Формула гениальности

Интересно, что в конце трактата, в заключительной главе, Шопенгауэр приводит подробный перечень анатомических признаков строения лица и череп выдающихся людей, а также физиологических особенностей их организма. В настоящее время корреляции между типом телосложения и степенью реактивности нервной системы у людей изучены наукой достаточно полно. Тем не менее, трудно сказать, что наблюдения великого философа справедливы. В то же время нельзя не признать, что при всех болезнях, характеризующихся разным уровнем умственной отсталости – идиотии, имбецильности, дебильности, микроцефалии, мегалоцефалии и многих других, т е. при болезнях, полярно и крайне противоположных явлению гениальности, анатомические признаки строения липа и черепа, а также физиологические особенности организма являются ярко выраженными. В последние годы прошлого века анатомы непрерывно «открывали» на черепе великих «математические шишки» и «музыкальные выступы». Предметами этих изысканий были черепа Баха и Гайдна, Доницетти и Бетховена, многих математиков и философов. Очень интересной ему представляется гипотеза о материальном субстрате гениальности, энергетического вещества, некоей кислоты, содержащейся в мозге гениального человека и родственной по своим свойствам аденозинтрифосфорной кислоте (АТФ), имеющейся у всех людей. Но его сейчас интересует другое.

Совершенно необычную разновидность гениальных людей представляют гении подагрического типа. Они подчеркнуто мужественны, глубоко оригинальны, обладают мощной, устойчивой энергией, действуют упорно и терпеливо, доводя до решения поставленную задачу. В этом они отличаются от гениев чахоточных, лихорадочно активных, с беспокойной переменчивостью интересов, быстро восприимчивых, но несколько женственных. И еще в большей степени отличаются от гениев с ярко выраженными неврозами и даже психическими отклонениями, таких как Тассо, Ницше, Ван-Гог и другие.

Если гениальность – это прежде всего форсированная деятельность мозга, то нет ничего удивительного в том, что гений отличается повышенным содержанием мочевой кислоты в крови, которая и стимулирует работу мозга, возбуждая его нервные клетки и превращая его, собственно, в мозг гения. А так как этой кислоты много, то она постепенно откладывается в виде соли в суставах, вызывая таким образом спутницу гениальности – подагру.

Обычно в организме нормального здорового человека содержится около одного грамма этого вещества, у подагриков же ее в 20-30 раз больше. У гениев-подагриков процент содержания мочевой кислоты в крови еще выше, чем у обычных больных с этим недугом, Подагрой страдали Галилей, Ньютон, Гарвей, Лейбниц, Линней, Ч. Дарвин, И. Кант, Александр Македонский, Карл Великий, Иван Грозный, Беллерофонт, У. Гамильтон, Э. Гиббон, У. Конгрив, Р. Бэкон, Ф. Бэкон, Б. Франклин, Р. Бойль, И. Берцелиус и многие другие. Список этот чрезвычайно обширен.

Л. Филье в своей книге «Светила науки от древности до наших дней» назвал 18 «светил», третья часть из них – подагрики.

Первый турецкий султан Осман, завоевавший всю западную часть Малой Азии, свою подагру передал по наследству потомкам и многие из них – Мурад I, Баязид Молниеносный, Мехмед I и Мехмед II Завоеватель – все подагрики – поставили Турцию к концу XV века на вершину могущества.

Подагра преследовала род Медичи и герцогов Лотарингских, Микеланджело, Гете, Улугбек, Мартин Лютер, Жан Кальвин, Эразм Роттердамский, Томас Мор, Кромвель, кардинал Мазарини, Стендаль, Мопассан, Тургенев, Бисмарк и другие страдали подагрой в тяжелой форме.

Вообще, высокий уровень мочевой кислоты в организме подтверждает ту мысль, что человеческий мозг в обычных условиях, без определенного возбуждения, реализует лишь небольшую долю своих возможностей, что подтверждено и экспериментально.

Интересны мысли самих великих людей о природе таланта и гениальности. «Талант – страшный недуг», – утверждал Бальзак. «Гениальность – это такая же болезнь ума, как жемчужина – болезнь раковины», – считал Паскаль. Для него, Наркеса, параллель между возникновением и формированием гениальности у человека и образованием жемчуга тоже кажется очень интересной.

Жемчуг, как известно, образуется только при попадании в раковину инородного тела. Оно раздражает мантию моллюска, и в ответ на раздражение моллюск защищается интенсивным отложением запасов гуанина – главной составной части перламутра – вокруг этого инородного тела. Мало-помалу оно обволакивается жемчужной массой, поверхность сглаживается, трение о тело моллюска уменьшается. Так и растет, очень медленно, жемчужное зерно.

Моллюск нормальных условиях выделяет перламутр, в особых же болезненных условиях в его раковине образуется жемчуг. Разница между перламутром и жемчугом – в расположении слоев выделяемого моллюском органического вещества. В жемчуге слои известкового соединения гуанина располагаются концентрически, в перламутре же они идут параллельно. Различие между веществом перламутра и веществом жемчуга объясняется тем, что жемчуг образуется при необычных условиях, когда моллюск тратит большее количество энергии на самозащиту.

Гениальность тоже формируется в условиях, когда человек в течение долгих лет тратит большое количество энергии «на самозащиту», на утверждение себя как биологического индивидуума в мире природы. Подобно тому, как разнятся между собой вещество перламутра и вещество жемчуга, подобно этому столь же сильно разнятся между собой в качественном отношении мозг простого и мозг гениального человека. Вполне возможно даже, думал Наркес, что различие их между собой объясняется разным структурным соотношением одного и того же мозгового вещества.

Именно на прекрасном знании возникновения жемчуга только в необычных условиях основано его искусственное выращивание, возникновение и существование той уникальной и невиданной ранее области промышленности, у истоков которой стоял великий Микимото. Жемчуг, образующийся по воле человека… и гениальность, возникающая по воле человека… Сходные очень принципы…

Интересны не только способности гениальных людей, но и их нравственные побуждения. В своем могучем и необоримом стремлении совершить ту или иную миссию в истории человечества гений напрягает все свои титанические духовные силы. На пути к избранной им цели он способен победить, казалось бы, совершенно непреодолимые, с точки зрения трезвого житейского разума, трудности, любые свои физические и психические недуги. На первый взгляд, воля подобных людей кажется понятной и объяснимой. И только при ближайшем рассмотрении, только самому проницательному уму становится понятным, что это таинственный и в общем-то трудно объяснимый психический феномен, который творит самого гения. Для гениального человека слово «талант» зачастую обозначает то же, что и бездарность. Ежедневно и ежечасно он мучительно стремится к тому совершенству, которое он наметил для себя. И у этого совершенства часто не бывает конца. Только в таком непостижимо грандиозном и титаническом труде рождается волшебное слово, гениальные полотна и звуки, уникальные творения зодчих и скульпторов. Только так приходит великая мировая слава. Только так рождается мощное свечение ярчайшей звезды.

Не удивительно, что, осознавая эту истину в полной мере, гениальные люди относятся с плохо скрываемым презрением ко всем карьеристам и интриганам, ко всем околонаучным мэтрам и вообще ко всякого рода дельцам от науки и искусства. Так, высокомерный и непомерно гордый Леонардо да Винчи говорил о людях, непричастных к подлинно большому творческому труду: «Их следует именовать не иначе, как проходами пищи, множителями кала и поставщиками нужников, ибо от них, кроме полных нужников, не остается ничего». Он, Наркес, не может повторить эти слова итальянского гения о всех представителях человеческого рода, ибо среди них немало честных и добрых людей. Доброту, и в более широком смысле любовь к людям, он всегда ценил выше способностей и других достоинств человека. Даже выше гениальности. Но одно дело – любить простого честного труженика, живущего нелегким своим трудом, и совсем другое – любить карьериста, бездаря и приспособленца, ищущего легких путей в жизни. В отношении всех последних его так и подмывает повторить слова да Винчи, потому что после них в науке и в искусстве не остается ничего, кроме кала.

За долгие годы изнурительного и совершенно ни с чем не сравнимого по объему труда он, Наркес, выработал собственную шкалу ценностей. И по этой шкале такие добродетели, как смирение перед авторитетом или почтительность к возрасту, никакой ценности не имели. Высшую и единственную ценность по ней имела только Истина.

Наркес нахмурился. Зачем он так яростно стремился всегда к истине? Зачем он всю жизнь упорно ставит ее выше всех больших и малых авторитетов, выше всех великих и малых мира сего? Зачем он идет против устоявшихся, традиционных взглядов на проблему гениальности, хотя всем прекрасно известно, что он единственный и бесспорный мировой авторитет в этой области в настоящее время? Разве не он лучше, чем кто-либо, знал, что быть реформатором и совершать великие открытия, какие бы высокие эпитеты к ним позднее ни прилагали, труднее всего? Труднее потому, что один на один вступаешь в поединок с инерцией человеческого мышления, с этой «страшной, – по определению Ленина, – привычкой». По субъективному мнению его, Наркеса, законы инерции человеческого мышления действуют более могущественно и более глубоко, чем законы всемирного тяготения. Или, говоря другими словами, являются законами тяготения к старым, традиционным понятиям. И в этом своем свойстве человеческий мозг тверже камня…

Ах, этот демон мысли. Он терзал его всю жизнь…

Наркес задумался, устремив взгляд куда-то перед собой. Какие-то стихотворные строки смутно рождались в нем. «Стремится к совершенству человек. И нет его дерзаниям конца…» Нет, не так, подумалось Наркесу. Надо по-другому.

Стремится к совершенству человек.

И нет его дерзанию конца.

Прожить спокойно свой короткий век Не хочет он. И требует венца…

Вот так будет точнее. Давно не рождались в нем стихи.

И нет его дерзанию конца…

Весь вечер прошел в мучительных и сложных размышлениях.

13

Баян чувствовал себя намного хуже, чем раньше. В последнее время он перестал ходить к родителям, чтобы не испугать их своим столь изнуренным и болезненным видом. В то же время, стараясь не беспокоить их долгим отсутствием, он время от времени позванивал им, говоря, что все у него хорошо и благополучно. Дела же у него обстояли совсем по-другому. Резкие приливы стеснительности и отчаяния сменялись взлетами чудовищной дерзости и честолюбия. Будущее полыхало перед ним фантастическим грандиозным заревом. Сейчас, в эти неслыханно трудные дни своей жизни, он, как никогда раньше, осознавал себя уникальным математическим гением. Мозг его исступленно работал над решением нескольких сложнейших теорем одновременно. В то же время по причине чрезмерно напряженной психической жизни он постоянно испытывал сильную тоску, которая не давала ему усидеть на месте и все время вынуждала куда-то идти и идти, не останавливаясь. В эти дни он все чаще и чаще выходил из дома. Стремительным шагом преодолевал улицу за улицей, в каком-то экстазе чувствуя, что ходьба становится все более быстрой и безудержной. Долго проходив так по улицам, он возвращался домой и остаток дня проводил в угнетенном состоянии духа. Грустные и скорбные мысли навещали его в последнее время. Он уже не раз глубоко раскаивался в том, что согласился участвовать в эксперименте, и теперь скрывал это от окружающих, чтобы никто не счел его малодушным. В эти дни он, словно надеясь на внезапное, непостижимое чудо, все чаще восклицал: «Титаны всего мира! Поддержите меня, дайте мне силы выдержать и совершить великое деяние!» Но титаны всего мира не помогали. Больше того – они безмолствовали. И тогда в отчаянье Баян начал смутно догадываться о том, что каждый из них на своем безмерно трудном пути познания и творчества с трудом и едва помог себе. И что в этом грандиозном труде никто не может помочь гению…

В необыкновенно трудных поисках пути к будущему проходило для юноши время. Помня советы Наркеса, он каждый день по много раз повторял вслух и мысленно слова: «Я справлюсь!», стараясь, чтобы эта формула вошла в его плоть и кровь, укрепила его слабеющий дух, и цепляясь за нее как за единственную путеводную нить.

Это пришло неотвратимо. Баян сидел в комнате весь во власти своих тягостных ощущений и мыслей, когда почувствовал какой-то толчок в себе. Он не мог бы сказать, родился ли этот импульс в нем самом или пришел извне. Юноша принял это ощущение за новый прилив тоски, которая часто посещала его в последнее время и не давала усидеть на месте. Он вышел из кабинета, проходя по коридору, машинально окинул взглядом зал, где сидела Шаглан-апа, оделся и вышел на улицу. Вся природа была во власти могучего обновления. В весеннем воздухе, казалось, носились невидимые флюиды, рождавшиеся от пробуждавшейся после зимней спячки земли. Среди звонкого и оживленного шума, ликования детворы и птичьего гомона Баян вдруг почувствовал себя бесконечно жалким, одиноким и ненужным в этом огромном цветущем мире.

Импульс в виде желания, рождавшегося непонятно каким образом, повторился. Он побуждал юношу идти. Баян еще не знал, куда он пойдет, но желание, возникшее в нем сначала смутно, потом все отчетливее, подсказывало куда идти. Повинуясь ему, он вышел сперва на проспект Абая, затем медленно двинулся в сторону проспекта Ленина. Спустился в подземный переход, остановился и с секунду постоял, раздумывая, с левой или с правой стороны тоннеля выйти наверх. Новый внутренний толчок подсказал ему направление. Баян вышел из перехода и вместе с другими прохожими медленно пошел по проспекту вниз. У гостиницы «Казахстан» он замедлил шаги и, повинуясь новым побуждениям, повернул к зданию. Он никогда не был в этой гостинице и не понимал, зачем идет сюда сейчас. Вместе с группой шумно переговаривавшихся иностранцев вошел в парадную дверь и попал в огромный вестибюль. В правой стороне его находились газетный, книжный и сувенирный отделы, в левой – длинные стойки и кабины администраторов, около которых, как всегда, толпилось много людей.

– Ваш пропуск, молодой человек, – требовательно обратился к юноше пожилой швейцар в темно-синем мундире, стоявший у входа.

Баян слегка растерялся, затем, повинуясь импульсу, родившемуся в нем мгновенно, достал из внутреннего кармана пиджака маленький клочок помятой исписанной бумаги и протянул его швейцару.

Швейцар взглянул на бумажку и вернул ее.

– Это на четвертом этаже, сорок седьмая комната, – объяснил он, видя, что юноша впервые пришел в гостиницу.

Баян шел по вестибюлю, машинально оглядываясь по сторонам. Высокий свод с громадными и роскошными люстрами, плавные и красивые линии стоящих впереди массивных стен и колонн, облицованных мрамором. Проходя мимо необычно широких и мягких кресел с темно-красным импортным кожезаменителем у столиков для заполнения гостиничных бланков, задержался на них взглядом. По мраморной лестнице поднялся на второй этаж.

«Индуктор!» – мелькнула вдруг догадка в голове у Баяна.

Он прошел по коридору влево и очутился перед дверью с матовым стеклом, на котором красными буквами было написано: «Пожарная охрана. 0-1». Безотчетно следуя команде, исходившей из глубин мозга, юноша открыл дверь и очутился на очень тесной лестничной площадке. Все огромное пространство вестибюля, роскошь его мраморных стен, колонн и широчайшей мраморной лестницы, ведущей на второй этаж, все это осталось позади. Баян словно внезапно перенесся в другой мир. Серые бетонные стены не были даже побелены. Дверь, располагавшаяся на лестничной площадке напротив, из простого дерева и простого стекла, поражала бедностью после массивных дубовых дверей с золоченными ручками, которые он только что видел. Лестница, ведущая наверх, была настолько узкой, что на ней с трудом могли бы разминуться два человека. Юноша словно очутился в каменном мешке, зажатый стенами со всех сторон.

– Наверх! – властно подсказывало чье-то желание.

Баян стал послушно подниматься по ступенькам. Серые непобеленные стены вокруг производили удручающее впечатление. На пыльных стеклах простеньких дверей на третьем этаже были надписи: «Пожарная охрана». Прислушиваясь к звуку своих шагов, гулко раздававшихся в полном одиночестве, Баян продолжал подниматься. Двери на четвертом этаже были без надписи. Начиная с пятого этажа, стены были побелены. Было однако видно, что никто и никогда не ходил по лестнице. В ней и не было никакой нужды: население гостиницы обслуживали несколько четко налаженных лифтов.

Баян чувствовал себя так, словно поднимался из подземелья и ему не было конца. Ноги все больше и больше тяжелели, тело покрылось липким потом. Он не знал, сколько этажей он уже прошел. Устав от подъема, вытирая концом рукава пот со лба, он на секунду прислонился к бетонной стене.

– Наверх! – прозвучала в недрах мозга чужая команда.

Баян уныло и послушно стал подниматься выше. Глядя себе под ноги, он с трудом преодолевал одну ступеньку за другой. Через два этажа, тяжело дыша и весь обливаясь потом, не в силах идти дальше, он остановился.

– Наверх! – властно и жестоко диктовало навязанное ему кем-то желание. Оно было настолько сильным и физически ощутимым, что не подчиниться ему не было никакой возможности.

Шатаясь от усталости, тяжело дыша, юноша шаг за шагом стал медленно подниматься дальше. Ему казалось, что этой каменной бездне не будет конца. Сознание работало вяло и тупо, как в состоянии чрезмерно большой умственной усталости. Не было никаких сил сопротивляться приказам, приходящим извне. Ноги уже не держали Баяна и он опустился на ступеньки.

– Наверх! – мощный призыв заполнил его сознание, подавляя в зародыше проявление малейшей воли.

Держась за перила, затрачивая на каждый шаг по несколько минут, обливаясь потом, с истерзанным видом, поднявшись на очередной и уже последний этаж, Баян увидел высоко перед собой дверь в стене. Лестница поднималась еще немного и заканчивалась у двери с надписью:

МАШИННЫЙ ЗАЛ.

ПОСТОРОННИМ вход ВОСПРЕЩЕН.

В состоянии полной прострации от физического изнеможения Баян стал разглядывать дверь. До нее нельзя было достать со ступенек лестницы. Для этого надо было подняться по вертикальной железной лесенке. И с нее перейти на решетчатую площадку.

– Наверх! – прозвучала снова команда.

Отчаянными усилиями Баян ухватился за толстые железные прутья обеими руками и, кое-как помогая себе уставшими, еле ступавшими ногами, слегка приподнялся. Пока он поднялся по короткой лестнице, прошло немало времени. Дверь перед ним, обитая белыми листами оцинкованного железа, по всей вероятности, ведущая на крышу, была не заперта. Большой черный замок, продетый толстой проушиной в железное кольцо скобы, висел тут же.

– Открой дверь! – нетерпеливо требовало чье-то желание.

Баян открыл дверь. В проеме ее стал виден краешек синего неба.

– Входи в дверь! Быстрее! – требовал кто-то невидимый.

Баян стал медленно и осторожно перемещать свое тело с лесенки на решетчатую площадку перед дверью. И только он успел закрыть за собой дверь, как по лестнице, ведущей в машинный зал, прошли, переговариваясь между собой, два парня.

С испугом прислушиваясь к удалявшимся шагам, Баян с минуту постоял у двери. Затем взглянул вверх. Каменный мешок кончился. Над ним простиралось открытое небо. В квадратном бетонном углублении его отделяли от крыши всего метра три. К стене была прикреплена короткая железная лесенка с толстыми поперечными прутьями.

– Наверх! – пронзила мозг властная команда.

Приложив последние отчаянные усилия. Баян вылез на крышу. Шатаясь от слабости, огляделся по сторонам. Крыша была довольно большой. В нескольких местах по краям ее возвышались какие-то странные сооружения, напоминавшие очень толстые согнутые трубы, покрашенные черной краской. В центре возвышались три низкие небольшие крыши лифтовых шахт. С разных сторон растяжками из толстой проволоки к ним были прикреплены металлические жерди телевизионных антенн. Баян взглянул на знаменитую желтую корону гостиницы, царственно блиставшую сейчас в лучах солнца. На верхушках ее самых длинных зубцов были установлены красные фонари-золы. Высокие и толстые листы алюминия, анодированного под бронзу, с внутренней стороны были укреплены черными металлическими конструкциями.

Под нижним краем короны далеко внизу простирался город. Люди на улице казались крохотными.

– Наверх! – пронзила мозг новая команда.

Чудовищной силы крик потряс все существо Баяна. Он только сейчас понял во всем объеме замысел индуктора. Леденея от стремительно нараставшего перед неизбежным концом страха, он сквозь слезы стал отчаянно повторять: «Я справлюсь! Я справлюсь!» Затем медленно двинулся к металлическим конструкциям. Не переставая кричать, юноша карабкался по конструкциям все выше и выше. С вершины зубца короны город обнажился как на ладони. «Я справлюсь!» – в последний раз прокричал Баян и занес ногу над бездной. Дальше все произошло молниеносно. Кто-то сильно дернул его за шиворот. Баяну показалось, что он падает с короны вниз. Не успел он что-либо осознать, как мощный удар помутил его рассудок. Сознание не совсем вернулось к нему, когда новый мощный удар отнял последние остатки разума. Он очнулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечи. Расплывающиеся, зыбкие черты человека над ним медленно обрели ясность.

– Ты что задумал? – яростно кричал ему могучий рыжеволосый парень. – Справиться-то ты справишься, а отвечать кто за тебя будет? Мы, что ли…

Одной рукой он встряхнул Баяна и поставил его на ноги. Через несколько минут они уже стояли среди рабочих в машинном зале, а еще через десять минут

– в кабинете директора гостиницы. Директор, представительного вида пожилой мужчина, сидел в кресле за своим столом и внимательно слушал группу людей, пришедших с Баяном.

– Как он мог попасть на крышу? – удивленно спрашивала немолодая полная женщина, очевидно, работавшая в техническом составе гостиницы.

– У кого ключ от двери?

– У слесаря Петрова.

– Найдите его.

Через пять минут в кабинет директора ввели Петрова, щуплого человека невысокого роста, в рабочей одежде.

– Ты открыл дверь на крышу?

– Я.

– Почему?

– Начальник технической службы должен был подняться на крышу. Ну и чтобы не искали меня, заранее открыл.

– Он тебе сказал, что ли, чтобы ты открыл дверь?

– Я знал, что он будет осматривать вытяжные вентиляторы.

Позвонили начальнику технической службы. Он ответил, что никому ничего об этом не говорил.

Снова набросились на Петрова.

– Ну, как же ты узнал о том, что тебе надо открыть крышу?

Смущенный слесарь не мог ответить ничего вразумительного. И его оставили в покое.

– Самрат Какишевич, – снова заговорила пожилая женщина, глядя на Баяна. – Я думаю, что этого хлопца надо отправить в пспхбольницу. Больной он. Смотрите, какой худющий, на ногах еле держится.

Услышав о психбольнице, Баян, стоявший до этого молча, ужаснулся.

– Да не больной я, – с отчаянием возразил он. – А участвую в эксперименте…

– В каком, айналайн? – мягко спросил Самрат Какишевич, слушавший до этого только других.

– В эксперименте… ну как вам сказать… – замялся юноша.

– Врет он, – заметил кто-то из рабочих.

– Да не вру я, – неожиданно страстно возразил Баян. Оскорбленный тем, что его подозревают во лжи, он вдруг осмелел. – Позвоните Алиманову, если не верите, он вам скажет.

– Какому Алиманову? – переспросил Самрат Какишевич.

– Наркесу Алиманову, – ответил юноша и, поморщившись от боли, потрогал свой опухший правый глаз.

– Какой у него телефон? – снова спросил Самрат Какишевич.

– Телефона я не знаю. Но в любом справочнике он есть.

Самрат Какишевич раскрыл справочник, лежавший перед ним на столе, и набрал номер.

– Наркес Алданазарович, здравствуйте! Вас беспокоит директор гостиницы «Казахстан» Какишев. Мы здесь задержали одного молодого человека, который ссылается на вас. Как его фамилия? Сейчас. Как твоя фамилия? – спросил он Баяна, оторвавшись на минутку от трубки.

– Баян Бупегалиев, – угрюмо ответил юноша.

– Баян Бупегалиев его зовут. Сейчас подъедете? Хорошо.

Услышав имя знаменитого ученого, собравшиеся загудели, посматривая на Баяна уже другими глазами.

Через минут пятнадцать приехал Наркес. Самрат Какишевич заботливо усадил ученого в свободное кресло, коротко объяснил ему суть дела.

– Самрат Какишевич, – пояснил Наркес. – Этот юноша говорит правду. Он действительно участвует сейчас в одном эксперименте. Индуктор решил послать его сюда, а он как перципиент воспринимает эти приказы на расстоянии.

– Но он же чуть не упал с короны, уже занес ногу? – не выдержал могучий рыжеволосый парень.

– Да, это верно, – ответил Наркес. – Но в последний момент индуктор приказал бы ему вернуться обратно.

Парень с сомнением покачал головой.

– Сложные опыты вы ставите, товарищ ученый, – подала голос пожилая женщина, – слишком рискованные.

– Да, – согласился Наркес. – Эксперимент проходит в экстремальных условиях.

Он поднялся с места. Вслед за ним встал и директор. Все собравшиеся в кабинете люди через служебный вход проводили Алиманова и Баяна до машины. Работники гостиницы шумно простились с ученым.

По пути домой Наркес снова взглянул на юношу. Правый глаз его сильно опух и стал лиловым. Дома их встретила встревоженная Шаглан-апа. Она стала хлопотать вокруг Баяна как могла. Наркес в своем кабинете долго размышлял над случившимся. «Индуктор выбрал самый уязвимый для него и для Баяна момент и мертвой хваткой взял их за горло. Главное теперь – устоять и не потерять Баяна. Быть с ним все время рядом».

Событие, случившееся днем, потрясло весь дом.

14

Утром за столом Баяна не было. После завтрака Наркес зашел в его комнату. Юноша спал крепким сном. «Он еще не скоро проснется, – подумал Наркес. – Такое потрясение… Я съезжу в Институт и вернусь до его пробуждения». Он тихо закрыл за собой дверь.

Собрался и поехал на работу. Не успел он войти в кабинет и сесть за стол, как в дверь заглянула Динара.

– Поднимите, пожалуйста, трубку. Вас просят по внешнему телефону.

Наркес снял трубку.

– Наркес Алданазарович? Здравствуйте. Это я, Айсулу Жумакановна. Где Баян?

– встревоженно спрашивала молодая женщина. – Сейчас звонил один человек и сказал, что мой сын плохо чувствует себя, что он погибает. Где он?

– Кто звонил? Какой человек?

– Не знаю. Он не назвался. Где Баян? – снова спросила Айсулу Жумакановна.

– Я только что приехал из дома. Когда я уходил, он спал.

– Дома его нет…

В трубке послышались длинные гудки. Наркес опустил ее на рычаг и с минуту посидел в раздумье. Затем быстро оделся и вышел.

– Если будут звонить мне, скажите, что я уехал по срочному делу, – попросил он Динару.

Вернувшись домой Наркес не застал юношу.

– Мама, а где Баян? – спросил Наркес, стараясь подавить смутное беспокойство, рождавшееся в нем.

– Не знаю, сынок. Он ушел утром. Гуляет, наверное. Дома тоже скучно ему одному сидеть. Или к родителям, наверное, поехал.

– А когда он примерно ушел?

– Сразу после тебя и ушел, в начале десятого.

Прошел час, а Баяна все не было.

Снова позвонила Айсулу Жумакановна.

Смутное беспокойство сменилось острым чувством тревоги. Пытаясь подавить его, Наркес медленно ходил по кабинету. Он все еще не терял надежды, что юноша придет. Открыв ящик письменного стола, он достал медицинский дневник Баяна и начал листать его. С начала марта и по начало мая записи велись аккуратно. Последняя запись была сделана неделю назад, седьмого мая: «Чувствую себя очень плохо. Не могу усидеть дома». Наркес знал, какую эмоциональную нагрузку несли в себе эти две короткие, рубленые фразы. «В дни самого тяжелого психического кризиса человек неудержимо стремится к родным местам, на родину, к самому дорогому для него существу. Куда и к кому мог уйти Баян? – спрашивал у себя Наркес. – Куда и к кому мог уйти Баян?» Снова и снова задавал себе он этот вопрос. Неизвестность становилась мучительной. Наркес стал быстро и нервно ходить по комнате. Затем, словно пораженный чем-то, внезапно остановился. «В Таргап, к бабушке!» – молнией мелькнула мысль.

Ждать больше не имело смысла. Наркес стремительно вышел из кабинета и стал одеваться.

– Куда ты теперь, сынок? – спросила Шаглан-апай.

– Ты что-то сказала, мама? – Наркес взглянул на мать, лихорадочно продолжая перебирать в уме возможные варианты поисков Баяна.

Шаглан-апа поняла, что сыну не до ее вопросов, и промолчала.

Наркес быстро вышел.

Он выехал на одну из главных магистральных улиц, проехал ее до последней черты города и на предельной скорости повел машину в сторону Узун-Агача. Длинный корпус машины мерно дрожал от чудовищной гонки, резко визжали на поворотах тормоза. За городом, у поста ГАИ, милиционер, заметивший машину, идущую на недозволенной скорости, резко засвистел и поднял руку с милицейским жезлом, но «Балтика» в одно мгновение пролетела мимо. Милиционер бросился было к дежурной машине и… махнул рукой: гнаться за слишком скоростной «Балтикой» было бесполезно.

Расстояние до Узун-Агача, которое автобусы новейших марок преодолевали за полтора часа, Наркес покрыл за полчаса. Родственники Бупегалиевых, к которым он предусмотрительно заехал, сказали, что Баян к ним не приезжал. Выбравшись с узких сельских улиц на широкую автостраду, Наркес снова повел машину на предельной скорости.

Еще задолго до Таргапа он увидел идущих сбоку по шоссе людей и далеко впереди них Баяна. Юноша вел себя очень странно. По мере того как сзади приближались машины, он, отчаянно размахивая руками и что-то крича, неумолимо шел к каждой из них. Водители старались подальше объезжать странного прохожего, но, не успевая вовремя увернуться, иногда чуть не касались его. Проносясь дальше, они высовывали из кабин кулаки и осыпали его проклятиями.