А. С. АЛЛИЛУЕВА
      ВОСПОМИНАНИЯ
      Посвящается молодым воинам Красной Армии, героическим защитникам социалистической Родины.
      Книга эта написана по воспоминаниям нашей семьи Аллилуевых.
      Труд моего отца С.Я.Аллилуева - его воспоминания о революционной борьбе рабочего класса России, о борьбе большевистской партии - натолкнул меня на мысль дополнить его работу. Ведь многое из событий, из деятельности людей, вошедших в историю, происходило на моих глазах, на глазах остальных членов семьи.
      Рассказы моей матери О.Е.Аллилуевой и брата Ф.С.Аллилуева дополняли мои воспоминания. Большинство глав книги созданы нами сообща, и светлые образы брата Павла и сестры Надежды неизменно сопутствовали мне в моей работе.
      Большую благодарность я приношу К.Д.Савченко, И.Е.Федоренко и другим товарищам, чьи сообщения обогатили мою работу. С той же благодарностью вспоминаю ныне покойную К.И.Николаеву.
      Глава первая
      Костром пылает дом на узкой уличке тифлисской окраины. Нестерпимо яркие в темноте южной ночи, языки пламени готовы переброситься на соседние дома.
      Оттуда в страхе выскакивают люди. Они тащат наспех схваченный скарб и бегут по улице. Из белого дома напротив выходит женщина. Она прижимает к себе девочку лет четырех, за руку она держит мальчика чуть постарше; подпрыгивая, он старается не отстать от матери.
      Девочка на руках матери, испуганно вглядывающаяся в огонь, - это я.
      Пожар на Батумской улице, в поселке Дидубе, летом 1900 года - первое неизгладимое впечатление детства.
      Я просыпаюсь ночью, разбуженная криками, громкими чужими голосами. За окном ветер раздувает желтое пламя. Оно освещает комнату, и в его свете я вижу мать, торопливо одевающую брата. Потом мама подбегает ко мне и дрожащими руками набрасывает на меня платье. А отца нет. Он должен вернуться после ночной смены. Вот и он вбегает в комнату и, бросив несколько слов, исчезает.
      Он спешит к месту пожара. Там в огне квартиры товарищей - рабочих железнодорожных мастерских. Пожарная команда города не в силах справиться с огнем. С пожаром борются добровольцы-рабочие.
      Всю ночь оставался отец на пожарище. Он выносил детей, таскал на плечах вещи погорельцев.
      Навсегда запомнилось черное небо, звезды, до которых, кажется мне, добирается огонь. Я вижу собак, воющих на пожар, и в отблесках зарева скачущие тени людей. Страшно! Мне хочется закричать, но меня уносят. Со мной и братом Павлушей мать спешит к бабушке, к домику за полем на Потийской улице.
      ...В белом доме на Батумской улице, в поселке Дидубе, прошли первые годы моей жизни. Я родилась в 1896 году в Тифлисе. Товарищи отца - друзья ею по работе и революционному подполью - были друзьями нашего детства.
      Участники революционного движения на Кавказе - М. И. Калинин, И. Франчески, Кириллов, Чодришвили, его жена Мелани, Вано Стуруа, Георгий Ртвеладзе, Родзевич, жена его, которая впоследствии была моей первой учительницей, - всех их я помню.
      Вечера, когда шумные споры, чтения я долгие беседы чередовались с игрой на гитаре и пением, живут в моей памяти.
      Мне и брату Павлуше, - он старше меня на два года, - тогда казалось, что гости приходят для того, чтобы повеселить нас, ребят, и поиграть с нами.
      Нашим любимцем был дядя Миша. Он забегал раньше всех и всегда находил время, чтобы заняться с нами. Прогулки в парк Муштаид были особенно заманчивы, когда нас водил туда дядя Миша. Он бегал с нами взапуски по аллеям парка, и даже Павлуша не мог догнать его. Он тряс тутовые деревья, и сладкая тута дождем сыпалась на траву.
      Мы не думали тогда о том, что дядя Миша, изобретательный товарищ наших игр, - опытный революционер-подпольщик и что собиравшиеся в нашей квартире рабочие учатся у этого двадцатичетырехлетнего питерца.
      Дядя Миша - Михаил Иванович Калинин отбывал в те годы ссылку в Тифлисе и жил в городе, в квартире-коммуне рабочего Назарова.
      Он начал работать в железнодорожных мастерских ч начала 1900 года. Отец вспоминал, как пришел к ним в цех молодой токарь, принесший в мастерские революционный опыт, стойкость, упорство подпольщика.
      "Мастерские" - одно из первых слов, которые я научилась произносить.
      Мастерские! - постоянно звучало в доме.
      Папа в мастерских, подожди, вернется, пойдем гулять, - говорила мама, когда я, совсем еще маленькая, с трудом переступая по комнате, принималась звать отца.
      Вот вернется отец из мастерских, расскажу ему, - говорила мама расшалившемуся Павлуше.
      Протяжный резкий гудок врывался в тишину улицы.
      - Пора в мастерские, - говорил отец.
      Бывает, проходит день, ночь, еще день, а отец все не возвращается. Он еще там, в мастерских. И мамин брат, дядя Ваня, уходит туда, и дядя Миша, и все наши соседи, знакомые уходят в мастерские.
      С черными лицами, с замасленными руками возвращаются люди из мастерских.
      "Там, наверное, все черно и грязно", - думаю я, глядя, как отец долго отмывает жирную, лоснящуюся сажу с лица и рук.
      Случалось, мать посылала меня и Павлушу в мастерские отнести отцу еду.
      Мы подбегали к воротам и останавливались, поджидая. Перед нами длинные каменные здания с большими мелко-застекленными окнами. Напрасно старались мы разглядеть что-нибудь. За грязными стеклами ничего не видно. Только оглушающее лязганье и стук доносятся оттуда.
      А из-под арки депо, пыхтя и ухая, выползают паровозы. Тяжело наваливаясь на поручни, рабочие двигают поворотный круг, и паровоз послушно поворачивается.
      Рабочие подползают под колеса и долго возятся, лежа на земле. Мы видим, как они то и дело отирают пот с закопченных лиц. Наверное, очень жарко под пыхтящим паровозом!
      В обеденный перерыв отец прибегает домой.
      - Скорей, скорей, - торопит он маму, садясь за стол. Он наскоро съедает обед. Он даже не успевает снять свою рабочую блузу. Только вчера мать с таким трудом отстирала ее, а сегодня рубаха опять насквозь пропитана гарью и маслом.
      - Папа, когда же ты придешь насовсем? - пристаем мы к отцу. - Пойдем в Муштаид... Ты обещал...
      - Пойдем, пойдем, - отвечает отец. Долго не дождаться этого.
      - Опять ушел в мастерские... Иногда отец гневно говорил:
      - Что они думают, рабы мы им, что ли? Поздно возвращаются из мастерских.
      С отцом приходят друзья. Усевшись за прибранный стол, кто-нибудь раскрывает книгу и читает вслух. В наш угол, где на материнской кровати уложили меня и Павлушу, ясно доносится голос чтеца.
      Я приподнимаю голову и гляжу на сидящих. Они все мне кажутся сейчас особенно добрыми, хорошими. И как я люблю это задумчивое, с глазами, словно всматривающимися в даль, родное отцовское лицо.
      Успокаивающе звучат непонятные слова, когда, отложив книгу, отец и товарищи о чем-то говорят между собой. Как хорошо засыпать под рокот их голосов.
      Но иногда я долго лежу с открытыми глазами... Не уснуть... За столом говорят громко, требовательно, как будто кого-то призывают к ответу.
      Позже, когда до сознания моего доходил уже смысл то гневных, то восторженных речей наших друзей, поняла я, что те, кто собирались у нас, были борцами-революционерами и что отец, наша семья, все мы навсегда, всей жизнью, всеми делами и мыслями связаны с делом, за которое борются товарищи.
      От отца потом узнала я о революционной работе в железнодорожных мастерских.
      В те годы молодые революционеры Сталин, Кецховели, Цулукидзе собирали в подпольные кружки тифлисских рабочих. И дух возмущения все больше охватывал рабочих Тифлиса, Отец вспоминал о маевке, которую тогда вместе со всеми тифлисскими рабочими праздновали железнодорожники. Было это в 1900 году. Собирались в горах загородом, по дороге к Соляному озеру, неподалеку от которого расположен старинный монастырь. Узкие крутые тропинки, опоясывающие горы, вели к монастырю.
      Ночью рабочие под видом богомольцев шагали по тропкам. Отец часто и живо описывал маевку, порой мне казалось - я сама была ее участницей. Она начиналась с восходом солнца. Хорошо помню эти места. Набегающие друг на друга холмы, каменистые и голые, местами покрыты густой цепкой травой. По склонам холмов кое-где видны кусты ежевики и терна. От редкой этой зелени еще ярче, кажется, желтизна земли под синим тифлисским небом.
      Цепляясь за камни и кусты, поднимались рабочие и говорили, говорили о том, что трудно жить, что все невыносимей становится гнет хозяев, что они ненавидят этот порядок и настала пора подниматься на великую борьбу.
      А после старых рабочих встал молодой, совсем еще юноша. "Coco!" - звали его рабочие. Coco объяснил, почему празднуется день 1 мая - день международной рабочей солидарности.
      Все чаще собирались у нас товарищи. В их голосах звучит озабоченность.
      Слово, которое они повторяли, давно мне знакомо: "Забастовка!" В железнодорожных мастерских готовились к забастовке.
      Ночью вновь собрались в горах рабочие. Михаил Иванович Калинин выступил первым.
      - Власти попытаются сломить нас, - говорил он,- жандармы пойдут на все, только бы не допустить стачки. Но пусть нас не пугает это.
      Как предсказывал Михаил Иванович, жандармы попытались разгромить готовящееся выступление. В ночь на первое августа зачинщиков, и моего отца в их числе, арестовали.
      Утром об этом узнали в мастерских - и забастовка началась. В токарном цехе, где работал Калинин, остановили паровые машины. И сейчас же прекратил работу вагонный цех. Мастерские опустели. Все рабочие - четыре тысячи человек - покинули их.
      ...Брошенный в тюрьму - в Метехский замок, отец оставался там несколько месяцев. "Начнется ли вовремя стачка?" - волновался отец. Скоро он узнал об этом. Каждый день новые заключенные прибывали в тюрьму. Бастовали не только железнодорожные мастерские. Остановились, забастовали почти все тифлисские заводы и фабрики. Так откликнулись тифлисские рабочие на призыв молодых революционеров.
      Власти пытались приостановить движение, сотнями хватая передовых рабочих.
      Чтобы попасть из Дидубе к Метехскому замку, нужно пересечь весь Тифлис.
      Я и Павлуша всю дорогу бежим впереди. Маме и дяде Мише не догнать нас.
      Останавливаясь, мы спрашиваем:- Далеко еще?
      Пыльные не мощеные дороги окраин остаются позади. Мы пересекаем каменную мостовую и выходим к Куре.
      Она здесь такая же быстрая и мутная, как и в нашем Дидубе. Высоко на горе Метехский замок - тифлисская тюрьма. Мы переходим мост и останавливаемся против тюрьмы. Я не могу оторвать глаз от решетчатых окон.
      Вокруг толпятся люди - родные арестованных. Как и мы, в какой-то тщетной надежде пришли они под эти окна.
      Мама расстилает на камнях платок и вытаскивает из мешка арбуз. Дядя Миша купил его по дороге. Мы рассаживаемся в кружок, и мама разрезает арбуз.
      Дядя Миша рукой чертит в воздухе знаки, и мы видим, как, отвечая ему, показываются руки из-за решеток тюрьмы. Нельзя на таком расстоянии разобрать лиц, и мы напрасно стараемся увидеть в окнах отца. Сумеет ли дядя Миша объяснить ему, что в бараньей голове, которую мы только что передали тюремщикам, лежит скатанная в комочек записка?
      Громкий окрик заставляет нас вздрогнуть. Перед нами два стражника. Мама незаметно толкает дядю Мишу.
      - Что тут за сигналы? А ну-ка, пошли!
      Дядя Миша делает удивленное лицо. Это не сигналы. Он развлекал детей показывал им "зайчиков". Его не слушают. Нас ведут в участок.
      Мы поднимаемся по узким и людным улицам Майдана. Рядом горланит, шумит тифлисский базар. Надо перейти дорогу. Конвой останавливается. Фаэтон не может разминуться с арбой. Путь загорожен, и мы видим, как дядя Миша переглядывается с мамой. Через секунду его уже нет с нами. Стражники ничего не замечают - они переругиваются с кучером.
      Только в участке обнаруживается исчезновение дяди Миши.
      - Кто с тобой был? - спрашивают маму.
      Я была одна. Одна, с детьми, - повторяет она. Она никого не знает, никого не видела. Какой-то человек подсел к детям и играл с ними.
      - Никого с нами не было, - упрямо повторяет Павлуша.
      - Никого! - вторю ему я.
      Вечером нас отпускают из участка. Мы идем домой. Дядя Миша остался на свободе!
      Но охранка следит за ним. Через несколько дней дядю Мишу увели в тюрьму, - туда же, в Метехский замок.
      Глава вторая
      В Тифлисе, в поселке Дидубе, где прошли первые годы моей жизни, родилась моя мать. Обнесенный открытой галереей, дом деда был похож на все дома Дидубе. Дел по дому было много. Не покладая рук работали бабушка и ее старшая дочь Ольга - моя мать. Женщины стряпали, шили, стирали.
      В доме всем распоряжался дед. Тихая жена и дети трепетали перед стариком.
      Всегда вспыльчивый и упрямый, он к старости стал еще гневливей. Он был трудолюбив и брался за все. Он хотел разбогатеть. Но что-то ему всегда мешало. Доходы не увеличивались, а долги прибавлялись. Неудачи озлобляли старика, и он срывал досаду на домашних.
      Старшая дочь подрастала. Чаще заглядывал в дом друг деда - владелец соседней колбасной. Выпивая с гостем кружку-другую пива, дед примечал взгляды, которые гость бросал на старшую дочь. У колбасника были деньги. Неважно, что он уродлив и стар, что левый глаз у него стеклянный.
      Судьба моей матери была решена. Ей не исполнилось и шестнадцати лет, когда дед просватал ее за старика.
      В доме уже тогда жил слесарь железнодорожных мастерских Сергей Аллилуев.
      Дед не любил молодого жильца из флигеля, который засматривался на Ольгу.
      Что нужно этому голяку-рабочему? Не для него растит дочь старик Федоренко.
      Но ничего дед не мог поделать. Увлек молодой слесарь Ольгу. Не богата была ее юность - улица в Дидубе, дом, где под тяжелую руку сурово расправлялись с. детьми, работа, которую как будто никогда не переделаешь, одни и те же разговоры соседок. И вдруг в дом пришел молодой рабочий Аллилуев. Он ни перед кем не смирялся. Однажды он увидел, как дед поднял руку на мою мать. Неизвестный пришелец, бедный жилец из флигеля - он осмелился остановить властную руку деда.
      - Не позволю чинить кулачной расправы, - твердо сказал он старику.
      И Ольга увидела, что ее отец, перед которым в страхе все смолкали, отступил перед Аллилуевым.
      А рассказы молодого жильца о жизни народа, которые слушала Ольга, когда они тайком встречались под акациями бабушкиного дворика! Ей, никогда не выезжавшей из Тифлиса, они казались сказочными.
      Потом и мы слушали эти невыдуманные рассказы отца, из которых узнавали, что не все в мире устроено правильно, не все справедливо.
      - Мой дед и отец были крепостными рабами, - часто повторял папа.
      Рабами! У бабушки отца, в прошлом крепостной крестьянки, с молодости не было ни одного зуба - их табакеркой выбил помещик. А деда много раз секли на конюшне. Он показывал внукам глубокие, до старости не заросшие, рубцы на спине.
      - Но ты-то ведь, папа, уже не был рабом? - нетерпеливо спрашивали мы.
      Отец родился через шесть лет после уничтожения крепостного права в селе Раменье, в Новохоперском уезде Воронежской губернии. Не намного стало легче жить крестьянской семье. Мой дед по отцу умер рано, от холеры. Осталось пятеро ребят. Отец пошел "в люди" с двенадцати лет. Унижения, окрики, брань, детские незабываемые обиды. Отец и тогда был горд, строптив и непокорен.
      С шестнадцати лет он стал скитаться по заводам. Начал свой рабочий путь в борисоглебских железнодорожных мастерских. Потом - мастерские в Ельце, в Коврове, в Уфе. Хотел осесть в Москве или в Нижнем. Не нашел работы.
      Вернулся обратно в Борисо-глебск и там от товарища услышал о солнечном крае, где будто бы жить рабочему человеку легче, чем всюду. Так отец оказался в Тифлисе. Это было в 1890 году. Ему было двадцать четыре года. В Тифлисе отец около двух лет проработал в железнодорожных мастерских и ушел, не захотел платить штраф за то, что дал пощечину доносчику. Когда на батумском заводе Ротшильда он наотрез отказался заменить штрейкбрехера, мастер, угрожая, пророчил ему:
      - Не миновать тебе Петропавловки!
      ... От бабушки узнал отец о том, как распорядился судьбой дочери старик Федоренко. Плача, бабушка жаловалась на жестокость мужа и на свое бессилие помочь Ольге.
      Был назначен день помолвки, но в ночь накануне торжества невеста ушла из родительского дома, ушла с тем, кого выбрала сама. Несколько девичьих вещичек сложила в узелок и, как условилась с суженым, выбралась через окно.
      Рядом была комната деда. Цепной пес Бельчик лежал внизу и никого не подпускал близко. Этому сторожу дед верил и засыпал спокойно. Но Бельчик давно привык к ласковой руке молодого жильца и не пошевелился, когда тот помог Ольге выскочить из окна.
      Молодые рабочие железнодорожных мастерских, товарищи отца, которые помогли ему выкрасть невесту, нашли и квартиру для молодых. Туда однажды явился дед. В руках у него была плетка, которой он собирался проучить непокорную дочь и вернуть ее домой. К деду вышел отец. Старик понял, что случившееся непоправимо и что ему остается только примириться с молодыми.
      Начало семейной жизни мамы было началом ее революционного пути. Через несколько дней после свадьбы ночью молодых разбудил стук в дверь. Дело в том, что революционный кружок, участником которого был отец, выпустил первые печатные прокламации, и гектограф, на котором размножали листовки, полиция пыталась найти в квартире отца. Это был 1893 год.
      С тех пор много раз квартира наша подвергалась обыскам. Семь раз арестовывали отца, ссылали его. Совершая побеги из ссылок, скрываясь от преследований полиции, он переезжал из города в город, менял квартиры. Такой бродячей жизнью мы жили до переезда в Петербург.
      Еще детьми узнали мы все опасности и лишения, выпадавшие на долю тех, кто вступал на путь борцов-революционеров. Едва научившись говорить, мы уже знали, что надо бояться полиции, надо скрывать то, о чем говорят, чем заняты взрослые дома. Жизнь, в которой все для нас таило угрозу, опасность, стала нашим уделом с рождения.
      Но годы эти не оставили во мне тяжелых воспоминаний. Светлым и радостным вижу я и вновь восторженно переживаю далекое это прошлое.
      Лишения не рождали горечи. Нет, очень рано, совсем ребенком, стала я гордиться делом, которым жила наша семья. И думаю я, что радость, которую вызывает во мне прошлое, рождена общением с людьми, высокие мысли, чувства которых озарили мое детство и юность.
      Глава третья
      Поселок Дидубе был взволнован. У дворов оживленно обсуждали ночное происшествие - убили и ограбили самую богатую домовладелицу. Передавали страшные подробности убийства. Это было особенно любопытно, потому что все хорошо знали убийцу и его жертву. Вместе с бабушкой мы стояли на улице и в который раз слушали страшный рассказ. И вдруг все замолчали.
      - Ведут! Ведут! - закричали мальчишки. Два стражника вели убийцу. Он шел, потупив голову, около нашего дома неожиданно замедлил шаги. Все на улице услышали, как он громко сказал, указывая на бабушку:
      - А вот эту убить не смог, рука не поднялась... Я услышала, как бабушка прошептала: "Несчастный!"
      ... Обиженные, в ребяческом горе, мы бежали к бабушке. Она выслушает, утешит - и слезы высыхают; Зажав в руке липкое лакомство, бежишь обратно, забыв обиду. Какой ласковой умела быть бабушка, когда отца уводили в тюрьму и 'мать оставалась с нами одна. Бабушка не осуждала своих детей она гордилась ими. Она сочувствовала бунтарям Дидубе. Рабочие железнодорожных мастерских любили бабушкин дом.
      Они знали, что хозяйка дома - их друг. И если было не безопасно хранить у себя какой-нибудь сверток, всегда можно было сказать, не вдаваясь в излишние пояснения:
      "Магдалина Яковлевна, спрячьте это".
      Все знали в Дидубе, что бабушкин дом открыт для тех, кого преследует полиция. Знали это и в полиции.
      Однажды к бабушке зашла молодая незнакомая девушка. Взволнованная, с заплаканными глазами, она спрашивала, где тут живет старая Федоренко.
      - Это я. А кто вас прислал к нам? - удивилась бабушка.
      - Мне нужны ваши родственники Аллилуевы. К незнакомке вышла мама. Девушка рассказала, что приехала в Тифлис к жениху, ссыльному Родзевичу.
      - Только вчера арестован, - сказали ей в доме, где-жил ее жених.
      Никого - ни близких, ни знакомых - у девушки в Тифлисе не было. Пришибленная известием, она направилась к полицейскому участку. Там у пристава она думала узнать о судьбе жениха.
      - Задержан за преступление против властей, - ответили ей в полиции.
      Девушка невольно произнесла вслух:
      - Что же делать? Куда деваться?
      И тогда пристав не без иронии посоветовал:
      - А вы разыщите тут дом старухи Федоренко. Там ее родичи Аллилуевы вас приютят.
      Так незнакомка пришла к бабушке.
      Жили в доме разные люди. На драки, которые устраивал во дворе один из жильцов, пьяница-плотник, сбегался весь двор. С криками: "Маркелов дерется!"
      неслась ребячья ватага. Плотник избивал жену или бросался с кулаками на прохожих. Только бабушка могла усмирить разбушевавшегося пьяницу. Она, бывало, выбегала во двор и становилась перед Маркеловым. И онотступал...
      Откуда брала худенькая маленькая старушка силу, укрощавшую хулигана?
      Страшный Маркелов был моим личным врагом. Притаясь, из-за забора, наблюдали мы однажды, как пьяница избивал распухшую от побоев, истерзанную жену.
      И уж не помню, как произошло, но, не выдержав, я плеснула в Маркелова водой.
      Мое детское сердце трепетало от негодования и жалости.
      Меня едва успели схватить и унести. Когда потом он появлялся во дворе, я пряталась. Он искал меня, грозя убить.
      Во дворе знали - черная сотня спаивает и заманивает в свою шайку Маркелова.
      В "царские дни" он, горланя песни, проходил по улицам Дидубе с бандой черносотенцев, несущих портрет царя.
      В 1905 году несколько дней наша улица была оцеплена казаками. В доме скрывался дружинник. Уйти ему не было возможности, пока казаки стояли у дома. И бабушка решилась; она вышла на улицу.
      - Не знаешь приказа? - крикнули ей. - Выходить запрещается!
      - А долго вы тут еще простоите? - ничуть не испугавшись, спросила она.
      Казаки замахнулись нагайками.
      - Мы твое воронье гнездо разгромим. А ну, обыскать ее квартиру!
      И тут появился Маркелов.
      - Не троньте эту старуху. Никого у них нету. Поручусь за нее...
      После смерти деда бабушке пришлось одной заботиться о большой семье.
      Старшему ее сыну едва минуло шестнадцать лет, а младшие были нашими ровесниками.
      И никто никогда не слышал от старушки жалоб на судьбу или просьб о помощи.
      Зато к ней за помощью и советом обращались все бедняки поселка.
      Один раз покинула она Дидубе. Мы жили в Петербурге и вызвали ее к себе, чтобы заставить полечить глаза. Она томилась в петербургском тумане. Каким заманчивым казался ей Дидубе! Зеленая, залитая солнцем уличка, где можно каждого прохожего окликать по имени и слышать в ответ: "Привет вам, Магдалина Яковлевна!"
      Бабушка погибла случайно, попав под автомобиль на Верийском спуске.
      ...За густыми зарослями Муштаидского парка, где начинался поселок Дидубе, тянулся пустырь. Мы называли его "полем". В конце его стоял бабушкин домик.
      Истоптанная тропинка пересекала поле. На рассвете, когда протяжный гудок будил Дидубе, тропинка оживала, поселок отправлял на работу своих отцов и сыновей. Смолкал последний гудок, и снова поле пустело.
      Днем хозяевами его становились мы. На широкой тропинке удобно было играть в "кочи" (бабки). На траве шла игра в "ножичек", который ловким броском мальчики вонзали в землю. У разрушенной кирпичной стены играли в монетку.
      Девочки с шитьем и вязаньем усаживались кружком на траве. Игрушек на пустыре было мало. Однажды на поле кто-то принес огромный разноцветный мяч. Целый день его бережно передавали из рук в руки. Не многим удалось поиграть им, но и подержать мяч в руках было радостью.
      Пустырь знал и другие дни, когда протяжные гудки ревели дольше и громче обычного. Но на их зов никто не откликался. Мастерские пустовали, а поле заполняла толпа. Мы торопились смешаться с нею. Все было известно - на поле собрались рабочие, они бастуют. Мы рады уступить поле отцам, но и мы не покидали пустырь, громко выкрикивая приветствия рабочим ораторам.
      ... Вожаком, заводилой наших игр был Павлуша. Беспрекословно сбегалась детвора на его призыв. Кочи, тряпочные куклы, ножички оставались в траве.
      Готовился "набег" на Муштаид. Тута, стручки, сладковатые цветы акации доступные соблазнительные лакомства были нашими трофеями.
      За Муштаидским парком, свергаясь с далеких гор, бежала Кура. Плотина у самого парка сдерживала ее течение, и река неслась здесь, стремительная и глубокая.
      Павлуша бросался без раздумья в ее мутный поток. Переплыв дважды реку, он вылезал, исцарапанный камнями, а с берега мы, торжествуя, приветствовали его, Помню, однажды - волненье в доме. Павлуша пропал. Ватага, забросив игры, в поисках Павла рыскала в окрестностях. Мама обегала все закоулки Дидубе.
      Отец после работы, не возвращаясь домой, бродил по' Тифлису, разыскивая беглеца. На другой день вечером прибежала соседка, она еще с улицы кричала; - Нашелся, нашелся!
      Горы за Дидубе, их скалистые, поросшие невысоким леском ущелья влекли Павлушу, он забывал о доме. И на этот раз ночь застала его в лесу, у сторожки лесника.
      Не решаясь после двухдневных странствований вернуться домой, он скрывался на чердаке у бабушки. Он знал, что она сумеет заступиться за него.
      А дома озорной Павлуша был заботливой нянькой и делил со мной обязанности кухарки. Много дел отрывало маму от дома. Отец в тюрьме - надо одной прокормить нас четверых. Мама достает работу - шьет с утра до вечера. И другие дела есть у мамы. Бывало. по утрам раздавался негромкий стук в дверь, входил кто-нибудь из товарищей. Дверь за ним осторожно закрывалась. Гость вынимал из кармана пачки пахнущих типографской краской листовок. Иногда, зашив скатанные прокламации в платье, мать надолго уходила. Не раз брала она с собой и Павлушу, и он уносил листовки, которые мама прятала у него под рубашкой.
      О том, где они были, что они с мамой делали, Павлуша не рассказывал.
      Мы рано научились молчать о многом, что видели и знали.
      Глава четвертая
      Отец в тюрьме. Мы выброшены из квартиры в белом доме, что на Батумской улице. Хозяин не хочет держать семью арестованного. Мы снова переезжаем к бабушке, в домик за полем на Потийской улице. Там и ютимся в двух комнатках, где живет бабушка, ее старший сын и четыре дочери.
      Маме не сразу удается найти работу. Помогает кто-то из товарищей. В больнице на дом дают шить белье. С утра до ночи мать сидит за швейной машиной.
      Мы не мешаем ей. Поле гостеприимно принимает нас к себе на весь день. Только уж больше не радует вечерний гудок. Не к кому броситься навстречу на тропинку, пересекающую поле. Но товарищи отца узнают нас.
      - Ребята Сергея, - слышим мы. - Ишь, молодцы какие! Подождите, вернется отец. Скоро!
      Отец возвращается. Нерадостные вести ждут его. Тех, кто участвовал в августовской стачке, не принимают на работу. Чтобы сломить забастовку, власти арестовали четыреста человек. Многие еще в тюрьмах, многих выслали.
      За отцом следит полиция, встречаться с товарищами, посещать собрания кружка можно лишь с большими предосторожностями. Товарищ Август Бург-ман устраивает отца на 1 маленький механический завод, где сам работает литейным мастером.
      Этот год был памятен участникам революционных кружков Тифлиса. Пришли новые люди, принесли новые мысли. "Надо от разговоров переходить к делу, вот что все чаще теперь повторяли. - Надо бороться открыто, выступать смелее, настойчиво требовать признания своих прав".
      Смелые эти мысли принесли молодые революционеры: Coco, - так называли тогда Сталина, - Ладо и Саша. Ладо и Саша - это были Ладо Кецховели и Саша Цулукидзе. И еще одно имя зазвучало в этом году в нашем доме Курнатовский.
      Отец произносил его с особенным уважением.
      Виктор Константинович Курнатовский приехал в Тифлис из ссылки в 1901 году. Годы ссылки в Енисейской губернии он отбывал вместе с Лениным, Надеждой Константиновной и Кржижановским.
      Отец часто потом повторял, что благодарен Виктору Константиновичу за то, что он первый познакомил его с Лениным. Виктор Константинович много говорил о Ленине. И сам он был одним из тех русских интеллигентов, которые несли в рабочие кружки верное понимание учения Маркса. С великой признательностью вспоминал всегда о Курнатовском отец.
      Наверное, среди товарищей, посещавших отца, видела я Виктора Константиновича.
      Когда потом отец описывал Курнатовского, я смутно вспоминала высокого худощавого человека в распахнутом пиджаке, его наклоненную к слушателю голову, - Курнатовский плохо слышал.
      Ярче запечатлелись в моей памяти Ипполит Франчески и Владимир Родзевич.
      Оба - из славной плеяды русских революционеров-интеллигентов, близко связанных с подпольными рабочими кружками Тифлиса. Мы с Павлушей любили, когда приходили эти ласковые гости. Мы бросались навстречу к красавцу-великану Родзевичу.
      Известно, что он выше всех на свете, он даже выше отца, который рядом с невысокой худенькой мамой кажется нам таким большим!
      И как нам весело и радостно, когда, покончив с домашней возней, мама, умыв и приодев нас, ведет к Клавдии Аркадьевне Франчески или к Калисте Афанасьевне Родзевич. Все, начиная с дома на красивой широкой улице, где жили Родзевичи, кажется нам отличным от нашего маленького домика в Дидубе.
      Комната Франчески, скромная комната тружеников-интеллигентов, представляется нам собранием редкостных вещей. Кресло-качалка, картины на стенах, книги в шкалу за стеклом, толстые чудесные книги с картинками. По ним я у Франчески выучилась грамоте. С Павлушей, которому шел девятый год, занималась Калиста Афанасьевна.
      Я с благодарностью вспоминаю наших учительниц: они находили время помочь семье рабочего-революционера, находили время для возни с нами, ребятами, показывали маме новинки в шитье, сами брались шить нам, во всем старались поднять маму. Бывает, что, гуляя с мамой, мы проходим мимо дома, где живут Франчески, и не заходим в нарядную квартиру Родзевичей у Верийского моста.