Пепел и песок

– От меня?

– Да. Я очень хочу сюжет от тебя! А что, зажигалки нет?

– Там, на кухне, где-то были спички. Кажется, рядом с плитой.

Катуар удаляется на пуантах, шуршит спичками и кричит с кухни:

– А зачем тебе спички, если ты не куришь?

– Для плиты, наверное.

– Она электрическая! – Катуар смеется. Слышно, как спички бесчувственно падают на мозаичный пол.

– Да? Какая неприятность…

– Так зачем?

– Роза говорит: в доме спички должны быть всегда под рукой.

– Роза? – Катуар выглядывает озабоченной Коломбиной, волосы свешиваются. – Кто это?

– Домработница.

– Молодая?

– Роза? Нет. Увядшая.

– Я сразу заметила, что у тебя подозрительно чисто на кухне и в ванной. Значит, Роза. А у меня на цветы аллергия. Может, у тебя еще и дети имеются?

– Нет. Только сюжеты.

– Минута десять секунд! – угрожает сквозь время на школьном дворе Карамзин.

17

Три года назад. Июль. Вагон электрички. Запах пионов и воблы.

Дочка дергает мою кожаную сумку фирмы «Хрен вам, а не лейбл!». Ремень сумки лихо скатывается с плеча и застревает в сгибе локтя. Я стою и держу перед липкими глазами книгу историка Буха «Старец». Дочка сидит рядом. Я дал ей свой телефон – поиграть. Лучший способ обрести недетский покой.

– Что тебе?

– А что такое…. Что такое… что такое «минет»?

– Что? Где ты это услышала?

– Я прочитала.

– Где?

– Тут.

Она предъявляет телефон, болтает ногой, задевая пластиковое ведро, что стоит между ног у бывшей женщины, которая сидит напротив и читает кроссворд. Яберу телефон – он стал тяжелей – и читаю: «А как Румина делает минет – это просто отдельный сюжет!»

– Послушай, дочь – это пишут мне, а не тебе. Зачем ты это читаешь?

– А кто, а кто пишет?

– Сам хотел бы узнать. Забудь, ты не видела этого. Не видела.

– Забыла. Ты придешь ко мне на день рождения?

– Куда?

– На день, на день рождения. Мне скоро семь лет.

– Уважаемые пассажиры, вашему вниманию предлагаются свежие газеты! «Ждать ли нам Депрессии?» – прогнозы экономистов. «Новый жук страшнее колорадского» – говорят ученые. «Я отвечаю за каждое слово!» – интервью с популярным сценаристом Марком Энде, автором сериала «Кровь блондинки-1» и «Кровь блондинки-2».

Спасибо, долговязый торговец. Мой дорогой, ненаглядный. Я не знал, что ответить дочери, ты отвлек ее. Он приближается, одет, как всегда, аккуратно: серые брюки, темно-коричневая куртка на молнии и черные полуботинки. Не штиблеты, не туфли, не шузы – именно полуботинки, дар русской природы.

– Вот, возьми! – протягиваю купюру с достоинством.

– Вам какую газету? – Он смотрит на купюру, бумажная душа.

– Никакую. Просто возьми.

– Сто рублей?

– Бери. Это честные деньги, сделанные на крови.

– Какой крови?

– Блондинки.

Торговец перестает шуршать газетами и пристально смотрит на меня. Мировая скорбь. Одна из газет не выдерживает, срывается из рук опрятного торговца и ложится на колени бывшей женщины. Та принимает ее как должное и спрашивает торговца:

– Скажите, а там есть фотография этого самого Марка Энде? Очень хотелось бы на него посмотреть.

Торговец выхватывает у вспотевшей женщины газету:

– Нет там фотографии. Только интервью.

Я смеюсь, выглядываю из-под газеты и подмигиваю торговцу своим черным глазом:

– А я, кстати, читаю о Старце.

– Ради бога, – Торговец, отклонившись и глядя на мою купюру со страхом и ненавистью, обходит меня. Еще два раза оглядывается. Нет, у дверей оглядывается в третий раз и с облегчением погружается в пучину тамбура. Я слежу, как за ним смыкается стальной занавес.

– Пап, что такое Катуар?

– А?

– Катуар.

– Не знаю. Чепуха какая-то.

– А я думаю, я думаю, я думаю, что Катуар – это имя прекрасной девушки.

– Очень хорошо. Играй в телефончик и… хотя, нет, не надо.

– А напиши… Напиши про нее… Напиши про нее сказку.

– Про кого?

– Про Прекрасную Катуар.

– Хорошо.

– А когда ты, когда ты напишешь?

– Скоро. Не пинай ведро, пожалуйста.

– А дедушка пишет про Венкедрофа.

– Бенкендорфа. Опять?

– Да. Он хороший?

– Отличный! Можно я почитаю?

– Да. Дедушка сказал, дедушка сказал, что, дедушка сказал, что…

– Ты можешь не повторять? Итак – дедушка сказал. Что?

– Что ты тоже… Что ты тоже писал про… Писал про него.

– Про Бенкендорфа? Писал.

– А кто он? Принц?

– Почти. Принц жандармов.

– Кого? Кого?

Пытаюсь вглядываться в строчки Буха, но теперь это уже бестолковая рябь. Розеттский камень раскололся от духоты. Бесит, бесит. Когда уже станция «Турист»? Как они пьют это теплое пиво в тамбуре? Зачем я взял с собой дочь? Доедет ли это колесо до Петушков? Хиштербе.

– Как, ты сказала, зовут эту девушку?

– Катуар.

– Ты сама придумала это имя?

– Нет, прочитала… Прочитала на станции. Это было ее название.

– А когда ты научилась читать?

– Меня дедушка научил. Еще год, еще год назад. А тебя кто?

– Меня? Не помню. Бабушка, наверное.

– А ты к ней, а ты к ней ездишь?

– Что?

– Ездишь? А я ее никогда не видела.

– Она умерла семь лет назад. Не пинай ведро. Не пинай.

Бывшая женщина опускает на колени кроссворд, поднимает на меня взгляд:

– Не подскажете – что такое….. Пять букв, первая М.

– Ой, нет… Мне сейчас не до букв.

– Прямо вертится на языке!

– А я знаю, я знаю слово на М! – дочь улыбается, загибает пальцы, шепчет – И там пять букв. Пап, можно я, можно я, можно я скажу? Только я не знаю, что это!

18

Последняя секунда. (Какой дьявольский нелинейный монтаж. Кто тут автор? Сломайте ему левую ногу!)

– Что ты решил? – Карамзин берет таз, откуда выскальзывает страждущий пепел.

Пепел покрывает мои ботинки, потом школьный двор, потом засыпает весь Таганрог. Карамзин легко сдувает его потрескавшимися губами:

– Что ты решил?

– Я боюсь вот так вот…

– Чего тебе бояться? Ты – еще просто никто.

– Почему?

– А кто ты?

– Не знаю.

– А я знаю – никто.

– А ты?

– Я? – Карамзин смеется, и на трещинах губ проступает кровь. – Я сотворю твой удивительный мир.

19

ИНТ. МОЯ КОМНАТА. НЫНЕШНЯЯ НОЧЬ.

Голоса звучат в полной темноте. Так спокойней.

– Марк, ты меня слышишь?

– Да, Катуар! Просто вспомнил кое-что.

– Я спросила – почему тебя назвали Марк?

– А как меня должны были назвать – Сашей?

– Не вижу в этом ничего плохого. Пушкина звали Саша.

– Несчастный.

– Почему несчастный?

– Слушай, прекратим этот гур-гур. Хочешь еще пару сюжетов расскажу?

– Потом. У тебя было много женщин?

– Уже ревнуешь?

– Да, я очень ревнива.

– Тогда скажи, почему к тебе лез с поцелуями в «Ефимыче» этот бесславный ублюдок?

– Какой ублюдок? Там не было ублюдков.

– Как же? Модный дизайнер Брюлович.

– Почему он ублюдок? Просто смешной. Про ампир мне рассказывал.

– Да, это он умеет. Он делал мне эту квартиру. Секретер и бюро заставил купить.

– Они тебе очень идут. Видишь, какой хороший дизайнер.

– Нет, поганый. Он лез к тебе с поцелуями.

– Ко мне много мужчин лезут с поцелуями.

– Потому что у тебя такие губы?

– Да, губы.

– И нос! Нос.

А теперь можно понемногу вводить изображение, освещать мою комнату. Катуар стоит напротив большого окна, силуэтом ко мне, ее левого плеча с литерой «А» почти касается шпиль Университета. Она курит, и искры вылетают в окно, сжигая все на своем пути.

Катуар оглядывает комнату, словно прозревает. Гипнотизирует лампочку над тахтой, что висит на нитке бледного провода:

– Почему Брюлович не сделал тебе люстру?

– Сделал. Огромную и хрустальную. Но это был кошмар.

Перебивка.

Марк застыл на тахте с открытым ртом, откуда торчит кровоточащая хрустальная подвеска. Марк мертв, глаза покрылись патиной. Люстра качается над ним, победно вызванивая мотив «Ах, Арлекино, Арлекино…».

– Ты просто сумасшедший!

Катуар смеется, склоняясь так, что волосы касаются дубового паркета. Руку с окурком она отбросила влево, как полупловец перед стартом.

– Почему сумасшедший? Я был уверен, что эта люстра грохнется на меня и раздавит. У меня головные боли начались из-за этого. К черту такой ампир!

– Тебе надо сделать абажур – легкий, невесомый. Безопасный.

– Да? Вряд ли Брюловича заинтересует такой дешевый проект. Скотина. Убийца.

– Перестань. Куда бросить окурок?

– В окно.

– Что это за плебейские замашки у тебя? С такой-то благородной мебелью.

Она подходит к моему бюро, где лежит наглухо заколоченный ноутбук (марки не дождетесь, размыть изображение!) и возвышается черная мраморная ваза с песком.

– А вот и чудесная пепельница! – Катуар собирается проткнуть сигаретой азовский песок.

– Нет! – Я вскакиваю, путаюсь в мантии. – Нет! Нельзя!

– Почему? Это же песок. Просто песок.

– Нет. Это не просто песок. Это нечто иное.

– Я же вижу – песок, – Катуар запускает руку, ворошит с наслаждением, смеется, вынимает ладонь и считает песчинки на пальцах. – Да, песок. Из него можно построить песочный замок. Если намочить.

20

ФЛЕШБЭК. ТРИ ГОДА НАЗАД.

На новой даче Требьенова, близ станции «Турист», лежа на смятых флоксах, с копченым шампуром в сердце, я смотрю в небо и улыбаюсь самолетику, который притворяется сверкающим НЛО. Он скачет зигзагами. Знал бы летчик, сколько я выпил, – поискал бы другой маршрут. Я слышу сквозь кусты сирени пыльный голос Требьенова, он проповедует смиренным гостям:

– Мне кажется, этот роман заслуживает постановки. Я уже устал от упреков, что, экранизируя роман «Упс!», я тем самым пытаюсь приблизиться к власти. Зачем мне эта близость? Я достаточно успешный режиссер, и от власти мне ничего не нужно. Кроме того, где доказательства того, что роман написал именно он. Сам он ничего такого не говорил. Я же вижу просто талантливую и очень актуальную вещь. «Актуальность» – мое кредо, уж извините. Да, я встречался с ним несколько раз, он невероятно обаятельный и образованный человек. Нет-нет, я это не к тому, что роман написал он. Хотя мы говорили об экранизации, но он проявил лишь сдержанный и вполне отстраненный интерес. Как зачем встречались? Меня позвали, и я пришел. Было бы странно отказываться от таких встреч, тем более, когда перед тобой не просто крупный госчиновник, а практически единомышленник. Мы одинаково смотрим на многие вещи, у нас схожая эстетика, общие ориентиры… – Требьенов сминает пергамент своего монолога, вдруг хихикает. – Только дачи в разных местах. Пока. Хотя тут у меня горнолыжные трассы кругом, а это сейчас актуально! – И снова строго. – А роман, повторюсь, очень талантливый…

Как же я ненавижу Требьенова! Зачем поехал сюда? Ах да, дочке нужен свежий воздух и не с кем оставить на два дня. Хотя какой воздух может быть у Требьенова? Но он, сволочь, так просил – я иногда вдруг чахну перед таким напором, у меня створаживается кровь и меня можно тащить багром, а я буду лишь страдать головокружением и падать отчаянно в кусты, в траву – подальше, потише.

Вечерний звон. Это мой телефон. Кто говорит? Стон.

– О-о-о… Как пусто, туманно кругом… Куда я его уронил?

Да вот он, притворился мышиной могильной плитой. Покрылся росой.

– Йорген? Слушаю тебя. Но предупреждаю…

– Ты выпил, это я уже слышу.

– Да! И съел много шашлыка.

– Тогда я лучше завтра позвоню. Может, машину за тобой прислать, ну?

– За мной не надо, а дочь лучше отвезти.

– Ты и ее с собой потащил?

– Пришлось. Я отбивался, но ее мама уехала в командировку…в какой-то Петербург. Где это, не знаешь?

– А ты почему не хочешь на машине поехать? Собираешься еще бухать?

– Нет. Ты же знаешь – иногда я езжу в электричках, чтоб слушать разговоры. Ты же сам все время упрекаешь меня, что диалоги слабоваты.

– Зато какие сюжеты, ну? Все, прекращай там. Мне нужна кровь твоей блондинки.

– К черту блондинку! У меня другая идея! Я решил сценарий сказки написать.

– Чего?

– Сказки. Простой сказки. Про принцессу по имени Катуар. Катуар. Смотри, она будет жить в песочном замке…

– Марк, я завтра позвоню.

– Нет уж, постой! Чем тебе не нравится идея?

– Марк, какая сказка? Кто ее будет снимать?

– Ты найдешь режиссера. Я найду песок.

– Я не найду деньги.

– А ты поройся. Вот я сейчас в траве нашел мобильный телефон!

– Марк, это глупый какой-то разговор, ну?

– Что, я не напишу хорошую сказку про принцессу Катуар?

– Напишешь, я ни секунды не сомневаюсь. Но никто не станет ее снимать. У нас нет детского кино, ты разве не знаешь? Вполне хватает того, которое делают за океаном враги. Вообще ты крепко выпил, если тебе уже принцессы мерещатся.

– Ага, крепко.

– А дочь с кем?

– Она там, у мангала крутится.

– Одна?

– Почему одна? За ней присматривают. А я в цветах лежу, как самый счастливый покойник. И самолет улетел… Ладно, звони завтра.

– Какой самолет?

– Да тут один… Пойду в траве пошарю… Может, тоже куда завалился…

– Береги себя, ну?

– Ты забыл? Я вырос в переулке Вечность.

21

И СНОВА НОЧЬ. НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ.

Катуар гладит меня по волосам, другую руку, с тем же праздным окурком, держит на отлете.

– Зачем же тебе в этой вазе песок? Пойду выброшу окурок в туалет. Заодно и пописаю.

Бенки, очнись! Она как раз направляется в твою сторону. Видишь, скользит на пуантах мимо?

Катуар входит в маленький храм, зажигает лампаду:

– Ой! А щеток у тебя сколько! Все от убитых блондинок?

– Да!

– Хорошо, что я брюнетка.

Не прикрывая святилища, Катуар полубоком, полубогиней, с античной простотой располагается на постаменте.

– Э! Катуар, ты почему не закрываешь дверь, когда писаешь?

– Разве надо? По-моему, теперь уже поздно.

Отрывает мягкий голубой билет, складывает пополам и под алчным взглядом контролера проводит им между ног.

– Да, Марк, у тебя много еще загадок. Как щеток. Мне, кстати, нужна зубная щетка, раз уж я тут почему-то задержалась.

– Купим! Скажи, что означает твоя буква «А»?

– Пока тебе это рано знать.

– А когда будет можно?

– Разгадка будет в финале – как и положено.

– Хорошо, согласен. Тогда скажи – где ты подцепила этого модного дизайнера?

– Я? Он сам ко мне пришел. Здравствуйте, девушка, я модный дизайнер, давайте вы будете меня за это любить. И еще я куплю вам печенье птифур.

– Скотина какая!

– Перестань ругаться.

– А почему я про тебя ничего не слышал раньше?

– А может быть, ты придумал меня три дня назад? Тогда, в «Ефимыче»? Я просто нужна была для нового сюжета и…

Ее слова покрывает шум вешних вод. Катуар выходит из ванной, потягивается:

– Как хорошо быть диалогисткой! Даже писаешь по-другому.

– Как тебя нашел Йорген?

– Что за анкета? И Йоргена своего ты тоже придумал, если следовать твоей вере.

Бенки! Очнись! Почему не ликуешь со мной, немец-зануда? Эту девушку с песчинками на пальцах я никуда не отпущу.

Катуар берет за лапку Лягарпа, который свернулся под тахтой, до сих пор не очнувшись от моего достопочтенного пьянства:

– А это кто спрятался, такой милый?

– Лягушонок Лягарп. Лягарп.

ФЛЕШБЭК.

За двадцать девять лет до Катуар.

Маленький Марк лежит в кроватке, за окном бьется ветер с Азова. Бабушка входит в комнату, в ее могучих руках болтается Лягарп, тряпичная душа.

– Держи! Это тебе. Я сшила из старого платья, мне-то оно уже не понадобится. Он будет твоим другом и тебя беречь.

– Спасибо, бабуля. А он поможет мне быстрей вырасти?

– Конечно, поможет.

– Я завтра его в садик возьму.

– Не вздумай! Еще украдут или порвут. Никому никогда его не давай.

Катуар прижимает Лягарпа к груди, целует в глаз из крупной переливчатой пуговицы:

– Лягарп! Ты не против, если тебя потискаю?

– Не против, тискай. – отвечаю я голосом не то чтобы сказочного лягушонка, скорей, безумной старушонки.

– А ты не против, если я тут побуду еще немного?

– Нет, против! – кричит старушонка, терзая гланды. – Я против! Не немного! Ты должна тут быть всегда. Вечность.

22

Выхожу, победитель с пышным шлейфом московского серпантина, из здания таганрогского вокзала.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ (торжественно): Это событие произошло за семнадцать лет до описываемых событий… Стоп! (Недоуменно.) Как это событие произошло, когда я его сейчас описываю? А, флешбэк… Все понятно, так бы сразу сказал. Но почему два раза слово «событие»?

Хватит, Голос За Кадром, уймись!

Я поступил на исторический факультет МГУ, и у меня остается месяц жизни в нашем желтом дворе, что в переулке Вечность. Никогда, никогда, никогда больше я не вернусь в Таганрог.

Оглядываюсь на здание вокзала.

Оно у нас причудливое. Было построено в конце XIX века по проекту Шехтеля в стиле ля-рюс. И прибывший на открытие министр путей сообщения Витте каркающим голосом объявил его «лучшим вокзалом юга Европы». Во время Гражданской войны тут засели белогвардейцы во главе с Колчаком. Вокзал стал их последним бастионом. Колчак приказал держаться, хотя понимал всю безнадежность своего гордого плана. Красные, которыми командовал лично Сталин, сбрасывали на мятежный вокзал бомбы с аэропланов. Финал известен: Колчак был взят в плен, Сталин был награжден орденом «Боевого Красного знамени».

Новый вокзал доверили спроектировать самому быстродействующему московскому архитектору Мельникову. Тот создал мужественный конструктивистский проект, он и поныне входит во все учебники по истории архитектуры. Стали сносить останки поверженного вокзала, и вдруг в «Гудке» появился фельетон Ильфа и Петрова «Сносороги». Достаточно было упомянуть, что эти руины штурмовал Сталин. Уцелевшую пока половину вокзала оставили и отреставрировали, вторую выстроили по проекту Мельникова.

– А что, не такой уж ты теперь и болван! – улыбается Карамзин, и на его треснутых губах снова проступает кровь, как пурпурный сироп сквозь свернутый бабушкин блин. – Про вокзал забавно придумал. Это точно импровизация, не заучивал в дороге?

– Нет, что ты!

– Не зря тебя учил я. А ты знаешь, я вычислил, что Таганрог – столица мира.

– Как это?

Карамзин погружает руку в сумку, что висит у него на плече (эта сумка, с надписью «Москва-80», была у него еще тогда, в наши «желтые» годы. Теперь восьмерка стерлась. Осталась Москва «нулевая».) и достает толстую тетрадь с дерматиновой обложкой.

– О! У тебя новая тетрадь!

– Другая, а не новая… В этой – доказательство того, что Таганрог – геометрическая столица мира. Это не сумасшествие, как ты уже готов подумать, а строгое обоснование. Есть дисциплина – топология. Не слышал?

– Нет.

– Так слушай же, бычок-песочник!

– Постой! Скажи мне, а что тебе давала мама?

– Когда?

– Тогда, в детстве.

– Давай еще по кружке?

– Нет, мне хватит.

Мы в пивной «Клио», что рядом с таганрогским вокзалом. И пью я еще по-девичьи, маленькими глотками, стыдливо оглядываясь на мужчин, которые растут в этом подвале, как грибы.

Но после первой же кружки чувствую себя императором.

Городок сильно измельчал за минувшую эпоху. Пока я сдавал экзамены.

– Тебе интересно мое доказательство? – Карамзин отодвигает пустую кружку и кладет тетрадь на стол.

– Давай потом, а? Я очень устал.

– Пойдем на диван фон Люгнера, там расскажу тебе все.

– Я устал. Меня бабушка ждет.

– Бабушка? А я теперь компьютер полюбил, который отец мне привез. Я быстро его изучил.

– И что?

– Я думаю – в исторической перспективе можно сделать программу, которая будет сюжеты делать сама.

– Слушай, Карамзин! Какие сюжеты? Ты даже не поздравил меня с тем, что я поступил в МГУ!

– А какие у тебя еще варианты были? Теперь ты начнешь менять историю, как я велел тебе четыре года назад. Ты помнишь об этом? 13 февраля в 19 часов 36 минут.

Я очень хочу ударить Карамзина по губам пивной кружкой – чтоб она треснула и сквозь стеклянные трещины проступила бы кровь. Но он смотрит на меня глазами утопленника и не собирается всплывать.

– Карамзин! Я. Поступил. В. МГУ!

– Что кричишь ты? Я не видел таким тебя никогда.

– И не увидишь больше вообще. Не увидишь.

Из-под стола я беру чемодан (сосед одолжил для Москвы, в нем он хранил пустоты юности) и быстро шагаю к выходу. Кружки звенят от походки моей.

– Пусть Требьенов тебя поздравит, – говорит вслед Карамзин.

У стальных дверей я встречаюсь с четырьмя парнями. Двоих я знаю – это Перун и Ярило. Их теперь называют модным словом бандиты. Но они расступаются предо мной и чемоданом, чуют, гады, московскую мощь.

– О, наш хроник! – приветствуют Перун и Ярило Карамзина. – Ну че, в преф научишь уже?

– Нет, вы тупые, и времени нету на вас.

Я не жду продолжения. Знаю, что бить Карамзина не станут. Но если бы сейчас мне знать, что через месяц он сам покончит с собой на диване фон Люгнера, запив квасом большую горсть заветных таблеток, – то задержался б. Наверное.

В сценариях всегда настоящее время. Гоню, дышу. Брею, стелю. Умираю. Хиштербе. Потому что сценарист создает имитацию кадра, словесную плазму движенья. У сценариста нет прошлого, у сценариста нет будущего. Он живет между двумя ударами сердца. Если придерживаться сомнительной гипотезы, что у сценариста есть сердце.

23

Я стою у окна, уничтожая взглядом пирамиду Университета. Я жду Катуар. Три дня назад она ушла, не дав начаться рассвету. Я умолял оставить номер телефона.

– У меня его просто нет. – смеялась Катуар, ломаным жестом застегивая на спине молнию красного платья. – Нет номера, нет телефона.

Буква «А» на ее плече кривилась. Я закручивал на своем мокром затылке чахлую прядь и до боли тянул.

– Тогда адрес. Ты не можешь уйти просто так.

– Могу. Что ты со мной сделаешь? Я не героиня твоего сценария и неподвластна твоим разрушительным силам. И перестань дергать волосы, это дурацкая привычка.

– Я всегда так делаю, когда ничего не могу поделать. Катуар, дай адрес, пожалуйста!

– Марк, я же могу назвать любой. Улица Строителей, дом двадцать пять. И что ты будешь делать, когда обнаружишь по этому адресу совсем другую девушку?

Третий день я стою у окна. Звонит Роза в надежде накормить меня сыром, я проклинаю ее.

Бенки, что теперь будет со мною? Поезжай, отыщи Катуар, привези на своем старом седле, скрипя победною цепью. Бенки, очнись, я к тебе взываю, на кого еще мне надеяться в этом безвоздушном пространстве? У меня остается лишь одна надежда, она таится в ванной, в высоком стакане. Зубная щетка цвета майской травы. Ее купила Катуар в соседнем универмаге («Не твоими же мне чистить зубы!»). Только за эту щетку я теперь и держусь, Бенки, лишь она позволяет мне верить, что Катуар вернется. И уткнется дантовским носом в мое плечо и скажет… Что скажет? Я совсем не могу сочинить продолженья, не могу сложить самый скудный диалог, из моих бледных вен откачали все соки. Тряпичный Лягарп, и тот живее меня – сверкает пуговичными глазами, дышит ровно, как в детстве, под одеялом. Бенки, что мне делать? Как продолжить сюжет хотя б на секунду вперед?

Звонит телефон. Не глядя на номер, кричу:

– Я здесь! Я слушаю!

– Ну что, пишешь? – В холодной трубке чмокает Йорген.

– Да пошел ты!

– Марк, что за грубости, ну? Мне Вазген сегодня опять звонил. – Йорген чиркает зажигалкой в моем ухе. – Мы все очень ждем. Могу песок подогнать, если надо. У меня на даче как раз дорожки сделали, полгрузовика осталось, ну?

– Послушай меня. Послушай внимательно. – Сейчас объявлю приговор, и с плахи скатится прощальная брань. – Йорген, я всегда честно выполнял свои обязательства…

– Еще как, ну?

– Так вот, теперь ситуация изменилась. Я не смогу ничего напи…

В комнату входит Катуар, звеня небесными ключами.

– Извини, я их взяла у Розы, ничего?

ЗТМ.

24

Не станем, верный Бенки, мешать Катуар и Марку. Мы не позволим чужим разглядеть их детали, их капли, их стебли. Переведем объективы на дачу Йоргена.

Йорген ступает, горделиво прижимая итальянскими каблуками плитки новой дорожки. Неподалеку, в сирени и сумерках, – большой дачный дом. Окна распахнуты, в гостиной играет Шопен. За Йоргеном следуют оба ШШ, наслаждаются ароматами Барвихи.

– Как вам дорожка? – Йорген оборачивается, достает из кармана пиджака-френча пачку табака.

– Прекрасная. А что сказал Марк?

– Дописывает. Пойдем на веранду? Или в беседку?

– Лучше в беседку.

– А вот смотрите – вишня. Ее отец сажал. Хотел целый вишневый сад. Но не успел.

Гуси осматривают вишню от верхушки кроны до кучерявых корней.

– Хорошая вишня, – кивают ШШ. – А где вы нашли этого Марка?

– Марка? Честно? Не помню.

– Совсем? Странно. Это же ваш кормилец.

– Он, кажется, говорил, что вырос в Высотке на Котельнической.

ШШ переглядываются, по-гусиному улыбаются друг другу.

– Это он наврал. Он вообще много врет о себе. Непонятно – зачем.

Строитель-азиат в шапке с эмблемой ЦСКА бредет мимо и шепчет хокку:

Майский ветер колышет ветви сакуры старой,

Осыпает плечи гостей лепестками.

Как упоительны в Барвихе вечера!

Йорген следует дальше, к небольшому пруду с деревянным мостиком, ШШ – за ним. Йорген показывает трубкой на пруд, рассказывает древние истории, но мы уже его не слышим. Пусть вступит музыка, тот же Шопен, Шуман, Шнитке – ни шута в ней не шарю.

Я расскажу о Йоргене вкратце, не утомляя деталями, – так, пунктирно, вишневыми косточками. Хотя бы в знак благодарности за то, что он научил меня этому сложному термину кинодраматургии – «гур-гур».

Его отец был великий советский режиссер, а мама, что жива и ныне, – великая советская актриса. Бездонная квартира на Поварской, английская спецшкола № 20, две домработницы, папины эпохальные запои, мамины грузные брильянты. Но Йорген сопротивлялся, шел против ветра с Мосфильмовской улицы, против кинопроб и папиных друзей, что говорили: «Давай к нам в Щуку, во ВГИК, куда хочешь, примем сразу!» И вдруг поступил на биофак. Рыб он любил больше, чем людей. Писал кандидатскую о чудо-юдо Рыбе-кит, но однажды случайно всплыл на съемочной площадке друга-режиссера, попавшего под чары кокаина, пришлось помочь: немногословные спонсоры из Тольятти обещали закатать в целлулоид всех, вплоть до старушки-гримерши. Йорген задержался на неделю, потом на месяц, потом навечно. Но до сих пор он счастлив не тогда, когда треть бюджета сериала потайными банковскими коридорами проводит на свой счет, а когда один, с аквалангом, уходит на корм добрым рыбам.

25

Катуар упирается носом в мою шею. Она лежит на мне почти без дыхания, обхватив руками и ногами, как обломок реи корабля-призрака.

– Где ты была, Катуар?

– Там-сям.

– Где? Где? С очередным модным дизайнером?

– Нет, не волнуйся. Почему у тебя совсем нет дома книг?

– Они мне уже не нужны. Только сбивают с толку.

– Ты начал писать вторую серию?

– Бесишь, бесишь! Какая серия, когда не было тебя?

– Не начал? А я принесла крем для рук и еще для лица, можно их поставить в ванной?

– Можно. Можно! К тому же я выбросил все старые щетки, чтобы не приставали с глупостями к твоей зеленой принцессе.

– Как хорошо! А я постеснялась тебе это предложить. Вдруг каждая для тебя что-то значит.

– Нет, ничего. Никакой подоплеки. Это даже не реквизит. Я забываю выбрасывать, а Роза думает, что так положено у сценаристов.

– Мои кремы не будут ее смущать?

– Роза будет счастлива, расцветет. Скажи, Катуар, это знак?

– Какой знак?

– Что ты остаешься?

– Это все мур-мур. Или как там?

– Гур-гур…

26

Йорген и ШШ уже в беседке. Филипинка в кружевном переднике ставит на стол самовар, дым уносится сквозь решетку беседки, через неподкупный забор, к олигарху, на соседний участок с пальмами и черепахами.

– Так чем же так хорош этот ваш Федор Кузьмич? – Йорген зевает. – Что такого он натворил, что всем покоя не дает?

ШШ улыбаются, принимая из рук филипинки фарфоровые чашки с чаем лунного цвета и на два голоса затягивают печальную повесть:

– Федор Кузьмич возник ниоткуда. В 1836 году в Пермской губернии арестовали старика, у которого не было с собой никаких документов.

– Бомж? – улыбается Йорген.

– Да, фактически.

– Но у него же была лошадь.

– Откуда вы знаете?

– Марк рассказывал. Но вы продолжайте: я кроме лошади больше ничего не помню. Люди мне не так интересны.

– Поселили его в селе Краснореченском. Он был крепкий – по сути, и не старик еще. Всех сбивала с толку его седая борода. Работал на золотых приисках, жил у зажиточного крестьянина. О себе не рассказывал ничего, от расспросов уходил. Но вел жизнь такую тихую и… как это сказать?

– Благочестивую?

– Да, спасибо! Именно благочестивую. Стали к нему приходить люди, советоваться. Этот Федор Кузьмич не то чтобы очень был рад посетителям, он все больше молился, но помочь всегда был готов. К тому же обладал медицинскими знаниями, то есть лечил.

– Хорошо, а с чего все решили, что это Александр Первый? Он протягивал руку и говорил: «Очень приятно, царь»?