2

Баяну становилось все лучше и лучше. Он был пока еще очень худ, но худоба уже начала отступать. Временные отрицательные явления в психике стали сглаживаться. Юноше надо было немного отдохнуть после тяжелого духовного и физического кризиса, но он так же, как и раньше, много работал. Изредка ездил домой, навещал родителей и, вернувшись, снова принимался за какую-то неотложную работу. Наркес не знал, чем был занят Баян, но по его одержимости чувствовал, что это было что-то очень важное – Однажды, сидя в своей комнате за работой, Баян раздумывал над рукописью, которую он писал. Внимание его вдруг привлекла знакомая мелодия, которую напевала в соседней комнате Шаглан-апа. Юноша старался вспомнить, как называется мелодия этой удивительной песни, которую он уже слышал однажды, и вдруг радостно вздрогнул. «Белый Яик»! О, эта волшебная песня! Снова, как и в первый раз, пленяли ее дивные звуки. Снова, как и в первый раз, рождалась в душе великая скорбь по родной земле.

Много лет стремлюсь к тебе я, мой белый Яик, Много лет не дойду до тебя, мой белый Яик, Много лет на твоем берегу, мой белый Яик, Не катались мы на качелях – алтыбакан…

Голос Шаглан-апы задрожал и прервался. Через некоторое время он возник опять.

Было слышно, как Шаглан-апай заплакала. Огромная жалость охватила Баяна, но он не решался подойти к пожилой женщине и успокоить ее. Он понимал, что она тоскует и плачет по родной земле, и что никто сейчас не может помочь ей. Через некоторое время плач стал утихать, а потом и совсем исчез. Шаглан-апа изредка и негромко сморкалась в платок.

С тяжелым чувством юноша снова принялся за работу, но уже не мог продолжать ее. Встав из-за стола, он прошел к дивану и лег на него. Закинув руки за голову и глядя вверх, он думал о том, как сложна жизнь. О том, как по-разному складываются человеческие судьбы, и никому не понять, не постичь их. Он понял, что на свете существует не только математика и не только творчество. И что всю эту жизнь, великую, ни с чем не соизмеримую жизнь, со всеми ее трудностями и бедами, со всеми ее страданиями и радостями, не вместить ни в какую самую универсальнейшую математическую формулу, как это ему казалось совсем недавно. Миллионы людей еще пройдут по этой земле, и каждый раз человек будет заново открывать для себя мир. Будет любить и страдать, бороться и искать, но так и не поймет, почему он пришел в эту жизнь и почему он должен уйти из нее. О многом думал и многое хотел понять своим юным, чутким и чистым сердцем Баян.

Весь день Шаглан-апай была грустной и задумчивой. Наркес, придя с работы, заметил необычное состояние матери. Не было ее обычных ласковых слов, которыми она всегда встречала сына. Он прошел в свою комнату и снова вернулся в зал. Мать по-прежнему сидела над кружевами, не поднимая глаз, тихая и молчаливая. Наркес внимательно посмотрел на нее и спросил:

– Что вы такая грустная сегодня, мама? И молчите все время? Что случилось?

Шаглан-апай словно только и ждала этого вопроса. Глаза ее несколько раз моргнули, и по одутловатому лицу потекли слезы. В последнее время с ней часто случалось такое. Постоянно думая о самом сокровенном, о муже и своей жизни с ним, она, казалось бы, без видимой причины начинала плакать, незаметно от окружающих утирая слезы. Никому из знакомых, родственников и даже детей не была понятна до конца эта боль, тайно и нестерпимым огнем сжигавшая ее душу. Любое упоминание о муже, любое ласковое слово вызывало у нее слезы. Наркес понял, что ему надо было промолчать, и сейчас жалел о сказанном. Пожилая женщина достала платок, несколько раз провела им по глазам и, не выдержав, разрыдалась.

– Наркесжан… Не могу я больше жить здесь, в городе… Поеду… поеду в аул… Буду жить рядом с могилой твоего отца… и с непослушным моим Сериком… Все мои дети там: Казипа, Казиза, Канзада, Бейбит… Зачем ты неволишь меня? Я простая женщина, сынок… и не привыкла жить в городе… Уеду, уеду я… не держи меня…

– Ну, хорошо, хорошо… – тихо говорил Наркес, гладя мать по плечу и стараясь ее успокоить, – хорошо… поезжайте…

Пожилая женщина начала понемногу успокаиваться.

Наркес знал, что рано или поздно он услышит эти слова, и теперь стоял рядом с матерью, забыв обо всем. Он снова – уже в который раз – думал о своей судьбе. Все было призрачным в его жизни. Призрачным было семейное благополучие, призрачной была личная жизнь, призрачными были надежды на счастье и на жизнь вместе с матерью. Непризрачной была только страшная, трагическая явь долгих лет, непризрачной была только мечта об открытии, в жертву которому он принес здоровье, счастье семьи, заботу о родственниках – Открытие отняло все, что у него было в жизни, и теперь отнимало мать.

Он знал, что мать тоскует по родным местам. Она была родом с берегов озера Саралжин, находившегося в Джанибекском районе Уральской области. Отец же был родом из актюбинских степей. В последние годы своей жизни, волею судеб очутившись в Джамбулской области, они часто мечтали переехать в родные места, но все как-то не получалось. Их удерживали взрослые дети, у каждого из которых была своя семья, многочисленные родственники. Так и не удалось отцу осуществить свою последнюю мечту, и зимой этого года он скончался. С его смертью словно кто-то обрезал крылья у матери. Она вся сникла, потеряла интерес ко всему и часто, тайком от всех, плакала, думая о муже. Он присутствовал в ее мыслях постоянно.

Отец… Он был для Наркеса человеком безупречной нравственной чистоты и крайне обостренного чувства долга перед людьми. Он был великим педагогом и великим историком. Всех знавших его всегда поражали его неуемная страсть к знаниям, его стремление постоянно совершенствовать их и в пожилые годы. По характеру он был человеком очень искренним и несколько вспыльчивым, но не злопамятным и отходчивым. Зная исключительную чуткость и отзывчивость его отца, Алданазара Казбаевича Алиманова, люди всегда называли его почтительно: Алеке.

В дни смерти отца Наркес находился рядом с ним. Никогда и ничем не болевший в своей жизни до шестидесяти семи лет, отец медленно умирал от непобедимой, а потому страшной болезни, одно название которой люди боялись произносить вслух. Истощавший до чудовищной немыслимой степени, потерявший от слабости речь, он еще накануне слабым взмахом руки запретил пускать к себе всех друзей и знакомых. То ли потому, что не хотел предстать перед ними в таком изнуренном, предсмертном состоянии, то ли потому, что стремление обособиться от людей было свойственно этой болезни на последней ее стадии. Рядом с ним были только жена, дети и кое-кто из самых близких родственников, сменявших друг друга по очереди. Видя, что Наркес долгие часы стоит у кровати, не отходя ни на шаг, отец рукой, давно уже превратившейся в плеть, нащупал руку сына и молча прижал ее к своему лицу. На дне глубоких и громадных от чудовищной худобы глазниц его возникли и задрожали две маленькие, светлые слезинки. Не видя ничего перед собой от слез, смотрел на отца и Наркес. Через некоторое время, после очень короткой агонии, отец скончался. В этот миг Наркес проклял всю медицину, все свои ненужные перед лицом смерти знания и все свои заслуги… Это было пятого января этого года. С тех пор Наркес боялся много думать об отце, боялся, что бесконечными своими мыслями о нем может потревожить его душу. Да и казалось ему все время, что отец где-то близко, где-то рядом, что он на время отлучился куда-то и что он скоро придет. И боялся он того, что обман этот самого себя вдруг вскроется самым неожиданным и страшным образом и что тогда с пугающей неотвратимостью станет ясно, что отец уже никогда больше не придет. И еще боялся Наркес, что в этот миг – через многие месяцы или долгие годы – он почувствует себя тоскливо и сиротливо, словно маленький мальчик наедине со своим горем перед лицом гигантского, безудержно рвущегося вперед неизвестно куда мира.

Он сел на диван, задумчиво глядя перед собой. О чем-то своем думала Шолпан. Молча сидел Баян.

За ужином Наркес мягко спросил мать:

– Мама, на какой день вам взять билеты, на завтра, на послезавтра?

Шаглан-апай промолчала.

Утром перед отъездом на работу Наркес позвонил в агентство Аэрофлота и заказал билет.

– Да, на завтра, пожалуйста, – сказал он, опуская трубку. Потом прошел в зал к матери.

– Мама, часа через два доставят билет. Я заказал его на завтра. Шолпан сегодня тоже пораньше придет с работы. Деньги я положил на стол в зале.

Шаглан-апа начала собираться. Неторопливо и без радости укладывала она в чемодан вещи.

Через полтора часа девушка-курьер доставила билет на дом. Шаглан-апа рассчиталась с ней и поблагодарила за услугу.

В обед приехал Наркес.

– Ну как, мама? – спросил он. – Привезли билет?

– Привезли, – ответила мать.

– Ну и хорошо. Сегодня я позвоню еще друзьям и вас встретят на машине. Шолпан еще не пришла?

– Нет еще.

Пообедав, он уехал. В начале третьего пришла Шолпан. Через некоторое время раздался телефонный звонок. Трубку взял Баян. Звонил Наркес. «Позови, пожалуйста, Шолпан», – попросил он. Баян позвал к телефону молодую женщину. Слушая в трубку мужа, она согласно кивала.

– Да, да, конечно, – иногда повторяла она.

Пообедав одна, – все другие давно пообедали, – она обратилась к юноше:

– Баян, пойдем сходим в магазин. Мама завтра уезжает. Надо купить кое-что.

Юноша охотно согласился. Вызвав по телефону такси, они поехали в ЦУМ.

Огромная красная хозяйственная сумка, которую они захватили из дома, едва вместила в себя все покупки.

Поймав на улице такси, они вернулись домой. Шолпан сбегала в продовольственный магазин и накупила всевозможных гостинцев.

Пока все бегали, хлопотали в связи с отъездом Шаглан-апай, Баян с грустью думал о ней. Юноше было трудно расставаться с ней. И даже не потому, что Шаглан-апа была безгранично добра к нему. Нет. Благодаря ей, Шаглан-апай, он впервые так ясно и глубоко осознал себя казахом, понял все величие и богатство народного искусства. Это было равносильно второму рождению. Если в первый раз он пришел в мир ничего не понимающим, слабым и беспомощным, то на этот раз, благодаря Шаглан-апай, на мир широко открылись и его глаза. Легкое бездумное детство и юность остались позади, и Баян чувствовал, что он перешагнул какой-то невидимый рубеж и отныне начиналась новая, осмысленная, взрослая жизнь. И какая-то тихая грусть охватила его. Он не знал, отчего она возникла, то ли потому, что душа расставалась с прошлым, то ли потому, что она предчувствовала всю сложность и неизвестность будущего…

Вечером пришли самые близкие друзья и несколько дальних родственников, живших в городе. Наркес позвал их по случаю отъезда матери. Гости разошлись поздно ночью.

На следующий день в девять часов по московскому времени Шаглан-апай должна была улететь. Наркес приехал домой за два часа до отлета. Шолпан была на лекциях. Она еще утром, уходя на работу, простилась со свекровью. После приезда Наркеса Шаглан-апай и Баян, взяв приготовленные заранее вещи, вышли из дома. Когда они приехали в аэропорт, регистрация билетов уже началась. Баян зарегистрировал билет, получил бирки на вещи и посадочный талон. Наркес с матерью стояли снаружи, со стороны посадочных площадок, и беседовали. Юноша подошел к ним. Шаглан-апай что-то тихо говорила сыну. Наркес слушал ее и думал о другом. Он понимал, что сердце матери разрывалось между умершим недавно отцом, им, Наркесом, и между остальными пятью детьми. Великое сердце матери! Неустанно печешься ты о каждом из детей своих, переживая их беды и радуясь их успехам. А смогут ли дети, взращенные и взлелеянные тобой, разлетевшись по белу свету, отплатить хоть часть твоих слез, пролитых тобой за них и искупить хоть толику великого долга перед тобой? И не часто ли за множеством будничных повседневных дел, радуясь маленькому успеху и огорчаясь от крохотной неудачи, мы, быть может, забываем о самом главном в жизни – выказать хоть немного внимания матери, доставить лишний раз ей нехитрую, простую радость? И только потеряв ее, вдруг со всей неумолимостью осознаем, кем была для нас в жизни мать…

– Я приеду, обязательно приеду к вам в отпуск, мама… и не думайте так много о папе…

Пожилая женщина молча кивала головой. Баян, глядя на нее, с благоговением думал: «Мать, родившая своего сына для людей… Только такой она и должна быть: не гордой, не чопорной и не властной. Великая мать…»

Мысли его прервал громкий и четкий голос диспетчера:

– Объявляется посадка на самолет, вылетающий рейсом Алма-Ата – Джамбул. Пассажиров просим пройти на посадку.

Шаглан-апа, Наркес и Баян прошли к посадочной площадке. Шаглан-апа с вещами прошла за металлическую перегородку. Один юноша тут же предупредительно взял ее чемодан, и они прошли в автопоезд. Через некоторое время он тронулся и, набирая скорость, быстро покатился к самолету. Шаглан-апай помахала рукой, затем вытерла глаза. Наркес и Баян постояли у металлического барьера, пока самолет не поднялся в воздух. Потом молча и медленно пошли к зданию аэровокзала. На площади перед вокзалом сели в машину.

Всю дорогу от аэропорта до города Наркес вел машину молча и задумчиво.

Сидя на заднем сиденье, думал о чем-то своем и Баян.

Приехав домой, они наскоро пообедали, и Наркес поехал на работу. Баян остался дома один. Ему вдруг стало очень грустно в большой и роскошной квартире. Здесь жила Шаглан-апай. Здесь он познакомился с человеком великой доброты и любви к людям. Здесь она пела свои удивительные песни. И как далекий отзвук волшебных песен Шаглан-апай, слабо и, как показалось Баяну, жалобно звенел серебристый колокольчик. Юноша уже не мог оставаться дома. «Приду вечером, когда все вернутся с работы», – подумал он. Он решил съездить к своим родителям.

Вечером, когда он вернулся, Наркес, Шолпан, Расул уже были дома. Шолпан готовилась к завтрашним лекциям. Наркес был в своем кабинете и чем-то занимался. Расул, предоставленный самому себе, разъезжал на велосипедике из комнаты в комнату, Баян тоже прошел к себе и принялся за работу. В последнее время он много работал над Великой теоремой Ферма. Испытывая с каждым днем все больший прилив физических и духовных сил, он находил огромное удовольствие в напряженной и нескончаемой умственной работе. Поздно вечером Шолпан позвала его на ужин. Ужинали молча. Наркес не проронил ни одного слова. Не нарушили молчания Шолпан и Баян. Один только Расул, поглядывая все время на пустое место Шаглан-апы за столом, время от времени медленно и нараспев спрашивал:

– А где наша ма-ма?

По примеру всех других в доме он тоже называл свою бабушку мамой.

Ему никто не отвечал. Но мальчик не унимался. Он все снова и снова интересовался:

– А где наша ма-ма, а?

Наконец Шолпан пояснила ему:

– Наша мама уехала.

– Уехала… А куда наша мама уехала?

– В Джамбул, – коротко ответила Шолпан.

– В Джамбул, да? А зачем она уехала? – не унимался мальчик.

Наркес молча встал из-за стола и вышел из кухни. Вслед за ним встал и Баян.

3

Великая теорема Ферма захватила Баяна полностью, как и многих великих и малых математиков до него, пытавшихся решить ее за три с половиной столетия. Теорема гласила: диофантово уравнение х^n + у^n = z^n, где n – целое число, больше двух, не имеет решений в целых положительных числах. Справедливость этого утверждения была установлена для ряда частных значений n. Баян пошел дальше всех своих предшественников и довел значение n до пяти тысяч. Однако доказательство теоремы в общем случае упорно ускользало, несмотря на кажущуюся простоту ее формулировки.

Изредка отрываясь от своей работы юноша думал: «Быть может, Великая теорема не является абсолютно справедливой для всех значений n? И, быть может, есть какое-то конечное, пусть даже очень малое, число примеров, опровергающих эту теорему? Как это случилось, например, со знаменитой китайской теоремой. Более двух тысяч пятисот лет тому назад точно такой же, казалось бы, ясный и логический путь привел китайцев к теореме, гласящей, что если для натурального числа n> 1 число 2^n – 2 делится на n, то число n простое. Как это выяснилось через тысячелетия, теорема оказалась ложной: было найдено бесконечно много четных чисел n, для которых число 2^n – 2 делится на n.

Да и у самого Ферма есть ошибочные теоремы, – думал Баян. – В письме к Мерсенну в 1641 г. он изложил четыре теоремы, из которых три впоследствии оказались ошибочными и только одна справедливой.

Итак, ошибочна или верна Великая теорема Ферма – главный труд всей жизни гениального математика?» – Баян мучительно ломал голову над этой проблемой.

Он встал из-за стола и, чтобы хоть немного дать себе отдых, стал медленно ходить из комнаты в комнату. Какое-то смутное воспоминание о чем-то необыкновенном и фантастическом возникло вдруг в нем.

Он вспомнил! Он понял, чего хотел! Этот необыкновенный и фантастический мир рядом!

Баян вышел из кабинета, прошел по коридору и остановился у дверей из толстого резного стекла. Открыл створки, переступил порог и очутился в волшебном фантастическом мире. Зеркальные стены, отражаясь одна от другой, создавали впечатление нескончаемого множества комнат. В этой комнате, бесконечной, как миры во Вселенной, было много фонтанов, много черных высоких статуй и много Баянов. Разглядывая бесчисленные свои отражения, юноша вдруг подумал: «А что если на какой-то планете в каком-то из миров во Вселенной, в какой-то цивилизации другой Наркес уже давно совершил открытие формулы гениальности, которое нам, землянам, кажется новым и грандиозным? И другой Баян стоял точно в такой же зеркальной комнате и думал точно о том же самом, о чем думаю сейчас и я? Можно категорически утверждать в этом странном мире, что такого никогда не было и не будет, или нельзя? «И ветры возвращаются на круги своя», – вспомнил он знаменитые слова.

Он в задумчивости вышел из кабинета. В последнее время он любил охотиться за мыслью, бродить в ее джунглях и, подобно бесстрашным землепроходцам, находить в них свои тропы. Это доставляло ему огромное наслаждение. Это было как путешествие по великой не исследованной стране. И в этой стране, в этой Вселенной мысли, каждый находил что-то сообразно своим способностям и интересам. Кто-то находил одну удачную мысль, и она в форме афоризма или крылатого выражения навсегда оставалась в памяти людей. Энтузиасту более смелому и пытливому удавалось найти сразу много хороших мыслей, как например, Ларошфуко и Лабрюйеру. Отдельным отважным исследователям, подобно Колумбу, удавалось находить целые материки. Это уже были Колумбы во Вселенной мысли: Фирдоуси, Данте, Бальзак, Кеплер, Ньютон, Эйнштейн и другие гиганты. Но, в отличие от этих беспокойных духом людей, некоторые даже и не знали о том, что самая удивительная из всех видов охоты на земле – охота – за мыслью.

Баян снова прошел в свою комнату и продолжил работу. Он все больше убеждался в том, что полное доказательство теоремы требовало создания новых и глубоких методов в теории диофантовых уравнений, поэтому он все свои силы перенес в область вспомогательных, но крайне необходимых поисков, Только астрономы, математики и физики знают, какую непостижимо грандиозную вспомогательную работу приходится выполнять иногда в течение многих десятков лет, чтобы вывести коротенькую конечную формулу, в которой спрессуются законы вселенной, бесчисленные соотношения материи или состояние вещества. Только люди, связанные с математикой, могут понять, ценой каких усилий жители маленькой, затерявшейся на окраине безмерного звездного мира планеты проникают в тайну устройства этого великого целого, проникают с помощью математики. Баян испробовал великое множество вариантов доказательств. Но решение теоремы упорно ускользало. Порой ему казалось, что она лишена всякого логического смысла и представляет собой нечто вроде «перпетуума мобиле». «Не может быть, – думал в такие мгновения юноша, – чтобы Ферма, отличавшийся необыкновенной сдержанностью в проявлении своих чувств, и с радостью сообщивший об открытии Великой теоремы, мог заведомо сказать неправду, заявив, что нашел путь решения теоремы, если бы он действительно не нашел его. Безусловно, она имеет какое-то решение, ключ к которому пока не удается подобрать никому». И он снова и снова яростно набрасывался на теорему.

Со времени отъезда Шаглан-апы Баян начал задумываться над многими вещами. Какая-то гигантская работа подспудно и постоянно совершалась в его сознании. Могучий дух, пробудившийся в нем, позволял ему теперь трезво оценивать истинное или ложное достоинство других, за тончайшими дипломатическими ухищрениями видеть реальный масштаб мысли, души и дела каждого человека. В нем словно проснулась и теперь продолжала расти чудовищная проницательность. Он стал с необыкновенной отчетливостью распознавать все заблуждения, присущие обычно человеческому разуму, от самых малых до самых больших. Принято, например, считать, думал он, что человек с большими знаниями, с огромной эрудицией и есть человек богатой, редкой души. А ведь это совсем не так. Сила разума еще не означает совершенства души. Можно даже сказать более определенно: сила разума и совершенство души – понятия абсолютно разных категорий, две разные субстанции человеческого духа. Можно быть великим человеком и иметь далеко не совершенную душу. Таким, как величайший мастер закулисных межгосударственных переговоров, непревзойденный подлец и лицемер Талейран, или гений и изобретатель шантажа Аретини, или гигант аферы Казанова. А можно ли назвать совершенными души величайших завоевателей, таких, как Александр Македонский, Чингисхан, Тамерлан, Наполеон и других, патологическая жестокость которых была равна только их маниакальному стремлению завоевать весь мир, походы которых унесли с собой миллионы жизней и не раз топили в крови все человечество? Не железному ли хромцу Тамерлану принадлежат слова: «Вся вселенная недостойна того, чтобы иметь двух повелителей»? Совершенными их души никак не назовешь, хотя у них и не отнять гениальности. Значит, сильный разум и нравственная сила души далеко не одно и то же. Стремление совершенствовать только разум при полном забвении сил души всегда приводит не только к однобоким, но и печальным последствиям. Разве не погибли многие народы древности, подобно народам Вавилона и Греции, достигшие высочайшего развития своих цивилизаций, только потому, что полностью потеряли элементарные устои нравственности, жизненно необходимые как в судьбе отдельного человека, так и в судьбах государств? – думал юноша. Эти размышления о нравственности, порой очень мучительные, все чаще и чаще приводили его к удивительным и необыкновенным выводам.

В последние дни он много думал о Наркесе. Он привык его видеть отзывчивым, добрым, простым. А кем, в сущности, был для своего народа этот блистательный молодой человек, почти юноша? Человек, в котором с равновеликой силой сочетались гениальность разума и гениальность души? Некогда Чингиз Айтматов хорошо назвал Мухтара Ауэзова «глазами нации». Наркеса Алиманова он, Баян, назвал бы гением нации, высочайшей вершиной, которую когда-либо удастся достичь национальному духу. Вместе с тем Наркес – высочайшее напряжение нравственной мысли современного цивилизованного мира. «Он поднял человеческий разум, как титан Атлант землю, – думал юноша. – Как Аристотель есть Греция, Коперник – Польша, Кеплер – Германия, Ньютон – Англия, Эйнштейн

– Америка, Алиманов есть Казахстан».

Изредка, на короткие мгновения отрываясь от своей работы, он думал и о значении Великой теоремы Ферма для математики и для всей науки в целом. Он понимал, что открытие, над которым он работал, необычайно нужно людям. «Нужно людям… – ловил себя на мысли Баян. – Что-то очень-очень знакомое… Ах, да, это от Наркеса. Все в его стихах, рассказах, легендах и афоризмах кричит о великой любви к людям. Откуда у него все это? Видно, долгие годы он был обделен любовью людей. Но как это могло произойти? Быть может, их отталкивала его напускная гордость, которой одною он прикрывал все беды и напасти своей жизни? Ткни пальцем в этот ложный панцирь – и сразу обнажится самое искреннее и самое чистое сердце, которое только можно встретить. Или, быть может, окружающим не нравилась его безмерная вера в себя, в свои силы – единственное оружие гения, с которым он борется против величайшего множества трудностей на великом пути своем и которое одно только и помогает ему совершить подвиг ради людей?