Превозмогая застенчивость, мы пошли и рассказали ей обо всем. Она встрепенулась, засуетилась.
      - Бедные девочки! Как вам помочь? Погодите, погодите. Есть прекрасный выход. Я все устрою. Вы только не огорчайтесь, не волнуйтесь.
      В тот же день Екатерина Васильевна отвела нас к управляющему торфяными разработками. В пятикомнатном коттедже он жил один. Жена его с заболевшим ребенком уехала в Москву.
      - Вы сейчас один, приютите девочек, - шутливо попросила Красина. - Они замечательные хозяйки, позаботятся обо всем доме.
      Мы встретили отзывчивого и доброго человека.
      - Располагайтесь, как вам удобно, - тотчас же предложил нам хозяин коттеджа и повел показывать дом.
      Мы выбрали для жилья маленькую светелку с балкончиком, в мезонине. Оказалось, наш хозяин знал маму и отца еще по пятому году в Москве. Он вспоминал, как после ареста отца четырехлетнюю Надю приютил его брат.
      - Вы-то, наверное, забыли, - говорил он Наде, - а ведь с моим братом тогда вы путешествовали в Киев.
      Нам хотелось отплатить за гостеприимство, мы хозяйничали, хлопотали в доме. Искусная кулинарка Надя угощала своей стряпней, и наш хозяин уверял, что так вкусно его давно не кормили.
      Екатерина Васильевна забегала навестить нас.
      - Хватит вам возиться, - говорила она, - идемте к нам в сад. Поиграете в теннис, в крокет.
      Мы бывали на теннисе, но чаще Надя отказывалась.
      - Не стоит... Зачем мы им? - говорила она, когда я уговаривала последовать приглашению.
      Я понимала ее: как ни радушно встречали нас, но с нашими невзгодами мы были так далеки от беззаботного общества любителей крокета и тенниса.
      И Надя, застенчивая и самолюбивая, не могла перенести мысли, что, может быть, нас принимают лишь из любезной снисходительности гостеприимных хозяев.
      - Побудем лучше дома, - предлагала она, и мы оставались коротать вечер на нашем балкончике.
      Приближалась осень, кончались каникулы, скоро начало занятий в гимназии.
      Сможем ли мы вернуться в Питер? Война накладывает отпечаток на все. Трудней становится передвигаться по железным дорогам. Как мы доберемся домой, если пребывание наше здесь затянется? Но в августе пришло письмо. Мы облегченно вздохнули: от папы! Питерский штемпель! Отец писал из Петрограда, он опять работал в кабельной сети.
      "Возвращайтесь поскорей - в новую квартиру, она за Невской заставой.
      Не знаю, как вам там понравится". Он точно извинялся перед нами: "Комнаты маленькие, неустроенные", - продолжали мы читать.
      Мы знали эту квартиру, мы были там у товарища отца. Около шести километров от центра. Добираться надо на паровичке. Это почти за городом электропункт за Невской заставой.
      Но разве могло что-либо огорчить нас теперь, когда мы знали, что вновь возвращаемся в любимый наш Питер! Разве не все равно, в какой квартире соберемся мы все вместе.
      Недолгие наши сборы затянулись, трудно было доехать билеты до Питера.
      С трудом усадили нас в поезд. Отсчитывая последние версты, поезд наконец приближается к Питеру. Уже в окне показались фабричные трубы, ровные ряды заводов, серые одинаковые строения. Окраина Питера! Где-то здесь Невская застава, где-то здесь, в питерском предместье, будем мы жить...
      Я хочу заговорить об этом с Надей, но поезд замедляет ход, и я слышу, как, высунувшись в окно, Надя вскрикивает:
      - Папа!
      Да, это отец, торопливо и озабоченно вглядываясь в вагоны, шагает по платформе. Рядом с ним Федя. Сердце у меня болезненно сжимается. Отсюда, из окна вагона, я горько подмечаю, как похудел и осунулся отец. Не легко достались ему месяцы скитаний, болезни. On беспокоился о нас, боялся, что болезнь его затянется к он не сможет вызвать нас в Питер, снова наладить наше ученье, устроить нашу жизнь, собрать всю семью.
      Наверное, угнетало его и то, что пришлось на время оторваться от подпольной работы. Кровно, всеми помыслами связан с ней папа.
      Выскочив из вагона, я бегу к отцу. Скорей успокоить его, сказать, что мы всем довольны, ничто нас не огорчает. Мы обнимаем отца и Федю, Надя восклицает:
      - Как это хорошо, что у нас новая квартира. Мы ее сами уберем, папа.
      Ты не беспокойся.
      Глава тридцать вторая Дом за Невской заставой и впрямь встречает нас не очень приветливо.
      Отец живет здесь один, мама все еще в госпитале. Мы с Надей торопимся взяться за работу, чистим, моем, скребем. Скорей повесить занавеси, расстелить скатерти. Отец возвращается вечером, и мы радуемся его изумлению.
      - Совсем уютно! - говорит он. - Молодцы, все преобразили.
      Теперь и мама может переселиться к нам, все готово к ее приезду.
      Мама приходит поздно вечером прямо из госпиталя, усталая, но довольная.
      - Наконец-то, - говорит она, - опять все вместе, под моим крылом...
      Мама поглощена уходом за ранеными, они ее близкие друзья. Она печалится их горестями и бедами.
      - Неприглядно сейчас у нас на фронте. Жалуются мои солдатики, недовольны.
      Хочется им кончить войну. Только и слышно: "За что мы гибнем?" передавала мама свои впечатления. - Говорю с солдатами и вижу - наши они, наши!..
      Выздоровев, покинув госпиталь, раненые аккуратно переписывались с мамой.
      "Дорогая наша сестричка", - писали они, спрашивали совета, просили помочь добиться чего-нибудь.
      То, что рассказывали маме раненые, читали мы между строк Павлушиных писем. Второй год он на передовой линии. Он болел, долго лежал в лазарете и теперь опять писал нам из окопов.
      Так в доме за Невской заставой начиналась осень-1916 года. Я училась в Психо-неврологическом институте. Обстановка там была мне по душе. Передовое, революционно настроенное студенчество, разговоры, споры, которые я там слышала, были близки и понятны.
      В новой гимназии начала с этой осени учиться Надя, Она давно рвалась уйти из казенной гимназии; сухая. унылая обстановка угнетала ее с младших классов. Надя всегда была живой и непосредственной, открытой, прямой, в детстве очень шаловливой. Все это так не подходило к нравам казенного училища.
      Однажды отца вызвали к начальнице. Суровая отставная фрейлина строго отчитала отца за Надину живость, звонкий голос и непокорные волосы.
      - Думаю, что резвость в детях вовсе не плоха, мадам, - не смутился отец.
      - А голос у моей дочери от природы звонкий, и поделать я тут ничего не могу.
      После этого случая гимназические воспитательницы сделались к Наде еще придирчивей. Может быть, это было потому, что папа не преминул сообщить начальнице о своем рабочем происхождении.
      Надя не любила жаловаться, но по отрывочным фразам, которые вырывались у нее, я догадывалась, что в гимназии ей тяжело и смириться она не может.
      Как облегченно она вздохнула, когда весной, покончив с экзаменами, уезжала со мной в Москву!
      - Уф, вырвалась наконец на волю! - твердила она в вагоне.
      Сейчас она училась в частной гимназии, где говорили, что там "либеральный"
      дух. По утрам Надя охотнее шагала на занятия.
      - Здесь классные дамы не такие ископаемые чудища, хоть засмеяться на перемене разрешают. И девочки проще, - поведала она мне первые свои впечатления.
      В этот год Надя увлекалась музыкой. Слух у нее был хороший, и ей хотелось учиться играть на рояле. Инструмента у нас не было, но Наде удалось поступить на музыкальные курсы поблизости от дома. Каждый день после уроков ходила она туда, чтобы проиграть свои гаммы.
      За Невской заставой у нас вечерами уже не было так многолюдно. Друзьям теперь труднее добираться, до нас: паровичок, который соединяет заставу с городом, ходит редко, а пешком до нас пять-шесть километров. Не видно и Василия Андреевича Шелгунова.
      Его отсутствие для всех заметно, не хватает его рассказов, известий, которые он приносит.
      Мы с Надей разыскали его адрес н пошли к нему за Нарвскую заставу, где он жил тогда у родных. Василии Андреевич растрогался и обрадовался нашему появлению.
      - Спасибо, что навестили... Самому ходить все трудней. На улицах многолюдно, машины, трамваи. Не попаду к вам никак, - пожаловался он нам и, расспросив о наших, о доме, стал рассказывать о том, что творилось вокруг.
      Он полон был событиями на заводе "Треугольник", где работали его родные.
      На "Треугольнике" начиналась забастовка. Василий Андреевич говорил с оживлением:
      - К забастовке примкнули и другие заводы. Требуют улучшения условий работы, разрешения собраний.
      Он, как всегда, был приподнято-оптимистически настроен.
      - Верьте мне, у всех раскрываются глаза. Не сдобровать правителям.
      Передавал нам разговоры вернувшихся с фронта солдат.
      - Разве они не видят всего, что творится? За что они шли на смерть, проливали кровь...
      То, что рассказывал Шелгунов, повторяют и дома, и на Выборгской, куда мы часто забегаем повидать старых друзей.
      Ропот и недовольство на заводах и в армии прорываются почти открыто.
      Забастовки на Выборгской не прекращаются.
      - Солдаты заодно с рабочими, - говорят товарищи монтеры с Выборгского пункта и рассказывают, как на их глазах совсем недавно к забастовщикам на заводе "Русский Рено" примкнули солдаты 181-го пехотного полка.
      Разговоры о событиях связываются с именами отсутствующих.
      - Их не хватает, - говорят товарищи. - Как нужны были бы они сейчас...
      В далеком Заполярье, в Сибири те, о ком говорят товарищи. Оттуда приходят письма. Из ссылки пишет Coco. Недавно в одном из своих писем он спрашивал отца о судьбе Сурена Спандаряна. Друг Coco, больной Спандарян был выслан вместе со Сталиным в одну деревню. Но потом их разлучили. Сталина перевели дальше. Сейчас, писал он, связь его с Суреном прервалась, через отца он хотел узнать о друге. Незадолго до этого отец отправил Спандаряну деньги, но получил их обратно с извещением:
      "Не доставлено за смертью адресата". Сурен умер в Сибири от чахотки.
      Печальное это известие отец сообщил Сталину.
      Немногим в эти годы удавалось вырваться из ссылки. Пристально следили власти за каждым шагом сосланных. Тем удивительнее было в эту осень появление в столице Алеши Джапаридзе, бежавшего из Енисейской губернии. Повидаться с отцом, зайти к нам Алеше не удалось. Скрываясь от полиции, он пробыл в Питере несколько дней и уехал в Баку.
      Мне рассказывала позже о всех перипетиях этого бегства Клавдия Ивановна Николаева, которая была тогда в ссылке в Енисейской губернии и помогала Алеше в осуществлении давно задуманного им плана.
      - Однажды,- рассказывала Клавдия Ивановна, - ходок-книгоноша разыскал мою избу и передал мне книжечку священного писания, объяснив, что встреченный им на ночлеге человек купил у него это евангелие и просил, если придется побывать в Казачинском, отдать его мне. И еще добавил книгоноша, что человека того вели два стражника. Вертела я эту книгу, перелистывала и наконец, догадавшись, пошарила в переплете и извлекла оттуда письмецо от Алеши.
      "Ведут по этапу в Енисейск на допрос, - писал он. - Вблизи Казачинского, в селе Каргино, остановимся, постарайся пробраться туда".
      Недозволенная отлучка грозила наказанием, но это не удержало Клавдию Ивановну. Она добралась до Каргино, и с Алешей они обсудили, как лучше привести в исполнение план бегства.
      Решили, что скроется Алеша из Казачинского, сев там на пароход.
      Из Енисейска Джапаридзе переводили обратно в село Каменку, - еще три года ссылки ждали его. Но Алеша пробрался в Казачинское, и ссыльные, жившие там, помогли ему уйти на волю. У одного из ссыльных нашлись франтовские вещи - костюм, ботинки, шляпа. Все это отдали Алеше. Одетый барином, он уже не вызывал подозрений, его почтительно пропустили с пристани на подошедший пароход. С парохода этого только что снесли на берег и бросили без помощи умирающего от чахотки политического каторжанина Навроцкого. Казачинские ссыльные, издали наблюдавшие за отъездом Джапаридзе, подобрали больного.
      Он умер через несколько дней, казачинская колония похоронила его.
      Бегство Алеше удалось, его нигде не задержали, и, пересев с парохода на поезд, он доехал до Питера.
      Тысяча девятьсот шестнадцатый год подходил к концу. Темные слухи шли из царского дворца, повторялись на перекрестках, в домах столицы. Имена, смердящие грязной славой, произносились с отвращением: Распутин, Вырубова, великие князья, царица, царь - все они смешивались в бессмысленном неправдоподобии своего существования, которое все же оказывалось реальностью. Скоро в Питере узнали об убийстве Распутина.
      Но в эти же дни в питерском подполье собирались силы, поднималась и крепла организация. Люди встречались, говорили о сделанном, подводили итоги совершившемуся. Питерские большевики намечали товарищескую встречу нового - семнадцатого - года.
      Мысль об этом возникла одновременно у нескольких товарищей. О необходимости собраться, обменяться тем, что переживалось сейчас так остро, заговорили как-то у нас дома папа, Василий Андреевич Шелгунов и Егор Афанасьевич Афанасьев.
      О том же говорили у Полетаева. Тогда его квартира была местом встречи многих участников революционного подполья. В квартире Полетаева и решено было собраться.
      Помню, как под Новый год осторожно поднимались мы в двухэтажный особнячок, где жили тогда Полетаевы. Приглашенных было много, но собирались поодиночке, - не привлечь бы внимания полиции. Этот вечер, на котором были многие питерские большевики - рабочие с заводов, революционеры-профессионалы, - представлялся нам большим событием. Мы задолго знали - на вечере будет Максим Горький.
      Волновало, что автора "Буревестника", "Мальвы", "Челкаша" увидим мы среди нас.
      Не могу хорошо вспомнить, что говорил тогда Алексей Максимович, знаю только: слова его, обращенные к собравшимся у Полетаева большевикам, в канун наступающего семнадцатого года прозвучали пророчески.
      Я запомнила тогда навсегда облик Алексея Максимовича, его высокую фигуру, глаза его, веселые и живые. Запомнила я и ту радостно-счастливую встречу, которую устроили Горькому собравшиеся. Пришел Алексей Максимович на вечер вместе с Демьяном Бедным. Они не остались до конца вечера - ушли к друзьям-писателям, как сказал Горький.
      А мы, когда он ушел, просили Василия Андреевича Шелгунова прочесть нам из Горького все любимое и, затаив дыхание, слушали "Буревестника", автору которого только что пожимали руку.
      Глава тридцать третья Семнадцатый год начался беспокойными днями и укрепил в столице ожидание неизбежных перемен. Нет, конечно, дальше так продолжаться не могло. Это чувствовалось во всем. Надвигался голод. Столичная окраина волновалась, становилась все более дерзкой, не считалась с полицией. Женщины не хотели уходить из лавок с пустыми руками.
      - Дети голодают, мужья умирают на фронте! - кричали они. - За что? Чтобы царь с царицей пьянствовали с прихлебателями! Это немка... это Алиса погубила Россию. Перебить их всех!
      В толпе не стеснялись. Камни летели в окна магазинов.
      - Чертовы спекулянты! Погодите, вам покажут, как обирать народ.
      Только недавно была опубликована новая такса, в несколько раз увеличивавшая цены на продукты. Спекулянты наживались на казенных поставках, продукты исчезали из магазинов и с рынков. Шумные выступления шли на заводах. Забастовки не прекращались с начала нового года. С 9 января щиты в трансформаторных будках на Сампсониевском электропункте, на Лиговке, за Невской заставой все чаще и чаще подавали сигналы:
      - Завод остановился! Забастовка!
      Как верные барометры, щиты отражали настроение питерских окраин. Сейчас сигналы не прекращались. Заводы останавливались повсюду. Не боясь угроз, забастовщики выходили на улицы.
      Так пришел февраль семнадцатого года. 25 февраля петроградцы увидели толпу, двигавшуюся с Выборгской к Невскому проспекту. Солдаты, рабочие, женщины, бедняки питерских окраин... Красные лоскуты развевались над их головами.
      Вставай, поднимайся, рабочий народ!
      гремела песня.
      - Что это? - спрашивали испуганно прохожие.
      - Революция! - отвечали им. - Это революция! Мы - я, Надя, тетя Маня шли с этой толпой. Она двигалась с Выборгской к центру столицы.
      Накануне мы пришли на Сампсониевский и остались там в квартире дяди Вани. После выжидающей тишины Невской заставы - мы в гуще событий. Здесь знают подробно о том, что происходит. Знают, какие полки и заводы поднялись и готовы выступить. Многие из тех, кто сейчас руководит забастовками, хорошо нам знакомы.
      - Завтра будет решающий день, - повторяют у нас. Завтра, которое мы нетерпеливо ждем, приходит гулом выкриков, цоканьем лошадиных копыт. Эти звуки врываются в окна и будят нас.
      Рабочие идут к Невскому. Они близко. Дом на Сампсониевском окружили казаки.
      - Вниз, скорее вниз! - торопим мы друг друга. Скорее выйти на улицу, посмотреть, что происходит там, присоединиться к толпе! Но со двора не выбраться. Отряд казаков загородил дорогу. Кони стоят неподвижно, всадники, что-то выжидая, сдерживают поводья.
      Оттесненная конями, толпа сгрудилась у ворот. Непонятно, - что происходит?
      Мы пытаемся пробраться к воротам, когда оттуда выскакивает человек в кожаной куртке. Он поднимает руку, блестит дуло револьвера.
      - Сдавайтесь! - кричит человек казакам. - Сдавайтесь, братцы. Нас много...
      Присоединяйтесь к нам.
      Мы узнаем старого знакомого, Августа Тоома с за вода Лесснера. Но возглас казачьего офицера заглушает его слова.
      - Вперед! Шашки вон! - командует офицер. Но казаки не двигаются. Неподвижна и толпа. И вдруг, стегнув коней, всадники резко поворачивают... Минута - и лошади скрываются в противоположных воротах. Напрасно командир один посреди двора потрясает шашкой... Выскочивший из толпы дворник что-то шепчет офицеру, и тот, испуганно оглянувшись, скрывается вслед за своими.
      Мы уже на улице. На грузовике у ворот поют "Марсельезу". Там Август Тоом. Мы кричим:
      - Куда вы? Куда нам идти?
      - К Московским казармам! Бегите скорей! - отвечают с грузовика.
      Мы торопимся по пустынной Боткинской, - вот уже медленно движемся с толпой по Нижегородской улице. Новые группы военных и рабочих присоединяются к шествию. Слышно, как в толпе кричат:
      - Ура волынцам! К нам, братцы, к нам! Идемте-с нами! Ура, братцы!
      Так приветствуют солдат автоброневых частей.
      - Долой царя! - кричат в толпе. - Долой предателей народа!
      Несколько раз по пути возникает замешательство. Нас теснят назад. Где-то близко беспорядочная стрельба - Стреляют, - слышим мы, - стреляют в толпу. Но никто не поворачивает обратно.
      Люди стоят, не разбегаясь. Выстрелы не страшат, опять мы идем вперед В этот день толпа освобождала из тюрем политических заключенных. Под вечер во дворе дома на Сампсониевском мы застаем первых освобожденных из Выборгской тюрьмы. В арестантских куртках, с непокрытыми головами, они забегают греться в подъезды Холодно и морозно к концу февральского дня.
      Надо помочь людям, одеть, накормить их. С товарищами, живущими в нашем доме, мы решаем обежать квартиры и у жильцов собрать одежду для освобожденных.
      В шкалу дяди Вани нашлось его старое пальто, пиджак, шапка. Вещи нам всюду дают охотно, выносят еду. И тут же, посреди двора, люди наскоро переодеваются, жуют хлеб, кто-то уже строит их в отряды.
      - Идите, присоединяйтесь к восставшим, - напутствуют освобожденных.
      Новой жизнью живет столица. Газеты не выходят, но по расклеенным на стенах домов листкам и объявлениям узнаем, что все полки примкнули к восставшим рабочим, свергнут царь. Прохожие на улицах громко читают текст царского отречения. Арестованы министры. Новое правительство в Думе. Туда, к Таврическому дворцу, весь день движутся толпы питерцев.
      На электростанции рабочие проводят первые открытые собрания. Выбран революционный заводской комитет, в него вошли Яблонский, отец, другие товарищи.
      Отец теперь дни и ночи, почти не забегая домой, проводит на электростанции, где заводской комитет по-новому налаживает работу кабельной сети Питера.
      Когда с колоннами рабочих мы идем к Таврическому дворцу, в обгоняющей нас машине мы видим отца.
      - Папа, папа! - Мы с Надей не можем сдержать громкого возгласа. Наконец-то после стольких дней мы увидели отца. - Приезжай на Выборгскую! Мы там!
      Отец слышит и, придерживая у ног винтовку, машет нам рукой. На рукаве его пальто красная повязка.
      - Где мама, Федя? - издали доносится до нас. Знакомым путем, которым много лет подряд я ходила в гимназию, движемся мы к Думе. Новыми кажутся исхоженные мостовые и тротуары. Толпа, красные флаги, мелодия "Марсельезы"... У Арсенала на Литейном - толпа. Люди с красными повязками на рукавах раздают винтовки.
      Арсенальные служащие присоединяются к нашей колонне. Впереди арсенальцев шагает Конон Демьяяович Савченко. Когда мы проходим по Шпалерной .мимо знакомого дома Колобова, мимо гостеприимной "ямки", Конон Демьянович, оглянувшись на дом, останавливается.
      - Поглядите-ка туда, вон в то окно! Видите? Этот еще не дождался расправы.
      Сам Пуришкевич. Ничего, придут и за ним...
      В окне, куда указывает Конон Демьянович, мы видим испуганно перекошенное лицо. Пуришкевич! Лицо знакомо по газетным портретам. Может быть, сейчас он еще тешится надеждой.
      С крыш домов, с колоколен, с вышки Исаакиевского собора полицейские пытаются расстрелять толпу. Но это не спасет Пуришкевича! Предательские попытки не удаются, вызывая у толпы дикое озлобление. "Фараонов" стаскивают с чердаков и расправляются с ними тут же.
      ...Мы идем дальше, переходим Литейный мост. Сколько раз пробегала я его в такие же снежные февральские дни, любуясь широким пустынным Литейным.
      Сейчас дымное пламя поднимается над проспектом. Горит здание окружного суда. Темный, густой поток людей движется по улице. Выстрелы беспорядочно рвутся рядом. Вместе со всеми, крепко держась за руки, мы с Надей прижимаемся к стенке.
      - С чердака стреляют... Засели там, иродово племя! - объясняют рядом.
      "Фараоны" стреляют сверху в грузовик с военными. Машина останавливается, солдаты вбегают в дом. Выстрелы обрываются. Вниз, на тротуар, что-то летит.
      Прохожие поднимают кусочки железа - обломки панцырей, которые были на "фараонах".
      Городовых выводят из подъезда. Они тупо и испуганно оглядываются. Усы их топорщатся.
      - Фараоновы души! - озлобленно кричат на улице, поднимая кулаки, но военные сдерживают толпу, городовых увозят.
      ...Лентой кино шла жизнь. Мы едва успевали за ней. Газеты сообщали что-то наспех, отрывочно. Разве можно в коротких строчках уложить сегодняшнее!
      На Сампсониевский, в старый наш дом, приходят друзья - каждый сейчас очевидец и участник событий.
      Последние из колебавшихся полков Петроградского гарнизона - Семеновский и Егерский - отдали себя в распоряжение нового правительства", - так писали газеты. А вечером Кузьма Демьянович Савченко рассказывает, как пришли к Думе семеновцы. А ведь в пятом году они заслужили недобрую славу усмирителей революции.
      На бегах семеновского плаца Кузьма Демьянович работал последние годы.
      Офицеры-семеновцы собирались гам ежедневно. Когда с окраин двинулись рабочие, офицеры заперлись в беговом ресторане; они понимали - в толпе и на улице им не следует показываться. Стоя у дверей, Кузьма Демьянович слушал. Офицеры называли рабочих сволочью и чернью. Командир полка Назимов успокаивал офицеров и клялся, что бунту будет скоро положен конец.
      - Семеновцы не выдадут. Они добьют бунтовщиков. Патронов у нас много, а в казармах только и ждут моей команды.
      Кузьма Демьянович захотел убедиться, так ли уж прав полковник.
      Казармы семеновцев отделены от улицы решетчатой оградой. По-походному одетые, в шинелях, солдаты и офицеры толпились там. Из окон казарм торчали дула пулеметов. Несколько унтеров прогуливались во дворе. Кузьма Демьянович с решетки, на которую взгромоздился, обратился к ним. Унтера и несколько солдат подошли поближе. У ограды, прислушиваясь, собиралась толпа.
      - Чего ждете, братцы? - начал Кузьма Демьянович. - Разве не знаете, что происходит? Неужели, как в пятом году, хотите прослыть палачами народа?
      Речь слушали с молчаливым одобрением, последние слова солдаты нетерпеливо перебили:
      - Неверно это! И мы с народом. Кто-то выкрикнул:
      - Некому только вести нас. Вожака у нас нет. Из казарм к ограде подбегали солдаты.
      - Слезай да помоги нам! - кричали подошедшие. Соскочив с ограды, Кузьма Демьянович попросил:
      - Ведите меня к трубачам!
      Когда музыканты грянули полковой марш, семеновцы в боевой готовности выстроились на улице. Их окружили прохожие, многие со слезами обнимали солдат.
      - Спасибо, братцы! Не выдали! Стойте за народ. докажите, что вас обманули в пятом году.
      Делегация от егерей подходила к Кузьме Демьяно вичу. Егерские казармы были недалеко, туда дошла весть, что семеновцы присоединяются к восставшим Делегация просила повести и их.
      Внезапно напротив вспыхнул пожар. Кем-то подожженное, загорелось здание полицейского участка.
      - Освободить арестованных! - потребовали семе новцы.
      Арестованных вывели, и семеновцы двинулись на соединение с Егерским полком.
      Два полка, двадцать тысяч вооруженных солдат, привел Кузьма Демьянович к Думе.
      Питер вышел на улицы отдать последний долг погибшим в дни Февраля. К Марсову полю шли делегаты от всех районов и заводов. С утра вместе с рабочими-электриками мы двинулись в путь. Шли с семья ми, с детьми. Гремел похоронный марш.
      Пахло весной и в дурманящей свежести воздуха четко и многоголосо звучало:
      Вы жертвою пали в борьбе роковой...
      Медленно двигались по Невскому колонны людей. Высоко поднятые, колыхаясь, плыли красные гробы, покрытые венками. К концу дня, когда уже смеркалось, дошли мы до Марсова поля. Вокруг площади, над свеженабросанными могильными холмами, величаво-торжественно горели смоляные факелы. Безмолвно проходили люди мимо могил.
      Февральская революция была закончена. Все налаживалось по-новому. Приподнято, многолюдно прошли на электростанции выборы нового завкома. С жаром говорили, упрямо отстаивали свое представители всех партий. От имени большевиков говорили отец и Яблонский.
      Победа была за большевиками. В новом комитете их большинство. Выбран отец. Председатель нового комитета - Лазарь Яблонский.
      Глава тридцать четвертая Первые мартовские вечера всегда, казалось мне, преображали знакомые улицы столицы. Эту сумеречную необычность широких проспектов Санкт-Петербурга, - мы называли его теперь Петроградом, - я ощутила особенно остро весной 1917 года.
      Обновленным, молодым, по-иному красивым представал предо мной Петроград.
      Шагая вечерами, после занятий, домой, я жадно подмечала каждую подробность весенней жизни города. Милиционер в студенческой фуражке неловко и непривычно переминается на посту, поднимая руку с красной повязкой на рукаве. Грузовик останавливается на углу, окруженный толпой молодежи. "Митинг", - думаю я. Остановиться, послушать? Нет! Я бегу дальше. Нельзя задерживаться: дома сейчас собирается семья. Скоро вернется отец: мы редко видим теперь его дома: в завкоме и по электростанции у него много дела. А мама вернется тоже поздно. Хозяйство, заботы о быте лежат на мне. Я прибавляю шагу. Я тороплюсь к паровичку.
      Пыхтя и громыхая, подкатывают к остановке двухъ-этажные вагончики. Я взбираюсь наверх. Паровичок, собравшись с силами, устремляется вперед, пробегает Старо-Невский и мчит нас к набережной. Нева здесь угрюмая. Ей точно скучно после дворцов и парадных особняков омывать унылые домишки заставы. Я соскакиваю с поезда там, где Нева подбегает к корпусам Торнтоновской фабрики. Напротив поднимаются три этажа нашего дома. Там пункт кабельной сети, которым заведует отец. Я вбегаю в подъезд. В радостной приподнятости (она не покидает меня с первых дней революции) вхожу домой. Кто-то из товарищей монтеров открывает дверь.
      - Наши дома? - спрашиваю я и оглядываюсь, висят ли в передней знакомые пальто.
      Но мужское черное драповое пальто на вешалке мне незнакомо. И на столике чей-то длинный теплый полосатый шарф.
      - Кто у нас? - спрашиваю я монтера.
      - Вернулся Сталин... - отвечает он. - Из ссылки... Только приехал.
      Сталин! Иосиф! Вернулся! Уже в Петрограде! Да, да: он ведь писал отцу с дороги. Мы ждали его. И все-таки эта весть поражает меня. Быстро распахиваю дверь. В комнате, у стола, стоит наш гость. Я помню: он не любит долго сидеть и, даже рассказывая что-нибудь, шагает по комнате. Движения его при этом спокойны и уравновешенны. И сейчас вот, увидев меня, он неторопливо делает шаг в мою сторону.
      - А!.. Здравствуйте! - говорит Иосиф. Я не видела его четыре года. Четыре года, которые он провел в ссылке, в тяжком, суровом одиночестве. Да, конечно, он изменился. Я хочу уловить: в чем же то новое, что я замечаю в нем? В одежде? Нет. Он в таком же темном, обычном для него костюме, в синей косоворотке.
      Странными, пожалуй, кажутся мне его валенки. Он не носил их раньше. Нет, изменилось его лицо. И не только потому, что он осунулся и похудел,это, должно быть, от усталости. Он так же выбрит, и такие же, как и раньше, недлинные у него усы. Он так же худощав, как прежде. Но лицо его стало старше - да, да, значительно старше! А глаза - те же. Та же насмешливая, не уходящая из них улыбка.
      - Как вы нас отыскали? - нахожу я наконец слова. - Вот уж не думала увидеть вас сегодня.
      Иосиф вынимает изо рта свою трубку, - трубку, без которой с тех пор я не могу его представить.
      - Видите, отыскал. Попал, конечно, туда, на старый адрес, на Выборгскую...
      Там сказали... И куда вас в этакую даль занесло? Ехал на паровике, ехал, ехал, думал - не доеду.
      - Да, мы недавно здесь. Думаем переезжать. А давно ли вы тут у нас?
      Папа скоро вернется и мама тоже, - бросаю я слова, досадуя, что вот наконец-то из такого далека приехал долгожданный человек - и никто его не встретил, не принял, как надо.
      - Да час, пожалуй, с лишним. Ну, как вы здесь все? Что Ольга, Сергей?
      Где Павел, Федя? Где сестра?
      Я тороплюсь объяснить, что Павел на фронте и писем от него давно уже нет. Федя, наверное, где-то задержался. А Надя сейчас придет - она на уроке музыки.