи и заметки. Василий Андреевич в течение двух лет был для властей официальным редактором "Правды". По этой должности он обязан был отсиживать в тюрьме за конфискованные царской цензурой номера. Он так и звался среди товарищей - "зиц-редактор". По месяцу, по два он отсиживал в тюрьме не раз. И я думаю, что и там он был так же неуемно бодр, энергичен и, наверное, и в одиночной камере, закинув голову, вставал и декламировал:
      Властитель мира, ты не прав...
      Глава двадцать вторая Шестиэтажный дом судовладельца Колобова по Шпалерной расположен недалеко от Сампсониевского проспекта. В доме жили модные адвокаты, богатые военные и чиновники из "важных". Во втором этаже барскую квартиру занимал черносотенный депутат Пуришкевич. Внизу, в подвале, была дворницкая - "ямка"
      дяди Конона. Не раз дворницкая Конона Савченко служила спокойным приютом для тех, за кем охотилась полиция. В верхних квартирах размеренно текла сытая жизнь, а внизу, в "ямке" складывались стопки свежих прокламаций, брошюр и хорошо увязанные тяжелые свертки, которые дядя Конон прятал подальше.
      Для оружия и бомб у него были свои укромные уголки - в дровяных складах дома, на чердаках барских квартир.
      В верхних квартирах уважали сметливого и расторопного старшего дворника.
      - Верный мужик... Предан и надежен, - говорили хозяева.
      Конон Демьянович считал, что лучшими укромными углами летом являются квартиры Пуришкевича, директopa государственного банка Бера и сенаторов Александрова и Морозова. Переезжая на дачи, они оставляли квартиры на его попечение. Кто решился бы искать нелегальную литературу в уставленных старинной мебелью сенаторских владениях или большевистские прокламации в квартире Пуришкевича?
      Надежным местом для склада оружия дядя Конон считал также церковь против Колобовского дома. Священником в ней был царский духовник протопресвитер Янышев. Молилось в церкви придворное духовенство. Но церковный сторож был приятелем Конона и "сочувствующим" и сам помогал Конону в 1906 году прятать ружья и патроны за драгоценными ризами иконостасов.
      Недаром через много лет припоминал Конон:
      - Так я и проходил двадцать лет с веревкой на шее. Дворницкая на Шпалерной была овеяна для нас ореолом революционного подполья. Она непреодолимо манила к себе особенным, добродушным и ласковым гостеприимством дяди Конона. Сколько раз в предвкушении радостных часов в дворницкой пробегали мы недолгий путь от Сампсониевского до Шпалерной, торопясь передать дяде Конону поручение отца. А их всегда было немало - у Савченко хранилась литература, списки членов денежного фонда. Он прятал их в часах и в иконе. Мы знали, что никогда из дворницкой сразу не отпустят. Хозяином и хозяйкой там был дядя Конон, - жена его умерла, - и он сам пек какие-то особенные пироги, варил какой-то удивительный борщ. А как он умел угощать, посадив всех нас за стол в дворницкой!
      Но не в пирогах и борще было дело. Главное было в удивительных рассказах хозяина "ямки".
      - Дядя Конон, а ну, дядя Конон, расскажите, как вы служили в крепости под Варшавой, а потом расскажите, как ваш брат бежал с гауптвахты, а потом...