- А ну, мелюзга, познакомимся, - говорит он. - Меня зовут дядя Вася.
      Так в первый раз увидели мы Василия Андреевича Щелгунова, тогда еще зрячего.
      Мы редко встречаемся с отцом. Проходит несколько дней - опять он уезжает.
      - Скоро увидимся, - обещает он нам.
      В конце 1903 года в Баку налаживали подпольную типографию. Тифлисские железнодорожники сделали для типографии печатный станок. Шрифт тоже достали тифлисцы. Перевезти это имущество в Баку поручили отцу и В. А. Шелгунову.
      В корзине, которую принес дядя Ваня под Новый год под пивными бутылками спрятали печатный станок. Его хранили среди старой домашней рухляди на бабушкином чердаке до того дня, когда отец с Василием Андреевичем, разделив на две части поклажу, поодиночке ушли из дому.
      А накануне отец зашел к одному из товарищей, к Михо Бочоридзе, - в его квартире, в домике у Верийского моста, хранился шрифт. Бабе, родственница Бочоридзе, встретила отца.
      - Михо нет дома. Заходи, обождешь! - пригласила она.
      Худощавый темноволосый молодой человек показался из соседней комнаты.
      Бледное лицо с резким изломом бровей, карие испытующе-внимательные глаза кажутся отцу знакомыми.
      - Познакомьтесь, - говорит Бабе. - Это Coco. Coco! Молодой пропагандист, который занимался с рабочими железнодорожных мастерских. Он вывел на демонстрацию батумских рабочих.
      - Очень рад, - говорит отец и пожимает руку молодому товарищу. - Откуда сейчас?
      - Издалека! - бросает Coco.
      Скупо и коротко Coco рассказал о том, как из тюрьмы, где он просидел много месяцев, его выслали в Иркутскую губернию, в село Уда.
      - Оттуда решил бежать. Сначала не удалось - стражник не спускал с меня глаз. Потом начались морозы. Выждал немного, достал кое-что из теплых вещей и ушел пешком. Едва не отморозил лицо. Башлык помог. И вот добрался. Сперва в Батум, а потом сюда. Как тут у вас? Что бакинцы делают?
      Отец рассказывает о бакинских делах, о типографии, о поручении, делится сомнениями: удастся ли ему с Шелгуновым благополучно довезти тяжелый, громоздкий груз - станок, барабан от него и еще шрифт?
      Coco внимательно слушает.
      - А зачем вам везти все сразу? - говорит он. - Станок действительно велик. Разберите его на части и везите отдельно. Сядьте в разные вагоны и не показывайте виду, что едете вместе. А шрифт пусть привезут потом, другие...
      Я запомнила рассказ отца о его первой встрече с молодым Сталиным. Это было в начале января 1904 года.
      Глава восьмая
      Теперь мы ждем писем из Баку. И однажды мы бежим на пустырь с новостью:
      мы уезжаем. К отцу, в Баку. Идут разговоры о море, о нефти. И нам завидуют.
      Мы настоящие герои-путешественники.
      ...Недолго в этот приезд прожили мы у Каспийского моря. Была весна.
      Груженные нефтью пароходы отходили от пристани, мы смотрели, как, неуклюже поворачиваясь, они плыли, вспенивая залитые мазутом волны. Потом мы бежали в губернаторский сад - на единственный зеленый кусочек бакинской земли.
      Между асфальтированных дорожек поднимались чахлые, покрытые пылью деревья.
      Мы прыгали в начерченных мелом квадратах. Вечером к приходу отца мы неслись домой. С отцом придут товарищи - наши любимцы Алеша, Василий Андреевич.
      Они расскажут, прочтут что-нибудь. Домой, скорей домой!
      - Папа дома? - спрашиваем, влетая в комнату. Но почему в комнатах пусто?
      И матери тоже нет. Нас встречает соседка.
      - Мама скоро вернется, - говорит она.
      - А где отец?
      Она молчит. И мы с недобрым, уже знакомым, предчувствием остаемся одни в пустой квартире.
      Отца задержали, чтобы объявить: по приказу наместника он высылается за пределы Кавказа.
      С морем надо было распрощаться. Отец уехал в Тулу: там товарищи. Наша дорога опять в Тифлис. Домик бабушки в Дидубе всегда рад внукам. Шумно встречает пустырь вернувшихся к нему путешественников.
      Не удалось отцу устроиться в Туле на работу. Он едет дальше, в Москву.
      Многие из бакинской организации сейчас там. Отец разыскал Леонида Борисовича Красина, который предложил отцу поехать в Серпухов на фабрику Коншина.
      - Там безопасней, - говорит Красин.
      В Дидубе приходит письмо из Серпухова. "Устроился здесь на фабрике, пишет отец. - Обещают квартиру. Скоро сможете приехать".
      Опять путешествие!
      - Там мы еще не были, - мечтательно говорит Павлуша.
      В мальчишеской жажде приключений, он приходил в восторг от каждого нашего переезда. Неустройство и суматоха отъездов и приездов таили в себе заманчивую прелесть необычного. В дороге Павлуша был маминой опорой. Он пересчитывал вещи, успокаивал нас, когда мама в отчаянии бросалась разыскивать завалившийся куда-то мешок, бегал за кипятком и деловито объявлял, что наш паровоз, может быть, даже обгонит скорый поезд.
      У Серпухова, оказывается, совсем невеселый вид. Грязь на улицах такая, что в ней вязнут ноги. Улица так и называется "Грязная". На углу ее, в одноэтажном деревянном домике, наша комната. Отец привозит нас туда, и мама осматривается. Только одна комната! Какие низкие потолки, узкие оконца!
      - Зато чисто и отдельная кухня! - утешает отец.
      - А где же квартира? Казенная квартира, о которой ты писал? спрашивает мать.
      И отец рассказывает. Радость встречи с нами не может унять его негодования.
      Если бы мать увидела эти "квартиры", которые хозяева предоставляют рабочим!
      Это не комнаты, а вонючие, грязные конуры, каморки, Клопы, паутина. Перегородки не доходят даже до потолка, а ведь в каждой комнате живет по семейству.
      Отец отказался от милостиво предоставленной ему клетушки.
      На работе машинист-подручный поздравил его с новой квартирой.
      - Счастливчик ты, - сказал он.
      Это не было насмешкой. Для тех, кто валялся на грязных нарах общих казарм, и каморки казались раем. Тогда отец не выдержал. Какое счастье! Он показал в окно на недавно отстроенные хозяином конюшни - настоящий дворец, где два раза в день работницы мыли полы и вытирали пыль со стен.
      - А где заставляют жить рабочих?!
      Мастер, которому передали слова отца, прибежал посмотреть, не пьян ли он, не сошел ли с ума. Но отец спокойно повторил все, что говорил машинисту.
      - Так что же, вы от работы отказываетесь? - спросил мастер.
      - Нет, работать я буду.
      После этого случая отношение начальства к отцу сделалось настороженно-подозрительным.
      - Сразу стал опасным, - усмехается отец.
      Однажды в комнатке на Грязной появился гость - старый тифлисский знакомый Сила Тодрия. Вечером вместе с отцом он куда-то ушел. Павлуша таинственно молчал, как будто он что-то знал, но с нами, с "маленькими", не делился.
      Тодрия по поручению организации подыскивал место для устройства подпольной типографии. Красин посоветовал попытаться организовать типографию в Серпухове.
      Для типографии подыскали помещение, но впоследствии было решено организовать ее на одной из подмосковных железнодорожных станций.
      Серпухов не надолго стал приютом для путешественников. Через полтора месяца, в осеннюю слякоть, мы всей семьей покинули Грязную улицу. Отцу пришлось уйти с фабрики. Мы уезжали в Москву. Шел октябрь 1904 года.
      Глава девятая
      Москва встретила нас холодом. Вот к чему мы совсем не привыкли. В ноябре - уже морозы. Мы зябнем в наших легких тифлисских пальтишках. Когда снег засыпает улицы, мы не решаемся выйти в калошах. Шуб, валенок у нас нет.
      В семье нужда. Отец безработный. Изредка - случайный заработок, на который мы едва существуем. Слежка за отцом не прекращается. На постоянную работу устроиться невозможно.
      В нетопленой комнате на Пресне, в Волковом переулке, где мы живем, не согреться. Отец лежит больной, у него приступ ревматизма. Я сижу около него и искоса поглядываю на маму. Она за столом с ложечки кормит Надю.
      Мне хочется сказать что-нибудь особенное, чтобы сошла с маминого лица унылая задумчивость, чтобы папа не лежал так, молча, отвернувшись к стенке. Но что сказать? Слежка, работы не найти. Как холодно в Москве! Почему нас заставили уехать так далеко? Я вспоминаю солнечное Дидубе, жаркий берег бакинского моря. А в комнате - мороз.
      - Помнишь море? - шепчу я Павлуше. О чем же заговорить еще? Как прервать это молчание? И вдруг звонок! Кто там?..
      - Соня пришла! - кричат мальчики.
      Как хорошо! Соня сейчас поговорит с отцом, поможет маме.
      Соня Липинская - одна из новых друзей, которых мы нашли в Москве. Семья Никифоровых, девочки Хренковы, журналист-большевик Василий Панов - русские революционеры, с которыми сблизился отец в Москве. Всех их постигла трагическая судьба.
      Новые приятельницы, девочки-однолетки - десяти-двенадцати лет. Валя и Соня Хренковы играли с нами в доме Никифоровых.
      - Их мама в тюрьме... Она революционерка... - говорил мне Павлуша.
      Мать Вали и Сони погибла в заключении, покончила самоубийством. Подругу, также заключенную в тюрьму, тюремщики высекли розгами. Тогда Хренкова в знак протеста против надругательства облила на себе платье керосином и подожгла. О ее гибели напечатали в подполье брошюрку. Случайно книжечка эта попала в руки дочерей, от которых все время скрывали смерть матери.
      Удар был нестерпимым - младшая, Соня, заболела менингитом и надолго потеряла слух и зрение.
      Всегда шумно и весело у Никифоровых. Они любят детвору и умеют занять ее. Мы нетерпеливо ждем, когда мама отведет нас туда. Младший сын Никифоровых Сережа наш ровесник, а старший - двадцатилетний Саша изобретает игры и сам в них всегда главный.
      Бедный Саша! Мало жизни было отпущено ему, а был он полон жизни и любил ее. Старшие братья Никифоровы уже тогда скитались по тюрьмам. Сашу арестовали в январские дни 1905 года, после событий на Дворцовой площади в Петербурге.
      На другой день после демонстрации его выслали в Нижний-Новгород.
      Там его повесили - он стрелял в начальника охранки, который издевался над арестованными. Помню Сашу в последний вечер перед арестом. Он зашел к нам, мы, как всегда, шумно ему обрадовались.
      - Саша, будем играть!.. Саша, во что?.. - тормошили мы его.
      Но Саша был задумчив и рассеян.
      - Саша, да что же с тобой? - приставали мыю.
      - Так что-то, - ответил он и, оглядев нас, улыбнулся. - Я на минутку зашел, уходить мне надо, вот и грустно вас покидать.
      Мы, как могли, по-своему успокаивали его:
      - Да ты же скоро вернешься, Саша! Опять нас увидишь. Ты только возвращайся скорей...
      - Да, да, - говорит Саша и смотрит на нас. - Вернусь, вы меня ждите.
      Не вернулся. Немного месяцев прошло, и в Нижнем сбили палачи виселицу для Саши. В тюрьме погибли и оба старших его брата.
      ...А в комнате на Пресне все так же холодно. По-прежнему не каждый день готовится обед. Отец снова бегает в поисках работы. Кончается декабрь 1904 года. Работы все нет. Но почему отец так поздно возвращается домой? Он подолгу говорит с матерью.
      - Движение растет. Наши силы крепнут. Буря надвигается... Скоро дождемся, Ольга!
      Слова, значение которых мы давно научились угадывать. Как радостно их слышать!
      Но в комнате на Пресне все еще печально. Заболела мама. Соня Липинская приходила помогать. Однажды она явилась сияющая.
      - Ольга Евгеньевна, хочу вам предложить... Пока Сергей без работы, вам так трудно живется... Не хотите быть за хозяйку в студенческой квартире-коммуне?
      Вы все сможете жить там...
      В новый - 1905 - год мы переезжаем туда, на Владимиро-Долгоруковскую улицу. На пятом этаже, в маленькой комнатке, в конце коридора, нам ставят кровати.
      Пятого января 1905 года мы в первый раз заснули в нашем новом доме.
      Здесь тепло, не то, что на Пресне, и Павлуша успел мне шепнуть:
      - Студенты, кажется, парни ничего. По-моему, настоящие революционеры, деловито добавил он.
      А вскоре пришел тяжелый, смутный вечер. Не скрыть того, что произошло 9 января. В этот же день узнали московские рабочие о крови, пролитой в Петербурге из Дворцовой площади. Мама укладывает нас спать раньше обычного.
      Мы не возражаем. Напряженная взволнованность взрослых передается нам. Мы понимаем - нельзя сейчас перечить матери. Мы знаем - царь стрелял в людей, которые пришли к нему. Из пушек и ружей убивали рабочих, детей...
      Мы уже в кроватях. Надя и Федя заснули. Я и Павел лежим с открытыми глазами и молчим. Мне все мерещится кровь.
      - Площадь была вся в крови, - говорили взрослые. Из комнаты рядом доносятся приглушенные голоса. Я знаю: там говорят все о том же, - о том, что произошло в Петербурге. Павлуша придвигается ко мне:
      - Собрание уже началось.
      Мы молча прислушиваемся. Павлуша поднимается, хочет заглянуть в оконце наверху, которое выходит в соседнюю большую комнату. Там за столом сидят люди. Они склонились над листами бумаги. Отец что-то записывает. Вот он поднимает голову. Мы прячем головы под одеяла.
      - Они пишут прокламации, - говорит Павлуша, - завтра их разбросают на улицах.
      Десятого января у отца, в квартире на Долгоруковской, состоялось собрание актива районной организации большевиков. Товарищи готовились выпустить прокламации, чтобы призвать к забастовкам московских рабочих.
      Отцу поручили принять прокламации и раздать товарищам. Листовки должен был принести рабочий Сергей Чукаев. На собрании решили, что отец поедет в Тулу за патронами. Но вместо него уехала мама. За отцом следила полиция.
      Трудно было бы скрыть его отъезд.
      Я наблюдаю недолгие мамины сборы, и сердце у меня сжимается.
      - Ты скоро вернешься? - не выдерживаю я.
      - Скоро,- мама отворачивается. Она целует Надю, укладывает ее спать.
      Потом обнимает меня.
      - Смотри за маленькими, - шепчет она. Ее голос прерывается. - Ты ведь уже большая! Не шалите, не бегайте на улицу.
      Дверь за мамой захлопывается. Ее никто не провожает. Мы с Павлушей идем в нашу каморку.
      - А мама повезла с собой прокламации, - говорит он. - Их в Туле будут читать.
      - Спи, уже поздно, - говорю я: так бы сказала мама...
      И в каморке все засыпают. Сколько проходит времени?
      Что это?
      Я просыпаюсь.
      Утро? Но через оконце вверху я вижу зажженный свет. В комнате слышны громкие голоса, окрики.
      - Нюра, ты не спишь? Что это? - толкает меня Павлуша.
      Он сбрасывает одеяло. Мы опять у нашего оконца. Как много чужих людей...
      - Городовые! А вон жандарм. Обыск! Смотри, смотри!
      Павлуща придвигается ко мне совсем близко. Я смотрю вниз, туда, куда и он. В дверях стоит человек, в поднятой руке у него револьвер. Двое людей в комнате держат отца. Он раздет. На пол свалены открытые чемоданы, их выворачивают городовые. Страх за отца и ненависть к этим людям сгибают меня. Я падаю на кровать. Павлуша поворачивает ко мне бледное лицо.
      - Что они делают с папой? Нюра, я побегу к нему. Павлуша опускается на кровать рядом со мной.
      - Не надо, не надо!
      Что бы сейчас сделала мама? Я наклоняюсь над маленькими. Надя и Федя спокойно и мирно посапывают во сне.
      Тише, тише, дети спят, - повторяю я.
      Голоса в комнате делаются громче. Я слышу отца. Павлуша опять застыл у стекла.
      - Нашли, - вдруг говорит он. - Нюра, - он соскакивает ко мне, - они нашли прокламации в маминой жакетке.
      - Нашли?
      Я хочу опять взгромоздиться на стол, но голос отца слышен у самых дверей.
      Я натягиваю одеяло и лежу тихо, тихо. Замолчал и Павлуша.
      - Вы не можете заставить меня бросить детей на произвол судьбы, говорит отец. - Кто-нибудь должен позаботиться о них.
      А ну, уведи его! - окрик падает на нас, как камень.
      Неужели уведут?!
      Мы с Павлушей беремся за руки. Голоса за дверьми делаются громче.
      - Не пойду! - Неужели это голос отца? - Не брошу детей одних!
      - Пусти его.
      Дверь к нам распахивается. Отец входит, за ним стоят люди. В каморке так тесно, что им не пробраться ближе.
      - Папа! - вскрикивает Надя.
      Шум разбудил обоих маленьких. Федя тоже сползает с кровати.
      - Папа, - Надя сейчас заплачет, но отец берет ее на руки и, наклоняясь, шепчет мне:
      - Скажешь Соне, чтобы сейчас же дала телеграмму матери, слышишь, сейчас же.
      - Ну, ну, поскорей там! - кричат из комнаты, и отец громко говорит:
      - Нюра, одевайся и беги к тете Соне. Пусть заберет вас, а я должен уйти.
      Я одеваюсь. Скорей, скорей! Я выскакиваю за дверь и опрометью спускаюсь с лестницы. Соня Липинская живет в этом же доме, в подъезде за углом. Но разве за мной не гонятся? Сейчас меня схватят. Добегу ли я? Вот и Сонин подъезд. Я дергаю звонок и падаю на руки, которые меня подхватывают. Мне не приходится много говорить. Соня как будто знает все. Она переспрашивает:
      - Прокламации нашли только в маминой жакетке? Сколько?
      - Две, - отвечаю я. - Все другие мама днем спрятала в кладовой на лестнице.
      - Хорошо, - говорит Соня. - Пойдем сейчас же обратно, я провожу тебя.
      - А телеграмму? Папа велел скорей.
      - Все сделаю. Но ты знаешь - надо молчать.
      - Знаю.
      Неужели Соня думает, что я ничего не понимаю! Я тороплю ее: а вдруг папу уже увели...
      Я поднимаюсь одна по лестнице и звоню. Человек с револьвером открывает дверь и подозрительно смотрит на меня. Я пробегаю мимо и останавливаюсь перед отцом. Надя все еще у него на руках. Павлуша держит Федю.
      - Соня придет за нами, - говорю я, - я ей сказала.
      "Все, все, и про телеграмму сказала", - это я только думаю, но отец должен это услышать, ведь я смотрю на него так пристально. Конечно, он услышал. Он отдает мне Надю и говорит:
      - Пойдемте.
      С папой уходят не все. Трое охранников остаются в квартире. Это засада.
      Утром Павлуша выходит на кухню за хлебом и молоком. Я прислушиваюсь.
      С ним разговаривают, о чем-то спрашивают.
      - Книжечки и листики отец ведь прятал? Покажи, куда.
      - У нас книг больше нет, только вот эти. - Павлуша, наверное, показывает на стол, куда вчера при обыске свалили книги из шкапа.
      - А ты сестру спроси, она знает. Входит Павлуша и с ним один из наших стражей. Брат смотрит на меня, говорит:
      - Вот увидите, она скажет то же самое.
      - Куда отец прятал книги и бумаги, скажи, - за это к матери вас отведу.
      - У нас книг нету, только в шкапу, папа ничего не прятал.
      Ночью, когда мы опять одни засыпаем в нашей каморке, Павлуша говорит мне:
      - А знаешь, они спрашивали про машинку, на которой печатают прокламации.
      Они думают, она у нас.
      - Ну, а что ты им сказал?
      Павлуша смотрит на дверь и грозит кулаком.
      На другой день утром в квартиру звонят.
      - Кто это? Ведь каждого, кто зайдет, схватят, - говорит Павлуша.
      Звонил Сергей Чукаев. Он принес прокламации.
      - Я ошибся этажом, - говорит он, - пустите меня. Но его заставляют раздеться.
      Под пиджаком он обложен листовками. Городовые бьют его. Потом его уводят.
      - Как ты думаешь, маму они не схватят? - спрашивает Павлуша.
      - Нет, тетя Соня дала ей телеграмму, она не придет сюда.
      Да, мама к нам не пришла. Она получила в Туле телеграмму с условленным паролем и все поняла. Патронов с собой не взяла. Мама не зря подозревала слежку. Когда она садилась в Туле на поезд, чтобы ехать в Москву, то удивилась, увидев тех же попутчиков, которые ехали с нею из Москвы. "Попутчики" и задержали ее на московском вокзале.
      Соня Липинская взяла нас к себе. О мамином аресте она уже знала. Надо было заняться нами. К Соне пришли ее знакомые - Ржевские, они предложили приютить Надю. Соня советовалась со мной, как со взрослой:
      - Может быть, будет лучше, если Надя поживет у Ржевских, они любят детей.
      Я только кивнула головой: я знала, как сейчас приходится туго Соне, когда семья ее увеличилась на столько ртов.
      Федя остался в доме на Долгоруковской. За ним пришли от Тарарыковых папиных друзей. Тарарыкова, участника московских событий, вскоре арестовали; его расстрелял карательный отряд в Коломне. Федю отвели в другую семью.
      Он кочевал из дома в дом, пока не освободили маму.
      Глава десятая
      Мать продержали в Таганской тюрьме около трех месяцев. Улик против нее не оказалось. Конечно, если бы у нее нашли патроны, ей бы не миновать каторги.
      Ее допрашивали несколько раз и выпустили наконец на свободу.
      - Я вышла за тюремные ворота, - рассказывала мама, - и остановилась.
      Куда идти? Где искать детей?
      Мы с Павлушей торопимся все рассказать скорей и умолкаем.
      - А папа?
      Об отце мать ничего не знала.
      События приходили к нам противоречивыми рассказами с улицы, обрывками бесед взрослых. Мы слышали:
      Каляев убил московского генерал-губернатора, стреляли в генерала Трепова, по чьему приказу для народа патронов не жалели, холостых залпов не давали.
      Мы повторяли то, что мы слышали, и то, что мы хотели слышать.
      - Везде будут бастовать и в Баку, и в Дидубе. Все рабочие выйдут с ружьями, и они победят, - говорит Павлуша. - И папа выйдет, - тогда выпустят всех из тюрем.
      Мать искала работу. Она нанялась портнихой в какую-то модную мастерскую на Страстной площади. Рано утром уходила, мы оставались одни. И мы первые увидели отца, да только вернулся он не надолго.
      - Никому не рассказывайте, что я был здесь, - сказал он, - я опять уезжаю...
      Из московской тюрьмы отца с агентом охранки отправили в Ростов-на-Дону.
      Там он должен был оставаться под надзором полиции. "Но я не мог жить там, - говорил отец, - неизвестность о вас всех мучила меня". Он скрылся из города и в апреле был в Москве: нас повидал, с товарищами встретился и снова уехал в Архангельск; надо было наладить связь с местной организацией.
      Однажды мама сказала:
      - Отец скоро вернется.
      Это было вечером. А на другой день утром в квартиру позвонили. Мы, как всегда, были одни - я, Павлуша и Федя. Незнакомые люди стояли в дверях.
      - Аллилуев здесь живет? - спросили они. Павлуша посмотрел на меня и ответил первый:
      - Нет, он здесь не живет.
      - Он в Ростове, - добавила я.
      - Вам он папаша?
      Нас расспрашивают ласково, предлагают конфеты.
      Я не верю этим людям и твержу свое:
      - Папа не возвращался из Ростова.
      - Он там, - поддерживает меня Павлуша. Люди ушли.
      - Молодцы,- сказала мама, когда мы рассказали ей о пришельцах.
      Но ясно было, что отцу нужно скорее покидать Москву. Опять в Баку! Там отец надеялся получить работу. Он прощался с нами и утешал, нас:
      Может быть, скоро выпишу вас всех.
      Лето. Мы скучаем в чужой Москве. Мама приходит поздно, она работает до ночи, вечером учится на курсах кройки и шитья.
      И как же мы обрадовались, когда пришел к нам старый наш друг дядя Миша - Михаил Иванович Калинин. Мама была дома, когда вечером он позвонил.
      - Откуда? - спрашивает мама.
      Из отдаленных мест, - отвечает Михаил Иванович.
      Он возвращался из ссылки в Повенце.
      - А товарищей моих узнать нельзя, - сказал Михаил Иванович, - как выросли.
      Их на плечи теперь не поднимешь.
      На другой день Калинин с Савеловского вокзала уезжал к себе в деревню, на родину, в Тверскую губернию. Мы с мамой провожали его.
      Еще навестил нас в Москве старый тифлисский знакомый: Яша Кочетков.
      В Тифлисе он вместе с отцом работал в железнодорожных мастерских. Сейчас, после ссылки, которую отбывал в Архангельской губернии, он собирался в Тифлис.
      - И нам туда хочется, Яша, - заныли мы с Павлушей.
      - Ну, что же, отпустите их, Ольга. Доставлю к отцу. У Павлуши горели глаза. Новое путешествие! В самом деле, не засиделись ли мы в Москве?
      Мать отпустила нас. Отец писал, что он уже нашел работу. Мама захотела закончить курсы и лишь тогда ехать в Баку. Не думали мы, прощаясь с ней, что пройдет много месяцев прежде чем мы снова увидим ее и соберемся все вместе. И курсов все равно маме окончить не удалось.
      В дороге мы чувствуем себя самостоятельными. Павлуша выходит на остановках и вскакивает на вагонную лесенку после третьего звонка, чего никогда не разрешалось делать при маме. Обстановка железнодорожных переездов, такая привычная и знакомая по прошлым путешествиям, в этот раз удивляет неожиданным беспорядком. Поезд подолгу стоит на мелких разъездах. На вокзалах группами озабоченно собираются железнодорожники. Наши кондуктора подбегают к ним.
      Яша Кочетков беседует с проводником. И мы услышали знакомое слово "забастовка"!
      Железнодорожники готовятся к стачке.
      Мы подъезжаем к Ростову. Отсюда начинается линия Владикавказской железной дороги. По ней мы должны добраться до Баку. Поезд останавливается. Мы соскакиваем.
      Платформа оцеплена жандармами. Яша Кочетков вместе с нашим проводником останавливается около группы людей.
      - Ни одного штрейкбрехера, - слышим мы. - Бастует вся линия.
      Владикавказская дорога забастовала. Поезда до Баку не идут. Возбужденный, взволнованный Яша куда-то убегает. Мы остаемся на платформе около наших корзинок. Яша возвращается.
      - Дождемся поезда в Новороссийск, - говорит он, - а оттуда морем доедем до Батума. Оттуда в Тифлис, потом в Баку.
      Мы довольны всем. Павлуша объясняет мне, какой пароход повезет нас из Новороссийска. "Наверное, почтово-пассажирский - это самые большие". В новороссийском поезде вагоны переполнены. Яша с трудом находит нам места.
      Тяжелый пассажирско-грузовой пароход готовился к отплытию в Новороссийском порту, когда мы с Яшей добрались туда. Павлуше не терпелось взбежать по трапу. Ехать на таком пароходе, да еще на палубе, как обещает нам Яша, - разве это не восхитительно!
      Мы пристраиваемся на корме. Под раздирающие воздух пронзительные гудки пароход отваливает. Мы любуемся уходящими пристанями, мачтами. Яша успел купить арбуз, и мы дружно его едим. Кто-то из наших соседей смотрит на ясное небо и невесело качает головой.
      - Как бы чего не нагнало! Ишь, разыгрывается...
      Этот мрачный человек, наверное, плавал по многим морям. Он правильно предсказал: шторм разыгрался, как только скрылся из виду берег. Яша напрасно ищет нам безопасное местечко. Нет защиты от дождя и волн. И везде одинаково качает, точно пароход кто-то подбрасывает в воздух.
      А к утру шторм прошел. Солнце обсушило наше намокшее платье. Правда, оно остается грязным и измятым, - переодеть нас не во что. Похожие на оборванцев мы высаживаемся на батумскую пристань. Мы устали и хотим скорее домой.
      Как хорошо, что Яша везет нас в Тифлис, в наше Дидубе, к бабушке.
      Вот наконец поле, улица, которая ведет к бабушкиному дому, а вон и она сама, как всегда, окруженная соседками.
      - Бабушка! - кричим мы, поднимаясь по знакомым истертым ступенькам.
      - Это мы, бабушка!
      Я остаюсь у старушки, Павлуша едет дальше, к отцу, в Баку, куда направляется Яша Кочетков.
      Глава одиннадцатая Жаль, что Павлуши нет со мной. Он знал бы раньше Меня, когда, наконец, придут события, которых все ждут. Он объяснил бы мне все, что происходит.
      Но Павлуш далеко, ни о нем, ни о маме, ни о маленьких Феде и Наде я ничего не знаю. Я рассказываю бабушке о Москве.
      - Там теперь, наверное, опять холодно, - говорю я. И вспоминаю, что валенок мама так и не успела купить.
      - Хоть бы они там уж на улицу не выходили,- сокрушается бабушка.
      - В Москве и в комнатах мороз,- отвечаю я. Бабушка тяжело вздыхает, и я ее успокаиваю:
      - Есть и теплые дома, ты не беспокойся.
      Я знаю, что мама перед нашим отъездом собиралась снять для себя и ребят отдельную комнату. Может быть, эта комната в теплом доме? Интересно, что происходит в Москве, готовятся ли там к событиям? А может быть, там все уже успокоилось? Как будет жалеть Павел, что он не был в Дидубе и не видал, как мы шагали под красным знаменем, и городовой и жандармы не смели это запретить. Павел был бы первым в колонне. У Казимира Манкевича и его товарищей я видела винтовки. Павел знал, как с ними обращаться, ему, пожалуй, дали бы ружье.
      Винтовки скоро понадобятся, слышу я. И патроны тоже. Тяжелые свертки, которые приносят бабушке прятать, - это патроны.
      Об этом надо молчать. Надо молчать обо всем. И о том, что приехал дядя Ваня. Он появляется неожиданно вечером, и бабушка только успевает всплеснуть руками.
      - Ваня! - бросаемся мы к нему с Шурой.
      - Тихо, - говорит дядя Ваня. - Надо сбегать за Казимиром.
      Казимир приходит с товарищами, и поодиночке они все куда-то уходят.
      Последним, неслышно ступая мягкими сапогами, прокрадывается на улицу дядя Ваня. Мы долго прислушиваемся, все ли тихо...
      Спустя несколько дней дядя Ваня спрашивает меня:
      - Нюра, хочешь поехать со мной в Баку? Я чуть не подпрыгиваю. Еще бы!
      - Хочу! Когда? Скоро?
      - Мы соберем ее за два дня, - отвечает Ксения, жена Казимира Манкевича, на вопросительный взгляд дяди.
      Бабушка качает головой, когда вечером я рассказываю, что вместе с дядей Ваней уезжаю в Баку.
      - Да ведь у тебя пальто нет! В чем поедешь?
      Сошьем ей новое, - успокаивает дядя Ваня.
      На другой день со старшей теткой Варей мы идем покупать материю на пальто.
      Первый раз мне шьют пальто из новой красивой пушистой материи. Мне всегда перешивали старые пальтишки теток. Варя - портниха. Она шьет пальто. Когда его примеряют, я заглядываю в осколок зеркала и думаю: "В этом пальто я буду самой нарядной девочкой в Дидубе".
      В день отъезда я встаю чуть свет и от нетерпения не могу ничего есть.
      - Ешь, - уговаривает меня бабушка, - в дороге такого не дадут.
      Я давлюсь сладким жирным пловом и пугаюсь: а вдруг дядя Ваня уехал без меня? Но вот за мной приходит тетя Ксеня. Мы поедем на вокзал от Манкевичей.