Пепел и песок

Алексей Олегович Беляков

Пепел и песок

Ленке, на память от благодарного автора.

1

– Марк, почему вы остановились?

Молчу. Я идол минутный. Величественный, как перед грозою.

– Марк, продолжайте скорее! Это же самый финал.

Пора. Продолжаю.

«Сперва как в дреме: будто грядет грандиозный трамвай. Так дрожит тротуар. У прохожих драматически трясутся головы и стучат зубы.

Но нет никакого трамвая. Дрожь превращается в гулкие колебания.

– Вон там! – вскрикивает мальчик, падая со скейтборда.

Все поворачиваются по вектору его вопля.

На закат.

Теперь это видит каждая тварь.

Песочная пирамида Московского государственного университета дряхлеет. Четыре его бастиона скрываются в бурой пыли. С самой вершины главного здания, со шпиля, с визгом срывается звезда в обрамлении гордых листьев лавра.

Один из прохожих крестится, шепчет: «Мать твою!» и поспешно достает телефон, чтобы снимать бесценный крах.

Вкусный кусок Воробьевых гор вместе с трамплином, японскими туристами и осколками мраморной балюстрады двигается вниз, к Москва-реке.

– Черт возьми! – восклицает профессор уже стертой истории. – Моя кафедра!

В этот самый момент под облысевшими яблонями в искривленном от ужаса университетском саду лежат семь студентов, среди которых любимица профессора, Румина. На мгновенье наступает загадочное затишье. Студенты медленно поднимаются, словно ожившие помпейские статуи.

– Что это было? – кашляя, спрашивает Румина.

Ответ приходит сверху, с фасада. Всех семерых тут же придавливает каменным исполином с циркулем в божественных руках.

Профессор Бурново стоит на трамвайной остановке, полчаса назад он закончил семинар по прогнозированию исторических процессов. Румина должна была прийти к нему сегодня вечером.

– Землетрясение! Землетрясение! – люди хотят скрыться, исчезнуть из внезапного ада, но не в силах двигаться.

Большинство из них при этом уже держат в руках телефоны скорби, направленные глазками туда, где здание университета оседает, как ветхозаветный торт.

– Это не землетрясение, – профессор шатается на твидовых ногах. – Это мой просчет. Я не успел… – Он легко, как призрак, улыбается. – Ведь это и есть та самая Пирамида, о которой мне писали эти сволочи из «Союза Б.». Так просто!

Больше он ничего не произнес, хотя рот его открыт и забивается пылью. Видимо, теперь безумный профессор хохочет, но за тектоническим гулом его уже не слышно.

Вертолеты МЧС не смеют приблизиться к контуру катастрофы, и пилоты лишь по-детски матерятся, что слышно сквозь густые помехи.

Над городом поднимается магический гриб пыли, его освещает закатное солнце и, будьте уверены, – такого зрелища не досталось даже пошляку Наполеону».

– Энде. Конец первой серии, – Я улыбаюсь и подбрасываю стопку листов вверх, к противопожарным датчикам. Жест я продумал заранее, отрепетировал под присмотром сверкающих глаз моего Лягарпа. Листы с мучительными вздохами разлетаются по кабинету. Этюд удается. Один лист любезно ложится точно на голову Эвглене Галимовне. Она снимает его, поправляет черную шаль и протягивает листок мне:

– Марк, дорогой, вы бы не разбрасывались!

Кроме нее, главного редактора компании МРТВ-кино, на тугих креслах расположены в римских позах мой вечный продюсер Йорген и еще двое молчаливых граждан, имен которых, пожалуй, даже не буду приводить: вряд ли они еще мне понадобятся. Один серый, другой серый. Два унылых гуся. Да и не помню я их имен. Я умею обходиться вообще без имен. Имя – прах, который я попираю своими кедами. Я получил монаршее право называть людей так, как мне выгодно. Как требует того мой тайный пакостник-драматург. Пусть будут пока обозначены, как два ШШ, – на каждого чёрта по четыре черты. Чем не щедрость?

Йорген убирает во внутренний карман вельветового пиджака курительную трубку: он держал ее, остывшую, в зубах все то время, что я артистично декламировал синопсис.

– Ну, как вам? – строго спрашивает Йорген ШШ.

– А не много трупов?

– Много? Разве это много, ну? А что может быть сильнее смерти? Рассуждая чисто эстетически, – Йорген достает из другого кармана новую трубку. – Только не произносите слово «любовь».

– Мы и не произносим.

– А этот жуткий финал – просто отлично.

– Хотя лично мне Румину жалко. – Эвглена Галимовна потягивается, шаль снова падает. – Кстати, кто ее будет играть, как вам кажется?

– Подождите, – Йорген трубкой ставит акцент. – Это дело шестнадцатое. Что вы вообще думаете про это?

– А что говорить? После долгого перерыва Марк написал шедевр. Не то, что бы это был синопсис в прямом смысле слова…

– А вы что хотели? – Йорген сладко хрустит пакетом с табаком. – Он писал это всю Депрессию. Оттачивал стиль. Можно было бы за это время и «Анну Каренину-2» сочинить.

– Я не возражаю! – смеется Эвглена Галимовна. – Мы привыкли к такой методе Марка… – Она поворачивается ко мне, шевелит пальцами в серебряных оковах. – Марк, а кто вы по образованию?

– Физик.

– Да? – серебряные пальцы блестят изумленно. – Неожиданно. Обычно сценаристы – это всякие филологи, историки… Ну и выпускники ВГИКа иногда…

– Очень курить хочется! – Йорген протягивает руку с трубкой, словно просит, чтобы в ее жерло положили несколько мелких-мелких монеток.

– Надо бросать курить! – требуют ШШ.

Йорген произносит «Ннннда?», двум ШШ нечего ответить.

Эвглена Галимовна встряхивает шалью:

– Знаете, у меня есть только один технический вопрос, но он тут очень важен. Я все-таки не поняла, как это здание может рухнуть, если что-то там отключить?

Йорген указывает трубкой в преисподнюю:

– Там включены установки с жидким азотом. Они подмораживают весь фундамент. Здание Университета слишком тяжелое, а почвы там слишком слабые. Ну?

– И если не морозить, то все рухнет?

Йорген вставляет холостую трубку в рот и смиренно продолжает:

– Конечно. На этом и строился расчет этих ребят из «Союза Б». Помните, что они писали профессору в последнем своем письме? Как там, Марк?

– Настанет оттепель, и Пирамида рухнет.

– А, да! Просто мне в этот момент как раз Акоп звонил. У него опять проблема со сценаристами. Уже пятого пробуют – ничего не получается. Так что с озоном?

– Азотом, – сипит трубка Йоргена.

Я легковесно добавляю:

– Поэтому там и не стали в свое время строить Храм.

– Какой Храм?

– Храм Христа Спасителя, – Йорген все той же трубкой очерчивает в воздухе круг. – Марк мне рассказывал, что изначально его должны были строить на Воробьевых горах. Марк?

– Да! – утверждаю я. – Можете мне верить.

– А-а-а! – Эвглена Галимовна пытается поймать своенравную шаль. – И не стали потому, что у них тогда не было жидкого азота? Ясно! Марку, как физику, я доверяю полностью. А еще такой вопрос…

Йорген поднимается:

– Очень хочется курить!

Эвглена Галимовна улыбается:

– Я все поняла. Насчет бюджета можете не волноваться.

Пауза. Пролетает медовый ангел. ШШ переглядываются.

Эвглена Галимовна сбрасывает мизинцем невидимую ресничку:

– А что у вас со второй частью? У меня ведь Вазген сразу и ее потребует. Знаете, как он ждет этот проект!

– Вах! – восклицает трубка Йоргена.

– Кстати, – Эвглена Галимовна почесывает шаль. – Может, Румину все же живой оставим? Как же без любовной линии дальше?

Я будто не слышу. Я смотрю в окно, где за решеткой качаются розовые цветочки. Как в прошлом детстве. Как будто со мною задумали бегство. Поворачиваюсь к Эвглене.

– Это вишня?

– Где? А, это… Нет, это яблоня. Здесь ведь была усадьба графини Рубинчик. И сад при ней. До сих пор что-то осталось.

– Что-то не помню я такой графини, – смеется Йорген, и табачные крошки сыплются на паркет.

– Неважно, – Эвглена Галимовна подмигивает мне облегченным глазом. – Так что со второй?

– Все хорошо! – Йорген кивает. – Марк уже пишет синопсис.

– Мы же платим вам сразу за обе серии, – Эвглена Галимовна кусает кисточку шали.

– У вас есть сомнения, что будет вторая?

– Нет, никаких. Но Вазген очень ждет.

– Даже кюшать не может, – Йорген достает трубку изо рта, смотрит Эвглене в лицо, улыбается и со стуком зубовным вставляет трубку обратно.

Эвглена Галимовна протягивает руку к настенному календарю. На нем, в черных кружевах, высоких лакированных сапогах и с плетью в руках, насупилась Динара Алиева, ведущая новостей канала МРТВ.

– Через два месяца ждем готовый сценарий, – вздыхает Эвглена Галимовна. – Вазгену я прямо сегодня отнесу. Он ведь в компьютере у нас не читает, только на бумаге. Говорит, только так может по-настоящему текст воспринимать. Я уверена – ему понравится. Он давно такого кино хочет. Устал от ситкомов за время Депрессии. А кино выходных дней – прекрасная идея. Чтоб был дополнительный стимул, открою секрет…

– Открывайте! – Йорген требовательно скрипит кресельной кожей.

– Вазген думает снимать не для телевизора. Он хочет выходить в кинотеатры с этим проектом. В субботу первая серия, в воскресенье – вторая. Такого еще никто не делал.

– Это хороший секрет, – улыбается Йорген, подмигивает мне и Динаре Алиевой с календаря.

– Но нужна вторая серия! Срочно. А, Марк? Очень хочется уже увидеть на последней странице этот ваш красивый вензель Ende.

– Увидите! – Йорген мужественно встает с кресла. – Договор же на обе. И что там по цифрам?

– Все, как обычно. Сперва тридцать процентов, после одобрения проекта – двадцать, после запуска…

– Пятьдесят, – улыбается Йорген. – Сперва пятьдесят процентов.

– Да! – Эвглена роняет шаль. – Простите. Я привыкла к типовым договорам. Конечно, у вас пятьдесят. Пять-де-сят!

– И пятьдесят после одобрения, разве нет?

– Конечно.

– Тогда, может, будем считать, что он уже одобрен?

Ты слышал, мой верный Бенки? Пятьдесят! С этого транша сразу куплю тебе щедрый подарок. Новую цепь, например? Хочешь, белого золота? С таким гонораром могу позволить себе шалость для милого друга. Я совсем тебя не балую.

2

Спустя пятнадцать минут.

Два ШШ синхронно отплывают от писсуаров, руки теребят брюки.

– Этот Марк – мерзкий пижон, – говорит первый Ш.

– Да-а-а. – эстрадно затягивает второй Ш. – Тот еще! «Грядет грандиозный трамвай» – я даже записал эту фразу. Аллитерация, мать ее!

– Ага. Не сценарий, а готовый текст романа.

– А он специально так и писал, чтобы сразу книгой издать. У меня есть информация, что он уже заключил договор с издательством – все его сценарии будут книгами выходить.

– Да, я знаю об этом. Издательства его долго окучивали, он отказывался. Потому что якобы на бумаге все потеряется.

– Но теперь ему сделали предложение, от которого он не смог отказаться.

– Очень алчный пацан. А название у серии будет прелестное – «Мрак от Марка». Кстати, он, кажется, нас так и не вспомнил. Или сделал вид. Гордыня, понимаешь. Надо будет ему напомнить. В подходящий момент.

ШШ начинают смеяться. Хе-хе-хе. В этот подходящий момент распахивается маленькая зеленая дверца одной из кабинок.

ШШ оборачиваются. За дверцей ярко проецируется Марк. Монументальный, но живой.

То есть я.

– Напоминайте, господа! Напоминайте!

ШШ смотрят растерянно. Они уже даже не ШШ – ЩЩ. Добавляю им по смущенной черточке.

Жаль, ты не видишь их озабоченные клювы, мой верный Бенки!

Я покидаю кабинку командорским шагом и долго, сладострастно мою руки. Чтобы дать им время уйти из кадра под шум желтой воды из графских развалин.

3

Еще пять минут спустя.

Мы с Аракчеем грациозно покидаем розовый особняк с колоннами, что на Покровском бульваре. Бывшую усадьбу графини Рубинчик, с яблоками. У высоких дверей нам отдает честь охранник в форме турбочекиста (бордовая кожаная куртка с обильными карманами, латексная фуражка с антенной, сапоги на толстой подошве с мини-роликами). Йорген наконец подносит к голодной трубке зажигалку. Два раза втягивает в через мундшук загустевший воздух. Смотрит на меня сквозь дым:

– Ну что, Марк, поздравляю! С тебя банкет. Даже два банкета – за субботу и воскресенье. Надо отметить хорошо, как до Депрессии.

– А этих двоих ШШ тоже звать?

– Каких ШШ? А, этих… Видишь, я тебя понимаю уже даже не с полуслова… А я не понял, кто это. Новые какие-то. Я ни имен не запомнил, ни должностей – визитки в коридоре выкинул. Нет, их не надо. Они и так наверняка кусок нашего бюджета сопрут. Но совсем чуть-чуть, судя по их мрачным мордам. Хотя где-то я их видел…

– Такие лица нельзя запомнить.

– Разве вы нас не помните?

Йорген и я оборачиваемся. С разных сторон одной колонны выступают ШШ, сурово улыбаясь.

– Припоминаю, – Йорген мычит в трубку. – В Сочи, да?

– В Сочи – нет. – Гуси качают печальными клювами. – Бенкендорфа помните? Александра Христофоровича.

– Честно говоря – не очень, – Йорген придерживает пальцами трубку, которая мешает тактично артикулировать.

– Ну как же? Десять лет назад! А?

– Точно! – трубка Йоргена выпрыгивает из рта. – Вспомнил! Ну что ж, ждем вас на банкет. Марк, когда?

ШШ синхронно касаются узлов своих бледных галстуков:

– Нет, спасибо. Это вы без нас. Марк, пишите скорее, не отвлекайтесь. Возможно, у нас для вас будет скоро очень интересное новое предложение.

И летят вдаль, взмахивая пиджачными фалдами – над бульваром, над трамвайными рельсами, над сиренью, над липами. Йорген провожает их прищуром, трубка застыла в его правой руке, только дымок тянется вверх, обещая хорошую погоду, добрую водку, ласковый сыр.

– Н-да, – произносит Йорген. – Интересные пацаны. А я все думаю, где я их видел? Ну и черт с ними! Хоть банкет не испортят… Марк, а ты действительно не затягивай! Я же знаю – ты за день все написать можешь, ну?

– Молодые люди!

Йорген и я глядим поверх ступеней вниз. Зыбкая старушка, с ритуальной сумкой на колесиках умоляет нас:

– Простите, эта дорога к храму?

– Что? – Йорген вынимает изо рта трубку – Куда?

– Я говорю – где тут бюро охраны?

– А, это мы не знаем. – Йорген снова погружает мундштук в рот и издает сладкие вурдалачьи звуки. – Марк, пиши! Не отвлекайся! Побольше крови и цинизма. Ничего святого. И подумай – надо все-таки в первой показать хоть мельком этих плохих парней из «Союза Б»? Зло должно быть зримо. И главное – их цель, ну? Эти сейчас там, – Йорген трубкой показывает за спину, – не спросили про цель, потому что обалдели от самого размаха, от этого заговора, и герои у тебя отлично получились. Но Вазген прочитает и точно спросит про цель. Вазгена не проведешь. Какая цель?

– Честно? Я сам еще не знаю.

– А откуда такое название – «Союз Б»?

– Тоже не знаю.

– Я понял. Вдохновение навеяло. Черт с ним, с названием. Нужна цель. Цель, ну?

Цель. Цель. Цель. В ядре моего мозга вспыхивает тусклый протуберанец. Лицо Йоргена на мгновение темнеет, дым его трубки багровеет до закатного, голос распадается на крошки старой магнитофонной ленты. Я закрываю глаза.

Над моим небом-овчинкой раскачивается незримый царь-колокол. Я не вижу его, я чувствую. Я жду удара. И тогда явится мой Старец и изречет…

– Марк, ты что?

Не сразу открываю глаза: боюсь, что мир изменился и я могу его не узнать. Протуберанец гаснет. Колокол растворяется.

– Марк!

Открываю глаза. Йорген все тот же, его трубка на месте, трамвайные рельсы по-майски блестят, сирень зацветает, чего не хватает?

– Йорген, тут была сейчас старушка?

– Была. Вон еще идет.

– А старика не было? С большой бородой?

– Какого старика? Какой бородой? Ты что, Марк?

– Нет, никакого. И бороды не надо…

– Ты иногда все-таки странно шутишь. Так вот насчет цели…

– А если я вообще не напишу вторую серию?

– Очень остроумно. Думай насчет цели и звони мне. Так когда банкет, ну?

– Подожди с банкетом. Пусть вторую серию другие пишут. А мне заплатят за использование бренда и персонажей.

– Ага. А ты что будешь делать?

– Другое кино писать.

– Про Кузьмича своего? – Йорген смеется. – Очень интересная история. Я чуть не уснул, когда ты мне тогда в ресторане про него рассказывал.

– Да, например, про Кузьмича. Без крови и цинизма.

– Все, Марк, хорош, ну! Ты что, на кухне с гитарой?

– Какой кухне?

– Да все мы сидели когда-то с гитарами, пели этого… Неважно. Нет уже кухни, и гитары нет. Интеллигенцию мы уничтожили, остались зрители. Перестань. Настоящий кошмар так, как ты, никто не напишет. Я понимаю, ты расслабился за время Депрессии. Но сейчас надо собраться. Это кино очень нужно. Я сейчас даже не про зрителей – черт с ними! Но ты хорошо представляешь, сколько народа завязано на этом проекте. Сотни людей! Сотни! Всем надо зарабатывать, у всех семьи. Дачи. Горные лыжи в Альпах. Без тебя ничего не будет, ну? Твои герои уже вон, по улицам ходят!

Йорген показывает трубкой на Турбочекиста. Этих турбочекистов я шаловливо родил лет пять назад, когда на рассвете пил сухое сицилийское вино и ел острый сыр в проеме Триумфальной арки – со стриженной наголо поэтессой.

Будет уместен кадр: я и поэтесса на фоне арки и рассвета. Триумф и Рассвет – какие зычные аллегории для кино, не правда ли, мой верный Бенки? Кадр секунд на пять, не больше, а то аллегория затянется ряской. Ты скажешь, это увеличит бюджет? Перестань, немецкий скупердяй! Денег на хорошее кино жалеть не надо. Жалеть надо бездарей.

– Марк! – кричит поэтесса сквозь арку, и позеленевшие рыцари в латах вздрагивают. – Марк, ты такой гениальный. Да, не смущайся! И напоследок я скажу…

Нет-нет, это лишнее, не отвлекаюсь.

Сериал «Турбочекисты» шел три сезона, пока не началась Депрессия.

– Они ходят, мои герои, – я присаживаюсь прямо на ступеньки, чтобы затянуть шнурок на левом кеде. – Только я с этого ничего не имею. Как же это бесит. Бесит.

– Такие у нас в кино условия, ну? – Йорген внимательно смотрит на шнурки моих черных кедов. – Мы тут не однажды в Америке. Но у тебя беспрецедентные гонорары. В сентябре получишь, наконец, своего «Демиурга».

– Откуда ты знаешь?

– Ты ведь хочешь этого хрустального пацана, ну? Это, кажется, единственный приз, которого у тебя нет?

– Да. Но мне не дадут. Потому что в этой Академии решают все дряхлые импотенты, которые способны прошамкать лишь слово арт-хаус. Я для них враг, вредитель, убийца. Бесят, бесят.

Йорген морщится:

– Ты получишь «Демиурга», ну? Я вроде не похож на импотента?

– Нет, не похож. Не похож.

– Скажи, а зачем тебе вообще все эти призы, если ты ни разу не пришел на вручение?

– Нужны. Просто нужны. Коллекция. Неужели непонятно?

– Тогда пиши! Не подводи меня. Я всячески тебе помогаю: находил диалогистов, когда ты зашивался с объемами. Могу сейчас найти диалогистку посимпатичнее, ну? Может, поедем ко мне на Поварскую, на крышу, поговорим о цели? А то стоим тут…

– Нет, я на велосипеде.

– Да, я и забыл. Как ты по Москве на нем ездишь? Японимаю – в Форте дей Марми… В общем, соберись. Марк Энде – это не человек. Это фабрика. Ну?

4

Вибрирую на голубом велосипеде между трамвайных рельсов. О чем я думаю? О том, какой я великий и могучий. Македонский в кино. Мне всего тридцать пять, а разрушил полмира.

Справа меня настигает алый кабриолет. За рулем сидит обветренный Вазген, хозяин виллы в Беверли-хиллз и телекомпании МРТВ.

– Эй! – Вазген поднимает руку. – Себя не бережешь! Почему на такой развалине едешь?

– Привязался к нему.

– Новый купить не можешь? С твоими гонорарами? И лучше мотоцикл купи.

– Не хочу. Мне этот нравится.

– А если убьешься – что я народу показывать буду?

Мы оба останавливаемся перед замершим трамваем. Вазген кивает девочке, которая смеется над ним сквозь заднее стекло, и снова поворачивается ко мне:

– Мне сказали, что ты сценарий уже привез. Сегодня читать буду. Кстати, есть идея. У меня сын младший все просит. Что-нибудь про компьютерный вирус. Про хакеров. Такое – пострашнее. А?

– Это уже из прошлой жизни. Кому сейчас такое надо?

– Мне надо! Моей семье надо, да? Ты придумай так, чтоб вирус всюду проникал, в мозг проникал…

– Такого не бывает! Никто не поверит.

– А ты так напиши, чтоб поверили. Ты можешь! Ты этот, как его – пассионарий! Гумилева читал? Льва, а?

Трамвай двигается вперед, и Вазген опускает темные очки. Он меня не слышит. И уже не видит.

И я уже о нем не помню. Я помню о будущем.

Слушай мое пророчество, верный Бенки!

Через двести шестьдесят семь лет на месте трамвайной линии будет полноводный канал, соединяющий Пост-Балтийское и Бакинское море. По каналу заскользят герметичные титановые ладьи с последней нефтью. По берегам зашелестят заросли базедовой травы и пекинского борщевника.

Гумилева читал, а?

5

На Мясницкой улице, в подвальном ресторане «Ефимыч», интеллигентском дымном чертоге, меня ждет мой столик в красном углу. Где я молюсь.

Здесь теперь почти пустынно, не так как в дни Депрессии. Сейчас все принялись хлопотать. Горячая нефть побежала по венам.

Официант хихикает:

– Просите, я все спросить хочу – зачем вы утопили ее?

– Кого?

– Героиню из сериала.

– Какого сериала?

– «Девушка без имени»

– Вы вспомнили! Это когда было! Я уж и сам не помню половину.

– А я все ваши сериалы наизусть знаю… У меня все диски дома есть. Но вы всегда с девушками жестоко обращаетесь почему-то.

– Не только с девушками. Мне никого не жалко.

– Я понимаю, – официант вздыхает и салфетки в стакане колышутся. – Это кино. Не жизнь.

– Что ты сказал? – Мой голос покрывает табачный гул. – Как же ты бесишь! Бесишь!

Официант уже не улыбается. Он потеет и пахнет полынным пивом.

Все посетители клуба перестают дышать и смотрят на меня. Молодцы! Внимание! Теперь в качестве аперитива я покажу вам маленький номер – как меня учила моя дорогая Ами.

– Я не хотел… – шепчет официант. – Не хотел вас бесить.

– Запомни: все, что я пишу, – и есть жизнь. Я создаю этот мир. Я – демиург.

– Кто?

– Бог в пальто!

В зале раздаются аплодисменты.

Я еще не выпил, чтобы встать и поклониться. Пусть любят меня таким, на троне.

Но я успеваю заметить губы девушки, что сидит у стены, расписанной тенями. Губы без улыбки. Девушка! Оставаться на месте. Губы подкрасить. Я люблю ярко накрашенные губы. Готовьтесь к экзекуции за то, что не улыбаетесь во время моего эффектного номера.

– А теперь, – я понижаю голос, – неси мне водки. Водки!

– Как обычно? – спрашивает официант. – Да-да, я понял. Понял. А сыр?

– Тссс! Сыр – это мой бог, его нельзя упоминать всуе.

Официант делает два жеста игрушечного дирижера и убегает за кулисы.

Да. Сейчас я буду напиваться. Но вы не услышите названия водки. Марк молчит про марки. Никакого product placement почем зря. Всякое слово из уст Марка – святое. И очень дорого стоит.

6

Спустя двадцать семь минут.

Как хороша эта закуска – вот эта соленая рыба, покрытая кружками лихого овоща, когда они встречаются на пористом ложе. Ладно, назову марку. Селедка с луком на черном хлебе. Ах, верный Бенки, жаль, что ты не пьешь!

Еще водки.

Выпиваю.

Водка не должна быть ледяной. Водка должна быть почти комнатной температуры. Надо чувствовать вкус водки. Только глупцы и дети утверждают, что водка невкусная. Пейте водку, источник знаний!

Вокруг меня рождаются и страдают цивилизации. Иные не успевают даже сказать «Мотор!». Кружок лука заводит их титанов в свой лабиринт, где они погибают в расцвете соли. Я не слишком ими дорожу. Иногда они даже бывают слишком назойливы.

Не буду отвлекаться, пока держусь на волнах. Пока слежу за блеском графина.

Итак, Бенки, согласно первому закону сценарной динамики, у героя есть цель. Он должен написать вторую серию. Быстро и безжалостно. Герой не может болтаться без дела. Иначе он – просто опухоль, которую надо резать к чертовой матери и закапывать под березами. Но согласно второму закону, у нашего обаятельного целеустремленного героя не далее тринадцатой страницы должны возникнуть досадные препятствия, которые он обязан преодолеть. В этом споре рождается истинное кино. Умытое кровью и надраенное песком. Остаются пустяковые вопросы: а кто ему должен мешать и почему?

– Вы позволите?

Я отрываю взгляд от святого графина. Знакомое лицо. Веселые глаза.

Он ловко садится напротив.

– Мы с вами общались однажды Я брал у вас интервью для журнала «Адмиралтейская игла». Фаддей меня зовут, помните?

– А-а! Вы из Питера? Жертва наводнений. Припоминаю это интервью. С издевательскими ремарками?

– Сорри, ремарки были не мои.

– Ремарки про Марка! Да мне плевать на самом деле. Я царь, живу один. И чего вам теперь надо?

Отодвигаю графин в тень. Фаддей улыбается:

– Вы, судя по всему, сейчас заняты?

– Точно. Вы правильно судите.

– Когда вам было бы удобно пообщаться со мной?

– А зачем так часто?

– Понимаете, сейчас я работаю на телевидении, у Парфюма Леонардовича…

– То есть перебрались-таки в Москву со своей Гороховой улицы?

Он не смущен. Он привык. И безмятежно тянет свою ноту:

– Мы сейчас снимаем документальный проект. Его тема – Москва Серебряного века.

– Я тогда еще маленький был и ничего не помню. Ничего.

– Москва в каждом вашем фильме. Она не просто место действия, а среда, с которой герои вынуждены бороться.

– Вы серьезно? Никогда об этом не думал. А Серебряный век причем?

– Этот мотив тогда был очень силен.

– Знаете, я совершенно не знаю это время. Это когда было?

– Начало двадцатого века. Цветаева, Мандельштам, Есенин…

– Интересно. И что же они?

– Сорри, а вы кто по образованию?

– Математик.

– Вот почему у вас так просчитаны сюжеты! – Фаддей ликует, отбивает торжественный марш по столу. – Это очень интересно!

– Разве?

– Да! И нам бы хотелось, чтобы вы выступили комментатором. Парфюм Леонардович очень просил с вами поговорить.

– Вы для этого сюда пришли?

– Нет, здесь я с друзьями, но встретил вас…

– И все былое? А что вашему Парфюму Леонардовичу Москва? Он вообще из города Апатиты. Или Гепатиты.

Фаддей смеется. Что я сказал смешного? Бесит, бесит.

Фаддей смеется и одновременно хладнокровно замеряет глубину моей ненависти. Приборы его отрегулированы, вибрируют датчики в висках.

Наполняю горькими слезами новую рюмку:

– За Москву!

Выпиваю. Фаддей дожидается последней капли и произносит:

– Вы – автор самых рейтинговых сериалов. И при этом вас никто из зрителей не знает в лицо. Не скрою: Парфюм Леонардович очень надеется, что именно в его проекте вы появитесь и…

– Открою личико?

– Назовем это так. Все-таки каждый проект Парфюма Леонардовича – это, согласитесь, событие…

– Не соглашусь, поскольку у меня нет телевизора.

– Но вы же слышите, о чем говорят ваши друзья…

– И друзей у меня нет. Точнее, только один, но он, к счастью, молчит. Все, хватит, могу я остаться с графином?

– И все-таки я верю. Мы все верим, что вы…

– Бросьте. Это все гур-гур.

– Сорри, что?

– Гур-гур.

Фаддей еще пытается поймать в свой фокус мои глаза, но, попав под распутинский взгляд, поднимается и, шатаясь, уходит. Я смотрю ему вслед. Я целюсь в его черную спину отравленной стрелой. Он взмахивает рукой, приветствуя протянутую ему друзьями кружку пива. Ястреляю. Я никогда не промахиваюсь. Он не успевает схватиться за спасительную кружку и падает – головой на северо-юг. Он мертв.

Все. Кончено. Где же графин? Где его высокопреосвященство?

7

С новой рюмкой в пищеводе заплескались воспоминания. То, что в сценариях называется легкомысленным англицизмом «флэшбек». Фаддей навеял.

Набережная Круазетт. Десять лет назад.

Я здесь впервые. Впервые ловлю бабочек. Не уверен – пока еще не уверен! – что у меня это получается.

– Как вам идет эта бабочка! И этот смокинг.

Ярославна, девушка из журнала «Real Patsan». Мы летели вместе из Москвы в Канны. На борту поднимали стаканы: десант из России готовился к марш-броску по красной лестнице. Меня пригласили как «олицетворение новой кинодраматургии», как херувима для декора Русского павильона. Я лишь тихонько улыбался от нежности к себе. И вспоминал ту звезду над темной Москва-рекой, к которой вывела меня Ами.

Пьяная Ярославна поведала свою печальную повесть. Явилась из солнечного Магадана, ютилась по чужим диванам, от отчаяния пришла на кастинг для порнофильма, разделась перед усталым режиссером, соски приготовились к недолгому сопротивлению. (На что готова была выпускница магаданского медучилища ради нашего города – страх и трепет!) В студию случайно зашел главный редактор мужского журнала, друг порнорежиссера. В руке он держал кубик Рубика из чистого серебра, увидел Ярославну:

– Вы похожи на мою маму. Хотите у нас в журнале работать?

Так Ярославна стала кинокритиком. Все заметки за нее писал щедрый главный редактор, она лишь ходила с ним на премьеры в кинотеатр «Особый», где титры тянулись по экрану до утра, и пила безалкогольный мохито на веранде бара «Денискины рассказы», что в Столешниковом переулке, напротив ювелирного магазина «Бриллиантовая рука».

В Каннах ей захотелось стать взрослой: ударил в фарфоровую голову лазурный хмель. Начать она решила с простого – с меня.

– …и этот смокинг.

– Мне в нем жарко.

– Снимите!

– Видите ли, под ним у меня сорочка, которую я купил на китайском рынке. А смокинг мне просто выдал знакомый из оркестра театра Оперетты. Там внутри инвентарный номер.