Михаил Ахманов

Другая половина мира

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Мне кажется, что всякий большой роман нуждается в предисловии хотя бы для того, чтобы читатели не питали беспочвенных надежд или, наоборот, не обошли книгу своим вниманием. Тем более оно необходимо, когда речь идет о столь необычном мире. Право же, стоит потратить на это предварительное чтение десять минут, дабы не оказаться кораблем, приплывшим не в ту гавань.

Прежде всего отмечу, что мир, описанный в «Хрониках Дженнака», – это Земля, но немного измененная: чуть иные очертания материков, немного другие география и климат, похожие, но в чем-то отличающиеся животные и люди, иные обычаи и нравы, иная культурная среда. Наибольшие изменения касаются истории, ибо «Хроники» базируются на исторической инверсии: я предполагаю, что некогда Америка (Эйпонна, или Срединные Земли) обогнала в своем развитии Евразийский континент, в результате чего аборигены Эйпонны в эпоху своего средневековья открывают, колонизируют и цивилизуют материки восточного полушария, или Старый Свет, как мы привыкли называть эту часть мира. Однако нужно подчеркнуть, что Эйпонна все-таки не Америка и ее обитателей нельзя считать индейцами в прямом смысле этого слова. Иное историческое развитие породило иную культуру и иные народы, отчасти подобные майя, ацтекам, инкам Перу, семинолам, карибам, охотничьим племенам прерий и лесов, но в чем-то отличающиеся от них. Равным образом нельзя полностью идентифицировать Восточные Земли (или Риканну) с Европой, Азией и Африкой, хотя аналогии между миром Дженнака и Землей достаточно ясны и прозрачны; более того, при описании этого мира я пользовался многими земными названиями и терминами.

В общем же и целом география Верхней и Нижней Эйпонны совпадает с географией Северной и Южной Америк. Оба материка сильно вытянуты в меридиональном направлении, поэтому эйпоннцы называют свои земли Осью Мира; на каждом континенте есть огромные реки – аналоги Миссисипи и Амазонки; вдоль всего западного побережья тянутся горы (аналоги Скалистых гор и Анд). Имеются, однако, и различия. Во-первых, весь север Верхней Эйпонны, включая аналоги Гренландии, Баффиновой Земли и Аляски, покрыт цельным ледниковым щитом, простирающимся к северу, в океан. Обитателям Эйпонны неизвестно, где подо льдами находится суша, а где – земля; места эти необитаемы и совершенно недоступны. Во-вторых, Великие Американские озера в мире Дженнака являются единым пресноводным морем, соединенным широкими реками-проливами как с Бескрайними Водами (Атлантическим океаном), так и с Туманным морем (Гудзоновым заливом). Таким образом, аналог полуострова Лабрадор является островом (Ка'гри – Остров Туманных Скал). В-третьих, перешеек, соединяющий Верхнюю и Нижнюю Эйпонну, более широк и в нем имеется естестественный пролив Теель-Кусам, способный в будущем сыграть роль Панамского канала. В описываемое время он недоступен для морских судов, так как изобилует скалами, водоворотами и прочими опасностями. Пересечь его можно только на плоту, специальной плоскодонной лодке или по мосту, выстроенному арсоланцами.

Все обитатели Срединных Земель обладают некими общими чертами: они сравнительно смуглые и темноволосые, глаза черные, карие, желтые или янтарные (кроме людей светлой крови, у которых глаза зеленые); они не имеют волос на теле (кроме паховых), а также бород и усов. Что касается обитателей континентов Риканны (Восточных Земель), то одни из них более светлокожие, светловолосые и светлоглазые, а другие, наоборот, более темные.

Отмечу, что в Эйпонне, как и в доколумбовой Америке, нет лошадей, верблюдов, свиней, коз, овец, кур, слонов, носорогов, жирафов, львов и тигров. Самая крупная кошка – ягуар; самый крупный хищник – медведь кочи; тягловые и вьючные животные – ламы, быки, бизоны, лоси; наиболее распространенная домашняя птица – керравао, гигантский индюк. Нет в мире Дженнака и гигантских млекопитающих вроде китов, зато есть морские змеи шо-камы в бронированной чешуе.

В Эйпонне существует общепринятая символика, связанная с животным миром. Так, обезьяна и попугай символизируют глупость и жадность, черепаха – неторопливость и тугоумие, ягуар – жестокость и силу, волк – ненасытность и упорство в битве, койот – хитрость и трусость, белоснежный сокол-хасс – благородство, сизый сокол-чультун – отвагу и верность долгу, кецаль – величие и мудрость, кайман – прожорливость и коварство. Имеется много поговорок и притчей, в которых упомянуты эти животные и птицы.

Что касается растительности, то в Эйпонне отсутствуют цитрусовые, яблоня, слива, абрикос, персик, черешня, огурцы, морковь, пшеница, рис, кофе, тюльпаны. Но там множество привычных для нас деревьев (пихта, ель и сосна, береза, дуб, вяз и тополь, ясень, клен и т. д.), а есть и особые: шоколадное дерево (аналог какао), пьял (аналог магнолии), шелковое дерево, листьями которого питаются плетущие шелк пауки этова, железное дерево субинче, красное дерево тикан и розовый хон. Произрастает также в Эйпонне кау-чу – дерево Белых Слез, бальса и всевозможные виды кактусов, от ядовитых до целебных. Главными земледельческими культурами являются маис, просо и бобы.

В конце книги для наиболее дотошных читателей дан еще и краткий комментарий, в котором поясняется смысл некоторых терминов, взятых из исторического прошлого Америки (теокалли, сенот, сакбе, кива, сахем) либо придуманных мной (цони, чиквара, тункули, шилак и т д.). В этот комментарий, а точнее даже глоссарий, полезно будет заглядывать при чтении.

Михаил Ахманов

ДРУГАЯ ПОЛОВИНА МИРА,

1532—1533 гг.,

считая от Пришествия Оримби Мооль

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЭЙПОННА

Пролог

День Тростника месяца Цветов.

Серанна, побережье Ринкаса к северу от Хайана

Подняв свои чели, Дженнак отсалютовал противнику.

Он был наг, если не считать набедренной повязки, легких сандалий из кожи каймана и широкого боевого браслета-муана на левом запястье. Сегодня его плечи и грудь не прикрывал доспех из черепашьего панциря, укрепленного стальными пластинками, а налетевший с моря ветерок трепал темные волосы, ибо шлем тоже остался во дворце, в его покоях, как и защитный пояс, набедренники и высокие сапоги мокас-тено. Согласно Кодексу Чести, в первом поединке светлорожденному полагалось рассчитывать только на свою силу, ловкость и удачу, ну и, разумеется, на добрый клинок.

Эйчид из рода владык Тайонела тоже был обнажен, и его снаряжение почти ничем не отличалось от того, которое выдали Дженнаку. Он выглядел крепким бойцом, этот северянин – рослый, широкоплечий, с длинными руками и ногами и очевидно, превосходной реакцией. Лицо его оставалось спокойным и сосредоточенным, ноздри изящного, без горбинки, носа – верный признак человека светлой крови! – чуть заметно трепетали. Окинув тайонельца пристальным взглядом, Дженнак решил, что шипы на браслете северянина подлиннее и пошире, чем у него, но прямые обоюдоострые чели-иту казались короче одиссарских клинков, пожалуй, на палец или два. Зато они более тяжелые и отлично сбалансированные – превосходное оружие, которым издревле славился Тайонел, одинаково подходящее для того, чтобы рубить и колоть.

Впрочем, клинки Дженнака, слегка изогнутые у острия, были ничем не хуже, и он с гордостью отсалютовал ими во второй и в третий раз. Сетанна Эйчида была высока; его стоило почтить тройным приветствием хотя бы за тот долгий путь по лесным чащобам, горам и рекам, который он проделал, чтобы добраться до побережья Ринкаса из Страны Лесов и Вод и скрестить оружие с сыном Владыки Юга. Вероятно, тайонелец не жалел времени и сил, чтобы стать достойным соперником Дженнаку или любому потомку божественного древа Кино Раа, с коим могла свести его судьба. В случае успеха выигрыш был велик, поражение же означало смерть.

Эйчид, приняв ритуальную боевую позу, трижды вскинул оружие – стремительно, ловко; клинки серебристыми всполохами сверкали в его сильных руках. Опасный боец! Но разве стоило ждать иного? Поглядывая на северянина, Дженнак снова напомнил себе, что с этого побережья, с золотых песков Ринкаса, живым уйдет лишь один из них. И лишь один удостоится титула ро'тагира.

Кто именно – об этом ведали лишь великие боги, посылавшие людям предзнаменования, видения и вещие сны. Не всем, конечно, но некоторым, особо избранным, и Дженнак полагал, что относится к их числу. Однако тут, на морском берегу, при ярком солнечном свете его дар казался бесполезным, ненужным и даже опасным; сейчас было не время расслабляться и впадать в транс сновидца. На мгновение перед ним мелькнул залитый кровью песок, отброшенный в сторону чель – непонятно, чей, его или Эйчида; потом поплыли лица: суровое – отца, спокойное и уверенное – брата Джиллора, хитровато-задумчивое – старого Унгир-Брена. Вдруг они исчезли, словно вспугнутые птицы, и Дженнак увидел девичьи глаза – темные агаты в оправе густых ресниц. Вианна… Она глядела на него с такой тревогой и нежностью, что сжималось сердце.

– Очнись, шайоль, – вполголоса пробормотал топтавшийся рядом Грхаб. – Глянь-ка на его левую руку… Клянусь своим куродом, он действует ею быстрей, чем правой!

Дженнак скосил зеленый глаз на хмурое лицо наставника. Пожалуй, не стоит думать о Вианне, мелькнуло у него в голове; такие мечты – верный шанс никогда не свидеться с нею.

– Левша? – Почти машинально он принял позу готовности к бою.

– Нет, не думаю. Просто его так обучали. Будь осторожен, коли не хочешь получить клеймо на задницу…

Насупившись, Грхаб смерил взглядом своего противника – могучего тайонельца, замершего слева от Эйчида в угрожающей позе. Согласно древней традиции, мастера воинского искусства выходили на поединок вместе со своими благородными учениками, разделяя их судьбу. Если падет юный боец, то умрет и его наставник – от чужого ли клинка или своего собственного, значения не имело. Может поэтому умелые наставники во всех Шести Очагах властителей Срединных Земель ценились на вес золота, и учили они своих питомцев от тех лет, когда мальчишки едва могли приподнять боевой чель, и до самой первой их битвы.

Грхаб, уроженец Сеннама, объявился в Одиссаре лет пятнадцать назад, вскоре после смерти Дираллы, матери Дженнака. Он был хорошим учителем, хотя не скупился на крепкие слова и столь же крепкие тумаки, и теперь Дженнаку не хотелось его подводить. Без сомнения, Грхаб одолеет противника; подобно многим сеннамитским воинам, он отличался высоким ростом, ловкостью, боевым искусством и огромной силой. Сейчас, когда ему стукнуло пятьдесят, эта сила казалась столь же неиссякаемой, как и в молодые годы, но в предстоящем поединке ни телесная мощь, ни ловкость в обращении с оружием, ни опыт сотен кровавых стычек не спасут наставника: его жизнь поистине висела на кончиках клинков Дженнака.

Грхаб, как и учитель Эйчида, не принадлежал к людям светлой крови, а потому мог снаряжаться в бой по собственному усмотрению. Он выбрал чиапу – шипастый крепкий орех на стальной цепи – коварное оружие, от которого чель и топор-батаб противника были не слишком надежной защитой. Еще у него имелся курод – железный посох толщиной в два пальца, способный переломить любое острое лезвие; в огромном кулаке Грхаба он выглядел тонкой тростинкой. То было оружие Сеннама, коим владели лишь воины этой далекой страны, однако Дженнак тоже умел с ним обращаться. Правда, в его сегодняшнем поединке с Эйчидом сеннамитские хитрости не применишь, так как обряд испытания кровью был строг: два челя для нападения, муан для защиты – и все! Разумеется, это касалось только светлорожденных, и Дженнак, еще раз окинув взглядом противников, решил, что наставнику Эйчида не позавидуешь: вряд ли в грядущем бою тайонелец одолеет сеннамита.

Но лицо старшего из северян, застывшего рядом со своим учеником, было невозмутимым. На щеках его вились полосы боевой раскраски, на груди, как и у Эйчида, темнел знак тотема – волчья голова с оскаленной пастью. Дождавшись, когда его сахем отдаст приветствие, он поднял бугрившуюся мускулами руку и гулким басом спросил:

– Готовы?

– Готовы! – рявкнул Грхаб, переглянувшись со своим учеником.

– Тогда, во имя Коатля, сходимся!

Дженнак мягко шагнул вперед, призывая милость Одисса. Хотя испытание кровью по давней традиции посвящалось грозному Коатлю – повелителю смерти, владыке Великой Пустоты Чак Мооль, Дженнак больше полагался на хитроумного бога удачи – покровителя своего Очага. Быть может, и Эйчид безмолвно говорил сейчас с Тайонелом, властвовавшим над лесами, степями, горами и всей земной твердью. Тот был не менее могучим божеством, чем Коатль, ибо мог своим дыханием потрясти горный хребет, а потом затопить его склоны реками раскаленной лавы. Впрочем, призывы к богам, – Тайонелу, Одиссу либо другим Кино Раа, не были просьбами о помощи, а являлись скорее неким ритуалом, позволявшим обрести покой и уверенность в себе. В отличие от смертных боги не соперничали друг с другом и проявляли во всех делах завидное единодушие.

Кого же они предпочтут на сей раз?

С этой мыслью Дженнак нанес первый удар. Разумеется, выпад его был отражен; первые касания клинков означали лишь разведку. Легко играя острой сталью, они с Эйчидом двинулись по широкой дуге меж морем и утесами, прислушиваясь к плеску волн и шороху песчинок под их сандалиями. Каждый пристально всматривался в зрачки противника, но в их взглядах не было неприязни. Гнев и ярость появятся потом, с первой кровью, когда терпкий ее запах ударит в ноздри, когда внезапная боль сверлящей мукой пронзит тело и каждому станет ясно: он – или тот, другой! Иного не дано! Сейчас они глядели друг на друга без ненависти, для которой пока не было причин, тем более что воины юга редко встречались с тайонельцами на тропах войны. Слишком большое расстояние разделяло солнечные берега Ринкаса и Страну Лесов и Вод; слишком много гор и рек, слишком обширные пространства пролегли между Одиссаром и Тайонелом; мир еще был просторным, беспредельным, и казалось, что в ближайшую сотню лет Уделам Севера и Юга не о чем спорить и нечего делить. Дженнак, однако, не сомневался, что, выжив в этом поединке, еще не раз скрестит свой изогнутый чель-каа с тяжелыми клинками северян.

Внезапно за его спиной раздался гулкий грохот, словно молоты застучали по наковальне. Не оборачиваясь, он понял, что сошлись наставники; видно, тайонелец, учитель Эйчида, принялся обламывать свой клинок и топор о несокрушимый курод Грхаба. Затем грохочущие звуки словно бы выскользнули из его сознания, слившись с протяжным посвистом ветра и гулом волн; этот монотонный шум служил теперь фоном, на котором выделялся лишь лязг и скрежет его собственных клинков. Сейчас он не думал ни о нежных губах и шелковистой коже Вианны, его милой пчелки-чакчан, ни об отце, ни о братьях и родичах, из коих не все были ему друзьями. Клинки Эйчида танцевали перед ним, ткали серебристую паутину, и сквозь нее мгновенными вспышками просвечивал смутный отблеск грядущего – все тот же истоптанный желтый песок со светло-алым пятном крови и челем, валявшимся в стороне. Чель… Прямой или слегка изогнутый? Чель-иту или чель-каа? Этого он разобрать не мог.

Как и ожидалось, Эйчид оказался великолепным бойцом, кецалем среди воителей, настоящим Сыном Волка. Он с одинаковой ловкостью действовал и правой, и левой рукой; острия его клинков мелькали подобно пляшущим в воздухе мотылькам, угрожая то плечу, то груди, то бедру Дженнака. Тот отбивал выпад за выпадом, атаковал сам, прощупывая оборону тайонельца, и не находил в ней изъянов. Конечно, на ошибку Эйчида пока рассчитывать не приходилось: они сражались недолго и были еще полны сил. Оба рослые, длинноногие, с могучим разворотом плеч, они кружились на золотистом песке, то отступая на шаг назад, то придвигаясь ближе к противнику, словно в затейливом танце, стремительным фигурам которого аккомпанировал мерный свист и звон стали.

Внезапно Эйчид отскочил и замер в классической стойке угрозы: правый клинок выставлен вперед под углом, левый опущен и слегка отведен в сторону. Виски его оросились первыми капельками испарины, а взгляд зеленых глаз сделался холоден и жесток, как у лесного волка, скалившегося на его груди. Каким-то шестым чувством Дженнак вдруг понял, что разведка закончена; теперь им предстояло схватиться всерьез. То пятно крови на песке, что смутно маячило перед ним… Чьи жилы извергли влагу жизни? Усилием воли он прогнал непрошеное видение и стиснул челюсти, бросив мгновенный взгляд влево – туда, где сражались старшие бойцы. Грхаб наступал, вращая свою железную палицу над головой; тайонелец медленно пятился назад, воздев к безоблачным небесам топор – видно, пытался защитить голову от удара. Плечо северянина было окровавлено.

Эйчид прыгнул, словно лесная кошка; один его клинок метнулся к горлу Дженнака, другой просвистел на волос от колена. Отпрянув, Дженнак счастливо избежал выпада в ноги и принял колющий удар на свой муан. Левая рука его чуть повернулась, отработанным движением придерживая вражеское лезвие между шипами; усилив нажим, он ощутил твердое сопротивление стали и понял, что острие ему не сломить. Кованные в Тайонеле клинки не отличались гибкостью, однако были тяжелы и прочны, так что перешибить их мог лишь курод, да и то если размахивал им богатырь вроде Грхаба.

Проведенный опыт стоил Дженнаку кое-каких потерь – левый клинок Эйчида добрался-таки до его бедра, прочертив над самым коленом кровавую полоску. Прав был наставник: северянин действовал левой рукой чуть быстрее, чем правой, и об этом не стоило забывать!

Резкая боль обожгла Дженнака, и, покосившись вниз, он увидел алые язычки крови, лизавшие колено. Но еще обиднее был мгновенный всплеск торжества в зеленых зрачках тайонельца. Чудилось, Эйчид говорил взглядом: ну, теперь ты мой! Мой!

Отскочив, Дженнак скрипнул зубами, его смуглые щеки залились гневным румянцем. Теперь он ненавидел Эйчида – так, как положено ненавидеть врага. Ярость, однако, не сделала его опрометчивым; Грхаб учил, что ее опаляющий огонь следует направлять в мышцы, а не в голову. Руки и ноги должны работать, гнев ускорит движения, прибавит силы, голова же пусть остается холодной. Победу приносят не только телесная мощь, выносливость и искусство владения оружием, но и хитрость, разум, умение рассчитать наперед, где и на чем споткнется соперник.

Руководствуясь этим правилом и безмолвно взывая к Одиссу, Дженнак ринулся вперед. Выпады его были стремительны и точны, и вскоре ребра Эйчида тоже украсила длинная царапина – правда, не очень глубокая. Лоб северянина покрылся потом, он отступал, с трудом выдерживая навязанный темп боя, но в глазах его не мелькало ни тени страха, как, впрочем, и торжества. Зеленые словно изумруд, они оставались спокойными, уверенными, безжалостными, и Дженнак внезапно сообразил, что тайонелец собирается его измотать.

В тот же миг усталость навалилась на него, словно неподъемная ноша. Он ощутил палящий жар солнца, едкий запах капелек пота, стекавших по вискам, и острую боль над коленом – по-видимому, рана была серьезнее, чем ему показалось. Сандалии вязли в рыхлом песке, ноги налились тяжестью, и с каждым вздохом, с каждой крупицей стремительно истекавшего времени двигаться становилось все труднее. Звон клинков сливался со звоном в ушах, негромкий шум прибоя звучал угрожающим барабанным рокотом. Покачнувшись, он отступил; атака его захлебнулась, и на губах Эйчида мелькнула довольная улыбка.

Все в руках Шестерых, подумал Дженнак, не рано ли ты радуешься, северянин? Да, все в руках Кино Раа, и меж ними нет ни вражды, ни разногласий; можно просить о победе грозного Коатля, хитроумного Одисса, Тайонела, Потрясателя Мира, либо Светлого Арсолана, Сеннама Странника или Мейтассу, бога Судьбы – может, они и выслушают, но поступят по своей божественной воле, единой и нерушимой… А скорее всего, как утверждают жрецы-ах-кины, не станут вмешиваться, ибо богам желательно, чтобы люди шли дорогами своих судеб… Тем не менее Дженнак вновь призвал Одисса, Ахау. Он призывал его снова и снова, медленно отступая и стараясь восстановить дыхание. Сейчас он оборонялся, и видения окровавленного песка и печального лица Вианны маячили перед ним. Щеки девушки были влажными от слез.

Позади раздался гулкий треск, будто кто-то с размаху расколол о колено спелую тыкву. Дженнак резко развернулся, скосив глаза. Тайонелец-наставник рухнул на землю с разбитым черепом, а Грхаб, позванивая цепью, неторопливо тянул к себе массивный шипастый шар чиапы. Его железный посох торчал из песка, рядом валялось оружие побежденного.

Эйчид снова усмехнулся; казалось, гибель учителя лишь позабавила его. Зубы молодого северянина хищно ощерились, и Дженнак, отступая все дальше и дальше, невольно представил, как тяжелый тайонельский чель опускается на покорно подставленную шею Грхаба. Это видение было позорным, нестерпимым! Еще более горьким, чем лицо оплакивавшей его Вианны! Дженнак подумал, что теперь, когда старший из тайонельцев пал, он сражается не столько за себя, сколько за жизнь наставника. Эта мысль придала ему сил.

Однако он все еще отступал, пятился шаг за шагом, пятная кровью золотой песок. Клинки северянина мелькали вспышками серебристых молний, напор его был неотразим, дыхание со свистом вырывалось из широкой груди; вероятно, он чувствовал безошибочным инстинктом воина, что враг слабеет и победа близка. Дженнак отчаянно отбивался.

Молодой тайонелец гнал его по широкой дуге вокруг Грхаба. Наставник стоял неподвижно, опираясь левой рукой на свой курод; его широкоскулое темнокожее лицо с приплюснутым носом и тяжелыми веками сохраняло знакомое непроницаемо-мрачное выражение. У ног Грхаба распростерся мертвый напарник Эйчида; ни глаз, ни лба у него не было – тяжелый шипастый плод дерева чиап угодил точно в переносицу и снес всю верхнюю половину черепа. Победитель, однако, не обращал внимания на труп, к которому уже начинали подбираться песчаные крабы. Черные зрачки Грхаба были прикованы к Дженнаку, и пылали они подобно углям, выстилавшим путь в Чак Мооль; вероятно, наставник размышлял о том, что одной ногой уже шагнул на тропу, ведущую в царство Коатля.

Думай, велел себе Дженнак, думай, черепашье яйцо, если не хочешь отправиться туда в компании со своим сеннамитом, думай, если желаешь вновь увидеть Вианну! Четверо выходят на пески Ринкаса, чтобы пройти испытание кровью, возвращаются же двое… или один… или никто… как решат судьба и боги! Боги? Сейчас лучше не надеяться на них, даже на Одисса… Лучше припомнить то, что говорил про Хитроумного Ахау старый Унгир-Брен… Бог удачи помогает лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами…

Думай! Победу приносит не только телесная мощь… Думай, думай! Эйчид уже утомлен, и волк-тотем на его груди окрасился кровью… Эйчид дышит неровно и растрачивает силы в яростной атаке, надеется закончить схватку одним смертоносным выпадом… Где и как можно поймать его? Думай, думай – и не забывай о левой руке тайонельца… Она движется чуть быстрее правой, а значит, именно с этой стороны последует удар…

Боевой браслет сверкнул перед глазами, и Дженнаку вновь почудилось упругое сопротивление вражеского клинка, застрявшего меж шипов. В тот неуловимый миг Эйчиду удалось его достать… Маленькая заминка, ничтожное потерянное мгновение, и выпад северянина достиг цели, а сам он – сам он так и не смог переломить сталь Тайонела! Но Эйчид, пожалуй, сделал бы это – шипы на его муане были длинными и широкими, а лезвие Дженнака выглядело тоньше тайонельского. Интересно, сколько понадобится времени, чтобы сломать его? Десятая доля вздоха? Двадцатая?

Почти не раздумывая, он с силой рубанул сверху вниз, позволив Эйчиду поймать шипами свой правый клинок. На щеках северянина вздулись желваки; он резко рванул руку к плечу, зажимая чель Дженнака, и гибкая сталь не выдержала – послышался тонкий жалобный звон, кончик лезвия в три пальца длиной мелькнул в воздухе, словно осколок зеркала. Глаза Эйчида вспыхнули: противник был наполовину безоружен! И, значит, обречен! Облизнув пересохшие губы, тайонелец ухмыльнулся.

С этой застывшей на лице ухмылкой он и умер, когда второй клинок Дженнака вонзился ему в грудь, прямо в оскаленную волчью пасть. Острие достигло сердца, отправив Эйчида в Страну Мертвых быстро и без лишних мучений; крови вытекло совсем немного, но на чистой желтизне песка алая лужица казалась неожиданно большой. Падая, тайонелец выбросил вперед правую руку, словно собирался парировать последний смертоносный укол, и чель его, описав невысокую дугу, упал в трех шагах от Дженнака. Все, как в мелькавших во время схватки видениях: песок, пятно крови, отброшенный клинок… Только теперь Дженнаку было известно, кто уйдет отсюда живым.

Отступив назад, он, как предписывалось ритуалом, поднял свой чель в прощальном приветствии. Он не ошибся: этот пришелец с севера был ягуаром среди ягуаров, достойным соперником, снискавшим истинный почет. Сетанна Эйчида была высока, и Великий Дом Тайонела мог гордиться таким наследником! Мог бы гордиться… Теперь же тайонельцам оставалось лишь пропеть гимны в честь павшего да возложить его на погребальный костер.

Дженнак стоял на песке, под палящим солнцем, пока со стороны дворца не долетел торжествующий рокот барабанов – не маленьких тункули, а огромных боевых тумма, коими передавались приказы сагамора. Он повернулся, поднял голову – верх дворцовой стены был усыпан народом. Издалека люди казались крохотными, словно муравьи, но он видел, как они машут руками, как вьются по ветру пурпурные и красные шарфы-шилаки, как потрясают сайилями и челями солдаты. Он даже различил фигуру отца, одиноко маячившую на вершине Старой башни. Невзирая на всеобщее ликование, никто не пытался спуститься вниз и ступить на песок: этим утром берег Ринкаса принадлежал Коатлю и тем, кто поднял оружие в его честь. Люди ждали, когда победитель пройдет в ворота рядом с башней и, завершая ритуал, обратится к богам – не с благодарственной молитвой, а с Песнопением. Великие Кино Раа предпочитали любым молитвам песни и гимны; можно было петь их словами, а можно – и без слов, подражая свисту ветра и шелесту волн.

На плечо его опустилась тяжелая мозолистая ладонь Грхаба, темное лицо приблизилось почти вплотную.

– Неплохо, шайоль. Я так и знал, что ты его обломаешь.

По запекшимся губам Дженнака скользнула слабая усмешка. Обычно простые люди – и в шести Великих Очагах, и на кейтабских островах, и в прочих уделах, даже в Святой Земле Юкаты – испытывали почтение к светлорожденным потомкам богов. Но только не Грхаб! Грхабу было безразлично, у кого какого цвета кровь; он уважал лишь тех, кому удавалось выпустить ее наружу из жил врага.

Неплохо, шайоль! Неплохо, парень! Пожалуй, сейчас наставник мог бы сказать ему нечто более вдохновляющее, промелькнуло в голове у Дженнака. Одержанная победа значила не только жизнь для них обоих, но и новый поворот судьбы: тут, на светлых песках Ринкаса, он, Дженнак, четвертый и самый юный отпрыск сагамора Джеданны, обрел титул и достоинство ро'тагира, а Грхаб, его наставник в боевых искусствах, – самую высокую из наград. Ибо что могло быть выше сетанны мастера, чей светлорожденный ученик прошел испытание кровью?

Но – неплохо, парень… Всего лишь неплохо… Что ж, решил Дженнак, будем считать эти слова достойным поощрением – за неимением лучшего. Кивнув, он бросил чели и вытер пот со лба. Схватка длилась не меньше трех четвертей кольца, и солнце, упорно карабкавшееся вверх, уже пекло неимоверно, как и положено в месяце Цветов, когда в Верхней Эйпонне наступает жаркий сезон. Дженнаку хотелось пить, хотелось освежиться в одном из дворцовых бассейнов, хотелось обнять гибкий стан Вианны, коснуться ее губ… хотелось многого, но глаза его все еще были прикованы к телу тайонельца, к голове волка, изображенной скупыми черными линиями. Древний обычай, почти уже забытый в просвещенном Одиссаре, чьи воины пренебрегали раскраской и татуировкой, предпочитая крепкий доспех-шарати и щит-шебуру.

– Как странно, – протянул он, разглядывая грудь Эйчида, – царапина на ребрах еще кровоточит, а смертельная рана кажется почти сухой…

Влага жизни, медленно истекавшая из жил молодого тайонельца, была ярко-алой, светлой, совсем не похожей на темно-багровое месиво, в которое превратилась голова его наставника. Как и зеленые зрачки, прямой нос изящной формы, светлая кожа и пухловатые губы, цвет крови доказывали благородное происхождение Эйчида. Он принадлежал к тому же древнему корню, что и Дженнак, но к другой ветви. Впрочем, в спорах между Великими Домами, которые нередко разрешались силой, это значения не имело. Как записано в своде Вещих Камней и Священных Книгах Чилам Баль, Шестеро не враждовали друг с другом, всегда сохраняя единодушие, но их потомкам было нелегко следовать мудрыми путями богов.

Грхаб, снова стиснув плечо ученика, поднял массивную голову с проседью в темных волосах, поглядел на подбиравшееся к зениту солнце и хрипло выдохнул:

– Жарко… – Его взгляд остановился на окровавленных телах, распростертых у его ног, затем он посмотрел на далекие стены и башни дворца и снова произнес: – Жарко! Клянусь рогами Хардара, бальзамировщикам стоит поторопиться! Как бы эти парни не протухли!

Слово иногда бьет не хуже челя; ударило оно и Дженнака. Радость победы, гордость, жажда похвалы, даже мысли о кувшине холодного хааба и мягких теплых губах Вианны покинули его. Внезапно он осознал, что тень грозного Коатля, владыки Чак Мооль, Великой Пустоты, едва не скрыла его в своем губительном мраке. Они с Грхабом могли бы лежать здесь, на песке… валяться мертвыми, как пара вонючих скунсов… И тайонелец, наставник Эйчида, сказал бы: «Жарко… Как бы эти ублюдки не протухли, клянусь рогами Хардара!» Нет, подумал Дженнак, скорее он поклялся бы печенью Отца Медведя или клыками Брата Волка, ведь Хардар – сеннамитский демон, неведомый в лесах Тайонела…

Он скривился, глотая горькую слюну; ноги его напряглись, дрогнули, и из раны над коленом вновь стали сочиться алые светлые струйки. Что ж, веление судьбы, или воля Шестерых свершилась! Сегодня он впервые взял жизнь человека, своего ровесника; он превратился в воина, стал законным ро'тагиром, новым наследником Дома Одисса, прошедшим испытание в поединке, как то повелевает Кодекс Чести светлорожденных. Отныне – десять, двадцать или пятьдесят лет – он будет носить этот титул, будет вождем, строителем городов и крепостей-тулумов, накомом и вторым человеком в стране, пока Джеданна, сагамор и Владыка Юга, не отправится в Чак Мооль или не породит еще одного сына.

Широкая ладонь Грхаба подтолкнула его в спину.

– Идем, шайоль! Нас ждут. – Внезапно ухмыльнувшись, сеннамит добавил: – Меня – кружка шебу, тебя – песни и девушка… да, девушка, и вся жизнь в придачу… Идем, Джен-шай!

– Идем.

Дженнак сделал несколько шагов, но вдруг, развернувшись, направился к телу молодого северянина. Некоторое время он глядел в лицо Эйчида, так похожее на его собственное, всматривался в потускневшие зеленые зрачки, в черты, искаженные насмешливой улыбкой, затем подобрал отлетевший в сторону чель и, присев, принялся разжимать пальцы на левой руке мертвеца.

– Пожалуй, я возьму его клинки… – пробормотал Дженнак скорее для себя самого, чем для подошедшего наставника. – Все-таки они оказались понадежнее наших.

– Что ж, возьми, это твоя добыча. – Грхаб скользнул взглядом по серебристым лезвиям и одобрительно причмокнул. – Добрые чели! Чели-иту! Придет время – опробуешь их на шеях тайонельцев.

Дженнак молча кивнул и поднялся.

Глава 1

День Ясеня месяца Цветов.

Дворец одиссарского сагамора близ Хайана

Джеданна, сагамор Одиссара, Ахау Юга, стоял на старой дворцовой башне, встречая утреннюю зарю. Как всегда в этот ранний час, взоры повелителя были обращены к востоку, где над фиолетовой полоской, разделявшей воды и небеса, вставало светлое око Арсолана; его золотистый краешек уже выглянул из-за горизонта, обещая ясный безоблачный день. Море было спокойным, легкий бриз едва заметно колебал сапфировую гладь, протянувшуюся от цветущих земель Серанны на три стороны света; мелкие волны с плавной неторопливостью вылизывали берег, оставляя на мокром песке ракушки и обрывки водорослей. Старая башня, самая высокая среди всех дворцовых строений, находилась неподалеку от линии прибоя, и сагамор, напрягая слух, мог различить мерный гул набегающих валов и долгое протяжное шипение, с которым вода откатывалась назад. Казалось, волны и ветер поют без слов, точно исполняя утреннее Песнопение в честь Кино Раа; рокот океана был похож на мерные удары тункули, а посвист ветра будил воспоминания о протяжных звуках тростниковых флейт-файчелли.

Месяц за месяцем, год за годом он приходил сюда по утрам, чтобы поразмыслить в одиночестве, ибо вид безбрежного морского пространства умиротворял, одновременно навевая странные думы и мечты, успокаивал и тревожил, дарил забвение и вселял в душу пьянящее чувство единства с божественным распорядком мира. Что лежало там, за смутной гранью, где море сливалось с небесами? За архипелагом Байгим, за Кайбой, Йамейном, Гайядой и другими островами кейтабцев? Сколь далеко тянулась эта сине-зеленая равнина, то тихо дремлющая под лучами жаркого солнца, то бушующая подобно разъяренному зверю?

Три из Святых Книг Чилам Баль умалчивали о том, свидетельства же четвертой, расшифрованной едва ли наполовину, были смутными и противоречивыми. Что касается людей, то они говорили Джеданне разное. Джакарра, его старший сын, коему исполнилось девяносто, был готов согласиться с аххалем Унгир-Бреном; аххаль же утверждал, что за солеными океанскими водами лежат другие земли, столь же великолепные и необозримые, как благословенная богами Эйпонна. Второй сын Джеданны, шестидесятисемилетний Фарасса, считал сие утверждение опасным мудрствованием, ибо оно порождало у знати и простого народа вредную мечтательность, отвлекавшую людей благородных от дел правления, а ремесленников, хейо, цони и купцов-чиквара – от полезного труда. Его третий сын Джиллор, которому еще не было сорока, великий наком-воитель, склонялся к мнению Джакарры, рассчитывал обойти вокруг света на кораблях и достичь с востока западных пределов Эйпонны, чтобы внезапно обрушиться на орды тасситов. Его четвертый сын…

Впрочем, как казалось сагамору, двадцатилетний Дженнак, его четвертый сын и наследник, был еще слишком юн и неопытен, чтобы иметь собственное мнение по такому сложному вопросу. Люди светлой крови долго живут, но поздно созревают, и пройдет еще не одно десятилетие, пока он превратится в настоящего ро'тагира, опору державы, знатока ритуалов и законов, водителя войск, твердого духом и сердцем! В сей же день оставалось лишь благодарить богов за то, что они сохранили ему жизнь.

Улыбнувшись и с наслаждением вдохнув прохладный утренний воздух, сагамор потянулся к солнечному диску, словно хотел принять его в свои объятия, прижать к груди огненное светило. Губы Джеданны шевельнулись, шепча молитву Шестерым; он не просил у них ничего, он лишь славил грозного Коатля и светлого Арсолана, Тайонела, Потрясателя Мира, и Сеннама, благосклонного к путникам и мореходам, Мейтассу, бога неотвратимой Судьбы, и хитроумного Одисса, покровителя его земель, его рода и Великого Очага. Кто-то из них – а может, все они вместе? – явил милость Дженнаку, его младшему, его ро'тагиру, отпрыску Дираллы… возлюбленной Дираллы, ушедшей в пропасть Чак Мооль до времени и срока… Но, должно быть, она не оставила сына, когда тот сражался с пришедшим с севера тайонельским сахемом там, на золотых прибрежных песках!

Губы Джеданны снова зашевелились, тело непроизвольно приняло позу ши'ю, в которой полагалось обращаться к грозному божеству. Теперь он молил Коатля, повелителя царства мертвых, оказать милосердие его покойной супруге. Впрочем, как помнилось ему, Диралла всегда была доброй женщиной и заботливой женой; вряд ли путь ее в Чак Мооль оказался долог, хотя умирала она тяжело и мучительно, заходясь кашлем, захлебываясь кровью. Что ж, и светлорожденные подвластны недугам, от коих не спасает даже искусство лекаря-тикулы, знатока целебных трав из страны майя! Но Джеданне хотелось верить, что жена его ушла в царство Коатля не полями, усыпанными пламенеющим углем, не болотами, где щелкают челюсти кайманов, а призрачной и легкой серебристой дорожкой – такой же, что протянулась сейчас по морю к самому подножию его башни. Он шумно вздохнул, потер лицо ладонями и задумался.

Сегодня, перед Кругом Власти, ему было о чем поразмыслить. Мир менялся стремительно и неотвратимо, точно змея, сбрасывающая старую тесную кожу; и менялся он, по мнению Джеданны, не в лучшую сторону. На западе бродячие тасситские орды теснили его поселенцев, пытавшихся освоить земли по правому берегу Отца Вод; на севере крепло могущество Тайонела, уже подмявшего часть Лесных Владений и торговые прибрежные города; на юге хитрые и пронырливые кейтабцы с каждым годом все основательнее перехватывали морские пути, соединявшие Одиссар с Коатлем, Юкатой и Арсоланой. Восток… да, восток оставался свободным, но там не было ничего, кроме безбрежных просторов Ринкаса и океана, лежавшего за островами Байгим. В самом же Одиссаре наблюдались волнения и опасные разногласия между власть имущими: люди Пяти Племен все чаще покидали Кланы и присоединялись к Очагам, что, разумеется, не радовало их сахемов.

В последнее время, начиная с месяца Молодых Листьев, ситуация несколько накалилась. Впрочем, так бывало всегда, когда сменялся ро'тагир, и Джеданна, породивший девятерых сыновей и умудренный долгим опытом власти, хорошо знал причины волнений, сотрясавших его державу. До исхода ритуального поединка никто не мог сказать, произойдет ли смена наследника; когда же это случалось, новому ро'тагиру грозили известные неприятности. Как минимум, ему полагалось приумножить свою сетанну и найти опору либо среди Очагов и племенных Кланов, либо в войске; лучшим же способом укрепиться в новом своем положении являлась небольшая, но победоносная война или выгодный брак. Стоило помнить и о притязаниях бывших наследников, заботами коих молодой ро'тагир мог скончаться в самом скором времени, не проявив ни талантов своих, ни характера. Такое в роду Одисса, как и в большинстве прочих Великих Очагов, тоже случалось.

Правда, Дженнак и Джиллор были родными братьями по отцу и по матери; оба они вышли из чрева Дираллы и, казалось, питали друг к другу самые теплые чувства. Но после испытания кровью все могло перемениться… да, все… особенно если младший из сыновей окажется избранником богов… Кинну! На миг сагамор ощутил, как холодеет под сердцем, на лбу его выступила испарина. Неужели его подозрения справедливы? Кинну, отмеченный богами! Таких, случалось, и убивали… вернее, убивали почти всегда… Кому ведомо, благодеянием или бедствием обернется для страны власть кинну, ведь все люди меняются со временем, а времени у избранника Шестерых было предостаточно. Воистину так!

Может, обратиться к оракулу, в тайонельское святилище Глас Грома, или посоветоваться с мудрым Унгир-Бреном, родичем и ах-кин-маи, верховным жрецом? Нахмурив брови, сагамор уставился немигающим взглядом на солнечный диск, словно желал испросить совета у великого Арсолана, светлого бога, Покровителя Справедливости. Прошло уже семь дней с того утра, как Дженнак превратился в ро'тагира, но незаметно, чтобы Джиллор затаил злобу против брата… К счастью, Джиллор – не Фарасса, который ревнив, злобен и недоволен всем и вся! Что касается Джиллора, он, похоже, никогда и не стремился к власти; он превосходный полководец, наком, человек копья и меча… Это хорошо! Хорошо, что у него есть любимое занятие, весьма небесполезное для Очага, как и у старшего из сыновей, Джаккары! Фарасса же… Да, Фарасса – серьезная проблема, и за ним придется присматривать, хоть нелегко проследить за тем, кому подчиняются кауты-лазутчики… Пожалуй, это под силу только ах-кин-маи с его жрецами… И все же присмотреть придется! Как бы Фарасса не раздавил юного наследника… слово – здесь, намек – там, изощренная насмешка, ухмылка, нелепый слух… Много ли надо, чтобы высмеять юнца, лишить его уверенности и силы, без которых правитель подобен вампе из перьев, покорной любым ветрам? Трудно заслужить сетанну, но потерять ее можно в единый миг…

Правда, Дженнак прошел испытание кровью, и слабым его не назовешь… Неопытным – другое дело! Но опыт приобретается трудами и временем; лишь бы время оказалось потраченным не зря, а труды были достойны великого рода Одисса!

Небольшая война и выгодный брак, подумал Джеданна. Старые способы всегда хороши, недаром в Книге Повседневного сказано: старому другу постели ковер из перьев и налей чашу ароматного хааба, новому же хватит циновки из тростника шотор и просяного пива шебу.

Сагамор усмехнулся, поймав себя на том, что произнес сие древнее изречение на языке Юкаты, коим были написаны Книги Чилам Баль. Что ж, если Дженнак станет хорошим правителем, то когда-нибудь, лет через пятьдесят или сто, в древних городах Святой Земли услышат одиссарскую речь… Одиссарскую, а не атлийскую, как мечтает Ах-Шират, владыка Коатля, присвоивший себе титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней! Разве он сумеет справиться с кинну? Но об этом лучше не думать… пока не думать… Ибо все в руках Шестерых!

Пока же – война и брак, как подсказывает мудрость предков. Возможно, что-нибудь еще? Какое-то небывалое и великое деяние, в коем юный ро'тагир мог бы испытать свои силы? Свершение, способное поразить Эйпонну, возвеличить Очаг Одисса?

Задумчиво сощурив глаза, Джеданна, Ахау Юга, смотрел на морскую гладь, сверкавшую яркими бликами под первыми лучами солнца.

* * *

Раздраженно скомкав пергаментный свиток, покрытый затейливыми узорами письмен, Фарасса, глава Очага Тумма, отшвырнул его в угол. Раздражение было обычным чувством, которое он испытывал по утрам, пока эночи из двух-трех чаш не переливалось в его объемистое чрево, вызывая приятную истому, легкость в мыслях и слабый звон в голове. Одисс, обучивший людей виноделию, заповедал пить только хааб – молодое легкое вино, куда добавлялся сок кактуса чи, приостанавливающий брожение; эночи – что означало «без чи» – был гораздо более крепким напитком, потреблять который считалось предосудительным. Во всяком случае, недостойным сетанны светлорожденного! Но Фарасса не слишком беспокоился на сей счет: пил он в одиночестве, а слуги его были вышколены преотлично.

Пьянящее эночи, однако, не могло заполнить пустоты, нараставшей уже без малого двадцать лет – с тех пор, как титул наследника перешел к Джиллору. К воителю Джиллору, который отличался несокрушимым здоровьем, с младенческих лет спал в обнимку с челем и которого поддерживал Очаг Гнева, братство избранных воинов! Уничтожить его казалось невозможным, но Фарасса надеялся, что рано или поздно, в одном из своих походов Джиллор сломает шею. Что же касается младшего, Дженнака… Ну, этот мог умереть в юном возрасте или наткнуться на острие челя в ритуальном поединке, как случилось с пятью из девяти сыновей Джеданны.

Разумеется, Фарасса знал, что его мечты о верховной власти не более чем призрак, едва ли заметный во тьме грядущего; он родился слишком рано, когда Ахау Юга едва перевалило за шестьдесят. Люди светлой крови, зеленоглазые потомки богов, долго сохраняли жар юности, и одиссарский сагамор успел бы подарить жизнь еще нескольким сыновьям, достаточно сильным, чтобы выдержать ритуальный поединок в положенный срок. Конечно, так оно и случилось! Но Фарасса, разумом признавая неизбежность произошедшего, примириться с ним не мог. Он ненавидел всех обладавших большей властью, чем дарованная ему отцом-сагамором, самую же свирепую ненависть будили в нем лица сыновей Дираллы. Хвала Коатлю, который вовремя прибрал эту женщину в Чак Мооль! Она могла нарожать десяток сыновей, таких же крепких, как этот недоумок Джиллор и его братец, новый наследник!

Фарасса злобно скривил губы и потянулся к чаше из округлой розовой раковины, напоминавшей женскую грудь в паутине из чеканного серебра. Вино забулькало в его глотке. Выпив, он грозно покосился на старого слугу-шилукчу, скорчившегося на коленях рядом с циновкой для трапез, и тот поспешил наполнить вместительный сосуд. Затем его дрожащие руки подвинули господину блюдо с белым мясом из грудки керравао – огромного индюка, нарезанным тонкими ломтями и проложенным маисовыми лепешками. Мяса и лепешек было много; за утренней трапезой глава братства глашатаев и лазутчиков ел, как оголодавший кайман, а пил и того больше. Фарасса потянулся к небольшому обеденному дротику с зазубренным наконечником, подцепил кусок и принялся жевать.

Его крепкие зубы рвали мясо с такой яростью, словно то была плоть сыновей Дираллы, а сам он превратился в пигмея из непроходимой южной джассы, которые, если верить слухам, являлись отъявленными людоедами. И хотя Фарасса вкушал не человеческую печень, а мягкую птичью грудку, мысли его, при воспоминании о Дженнаке и Джиллоре, становились думами ягуара, затаившегося в лесных дебрях. Сегодня он размышлял о смертоносном яде тотоаче, о громовых шарах, доставленных ему из Коатля, о метких стрелках-ачидах, водившихся среди его лазутчиков, о душителе-атлийце, томившемся в Доме Страданий, – короче говоря, он раздумывал об убийстве.

Убийство? Утроба каймана, кто говорит об убийстве! И кто из его каутов, даже самых жадных, верных и преданных, рискнул бы поднять руку на светлорожденного! Лишь последний недоумок, ничтожный помет черепахи, плевок Одисса замыслил бы такую глупость! Среди Великих Очагов принято иное: уничтожают не человека, а его сетанну, и тогда человек умирает сам… Для людей благородных, тем более для светлорожденного ро'тагира, сетанна значит нечто большее, чем жизнь. Гордость, чувство принадлежности к великому роду, уверенность в себе, ощущение, что ты взыскан богами, – вот сетанна! Незримый храм из хрупкого стекла, возведенный в душе человеческой! Мираж, фантом, зыбкое невидимое покрывало, что окутывает всякого, кому дано повелевать людьми! Ореол власти, большой или малой, но равно присущей любому вождю – от ахау-сагамора, чака великого до корабельщика-седрама, до последнего таркола в войске, ведущего в бой десяток копьеносцев… Но, если таркол потерял уверенность в себе, солдаты не пойдут за ним; если водитель судна проявил слабость, ему не набрать экипаж; если чак, великий муж, бежал с поля битвы, струсил на глазах у всех, покорился врагу или женщине, власть его исчезнет как дым… Нет сетанны, нет и повиновения!

Однако убийство… В нем есть нечто притягательное, думал Фарасса, жадно опустошая блюдо. В конце концов, убийство – самый быстрый способ решения проблем, и люди светлой крови никогда им не пренебрегали. Правда, друг с другом они всегда разбирались сами, не вмешивая простолюдинов в личные распри, но мир меняется, и почтение к потомкам богов убывает, как воды Ринкаса во время отлива. К тому же убийство может быть и случайным… Мало ли светлорожденных погибло в сражениях? Под забралом шлема не разглядишь, у кого какие глаза, а стрелы и громовые шары из Коатля, начиненные перенаром, вообще не различают цвета зрачков… Нет, решил Фарасса, про убийство забывать не стоит.

Он повел густой бровью в сторону старого шилукчу, и тот с покорностью протянул полную чашу. Третью! Выпив ее, глава Очага Тумма довольно кивнул: как всегда, крепкое эночи помогало справиться с раздражением, навевая более приятные мысли. Нет, не все еще потеряно, и если ублюдок Дираллы сделался ро'тагиром, это не значит, что в некий день он превратится в сагамора, сев на циновку власти! Ибо все в руках Шестерых, и не стоит молодому глупому койоту лязгать зубами на луну или облизываться при виде голубой звезды Гедар! Во всяком случае, это было бы преждевременным!

Сейчас, после третьей чаши, Фарасса особенно остро ощущал свое превосходство над сыновьями Дираллы. Да, его не любили и побаивались, ибо возглавляемый им Очаг Тумма, называвшийся так же, как и большой боевой барабан для передачи сообщений, являлся могущественным братством, не менее сильным, чем три остальных высших союза, объединявших жрецов, воинов и людей, странствующих по морям и землям Эйпонны. Очаг Тумма включал глашатаев и киничей, следивших за соблюдением закона; они, и только они карали преступников в Доме Страданий и занимались толкованием Кодекса Долга, который определял жизнь простонародья и племенной знати. У светлорожденных, разумеется, был свой Кодекс – Чести, у жрецов – Кодекс Ритуалов; но сколь много людей светлой крови и ах-кинов в Одиссаре? Капля эночи в кувшине шебу!

К тому же подчиненное Фарассе братство следило не только за соблюдением законов в Уделе Одисса, но и за тем, что творится в прочих Великих Очагах и варварских странах. И хотя глава братства Тумма не снискал любви у подчиненных, зато в руках его была реальная мощь, ведь следить можно по-разному – и явно, и тайно. Фарасса предпочитал второй способ, и в его распоряжении имелось целое воинство лазутчиков-каутов, обосновавшихся в Верхней и Нижней Эйпонне, от Тайонела, Страны Лесов и Вод, до Арсоланы, великой Державы Солнца. А кто мог упрекнуть его в том, что часть своих людей он держал в Одиссаре? За всеми этими шилукчу, кентиога, сесинаба и прочими тоже полагалось приглядывать… В последние десятилетия простые охотники, и земледельцы-хейо, и цони, кормившиеся от щедрот моря, вовсю пользовались древним Установлением Варутты и, словно вода из плетеной корзины, утекали из Кланов в восемь низших Очагов, перебирались из селений в города, где жизнь была полегче, хотя бы потому, что там они были подальше от недремлющего ока племенных владык. Разумеется, сахемы из первых и вторых вождей, да и более мелкие властители тревожились: время их прошло, они теряли людей, силу и власть, и даже самая высокая сетанна не могла приостановить упадка племенной знати.

Скоро, подумал Фарасса, впиваясь зубами в мясистый кусок, не будет Пяти Племен – ни хашинда, ни ротодайна, ни кентиога, ни сесинаба или шилукчу; от благоуханной Серанны до берегов Отца Вод будет обитать единое племя – одиссарцы, дети Одисса. Единый народ под властной рукой нового сагамора, настоящего хозяина, который придет на смену Джеданне! Утроба каймана, сколь немногое нужно, чтобы этим хозяином стал он! Всего лишь две жизни, попавшие в губительную тень Коатля…

Однако долой такие мысли! Кажется, он размышлял о сетанне юного наследника, об этом святилище из хрупкого стекла, о зыбком покрывале, об ореоле достоинства и власти… Что надо сделать, чтобы разбить стекло, разрезать ткань, развеять дымку? Нанести удар боевой секирой-батабом или метнуть легкий топорик магави? Призвать на помощь буйные ветры севера и западные бури? Развести огонь до небес? Нет… Имеется сто способов, как приготовить земляные плоды, и каждый выбирает наилучший. Конечно, стеклянный сосуд треснет под ударом чужой руки, но лучше, если споткнется его хозяин… споткнется и рухнет на землю, разбив свою ношу вдребезги! Так же и покрывало… упав, легко измарать его в грязи… А потому, не надо ни топора, ни бурь, ни костров, требуется лишь подтолкнуть юнца – в нужное время и в нужном месте… Возможно, убить… Но не тело, а сердце его! Скажем, нанести удар, уничтожив близкого человека…

Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты: он любил сладкое – пожалуй, не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.

Эночи… Что с того, что мне по нраву эночи? – подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или плодов и к крепкому бальче, что варили по майясскому рецепту из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне, не более чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге Тумма… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!

Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое слуг. Первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао и пурпурную накидку, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р'Рарды.

Война и женщина, подумал Фарасса, вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему: жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину даже одной капризной женщины хватит, чтобы жизнь начала попахивать обезьяньим дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся. Пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.

Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… Такая, возможно, и не станет ревновать…

Глава Очага Тумма выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из шелка этова, второй подвешивал чель с нефритовой рукоятью в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.

Итак, война и женщина, женщина и война – что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле – сломать шею?

Он бросил взгляд на скомканный свиток с затейливыми письменами ронго, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках Кино Раа! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного – молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!

Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.

* * *

Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы, ветер треплет их словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня, только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение – большой двор или площадь-апанна, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе… еще ближе… совсем близко…

Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно. Рыжие языки неторопливо ползли к нему, охватывали снизу, с боков, впивались в тело, черный дым кружился над головой. Он не чувствовал боли, но видел, как обугливаются его ступни, чернеет живая плоть, отваливаясь и опадая жуткой коростой в огненную пропасть, что тянется до самого земного чрева. Это было страшно – страшнее боли от ран, ужаснее мук, которые ждут недостойных по дороге к Великой Пустоте, безысходнее смерти. И эти люди… люди, что толпятся там, на площади – что они делают? Смотрят… плачут или ликуют? Почему?

Полупрозрачная огненная завеса внезапно сменилась плотным белым туманом, и Дженнак судорожно вздохнул, с ужасом ожидая новых кошмарных видений. Белесая мгла неторопливо истончалась и редела, не пропадая, однако, до конца, – и в разрывах ее мелькало нечто зеленовато-синее и голубое. Дженнак не сразу понял, что синее – это море, а голубое – небеса с ослепительным солнцем и редкими перьями облаков. Похоже, теперь он парил где-то над просторами Ринкаса, за Островами, за Кайбой или даже за Пайэртом… Солнце било прямо в глаза, и вся картина казалась смазанной, прикрытой блестящим и искрящимся пологом, словно в воздухе вдруг повисла паутина живых серебристых молний.

Но он видел корабль, смутно, едва различимо, но все же то был корабль, Дженнак в этом не сомневался: довольно крупное судно под парусами, бесшумно скользившее по морской глади. За ним, в некотором отдалении, виднелось еще одно, может, было и третье, но он не стал бы утверждать этого наверняка.

Очертания приближавшегося корабля казались непривычными. Он не походил на большие одиссарские галеры или на военные драммары кейтабцев, ибо Дженнак не сумел разглядеть ни балансиров, ни весел, ни прорезей в бортах, ни скамеек гребцов на верхней палубе. Вероятно, лишь ветер гнал вперед это судно, вздувая громаду парусов на высоких мачтах, увенчанных не вампами, а широкими квадратными полотнищами из ткани. По ветру ходили купеческие стагарты с Островов и с побережья Ринкаса, но и они имели мало общего с наплывавшим на Дженнака видением: «морские быки» торговцев-чиквара были узкими, с более низким бортом и мачтами, которые несли только по одному прямому парусу. Нет, такого судна ему не приходилось видеть в хайанской гавани! Крутобокое, с высокой надстройкой на корме, оно казалось деревянным дворцом – сак-мулем, пустившимся в путь по воле волн и ветра.

Туман стал гуще. Его лохматые пряди спиралями кружились около корабля, постепенно затягивая белесым покровом морскую гладь, блистающую, как синие крылья кецаля. Теперь Дженнаку казалось, что судно движется по огромному озеру, наполненному молоком или, быть может, хлопьями снега, холодного, белого и пушистого, что падал с небес в сезон увядания в северных краях. Он глядел на корабль с жадным интересом, позабыв об ужасе и муке предыдущего сна; воистину стоило испытать любые страдания в огне, чтобы затем полюбоваться таким чудесным зрелищем!

Но – увы! – подробностей он рассмотреть не мог. Слишком зыбким и призрачным был этот фантом, и с каждым вздохом туманная мгла все гуще окутывала его, скрывая от глаз Дженнака – того Дженнака, что парил сейчас над морем в неведомых далях, не то за Кайбой, не то за Пайэртом… Наконец белое марево окончательно сгустилось и потемнело, растворило синие и голубые цвета Сеннама, расплавило в своем бездонном чреве и корабль с воздушной громадой парусов, и небеса с облаками, и яркое солнце, и сверкающую серебристыми бликами морскую поверхность. Теперь перед Дженнаком висел непроницаемый черный занавес Чак Мооль, от коего тянуло ледяным холодом пустоты. Разочарованно вздохнув, он приготовился проснуться.

Внезапно в темной завесе возникло какое-то движение, центр ее посветлел, и там, среди белесоватой мглы, начал вспухать клуб грязно-серого дыма. Где-то в глубине его сверкнул огонь, потом нечто черное и округлое ринулось к Дженнаку, с сокрушительной силой ударило его в грудь, смяло, отшвырнуло в ледяную тьму Чак Мооль… Он почувствовал, как обруч боли стискивает виски, вскрикнул и проснулся.

Вианна склонилась над ним, с тревогой заглядывая в лицо. Он лежал неподвижно на спине, вдыхая прохладный утренний воздух, чувствуя, как отступает боль; жгучий обруч превратился в бархатные пальцы девушки, нежно поглаживавшие его покрытый испариной лоб. Вдруг она крепко прижала голову Дженнака к своей обнаженной груди, укачивая его, словно малое дитя, и коснулась губами завитка темных волос.

– Опять?.. – различил он тихий шепот.

– Опять… – Дженнак освободился и сел на ложе, стараясь не встречаться взглядом с ее теплыми агатовыми зрачками. Ничего нельзя скрыть от женщины, с которой спишь, подумал он, ни одной тайны, ни одного самого крохотного секрета. Даже отец, великий сагамор, вряд ли знал о посещавших сына снах, и лишь двое доподлинно ведали об этом: старый Унгир-Брен, аххаль, и юная Виа, подруга Дженнака, его милая пчелка-чакчан. Унгир-Брену Дженнак рассказал сам и надеялся, что эта история не пошла дальше. Что же касается Вианны… Многое ли он мог утаить от той, с кем делил ложе?

Руки девушки обняли его сзади за плечи, щека прижалась к его щеке. Шепот Виа звучал виновато.

– Значит, я плохо любила тебя прошлой ночью, мой зеленоглазый тагир, раз ты видишь тяжкие сны…

Дженнак повернул голову, коснулся губами ее губ, как всегда, ароматных и свежих, подобных алым лепесткам архады. Она клеветала на себя, она была восхитительна, и за год, который они провели вместе, руки молодого тагира не касались другой девушки. Зачем? В объятиях Виа он стал настоящим мужчиной, познавшим таинства и премудрости любви, но теперь не только желание и страсть соединяли их. Нежность… Он испытывал к ней нежность и благодарность за те щедрые дары, что расточали ночью ее губы и руки, ее упругая юная плоть, ее сладостное лоно, и чувства эти означали, что Вианна прямым путем движется к титулу первой супруги наследника одиссарского престола.

Почему бы и нет? Она была красива и умна, она получила должное воспитание, как и приличествует девушке из благородной семьи клана ротодайна, будущей возлюбленной и спутнице ягуара – знатного воина или кецаля – человека власти. Она изучила три первые Книги из свода Чилам Баль, умела читать и писать ронго, говорила на одиссарском, майясском и на кейтабе, она плела великолепные накидки из перьев, постигла науку изящного выражения мыслей и искусство любви – все тридцать три канонические позы, предписанные киншу, языком жестов и телодвижений; к тому же она обладала добрым сердцем и твердой душой. Но, помимо этого, в жилах Вианны текла капля светлой крови, что, быть может, перевешивало в глазах владык Дома Одисса все прочие ее достоинства. Дженнак был уверен, что старый Унгир-Брен не возражал бы против их брака как и сам ахау, великий сагамор, его отец.

Правда, кровь богов почти не сказалась на внешности Виа, а это значило, что век ее будет недолгим. Но сейчас она была прелестна – темноглазая, с маленьким чуть вздернутым носиком и золотистой кожей, пахнувшей медом и цветами. И губы… Губы были пухлыми, алыми, и Дженнак с восторгом снова приник к ним.

– Ты стонал, – сказала Вианна, не размыкая объятий. – Что тебе снилось, мой тагир? Что-то ужасное?

– Ужасное и не очень, – пробормотал Дженнак. – Но я уже забыл… Ты заставила меня забыть, моя пчелка, мой ночной цветок… – Он снова поцеловал ее. Ему не хотелось рассказывать девушке о своих видениях; они относились к числу важных дел и великих таинств, которые стоило обсуждать лишь с ах-кинами самого высокого ранга.

– Я слышала о подобном. – Вианна поднялась, набросила на шею белоснежный шарф-шилак, скрыв под ним золотисто-розовые чаши упругих маленьких грудей, ловко расправила ткань вокруг талии и стянула ее завязками; расшитые цветными перьями концы одеяния колыхались у ее колен. – Я слышала о подобном, – повторила она, задумчиво поглядывая на Дженнака. – Ты не должен беспокоиться, мой тагир. Иногда людей светлой крови в юности посещают странные сны, насылаемые Мейтассой, Провидцем Грядущего, но потом это проходит. Проходит, когда костер жизни разгорается ярче, и над пламенем его уже не клубятся загадочные дымы.

– Разумеется, милая, – произнес Дженнак, скрывая усмешку. Виа желала для него лишь самого лучшего, но он вовсе не хотел лишаться своих ночных видений, – даже тех мучительных, когда он горел в огне или висел на кресте подобно койоту, распятому за кражу голубей. Во всем этом была некая тайна, с которой ему предстояло разобраться, конечно, если дар Шестерых не покинет его со временем. Сейчас, когда он едва достиг зрелости, никто не мог сказать чего-либо определенного, даже сам мудрый Унгир-Брен.

Он встал, потянулся, оглядывая свой хоган. Слово это, наследие древности, на языке народа аш-хаши, предков хашинда, означало жилище. Не вигви или типи, шатры из шкур, не киву – строение, воздвигнутое из дерева либо камня, и не сак-муль, дворец, а жилище вообще, место, где обитает человек. В зависимости от ситуации под хоганом понимались покой в доме, или весь дом, или усадьба вместе с прилегающими угодьями. Хейо всех Пяти Племен, растившие злаки, птицу и скот, называли свое хозяйство хоганом, а для цони, рыбаков и мореходов, хоганом были их лодка, плот или корабль.

Хоган Дженнака, одиссарского ро'тагира, был просторен, полон воздуха и света и выходил прямо в сад, к овальному сеноту с прохладной водой. Три стены покоя были убраны коврами из ярких перьев, на которых серебрились зеркала и висели древние керамические маски, раскрашенные в шесть излюбленных богами цветов, четвертая же представляла собой высокую стрельчатую арку, поддерживаемую колоннами из красного дерева тикан и розового дуба хон. Их нижние и верхние капители покрывала искусная резьба, изображавшая початки маиса, сочные гроздья лозы, дара Одисса, и ветви жасмина. Низкое и округлое плетеное ложе стояло посередине просторной комнаты, а в его изголовье свивался кольцами бронзовый змей с широко разинутой пастью, из коей, будто поразивший его дротик, торчала мерная свеча цомпантли. Час был ранний, и ее первое кольцо оплыло только наполовину; жрецы в Храме Записей еще не пропели Утреннее Песнопение.

Слева от ложа стопкой лежали пестрые циновки для трапез и кожаные подушки, которые подкладывали под колени, а справа вдоль стены тянулся ряд сундуков, выложенных перламутром и искусно раскрашенных. В сундуках хранились одежды, оружие, утварь и книги, а мозаичные картины на их крышках и боках радовали глаз. Тут были горы Арсоланы, синевшие под белыми завитками облаков, берег моря с пальмовой рощицей вдали, вид на бескрайние плантации коки и табака, дремучий лес Страны Тотемов, голубая лента Отца Вод, извивавшаяся среди зеленых холмов, и даже заснеженный простор Ледяных Земель, где обитают желтокожие плосконосые туванну. Но более всего Дженнаку нравилось разглядывать мозаику с изображением святилища-ацли Глас Грома, что было выстроено столетия назад у гигантского водопада в Тайонеле; его ах-кинам случалось различать в шуме падающих вод пророческие речи Шестерых. Когда-нибудь он отправится туда и спросит… Спросит? О чем? Будет ли счастлив их союз с Вианной? Что значат тревожащие его видения? Станет ли он сагамором, Ахау Юга? Сколько лет жизни отпустил ему неподкупный Мейтасса? И удастся ли Одиссару справиться с нашествиями тасситов – диких всадников на рогатых скакунах, чьи орды неисчислимы, а ярость не ведает границ?

Пожалуй, все эти вопросы, кроме одного, казались сейчас Дженнаку несущественными, неважными и недостойными внимания богов. Он на миг опустил веки, мысленно всмотрелся сквозь бушующую огненную завесу в лица людей, что толпились вокруг приснившегося ему костра, затем усилием памяти вызвал крутобокий корабль, увенчанный громадой белых парусов. Кажется, ничего не забыто… Старый Унгир-Брен будет доволен!

Тем временем Виа задумчиво разглядывала сундук с арсоланскими горами, в котором хранились головные уборы и парадные облачения. Она протянула руку, и крышка с легким шорохом пошла вверх; яркие одежды потоком выплеснулись наружу под ее быстрыми пальцами – танары и шилаки, пояса и перевязи, накидки и пучки перьев, переплетенных цветными нитями.

Дженнак улыбнулся. Каждое утро Вианна сама одевала его, не допуская в хоган слуг, и, похоже, это служило ей любимым развлечением. Пусть! У женщин бывают разные причуды, но все они кончаются с рождением дочери либо сына, так как для всякой женщины дитя – неиссякаемый источник удовольствий… Так, во всяком случае, утверждал Джиллор, его старший брат, имевший уже двух сыновей, а он редко ошибался. Но пока что Дженнак был для Вианны и сыном, и возлюбленным, и полновластным владыкой-ахау – с того самого дня, как ее отец Морисса, первый сахем ротодайна, преподнес будущему ро'тагиру сей драгоценный дар. Видно, дарил он от чистого сердца, так как жизнь с его дочерью была для Дженнака легкой и сладкой, подобной вкусу молодого хааба.

– Не думай о снах, – говорила тем временем Вианна, роясь в сундуке. – Не думай о них, мой зеленоглазый тагир! Сны обманчивы, будто аромат речного лотоса: ты вдыхаешь его и думаешь, что будешь наслаждаться вечно, но цветок вянет, лепестки опадают, и чудные запахи растворяются в Великой Пустоте… Хайя! Вот! – внезапно вскрикнула она, извлекая роскошный золотистый шилак, расшитый изображениями солнца. – Вот то, что надо! Я хочу, чтобы сегодня ты выглядел красивым и величественным, как сам сагамор!

Дженнак улыбнулся и, легко поднявшись с постели, покачал головой.

– Нет, чакчан, нет… Сегодня я не могу облачиться в цвета Арсолана. Разве ты забыла? Ахау, мой отец, созывает Круг Власти, и я должен буду сказать мудрое слово… А кто вложит его в мои уста? Лишь хитроумный Одисс, да и то если очень постарается.

– Арсолан тоже мудр и справедлив, – возразила девушка, прикладывая к широкой груди Дженнака прохладный паутинный шелк, отделанный перьями кецаля. – И потом, взгляни, как этот цвет подходит к твоим глазам! Зеленое и золотое – это так красиво!

– Слишком роскошно для наследника южного удела. – Дженнак оттолкнул широкий золотистый шарф, но в глазах его прыгали смешинки. Подобные сцены нередко повторялись по утрам, доставляя им обоим огромное удовольствие. – Слишком роскошно, моя милая! Увидев цвета Арсолана, Фарасса обвинит меня в предательстве или начнет высмеивать… хотя высмеять он попытается в любом случае, что бы я ни надел и что бы ни сделал.

– Он просто завидует тебе, Джен-шай, – заявила Вианна. – Старики говорят: не сумевший раздобыть соколиное перо рядится в перья попугая… Так и твой родич… – Она нагнулась, вытаскивая из сундука пурпурный шарф. Он был не менее роскошен, чем золотой, но теперь Дженнак одобрительно кивнул: алое, красное и пурпурное являлись цветами Одисса, так что раздражительному Фарассе не к чему будет придраться. По крайней мере по части одежды!

Вианна бережно опустила одеяние на крышку ближнего сундука и потянулась к головному убору из перьев белого сокола, скрепленных серебряным полумесяцем – знаком ро'тагира.

– Этот, мой тагир?

– Да, конечно. Еще браслеты с красными камнями, красные сандалии, пояс и перевязь.

– Хайя! Тоже хорошо! Ты будешь алым, как пламя! – Виа принялась выкладывать на сундук украшения.

– Нет, пчелка моя, сегодня не поминай про пламя и костры! – С внезапно вспыхнувшим желанием Дженнак потянулся к девушке, спрятал лицо в ложбинке между ее грудей и замер, вдыхая медовый аромат ее кожи. Постепенно сердце его стало биться чаще, потом раздался глухой стук – из пальцев Вианны вывалились браслеты, те самые, с красными камнями. Он поднял свою чакчан на руки и шагнул к ложу.

– Кажется, ты собирался надеть все это? – слабо запротестовала она, бросив взгляд на груду одежды на сундуке.

Но Дженнак уже нетерпеливо терзал завязки ее шилака.

* * *

– На границе неспокойно, – произнес Джиллор. Его темные брови, сросшиеся на переносице и слегка приподнятые к вискам, походили на крылья хищной птицы, распростертые над зелеными омутами глаз; голос был резок, словно звук талуда – боевого горна из раковины. – На границе неспокойно, – повторил он. – Замечены сигнальные дымы. Пока что немного.

По давней традиции Круг Власти собирался во дворе Храма Записей, около овального бассейна-сенота, куда стекали воды небольшого ручья. Сенот был выложен полированным розовым гранитом. За ним высился фасад массивного кубического здания ацли, втиснутого между береговыми утесами и внешней оградой дворцового комплекса. Эта каменная стена тоже походила на естественную скалу, увитую плющом, гладкую и довольно высокую. Зеленая завеса почти целиком скрывала ее, и только посередине журчал, переливался, брызгал и сиял радугой прозрачный водопад, питавший ручеек. Двор вокруг сенота покрывали гранитные плиты, на которых по случаю торжественного события были расстелены тростниковые циновки, а поверх них – пышные яркие ковры из перьев. Место выглядело очаровательным: влага дарила приятную прохладу, пестрый полотняный тент защищал сагамора и его советников от солнца, великолепный вид на Бескрайние Воды способствовал ясности мысли и взвешенной мудрости решений. К тому же Ацли Записей с его необозримыми архивами находился совсем рядом, так что не составляло труда получить любую необходимую справку.

После слов Джиллора под полотняным тентом повисла тишина. Чудилось, что в теплом влажном воздухе, насыщенном ароматами моря и цветущих садов, вдруг пахнуло парамой – сухими травами, степной пылью, едким потом рогатых скакунов, дымом, кожей, шкурами… Запахи эти казались столь реальными, что Дженнак, прикрыв глаза, глубоко вдохнул; это помогло избавиться от наваждения.

Джиллор выждал приличествующее время и, видя, что никто не собирается его прерывать, сказал:

– На правом берегу Отца Вод, у гор Чультун, тысячи наших поселенцев… тысячи! И только шесть защитных тулумов на четыре дня пути. – Он сделал паузу и добавил: – Я бы не стал рисковать. Если тасситы навалятся большой силой…

Теперь тихий шелест прибоя напоминал о грохоте копыт, а резкие стоны метавшихся в вышине чаек – хай-яаа!.. хай-яаа!.. – о боевом воинском кличе; светлые блики, игравшие на морской поверхности, сверкали будто наконечники тасситских стрел. Дженнак, невольно передернув плечами, поднял голову, оглядывая сидевших вокруг бассейна. Их было немного, всего девять человек: отец, застывший в позе напряженного внимания, братья – Джиллор, Фарасса и Джакарра, старый Унгир-Брен, глава Священного Очага одиссарских жрецов, да четыре сахема, четыре наследственных вождя, правивших уделами ротодайна, кентиога, сесинаба и шилукчу. Десятым был сам Дженнак, впервые занявший место в Круге Власти. В полусотне шагов, у водопада и дворцовой стены, расположились еще человек тридцать в ярких одеяниях или доспехах-шарати из кожи либо полированных черепашьих панцирей: советники, посыльные, телохранители. Там, словно гриф среди стаи попугаев, маячил Грхаб – сидя на корточках, он играл с каким-то охранником в фасит.

Морисса, сахем ротодайна, шевельнулся, дрогнули алые перья на его плечах, из-под накидки сверкнула вампа – ожерелье из бирюзы и серебряных арсоланских дисков – каждый размером в три пальца. Отец Вианны был видным и крепким мужчиной лет сорока, и капля светлой крови в его жилах гарантировала, что он, хотя и состарится, проживет по крайней мере еще столько же. Конечно, если не попадет под клинки тайонельцев, стрелы тасситов, страшное оружие Народа Секиры или под жидкий огонь, который метали кейтабские пираты.

– Во имя Шестерых… – медленно протянул сахем. – Значит, Очаг Мейтассы снова зашевелился!

– Я бы не стал утверждать это наверняка, ирт Морисса. – Джиллор покачал головой. – Возможно, объединились лишь два-три приграничных клана, которые собираются в набег. Воины в самом дальнем из наших тулумов видели десяток дымных столбов, не больше.

– Два-три клана… Хмм… – Престарелый вождь сесинаба недоверчиво сощурил правый глаз; левого у него не было, и пустую глазницу прикрывала полоска кожи. Этот сахем по имени Кайатта был щуплым, костлявым и невысоким, но выглядел тем не менее очень воинственно; на его лице, плечах и груди бугрились старые шрамы, но никто не нашел бы даже крохотного рубца на его спине. Поговаривали, что в молодые годы, лет сорок назад, Кайатта сделался ак'тидамом на боевом драммаре кейтабских разбойников, раскроив перед тем череп их прежнему главарю. Правда это или ложь, знали немногие, но слухи, бродившие среди простонародья и людей знатных, не слишком беспокоили Кайатту: одноглазый старик с редкостным равнодушием относился к своей сетанне. Сам он, разумеется, никак не афишировал свои морские подвиги, ибо кейтабские пираты не снискали в Одиссаре популярности; максимум, на что они могли рассчитывать, – бассейн с кайманами в Доме Страданий.

Сейчас, стиснув сухие пальцы на потертой рукояти длинного кривого челя, Кайатта рявкнул:

– Да простит меня чак Джеданна, наш ахау, вонючие скунсы эти степняки! И коварны, как помесь лисы с койотом! Десять дымов – это десять отрядов, пятьсот или восемьсот пожирателей грязи, но за ними могут идти еще пять тысяч!

– Или пятьдесят, – заметил Джакарра, старший из братьев Дженнака. Он был высок, поджар, словно гончий пес, и отличался несокрушимым спокойствием, трезвостью мысли и умением разобраться в самом сложном деле. Запутанное он мог обратить в ясное, мог сказать резко – и не обидеть, мог говорить много – и ничего не сказать. Как и положено главе Очага Йашчилан, надзирающему за хитрыми чиквара.

– Или пятьдесят! – повторил Кайатта, сверкая сохранившимся оком. – Я бы не доверял их сигналам. Эти вонючки – известные ловкачи: в пыли пройдут и следов не оставят.

– Так все же сколько их? – Джакарра, возглавлявший братство путешествующих по суше и морю без малого полвека, усвоил склонность к точным цифрам. Много лет он занимался тем, что высчитывал расстояния меж городами, определял вес корабельного груза, прикидывал стоимость товаров и взимал с купцов-чиквара положенные пошлины. – Если в набег собрались пятьсот воинов – это одно, если поднялись все восточные кланы – совсем другое. Это война, большая война, клянусь благоволением Мейтассы! И нам придется слать в горы Чультун целое войско, иначе поселенцы и черных перьев не успеют собрать!

При упоминании о поселенцах угрюмый великан Коррит, первый вождь кентиога, презрительно сморщился, закатив глаза. Дженнак знал, что у Коррита имелось свое мнение по этому вопросу, и не сомневался, что тот не станет молчать.

– Все воины восточной парамы не поднимутся в седла без приказа Ко'ко'наты, – рассудительно заметил Халла, сахем шилукчу, сидевший слева от Дженнака. – А если б повелитель Степной Страны решился на большую войну, мы бы об этом проведали… Не так ли, светлорожденный ирт Фарасса?

Взгляды сидевших вокруг сенота обратились к главе лазутчиков, и тот с достоинством расправил плечи. Облаченный в пурпурное, багровое и алое, Фарасса был великолепен. Гора плоти, крепких мышц на крепких костях; пышная накидка из перьев вдвое увеличивала его размеры, и без того весьма внушительные. Он не уступал годами старому сахему сесинаба, но не имело смысла сравнивать их возраст: для человека обычного седьмой десяток являлся преддверием смерти, для потомка Кино Раа – временем зрелости и расцвета.

Фарасса, выпятив губы, почесал необъятную, обтянутую красным шелком шилака грудь, которую подпирало брюхо, подобное перевернутому котлу, лежащему на мощных бедрах. Пожалуй, не без ехидства подумал Дженнак, из каждой его ноги можно скроить по Кайатте, а оставшегося хватит для рослого Коррита. Но он не обманывался – в огромном, тучном и неуклюжем теле брата обитала душа ягуара. К тому же Фарасса был силен, как степной бык, хитер, словно стая койотов, и отличался мертвой хваткой каймана.

– Разведать намерения Ко'ко'наты нелегко, – с важностью произнес он. – Мейтасса – дикая страна, не Коатль, не Арсолана и даже не Тайонел… Там чужаки слишком заметны, и их не любят.

– Значит ли это, светлорожденный, что у тебя нет каутов в тасситской параме? – осторожно спросил Морисса.

– И значит ли это, что тебе нечего нам сказать? – Вопрос Джиллора прозвучал словно удар хлыста. Брови его грозно сдвинулись, на лбу пролегла вертикальная морщинка.

– Утроба каймана! – Фарасса сжал огромные кулаки, лицо его скривилось в раздраженной гримасе. – Разве я говорил такое, родич? Разве я произнес хоть слово о том, что не ведаю о делах, творящихся в степи? Я всего лишь упомянул, что Мейтасса – дикая страна, и, значит…

– Это мы уже слышали, – резко прервал брата Джиллор, – и это известно всем. Теперь я хочу знать, что доносят твои люди. Или им повырезали языки в диких землях тасситов? Затоптали их рогатыми скакунами? Вспороли животы, набив их сухой травой? Отправили в Чак Мооль?

– Нет, кое-кто еще бродит в параме, мой нетерпеливый наком. – Фарасса вперил в лицо Джиллора мрачный взгляд. – Но будет лучше, если ты перестанешь беспокоиться о них. Мои люди – мое дело! А твое – резать глотки тасситам, когда придет время!

Глаза Джиллора вспыхнули.

– Не учи меня моему ремеслу! А насчет глоток… Еще неизвестно, кто из нас перерезал их больше! Когда ты в бытность свою ро'тагиром повел войска в Коатль…

– Мир, родичи, мир! Вспомните, что говорят на Островах: когда ссорятся гребцы, драммар стоит на месте! – Джакарра, вскинув руки, прекратил перебранку, едва заметно подмигнув сидевшему напротив Дженнаку: мол, учись, брат. Следить за порядком во время совета было обязанностью наследника, но пройдет еще не один день, пока слово нового ро'тагира запечатает спорщикам рты. Джиллор, превосходный воитель, так и не научился этому тонкому искусству. Впрочем, он всегда предпочитал дипломатии хорошо заточенный клинок.

– Да, не будем тратить время на пустые пререкания перед лицом ахау, – произнес сахем шилукчу, почтительно сложив руки у груди и повернувшись к Джеданне. Затем он приподнялся на коленях и сделал божественный знак, призывая к умиротворению. – Сегодня День Ясеня, вожди, ясень же – мудрое и спокойное дерево. Лучше и нам сохранить спокойствие и мудрость. Во имя Шестерых!

– Да свершится их воля, – пробормотал Фарасса, словно бы оседая под своей роскошной накидкой. Он поерзал, удобнее устраиваясь на подушке, и заговорил монотонным голосом, как будто читал погребальную молитву: – Есть у меня человек, близкий к тасситскому вождю из западных пределов, один из тех, кто седлает его скакуна и носит за своим сахемом лук и колчан. Полезный парень этот тассит и стоит недорого – два чейни в месяц… Однако сахем ему и того не жалует, так что этому бычьему навозу полюбился звон одиссарского серебра. Недавно пришла от него весть с соколом, что прибыл в их становище гонец от самого Ко'ко'наты; затем было велено точить магави, острить уогги и пребывать в готовности… да, пребывать в готовности… – протянул Фарасса, – но не выступать!

– Пребывать в готовности, но не выступать… – повторил Джиллор, хмуря брови. Казалось, он уже забыл о перебранке с братом. Наверняка мысли его витали сейчас на степных просторах, где собирались орды диких всадников, звенело оружие и тянулись к небу сигнальные дымовые столбы. – Похоже, они хотят потянуть ягуара за хвост и убедиться, что тот не спит… прощупать рубеж малыми силами… выяснить, сколько солдат в наших тулумах и много ль среди них ачидов и воинов в панцирях… – Наком замолчал, потом покосился на Фарассу и резко спросил: – Ну, что еще? Что доносит твой лазутчик из западных пределов, цена коему два чейни?

Он ни разу не назвал брата ни родичем, ни светлорожденным, отметил Дженнак, обошелся даже без почетной приставки «ирт», что свидетельствовало о нарочитой небрежности или открытой неприязни. Подобное случалось весьма нередко, когда Джиллор говорил с Фарассой: разговоры их напоминали беседу сокола с грифом-падальщиком, в коей хриплый клекот заменял слова. С другой стороны, обращаясь к вождям, Джаккаре и Унгир-Брену, Джиллор никогда не забывал прибавить «ирт», «родич» и «аххаль», а уж отца-сагамора титуловал как положено: чак – великий и ахау – властелин.

Но Фарасса, казалось, не заметил столь явного пренебрежения и с насмешливой ухмылкой произнес:

– Этот, за пару чейни, больше не донес ничего. Но есть новости от других ублюдков, от тех, брат мой, что пасутся в восточной параме, прямо у наших границ. Там собралось тысячи три поедателей грязи…

– Ха! – Одноглазый Кайатта стукнул кулаком по колену. – Я так и знал! Десяток дымных столбов, клянусь светлым оком Арсолана! Ха-ха! А на самом деле их в четыре или в пять раз больше! – Старик откинулся назад в полном восторге от собственной проницательности. Правое око его пылало огнем.

– Ты прав, ирт Кайатта, совершенно прав! – Фарасса низко склонил голову, чтобы никому не была заметна его торжествующая усмешка. Он поведал почти все, о чем донесли лазутчики: Ко'ко'ната, сагамор Мейтассы, видно, и в самом деле собирался прощупать одиссарские рубежи небольшими силами, а затем в случае успеха двинуть на восток все свое воинство на рогатых скакунах, разметать крепости-тулумы и спалить деревни поселенцев, очистив правый берег Отца Вод и все долины вдоль притоков великой реки. Но целью его была, несомненно, Дельта, к западу от которой лежал рубеж Коатля и Одиссара. Ахау Мейтассы рвался к морскому побережью, к торговым путям, к Кейтабскому морю, где сходились все дороги Эйпонны и где в портовых городах и корабельных трюмах хранилась немалая толика ее богатств. Пожалуй, если б не одиссарские пограничные крепости, Ко'ко'ната сумел бы этого добиться, ибо тасситы были многочисленным и воинственным кочевым народом; их племенам не приходилось беспокоиться о сборе плодов и злаков, а значит, они могли воевать в любое время теплого сезона, да и в холодные месяцы тоже.

Итак, размышлял Фарасса, поглаживая щеки огромной ладонью, им сказано почти все и сказано вовремя – очень вовремя, чтобы разжечь в сыновьях Дираллы огонь нетерпения. Вопрос заключался лишь в том, что понимать под небольшими силами тасситов; он назвал три тысячи, а самый надежный из его каутов говорил о семи-восьми… Может, этих вонючих пожирателей грязи наберется и больше, кто знает? Ну, на то воля Шестерых… Три, семь или десять… разве сочтешь всадников в бескрайней степи? Утроба каймана, даже лучший лазутчик способен ошибиться!

Он поглядел на Джиллора и снова ухмыльнулся, прикрывая ладонью рот. Похоже, великий воитель, славный наком, уже попался на крючок! Да будет он проклят и богами, и демонами!

Но наживку неожиданно заглотил Джакарра. Вытянув длинную руку в сторону Фарассы, он поинтересовался:

– Твои люди что-нибудь говорили о сроках, брат? Когда эти три тысячи подступят к первому из наших тулумов? Может, он уже лежит в развалинах, а на кинаме гниют трупы?

– Ну, не думаю… – Глава лазутчиков наморщил лоб. – Месяц у нас есть… возможно, и больше… И мы не промедлили, собирая Круг Власти: последнее донесение я получил только вчера.

– Месяц… За такой срок не перебросишь войско к границе, разве что на кораблях, а кораблей у нас мало… – Джакарра взглянул на отца, но тот и бровью не повел. Лицо ахау казалось маской из светлой бронзы под пышным убором из белых перьев. На таких советах он предпочитал слушать, пока не наступало время сказать последнее слово. И слово это было кратким.

Старый Унгир-Брен, ах-кин-маи, сидевший по правую руку от сагамора, казалось, и вовсе задремал, привычно сохраняя позу внимания: ладони лежат на коленях, плечи чуть наклонены вперед, глаза прижмурены. Он в совершенстве владел киншу – языком поз, жестов и телодвижений, так что мог бы участвовать в дискуссии, не раскрывая рта, но, судя по всему, дела на западном побережье Отца Вод его не слишком интересовали. Дженнак, покосившись на неподвижную фигуру старика, припомнил, что собирался поговорить с ним насчет своих ночных видений. Пожалуй, решил он, стоит задержаться после совета; его сны казались Унгир-Брену куда любопытнее, чем интриги и свары во всех шести Великих Очагах. Во всяком случае, так утверждал сам старый аххаль.

Джиллор тем временем задумчиво поглаживал бровь.

– Ты прав, брат, большое войско быстро не перебросишь, – наконец кивнул он Джакарре. – Но в каждой из наших порубежных крепостей по две сотни испытанных воинов, и если послать им на гребных судах подкрепление, тогда, я думаю, они продержатся до моего прихода.

– У тебя есть план, светлорожденный? – раздался внезапно гулкий бас Коррита, сахема кентиога. Он распахнул накидку, сплетенную из хохолков розового попугая, и, склонив голову к плечу, с вызовом уставился на Джиллора.

– Разумеется, ирт. Теперь я знаю, где враги, сколько их и когда они будут атаковать… Что еще надо воину? – Усмехнувшись, Джиллор поднял руку и прищелкнул пальцами.

Три его молодых помощника-таркола, наслаждавшихся у стены прохладой, торопливо вскочили. Дженнаку показалось, что каждый из них держит по паре медных квадратных подносов. Когда один такой квадрат лег на циновку между ним и сидевшим рядом Халлой, Дженнак увидел раскрашенную восковую карту. В отличие от плоского рисунка на пергаменте или бумаге она представляла собой макет местности, позволявший судить о рельефе. Реки и ручьи были помечены на ней серебристым цветом, голые склоны гор и холмов – серым, травянистая парама – зеленым, а лес и заросли кустарника изображались маленькими шариками сухой коричневой колючки, вдавленными в мягкий воск. Самая большая из рек образовывала долину, расширявшуюся к юго-востоку и ограниченную по бокам лесистыми увалами. На западе простиралась степь, уходившая за обрез карты. В наиболее узком месте – там, где долина, подобная бурому треугольнику с серебряной полоской водного потока, целилась острием в простор парамы – стоял крохотный тулум, помеченный красной деревянной пластинкой.

Дженнак словно с высоты птичьего полета зачарованно обозревал горы Чультун – Соколиные горы, западный рубеж своей страны, самую далекую из ее окраин. Поход туда был долог. Хайан, одиссарскую столицу, и Тегум, лежавший по другую сторону Больших Болот, соединяла сакбе Белых Камней – великая дорога, что протянулась вдоль всей Серанны с юга на север; пройти по ней пешим маршем можно было за двенадцать дней. И еще двадцать восемь понадобилось бы, чтоб добраться от Тегума до Дельты Отца Вод – немалый путь, который, правда, на корабле и при попутных ветрах преодолевался впятеро быстрее; затем оставалось проделать еще пятнадцать-двадцать переходов вдоль правого берега огромной реки и по ее притокам, чтобы добраться до гор. По воде, под парусом и на веслах, эта дорога заняла бы дней десять или двенадцать… Но все равно это было так безмерно далеко!

Покачав головой, Дженнак вспомнил Эйчида, тайонельца, который одолел еще больший путь среди гор и равнин, добираясь из Лесной Страны в Серанну. И добрался, чтоб найти здесь погибель… Сейчас путешествие Эйчида казалось ему едва ли не подвигом, хотя торговые тракты, соединявшие северное побережье Ринкаса, Внутреннего моря Эйпонны, с гигантским пресным озером Тайон-точи-ка, были широки, надежны, снабжены мостами, переправами и сигнальными вышками. И, конечно же, Эйчид не шагал по ним пешком, а ехал в повозке или в колеснице-туне, как положено светлорожденному. Значит, вся дорога заняла у него месяц…

Резкий голос брата прервал его раздумья. Джиллор, поглядывая на карту, говорил:

– Здесь, в горле речной долины – Фирата, самая дальняя из наших крепостей. На высоком теокалли, с валами, рвом и частоколом, с двумя сотнями стрелков-ачидов… Если добавить еще полтысячи солдат, гарнизон продержится и двадцать дней, и тридцать. Я же проведу войска сквозь холмы с юга и с севера на равнину… Смотрите! Впереди у тасситов будет наш тулум, справа и слева – взгорья, где всадникам не развернуться, а перед взгорьями – наши воины в шарати, с длинными копьями и челями. Мы вырубим их как гнилой лес, перестреляем словно уток на отмели!

Брови Джиллора изогнулись и выпрямились – будто орел взмахнул крылами. Да и сам он сейчас походил на орла: растопыренные пальцы словно когти впились в колени, взгляд сделался пронзительным и грозным, серые перья накидки встопорщились над напряженными плечами. То была его стихия: планировать и предугадывать, окружать и наступать, вести в бой войска под рев боевых раковин, свист стрел и грохот барабанов-тумма. Пожалуй, в свои тридцать восемь лет он уже доказал, кто является лучшим полководцем в Верхней Эйпонне.

– Сколько людей ты собираешься взять, светлый ирт? – спросил Морисса.

– Восемь полных санр, четыре тысячи ачидов и копейщиков. Ну, еще пятьсот человек из Очага Гнева… бойцов в шарати, носящих чель и секиру… Думаю, этого хватит.

Коррит, рослый сахем кентиога, внезапно пошевелился. Он был далеко не стар, но более прочих привержен прежним традициям: лишь у него одного на лице синели узоры ритуальной татуировки, которая в Одиссаре, государстве обширном, богатом и просвещенном, уже с полсотни лет считалась дикостью. Даже Кайатта предпочитал боевые шрамы этим нелепым рисункам, которым полагалось свидетельствовать о древности рода и былых заслугах его вождей. Но у Коррита по любому случаю имелось собственное мнение; как все кентиога, он был упрям и неуступчив, словно самец керравао в брачный сезон.

– Значит, светлорожденный, отправятся пять тысяч воинов: передовой отряд на кораблях, а остальные пешком, в повозках и тунах, – произнес Коррит, и синие узоры на его щеках дрогнули, словно начиная какой-то причудливый танец. – Пять тысяч человек, поход на четыре месяца, суда, повозки, запасы провианта и оружия – очень дорогого оружия… Шарати и шебуру, сайили и чели, топоры и ачи, да еще стрелы к ним… Хотел бы я знать, во что это обойдется, а? И стоят ли подобных денег и хлопот те ничтожные отродья черепахи, что сбежали на запад от власти своих сахемов? – Коррит уперся пронзительным взглядом в Мориссу, потом перевел глаза на Халлу и Кайатту, будто призывая их в союзники. – Пусть тасситские вонючки вырежут их под корень! До последнего человека! До последнего, другим в пример!

– А наши воины в тулумах? – осторожно поинтересовался Халла.

– Воинов убрать за реку! На левый берег Отца Вод!

– Оставив поселенцев без защиты?

– Что с того? – рявкнул Коррит. – Кому они нужны? Какой от них прок? Да и от всей этой войны тоже? Мейтасса – не Коатль, не Острова, не прибрежные торговые сахры, где можно взять много сокровищ. Мейтасса – это степь, парама, пустая земля и полудикий скот! А земли и скота у нас самих достаточно… Разве не так, Халла? – Он уставился на сахема шилукчу, который, казалось, пребывал в нерешительности.

Упрям, но не глуп, решил Дженнак, разглядывая свирепую татуированную физиономию Коррита. Знает, на кого надавить! Чуть ли не половина переселенцев, обосновавшихся на правом берегу Отца Вод, еще недавно принадлежала к клану шилукчу, а значит, Халла пострадал больше прочих сахемов Пяти Племен. Согласно древнему закону Варутты, люди, оставившие племя, платили подати лишь главному властителю – Ахау Юга Джеданне, который одновременно являлся и вождем хашинда, самого сильного и многочисленного из всех племен Серанны. Разумеется, такой порядок устраивал сагамора, но не слишком нравился прочим людям власти в Одиссаре. Дженнак заметил, как помрачнело лицо Халлы, как Морисса задумчиво поигрывает своим серебряным ожерельем, как потускнел глаз воинственного Кайатты. Люди означали могущество, больше людей – больше могущества, и никто из сахемов не хотел поступиться ни тем, ни другим. Даже Морисса, лучший из них, отец Вианны.

Коррит приподнялся, собираясь заговорить, но Джакарра, сидевший до того с отрешенным видом, перебил вождя кентиога.

– Восемьдесят тысяч чейни! – внезапно произнес он; взгляд его оторвался от недвижимой глади водоема, зеленоватые зрачки блеснули. – Я подсчитал: этот поход обойдется нам всего в восемьдесят тысяч серебряных чейни. Не так много, я полагаю.

– Восемьдесят тысяч?! Во имя Шестерых! Ты считаешь, что немного? – Коррит принял картинную позу изумления: руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, брови приподняты. – Восемьдесят тысяч чейни! Ха! Мне и вообразить трудно такую груду серебра!

– Всего восемьсот золотых арсоланских дисков, – с легкой насмешкой произнес Джакарра. – Если у тебя нелады со счетом, ирт Коррит, представь себе десять таких вот брусочков золота, каждый весом в десять мерных камней… – Он показал руками. – Десяток брусков, которые поместятся в небольшом ларце, но спасут наших людей и нашу сетанну…

– Наша сетанна не пострадает, если тасситы перережут поганых обезьян, забывших о своем племени, о родных очагах и долге перед сахемами! – прорычал Коррит. – Если бы мы замыслили поход на Мейтассу ради чести своей либо чтоб доказать свою силу, я первый привел бы воинов кентиога! Но защищать тех, кто покинул клан, я не собираюсь! Я бы сам закопал их в землю или бросил в сенот с кайманами! Я…

– Ты будешь молчать, Коррит, пока Одисс не дарует тебе каплю разума, – прозвучал спокойный голос сагамора. – Мы не оставим своих людей и земли, которые стали нашими. Джиллор поведет войска на запад. Хайя! Я сказал!

Вокруг облицованного розовым гранитом водоема мгновенно воцарилась тишина. Коррит сидел, выпучив глаза и хватая ртом воздух, Халла выглядел смущенным, Фарасса едва заметно усмехался, Кайатта задумчиво поглаживал свои шрамы, лица остальных застыли в нерушимом спокойствии. Чак, великий ахау Одиссара, выразил свою волю, и теперь оставалось лишь обсудить, каким образом она должна быть исполнена.

Наконец Джакарра произнес:

– В День Медведя мои люди подготовят шесть стагартов, каждый с тридцатью веслами. Этого хватит, чтоб перевезти отряд в пять сотен к устью Отца Вод и подняться против течения на три соколиных полета.

– Я пошлю весть в свой удел, – поколебавшись, молвил Халла. – Когда суда войдут в Дельту, их будут ждать мои воины. Они станут проводниками.

– Мудрое решение, – заметил Морисса, пряча взгляд. – Да, мудрое решение… – Он покивал головой и покосился на карту, словно припоминая, что земли шилукчу тянутся к западу от Серанны, по самому побережью Ринкаса, Внутреннего моря. Люди Халлы, рыбаки и охотники, лучше всех были знакомы с огромной Дельтой Отца Вод. – Если надо, я дам гребцов… сто восемьдесят человек, одну смену.

– Я пришлю столько же, – буркнул Кайатта, не обращая внимания на Коррита, раздраженно ерзавшего на подушке. Сахем кентиога свирепо оскалился, потом с неохотой выдавил:

– Я… я тоже…

– Достаточно. – Джиллор скрестил руки перед грудью жестом отрицания. – Достаточно, ирт Коррит. Больше не надо ни людей, ни иной помощи. – Он бросил взгляд на Джеданну, и белоснежные перья на голове сагамора чуть дрогнули, подтверждая его слова. – Пусть кентиога сидят дома… те из них, кто еще не сбежал на правый берег Отца Вод или не поклонился Очагам Хейо, Цони либо иного братства… – Джиллор опустил ладони на бедра и выпрямил спину, приняв позу решения. – К Дню Медведя будут готовы пятьсот воинов с сайилями и ачи, а остальное войско – к Дню Орла. Мы возьмем двести повозок, пятьдесят тунов и самых быстрых сеннамитских быков. Еще я пошлю приказ всем отрядам, что стоят на левом берегу Отца Вод… передам барабанным боем и посыльными соколами… пусть готовят плоты, много плотов! Переправа будет нелегкой!

– Во имя Шестерых! – Джакарра сотворил божественный знак.

– Да будет с нами их милость! – пробормотали сахемы, касаясь ладонями плеч. Лицо Коррита налилось кровью, но он не посмел выказать открытого неповиновения.

– Кто поведет передовой отряд? – спросил вождь шилукчу.

Фарасса окинул его насмешливым взглядом.

– Неуместный вопрос, ирт Халла! Совсем неуместный, клянусь утробой каймана!

Джиллор кивнул.

– Тут я, пожалуй, соглашусь с тобой, Фарасса. – Он пристально посмотрел на Дженнака и кивнул: – Ты, ро'тагир, наследник ахау, отца нашего, возглавишь первую санру, которая отправится на запад… Так требует твоя сетанна, таков обычай Дома Одисса! И когда ты окажешься в Фирате, брат мой, действуй решительно, быстро, но осторожно. Помни, что говорят тайонельцы, люди лесов: на тропе войны приглядывайся, прислушивайся, принюхивайся и не забудь, где торчат ближайшие кусты. Это не значит, что ты должен в них прятаться, однако… однако не лезь зря на рога тасситских скакунов. Ты должен лишь задержать тасситов, а потому сиди за валом, и пусть твои люди стреляют, мечут горшки с зажигательной смесью и колют копьями. – Джиллор сделал паузу, потом с едва заметной улыбкой произнес: – Не обижайся за мои поучения, родич. Я мог бы поговорить с тобой в другом месте, но сказанное здесь, в Круге Власти, лучше помнится.

– Пренебрегающий советом старшего умирает молодым. Все будет сделано, как ты сказал, брат.

То были первые слова, произнесенные Дженнаком на совете, и никто не счел бы их глупыми либо умаляющими сетанну наследника. В Книге Повседневного сказано: боги говорят с юношей устами отца и старших братьев; изречение же сие справедливо даже тогда, когда юноша увенчан белыми перьями ро'тагира. Дженнак понимал это; правда, к поучениям Фарассы – несмотря на всю мудрость Чилам Баль! – он отнесся бы с меньшим доверием. Но глава глашатаев и лазутчиков не собирался давать ему советов; он молчал, с довольным видом поглаживая объемистое чрево, и, казалось, мечтал сейчас лишь о чаше пальмового вина.

– Выступаем в поход в месяце Цветов… – пробормотал Халла. – В старину такого не бывало…

– И прежде год начинался месяцем Бурь, кончался месяцем Ветров, а посередине меж ними был месяц Войны. – Брови Джиллора изогнулись, словно два туго натянутых лука. – В тот месяц, собрав урожай, предки наши ходили в набег подобно стае откормившихся за теплый сезон волков. Но сейчас иные времена и иные войны: мы сражаемся не за драгоценные перья и меха, не за блестящие камни, не за светлое серебро и твердое железо… Нам нужна земля! Не охотничьи угодья, а земля, на которой можно сажать хлопок, маис, бобы, разводить скот и строить города.

– Хайя! Отлично сказано, ирт Джиллор! – Одноглазый Кайатта стиснул рукоять огромного челя, лежавшего у него на коленях. – Города – это хорошо… туда везут и хлопок, и маис, и цветные перья, и золото с серебром… все, все! А после приходим мы – хоп! – и забираем все добро! Вместе с городом!

Вожди и сыновья сагамора расхохотались, и даже по губам Властителя Юга скользнула улыбка. Джиллор вытянул руку в сторону воинственного сесинаба.

– Ты старый разбойник, ирт Кайатта! Я имел в виду совсем другое!

– Да, я старый, и я – разбойник… Но, клянусь тропой в Чак Мооль, на которую мне скоро придется ступить, я знаю, для чего нужны города! Да и ты тоже, мой наком! Ты – воин, и ты взял для нас немало городов на севере, на берегах Бескрайних Вод!

– Но я их не разрушил, не сжег, почтенный сахем. Они платят дань и процветают под нашей защитой.

– Я знаю. И я помню те походы… Они, Халла, – Кайатта ткнул пальцем в сторону сахема шилукчу, – тоже начинались не в месяц Войны. Клянусь секирой Коатля, удачный набег – тот, которого не ждут враги! Когда я плавал с кейтабцами в Арсолану… – Тут он внезапно осекся и захлопнул рот.

– Кстати об Арсолане… – Фарасса встрепенулся и бросил взгляд на сагамора. – Покончив с делами на западе, не поговорить ли и нам о юге, великий ахау?

Лицо Джеданны по-прежнему оставалось непроницаемым, но три его сына и сахемы племен с удивлением воззрились на Фарассу. Глава Очага Тумма был известен как человек изрядной хитрости, за каждым словом коего скрывался некий подтекст, а за ним еще и тайное намерение. Не всякий мог разобраться в узорах, сплетаемых этим искусным ткачом.

Морисса первым признал поражение. Откинувшись на пятки, он покосился на карту из цветного воска, словно надеясь найти ответ среди миниатюрных гор и крохотных долин западного пограничья, и спросил:

– При чем тут Арсолана, светлый ирт? Или ты полагаешь, что, покончив с тасситами, следует двинуть войско в Державу Солнца? Но мы не враждуем с родом Че Чантара…

– Хвала Шестерым за это! Мы чтим Очаг Арсолана, хотя он постепенно становится рассадником странных и нелепых домыслов… Впрочем, то их дело, я же лишь желал напомнить, что светлорожденный сагамор Че Чантар – могучий владыка, богатый не только мудростью и подвластными землями, но и крепким потомством. Восемь сыновей у него и четырнадцать дочерей, и младшей из них, если мне не изменяет память, восемнадцать лет. Говорят, девушка эта хороша собой, разумна и обладает на диво мягким характером…

– Говорят? – Джиллор приподнял бровь.

– Пожалуй, я мог бы утверждать это наверняка… Мои люди в Арсолане шлют превосходные отзывы о Чолле Чантар. Истинная Дочь Солнца, отпрыск великого рода, с которым потомки Одисса давно не смешивали свою кровь… Подобный союз был бы выгоден и нам, и арсоландам; во всяком случае, это заставило бы призадуматься Коатль. Претензии Ах-Ширата на Святую Землю становятся слишком опасными… Недавно он принял новый титул – Простершего Руку над Храмом Вещих Камней… Как может он претендовать на то, что принадлежит Кино Раа и всем нам, побегам от их божественного корня? – Фарасса широко развел руки, точно пытался обнять шесть Великих Уделов Эйпонны, Оси Мира, протянувшейся с севера на юг на сотню полетов сокола. – Нет, – закончил он, покачивая массивной головой, – я бы подумал всерьез о союзе с Арсоланой. Тем более что наш ро'тагир, прошедший положенное испытание, совсем молод… Молодому же властителю нужна достойная спутница, супруга чистой крови.

Словно по команде взгляды сидевших у овального сеннота скрестились на Дженнаке. С внезапно оледеневшим сердцем он понял намеки брата и застыл, словно зверек, завороженный змеей; лицо Вианны промелькнуло перед ним, подобное бледной луне средь темных ночных небес. Но самым ужасным было то, что в такт речам Фарассы перья на голове сагамора утвердительно покачивались – похоже, мысль насчет брачного союза с Арсоланой не вызывала у ахау возражений. Можно ли было ожидать иного? Многое переменилось на просторах Эйпонны за пятнадцать веков, истекших со дня Пришествия Оримби Мооль, Ветра из Пустоты, но одно оставалось нетленным – забота о чистоте крови.

Дженнак почувствовал, что виски его оросила испарина. Как он был наивен, надеясь, что Вианна станет первой среди его женщин! Да, в ней таилась светлая влага жизни, но мало, слишком мало – едва ли капля, смешанная с густой багровой кровью ротодайна, а это значило, что ей суждена роль наложницы, но не супруги. Не в этот год, так в следующий ему пришлось бы делать выбор среди девушек из рода Коатля, рода Арсолана или Тайонела, возможно, даже принять супругу из далекого Сеннама либо заносчивой Мейтассы… Когда дело касалось продления божественных родов, ссоры и вражда затихали, словно пламя прогоревшего костра.

Вероятно, он побледнел, и скорее всего отец заметил это. Перья на голове сагамора качнулись в последний раз, затем раздался его спокойный размеренный голос:

– Сын мой Фарасса сказал о важном, и это хорошо. Мы обсудим его слова, когда ро'тагир вернется с западной границы. Пока же следует побольше разузнать о дочери Че Чантара. Если девушка и в самом деле столь хороша собой, разумна и добра…

Он не успел закончить, как Фарасса уже склонился в позе покорности. Пряча усмешку, глава лазутчиков и глашатаев размышлял о том дне, когда прекрасная арсоланка возляжет на шелка любви рядом с ненавистным братом. Безусловно, его кауты не лгали, девушка эта и в самом деле красива и умна, что же касается прочих ее достоинств… Воистину она была не дочерью Солнца, а отпрыском ягуара! Резкая, властолюбивая, острая, как нож из тайонельской стали, заточенный на арсоланском оселке… Такая любого мужчину скрутит подобно мотку мокрой шерсти, выжимая из него и соки, и кровь, и радость жизни! И, конечно же, первым делом она разберется с красоткой-ротодайна, что греет братцу постель! Хотя для этой девки можно было бы измыслить и кое-что другое, позабавнее… Если она узнает про арсоланку… именно сейчас, когда братец отправляется в Фирату, в пограничный тулум, где может случиться всякое…

Раздумья Фарассы прервались, когда сагамор повернулся к бледному Дженнаку: согласно традиции ро'тагир подавал знак о том, что совет закончен. Вожди уже привстали с пышных подушек, Джиллор махнул рукой своим тарколам, приказывая забрать восковые карты, Джакарра выпрямил затекшую спину, но старый Унгир-Брен не шевельнулся. Его прижмуренные глаза внезапно раскрылись, однако взор их казался словно бы подернутым туманом; как зачарованный ах-кин-маи смотрел на сине-зеленую гладь Ринкаса, блистающую под вечерним солнцем серебристыми всполохами.

– Если великий ахау позволит… – Голос Унгир-Брена был хрипловат, но тверд. Это был голос жреца, привыкшего говорить и с людьми, и с богами.

Голова Джеданны склонилась, и у сенота наступила чуткая тишина. Дождавшись, когда воины с медными подносами удалятся на два десятка шагов, старый аххаль, не отрывая взгляда от морских пространств, сказал:

– Вчера, с ведома ахау, владыки нашего, отправил я свитки – тебе, ирт Джакарра, и тебе, ирт Фарасса. – Ладони Унгир-Брена дважды соединились в жесте почтения. – Было ли у вас время, молодые родичи, прочесть написанное мной?

– Почему ты послал весть только им, почтенный аххаль? – с ревнивой ноткой поинтересовался Джиллор.

– Дело мое, родич, касается братств, чьи люди, тайно или явно, странствуют в горах и лесах, водят караваны и корабли, собирают слухи во всех землях Эйпонны… в сахрах Запада и Востока, в Сеннаме и Тайонеле, в Лесных Владениях и на Перешейке, в Сиркуле, Рениге, на Диком Береге и на Островах кейтабцев… особенно на Островах. – Старик прикрыл глаза, затем после недолгой паузы добавил: – Скоро, ирт Джиллор, я поведаю и тебе, и всем остальным об этом деле. Теперь же я хочу послушать тех, кто может разрешить мои сомнения.

Джакарра смущенно улыбнулся; его сухощавое, обычно невозмутимое лицо слегка покраснело.

– Прости, отец мой, я не успел развернуть твое послание. Но теперь я прочту его… прочту немедля… Мы сможем встретиться тут в День Сосны?

– Да.

– Я приду с первым солнечным лучом, отец мой.

Отец мой… Немногих светлорожденный из Великого Дома Одисса удостоил бы подобных слов! Впрочем, Унгир-Брен годился в отцы, деды или прадеды любому из сидевших у овального сенота, не исключая и великого ахау. Он был старше Джеданны почти на семьдесят лет.

Фарассу, однако, такие мелочи не волновали. Когда Унгир-Брен взглянул на него, глава глашатаев откашлялся, потер толстые щеки и без особой почтительности в голосе произнес:

– Я сразу читаю все, что мне приносят, аххаль. Тяжелый труд, надо сказать: каждый из моих соглядатаев желает заработать лишний чейни, и потому писания их длинны и расплывчаты, как след собачьей мочи на песке.

Лицо ах-кина окаменело.

– Я не твой соглядатай, ирт Фарасса, и лишние чейни мне не нужны, – сухо сказал он.

– И потому я прочитал присланный тобой свиток с особым тщанием, старший родич! – Казалось, Фарассу ничто не могло смутить. Он расправил на коленях полу своего красного шилака, подоткнул под седалище край пурпурной накидки и ухмыльнулся. – Должен отметить, твоя проницательность достойна удивления, аххаль! То, о чем ты пишешь, вот-вот свершится, и я повелел своим людям на Островах выведать все подробности и не жалеть чейни для подкупа. Эти кейтабцы – продажный народ!.. Но ты, мудрейший, – руки Фарассы взметнулись в наигранном жесте почтения, – ты-то как узнал об этом деле?

– Камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке с перьями, особенно от глаз ах-кинов, – со вздохом вымолвил Унгир-Брен и приподнялся, склонив голову в сторону сагамора. – Хайя! Благодарю тебя, владыка! Я выяснил то, что хотел.

* * *

Площадка у овального сенота опустела. Налетевший с моря ветерок трепал фестончатые края полога, ерошил яркие цветные перья ковров. Они казались теперь Дженнаку живыми существами, стаей фантастических птиц, приземлившихся рядом с бассейном, но готовых в любое мгновение вспорхнуть, взмыть вверх, к голубому небу, и ринуться вместе с морским соленым бризом в полет над бескрайними просторами Серанны. Он посмотрел направо, туда, где звенел и журчал водопад, потом налево, на прибрежные утесы, тени которых протянулись почти к самой воде. Время было позднее, шел двенадцатый всплеск, и солнце повернуло к закату. В Ацли Записей, каменной громадой возвышавшемся за сенотом, молодые ах-кины из Принявших Обет уже затянули Песнопение – вечерний гимн, предпоследний из четырех, коими полагалось услаждать Кино Раа в течение дня и ночи. Грхаб, сидевший на корточках у стены, задремал под эту мелодию и тонкий посвист тростниковых файчелли.

Что я скажу Вианне? – думал Дженнак. Не говорить ничего было нельзя: в огромном хайанском сак-муле имелось братство поосведомленнее глашатаев и лазутчиков Фарассы. Певицы, плясуньи и служанки, ткачихи и плетельщицы ковров, флейтистки и посудомойки, женщины-писцы и женщины-стражи, женщины на кухнях и в кладовых, женщины в банях и при бассейнах, женщины в постелях… Стоит Фарассе молвить слово одной из своих наложниц, стоит проговориться Мориссе, и тут же весь дворец начнет болтать о том, что молодой ро'тагир уже послал свадебные дары арсоланке! Такие вещи, в отличие от дел политики, войны и мира, не были секретом, и слухи о них расходились со скоростью летящего чультуна.

Печальное лицо Вианны всплыло перед Дженнаком, потом надвинулась одутловатая бровастая физиономия Фарассы, и гнев сменил уныние и тоску. Почему он желает навязать мне арсоланку? – мелькнуло в голове Дженнака. Зачем он лезет в мои дела? Завидует? Мстит? Жаждет причинить боль? Неужели и Джиллор пережил все это? Но каково пришлось Джиллору восемнадцать лет назад, он не знал. Когда тот сделался ро'тагиром, сменив Фарассу, Дженнак был еще нетверд в коленях и лепетал первые слова.

Вздохнув, он повернулся к Унгир-Брену. Ах-кин-маи сидел в традиционной позе раздумья: ноги согнуты, спина выпрямлена, руки лежат на коленях. Пожалуй, он был старше годами не только сагамора, но и всех остальных в роду Одисса, однако волос его не тронула седина, смугловатая кожа оставалась гладкой, а члены – сильными и гибкими, лишь в глазах, не изумрудных, а нефритово-прозрачных, мерцал отблеск прожитых лет. Они теснились там, будто нескончаемое стадо быков у водопоя, но тот, кто пренебрег бы этим следом возраста и опыта, вряд ли дал бы Унгир-Брену больше сорока. Впрочем, все люди светлой крови сохраняли бодрость почти до самых последних своих дней, потом они стремительно старились и умирали.

Унгир-Брен пошевелился, поднял руку и сотворил священный знак, привычно коснувшись левого плеча и дунув в раскрытую ладонь. Лицо его, хранившее во время недавнего совета выражение дремотного спокойствия, едва ли не безразличия, вдруг ожило, смягчилось, словно с ритуальным жестом отлетели все мелкие и не слишком приятные дела, все нудные заботы, все ухищрения, все споры и интриги. Хотя голос старого аххаля редко звучал в Круге Власти, он, безусловно, являлся одной из самых значительных фигур в стране, мудрейшим из советников сагамора; правда, старик ценил свои советы и предпочитал, чтоб они попадали прямо в уши одиссарского властителя. В частной же жизни, в отличие от многих ах-кинов высшего посвящения, он был человеком непритязательным и не старался окутывать свои таланты мистическим покровом, хоть и не вещал о них с вершины кинаме. Женщины и боевые подвиги его уже не волновали, но привычка к душистому хаабу, доброй шутке и хорошей компании у Унгир-Брена отнюдь не исчезла.

Но особенно он интересовался прошлым. Пять Племен, пришедших в Серанну в незапамятные времена, обладали кое-какими умениями и до Пришествия Шестерых, такими, как тустла – способность изменять внешний облик, или тетала, позволявшее с помощью жидкостей и едких дымов обрабатывать раковины, кожу и черепашьи панцири. Последний секрет принадлежал хашинда, как и умение строить тростниковые суда и насыпи среди болотистых земель. Магию – тустла, дальновидение и прорицание грядущего – принесли в Серанну кентиога, народ мрачноватый и упрямый, но не лишенный своих достоинств. Шилукчу занимались охотой и ремеслом какоичели – плетением из перьев, а также резьбой и примитивным гончарным промыслом. Сесинаба издревле были рыбаками, умели строить долбленые челны и не боялись моря; случалось им и торговать, ибо хотя и жили они в Серанне дольше всех, но отличались изрядной непоседливостью. Наконец, ротодайна, люди мощного сложения и воинственного нрава, были отличными бойцами, привыкшими сражаться насмерть, метать копья, рубить секирами и стрелять из луков. Обо всем этом рассказывали древние хроники, почти столь же почитаемые, как Книги Чилам Баль, хранившиеся в дворцовом ацли рядом с покоями Унгир-Брена. Временами он беседовал с Дженнаком о былом, но чаще его истории касались стран и народов современной Эйпонны, ибо о них юноше благородного рода нужно было знать в первую очередь.

Поистине Унгир-Брен дал ему не меньше, чем Грхаб; один закалил его тело, другой возвысил дух, пробудив интерес к устройству мира, деяниям прошлого, к пришествию богов и всему тому, что они принесли людям. Сам Унгир-Брен являлся не просто ах-кин-маи, верховным жрецом, прошедшим все три положенные ступени – Странствующих, Принявших Обет и Познавших Тайну; он был аххалем, мудрецом, повидавшим в молодости разные земли Эйпонны и ведавшим столь многое, что Дженнак не представлял пределов его знаний. Они казались молодому ро'тагиру неисчерпаемыми, как Бескрайние Воды, а то, что знал он сам, было всего лишь небольшой бухтой на океанском побережье. Унгир-Брен научил его понимать речи тумма, сигнальных барабанов, и Пятьдесят Ронго, знаки алфавита Юкаты, принятого во всех цивилизованных державах. Он занимался с ним языками – древним майясским и похожим на него наречием Коатля, певучим арсоланским и резким щелкающим кейтабом. Он посвятил его в тайны киншу и двух великих искусств – тетала и тетани. Он рассказывал о растениях и животных, о звездном небе, что простиралось над Осью Мира; он говорил о том, как измеряют время и расстояние, и о том, как положено обращаться к людям, малым и великим. Но поведанное было лишь каплей его знаний, крохотной каплей, которую Дженнак испил и впитал, не рискуя расспрашивать учителя о высших тайнах – тех, что связывали людей с богами.

Но теперь, когда наступила пора зрелости, боги сами проложили тропу к его разуму и сердцу, и он хотел выяснить, что ожидает его на сем пути. Познание неведомого и необычайного? Власть? Величие? Или безумие?

Наконец Унгир-Брен повернулся к нему.

– Ты остался, Джен-шай? И похоже, тебе есть что сказать? Или хочешь просто выпить чашу-другую со старым аххалем? – Эти слова прозвучали для Дженнака скорее утверждением, чем вопросом. Вдобавок Унгир-Брен назвал его не ро'тагиром, а Джен-шаем, что намекало на конфиденциальность предстоящей беседы.

– Сны, отец мой, странные сны… – пробормотал Дженнак. – Они снова мучают меня…

Старый ах-кин встрепенулся, поднял руку.

– Погоди! Сейчас ты все мне расскажешь, но сухая глотка – неважный помощник в таких делах. Мы столько толковали и спорили сегодня, что все эти разговоры застряли у меня в горле, будто комок шерсти, вывалянный в птичьих перьях… – Он дважды хлопнул в ладоши, вызывая служителя, и подмигнул Дженнаку. – Розовое или красное?

– Розовое. – Дженнак невольно усмехнулся. – Однако помнится мне, ты, почтенный родич, сегодня больше молчал и слушал, чем говорил. Да и я тоже.

– Хмм… Действительно… Но видишь ли, Джен-шай, мы слушаем чужие слова и повторяем их про себя, словно попугаи. Одни речи – как мед, другие подобны хмельному бальче, а третьи растекаются желчью випаты и опаляют внутренности… Их непременно нужно запить.

– Ты говоришь о Фарассе?

– Не только о нем. Этот Коррит, кентиога… – Аххаль внезапно оживился. – Знаешь, когда Одисс пришел из Юкаты к нашим предкам, призвав Пять Племен к единению, хашинда, ротодайны, сесинаба и шилукчу не упорствовали, сразу согласившись вступить в союз, кентиога же поначалу отказались. Тогда хитроумный Одисс сделал наконечники для копий и стрел из прочного железа, посулив, что научит упрямцев этому искусству, но старейшины кентиога гордо ответили: наши дротики, мол, и с каменными остриями летят далеко. Одисс построил теокалли, выровнял на нем кинаме и воздвиг просторный сак-муль, дворец с высокими сводами, но глупые кентиога поморщились: дескать, в хижинах из ветвей и шкур дышится куда легче. Одисс спустил на воду корабль – большой драммар с веслами и парусами, на котором можно выйти в море и наловить рыбы, но упрямым кентиога вкус рыбы был противен. Одисс сотворил из песка и глины прекрасный сосуд, похожий на цветок лотоса, но дикари кентиога лишь посмеялись над хрупкостью этой чаши: они привыкли хлебать просяное шебу из раковин. Так раз за разом они отвергали все дары Хитроумного, пока тот не выдавил сок из сладких гроздьев и не дождался, когда сок слегка забродит, превратившись в сладкий хааб. Затем Одисс наполнил хаабом большой мех – поистине огромный, величиной с целую повозку! – отправился в удел кентиога и поил их вождей и старейшин шесть дней и шесть ночей, а после этого упрямые и дикие строптивцы, признав его истинным богом, решили воссоединиться с четырьмя остальными народами Серанны. Но с Корритом даже самому Хитроумному пришлось бы попотеть! Представь себе, родич, – тут на лице Унгир-Брена отразилось искреннее отвращение, – этот глупец даже не пьет хааба!

Дженнак в задумчивости размышлял над услышанным.

– Что-то я не припоминаю такой притчи в Книге Повседневного, – наконец заметил он. – Нет ее и в Книгах Мер, Тайн и Минувшего, отец мой.

– Разумеется. – Унгир-Брен усмехнулся и потер нос, прямой и немного длинноватый, как у всех потомков хитроумного Одисса. – Разумеется, в Чилам Баль нет ни слова об этой истории, ибо кентиога упросили божественного не записывать ее и не рассказывать людям других племен.

– Но откуда же ты ее знаешь?

– Служанка моей матери была кентиога, Джен-шай. От нее я и наслушался таких сказок… – Унгир-Брен вдруг всплеснул руками в наигранном отчаянии. – Хааб! Мы заболтались и забыли про хааб!

Объемистый кувшин с напитком божественного Одисса находился в руках ах-кина, молодого мужчины в сером полотняном облачении, какое обычно носят Принявшие Обет. Он подкрался бесшумно, словно лесная кошка, и теперь почтительно замер рядом с Унгир-Бреном, ожидая, когда тот обратит на него свое благосклонное внимание.

– Чоч-Сидри, из моих учеников, – кивнул аххаль и повернулся к служителю. – Чаши не забыл, Сидри? Ну, тогда наливай! И предложи освежиться грозному воину, что дремлет там, у стены. – Старик махнул рукой в сторону Грхаба.

Ароматный напиток Серанны хлынул в прозрачные сосуды, окрасив их в цвета утренней зари.

– Догадливые у тебя ученики, аххаль, – произнес Дженнак, разглядывая Принявшего Обет. – Ты всего лишь хлопнул в ладоши, а он принес то, что нужно, – розовое.

– Да, но ведь я хлопнул дважды! – Унгир-Брен усмехнулся. – И я знаком с твоими вкусами!

– А если бы ты ударил в ладоши один раз?

– Тогда было бы красное. У Сидри, знаешь ли, отличный слух… и он прекрасно разбирается в хаабе и во многом другом – не хуже, чем в священных книгах.

Дженнак снова посмотрел на ах-кина, невольно отметив его сходство с главой одиссарских жрецов. Чоч-Сидри был таким же невысоким и смугловатым, с прямым носом и чуть впалыми висками; губы его казались слишком пухлыми для чистокровного жителя Серанны, а волосы, темные и коротко обрезанные, слегка вились, будто нежная шерсть ламы. Не потомок ли он Унгир-Брена? – промелькнуло у Дженнака в голове. Может из последних его сыновей? Нет, вряд ли, он едва заметно покачал головой. Самый верный признак – глаза, а они у Сидри темно-карие, без всяких изумрудных проблесков – божественного наследия Шестерых. Пожалуй, решил Дженнак, и кожа у него заметно смуглее, и нос все-таки с едва заметной горбинкой, и скулы чуть пошире… Вероятно, он из ротодайна – среди них встречаются люди с пухлыми губами.

Старый аххаль мелкими глотками смаковал напиток.

– Налей хааба воину, Сидри, оставь кувшин и иди, – распорядился он, покончив с первой чашей. – И скажи там, – Унгир-Брен махнул рукой в сторону храма, откуда неслись звуки Вечернего Песнопения, – чтобы нас не беспокоили. Мне надо поговорить с ро'тагиром.

Чоч-Сидри поклонился, поставил чашу у ног задремавшего Грхаба и исчез словно тень.

– Значит, ты опять видел странные сны… – Унгир-Брен покачал головой. Взгляд его рассеянно скользнул по лицу Дженнака, по опустевшему двору и замер, остановившись на фасаде ацли. Трехэтажное строение, уходившее глубоко в скалы, слагали массивные блоки серого гранита, а посреди них зиял проем, обрамленный колоннами; слева и справа от него высились шесть фигур в человеческий рост: светлый Арсолан, увенчанный солнечным диском, грозный Коатль с секирой на плече, Тайонел, простерший вверх могучие руки, Одисс, из-за пояса которого торчал свиток с письменами, Сеннам, восседавший на огромной черепахе, и Мейтасса, бог Судьбы и Всемогущего Времени. Глаза Провидца Грядущего были закрыты, на губах блуждала неопределенная улыбка. О чем грезил он в своем каменном забытьи? Что снилось ему под плеск волн и тихий шелест налетавшего с моря ветра?

Из всех Шести Кино Раа Дженнак предпочитал Одисса. Не потому, что тот являлся покровителем его Очага, и не потому, что в жилах его текла кровь Хитроумного; причина скорее заключалась в том самом хитроумии, коим Одисс отличался от прочих богов. Стезя разума привлекала Дженнака не меньше воинской, а Одисс был на ней надежным водителем. Этого бога, единственного из всех, он звал так же, как отца, – Ахау, Владыка, хоть остальные божества были, конечно, не менее великими и благосклонными к людям.

Унгир-Брен будто подслушал его мысли. Вытянув руку к каменным статуям, он задумчиво произнес:

– Погляди на них, Джен-шай… Много веков назад они явились со Священным Ветром в Юкату, в самую середину нашей благословенной земли… Потом отправились на юг и север, к диким кланам, обучая воинов и охотников письму, счету, ремеслам, выращиванию маиса и многим другим вещам… Они дали нам понятие нравственности, идею божественного, они научили нас ценить прекрасное, открыли дикарям тайны земли и небес… Воистину они сотворили людей из двуногих животных, вдохнув в них искру неугасимого огня! Но не только это, Дженнак, не только это, сын мой… Ты знаешь, что каждый из Шестерых взял женщин, поделившись с будущими поколениями своей кровью… Затем они возвратились в Юкату, повелели выстроить Ацли Вещих Камней и исчезли, оставив на его стенах письмена, высеченные в твердом граните. Каменные книги и капля светлой крови – вот наследие богов, оставленное ими людям! Книги – для всех, кто хочет и может их прочитать, капля крови – для избранных…

Старый аххаль сделал паузу, и Дженнак, нахмурив брови, спросил:

– Зачем ты рассказываешь мне это, мудрейший? Я знаю, как возникло учение кинара, я читал Книгу Минувшего, и я…

– Можно смотреть и не видеть, читать и не понимать, – перебил его Унгир-Брен. – И потому я повторяю известное тебе, и любому юноше из Великих Очагов, и каждому простолюдину: боги одарили некоторых из нас своей кровью. К радости или горю – другое дело; но кровь эта течет в наших жилах, в твоих и моих, и мы не похожи на прочих людей Эйпонны. Мы, светлорожденные, живем дольше, много дольше, мы властвуем над своими уделами, ибо долгая жизнь позволяет накопить мудрость и возвысить сетанну… – Он вздохнул и с печальной усмешкой добавил: – Хотя, надо признать, не всем из нас долголетие приносит пользу. Некоторых обуревают гордость, высокомерие и жажда власти, иным мнится, что мир должен оставаться неизменным, как во времена их юности, другие же становятся угрюмыми затворниками, потерявшими радость жизни… Но не о них сейчас речь! – Аххаль вновь сотворил священный знак, будто бы отметая мысли о неудачниках и недостойных. – Есть и такие, сын мой, кому боги завещали особый дар.

– Ты хочешь сказать… – начал Дженнак.

– …что ты, возможно, унаследовал его. Твои сны – верный признак, известный Посвященным… Так пробуждается второе зрение, дар богов, но лишь Провидцу Мейтассе известно, что принесет он тебе. И сохранится или исчезнет со временем… – Задумавшись, Унгир-Брен смолк, уставившись в пустую чашу, потом потянулся к кувшину и разлил хааб. – Ну, во имя Шестерых! Хочешь ты того или нет, но они наградили тебя редкостным талантом, мой тагир!

– Да свершится их воля! – Запрокинув голову, Дженнак глотнул. Услышанное не слишком потрясло его; он лишь понял, что видения, приходившие во сне и наяву, не являются признаком душевной болезни. Что ж, хорошо, если так! Никто не в силах отказаться от божественного дара, предопределенного судьбой… Тем более что не всегда случалось ему гореть в холодном огне, как прошлой ночью; был еще и величественный корабль, скользивший подобно белому сак-мулю под ясным небом, было и многое другое, столь же интересное и загадочное. Но мысли об этих чудных миражах сейчас отступали перед другим, тревожным и неприятным чувством вины; оно охватывало Дженнака всякий раз, когда он думал о Вианне.

– Так что же ты видел и о чем хочешь поведать мне? – спросил Унгир-Брен, опуская чашу на ковер. – Блуждал ли ты в запредельном мире или сразу вознесся в пределы Великой Пустоты? А может, – в глазах ах-кин-маи мелькнул жгучий интерес, – ты странствовал за Бескрайними Водами – там, где лежит Риканна, другая часть нашего мира?

Дженнак покачал головой.

– Нет, мудрейший. Я не странствовал – горел… Я был привязан к столбу, а под моими ногами разверзлась огненная пропасть… Я не испытывал боли, но страх мучил меня все сильнее и сильнее с каждым вздохом… Кажется, я кричал… И еще, – он отхлебнул хааба, стараясь успокоиться, – еще, отец мой, там были люди… да, люди в странных одеяниях. Они стояли на площади, вымощенной камнем, и глядели на меня… глядели на костер, пожиравший мою плоть. Но я плохо их видел, мешали дым и пламя…

Унгир-Брен погрузился в глубокое раздумье, уставившись на темные воды сенота, похожие сейчас на отшлифованную обсидиановую плиту. Солнце садилось, и над кровлей Ацли Записей заиграли яркие закатные сполохи, окрашивая небеса цветом розовых жемчужин; в восточной части небосклона мигнули первые звезды. Подняв голову, Дженнак попытался разыскать синюю искорку Инлада – путеводного светила мореходов и странников, но тот еще не зажег своего огня.

– Поразительное видение, – пробормотал наконец Унгир-Брен, и поверхность воды в бассейне вдруг полыхнула алым пламенем. – Поразительное! – Пламя погасло, и Дженнак решил, что ему привиделся отблеск вечерней зари. – Я не могу истолковать его, сын мой. – Старик повернулся к Дженнаку, растерянно всплеснув руками. – Ты был жив, связан, и тебя, беспомощного, жгли на костре… Странно, очень странно! У варваров-кейтабцев есть жуткая огненная смесь, но они используют ее только в сражениях… Еще хуже пигмеи Р'Рарды, что обитают на берегах Матери Вод и едят человеческое мясо, но даже они не подвешивают над пламенем живых людей! Или тебе привиделась пытка?

– Может быть, – Дженнак пожал плечами. – Однако у нас, в Доме Страданий, обходятся без огня. Плети, веревка, секира… ну, еще сенот с кайманами… вот, пожалуй, и все.

– Ладно, не будем вспоминать о столь неприятных вещах. – Старый ах-кин махнул рукой. – Видел ли ты еще что-нибудь?

– Да. – Дженнак сморщился, припоминая. – Корабль… большой корабль с белыми парусами… без весел, не похожий на наши гребные галеры, на драммары кейтабцев и арсоланские плоты. Высокие борта, высокие мачты, надстройка на корме – словно сак-муль с плоской крышей… – Он замолчал, пытаясь воскресить в памяти сияющее небо, изумрудную морскую гладь и судно, увенчанное громадой парусов, неторопливо и торжественно скользившее прямо к нему.

– Стагард? – нетерпеливо подсказал аххаль, и Дженнак почти автоматически отметил, с каким напряжением звучит голос старика.

Затрудняясь с ответом, он потер висок.

– Да, было в этом судне что-то от стагарда… массивный корпус и эта надстройка позади… но парусов больше… три или четыре на каждой из мачт… – Почти непроизвольно он бросил взгляд на поверхность воды в сеноте, и вдруг в ее обсидиановой глубине стремительным фантомом промелькнул грезившийся ему корабль. Брови Дженнака удивленно приподнялись, но смутный мираж уже растаял.

Унгир-Брен шумно выдохнул и что-то пробормотал. Обернувшись к нему, молодой ро'тагир изумился снова: лоб аххаля покрывала испарина, глаза затуманились, будто он выпил сок кактуса из южных пустынь или нанюхался грибов, чей запах погружает в транс. Быстро плеснув хааба в стеклянную чашу, Дженнак протянул ее старику.

– Что случилось, отец мой?

– Ничего. – Унгир-Брен принял сосуд недрогнувшей рукой, и это успокоило Дженнака. – Древняя магия кентиога… Я пытался подсмотреть, что ты видишь… там… – Он кивнул в сторону сенота. – Теперь я представляю, каким был этот корабль… Да, Джен-шай, ничего подобного не строили ни в Коатле, ни в Арсолане, ни у нас, насколько мне известно. Разве что на Островах в последние месяцы…

– Откуда же пришло это видение?

– Не знаю… – Унгир-Брен поднял лицо к россыпи звезд, все отчетливее проступавших на темнеющем небе. – Может, из грядущего, может, из иного мира… одного из тех, что мерцают сейчас над нами за океаном Великой Пустоты… – Он вздрогнул и накрыл руку Дженнака своей сухой горячей ладонью. – Хватит на сегодня, родич. День был длинный, а совет и того длиннее… Иди! Ты устал и наверняка хочешь есть.

Дженнак поднялся на ноги, расправил полы своего пурпурного шилака; белые соколиные перья, скрепленные серебряным полумесяцем, колыхались над его головой, перевязь красной кожи оттягивал тяжелый тайонельский чель-иту. Он замер, подставив лицо налетевшему с моря бризу, глубоко вдыхая прохладный воздух. Да, длинный был день… и многое сегодня случилось впервые… В первый раз он занял место в совете, в первый раз получил власть над войском, над пятью сотнями бойцов… и в первый раз услышал имя Чоллы Чантар. Резко повернувшись, Дженнак протянул руку к старому жрецу.

– Только один вопрос, мудрейший… Скажи, мне обязательно делить ложе с этой арсоланкой? С четырнадцатой дочерью Че Чантара?

Унгир-Брен усмехнулся, пожал плечами.

– А! Вот что тебя волнует! Ну, сын мой, есть сто способов, как приготовить земляные плоды, и всегда можно выбрать наилучший – тот, что подходит тебе больше других. Рано или поздно тебе придется взять эту девушку… Но кто сказал, что ты должен спешить, повинуясь первому же слову Фарассы? Жизнь светлорожденных длинна… – Старик встал, сделал шаг к темному порталу храма и бросил через плечо: – Я поговорю с великим сагамором. Скажу, чтобы он тебя не торопил.

– Да будет с тобой благословение Шестерых, отец мой! – выкрикнул вслед ему Дженнак, и дремавший под перезвон водопада Грхаб вздрогнул, раскрыв глаза. В молчании они направились в обход стены, к южным дворцовым воротам и огромной Старой башне, сливавшейся в вечернем полумраке с прибрежными утесами. Закат угасал, мерно рокотали волны, и море, дремавшее под звездным куполом небес, едва заметно раскачивалось в такт шагам Дженнака. Он подумал, что где-то там, за темной далью вод, за Островами и Перешейком, на берегу Океана Заката, стоит другой сак-муль – обитель рода Арсолана, дворец со шпилями, увенчанными золотым солнечным диском. Чолла Чантар… Он никогда не видел эту девушку, но был уверен, что ей не сравниться с Вианной.

Губы Дженнака шевельнулись.

– Под окном родного хогана и цветы благоухают слаще, – тихо пробормотал он, потом вспомнил, как нежны губы Вианны, и ускорил шаг.

Глава 2

День Ясеня месяца Цветов.

Бескрайние Воды близ границы Одиссара и Тайонела.

День Каймана месяца Цветов.

Ро'Кавара, столица Кайбы

О'Каймор, господин надела Чью-Та, тидам, мореход, купец и разбойник на службе властителя Ро'Кавары, стоял на носу своего корабля, прикрывая лицо от соленых брызг широкой ладонью с длинными пальцами. Судно его – сорокавесельный драммар, низкий и длинный, как туловище каймана, с гордо изогнутым, украшенным резьбой носом и алыми уключинами; на каждом его борту сверкала вампа, выложенная мозаикой из раковин, – взметнувшаяся над пальмой волна. На корме была надпись, сделанная знаками ронго и тоже сиявшая перламутром: – «Од'тофал кон'та го», что означало на кейтабе: «Алая рыба, летящая над волнами». Левый и правый балансиры были убраны, и драммар сейчас в самом деле напоминал летящую над поверхностью моря рыбу. Широкий парус и восемьдесят гребцов, по два на каждое весло, быстро гнали его вперед. Их не требовалось вдохновлять плетью или щедрыми посулами, ибо все мореходы на борту корабля были партнерами – торговыми, если речь заходила о торговле, либо боевыми, когда представлялся случай ограбить неосторожного купца-чиквара из Верхних или Нижних Земель.

Как раз сегодня и выпала такая удача: стагард из Накамы, крупного порта с Восточного Побережья, находившегося под защитой и покровительством Тайонела. Впрочем, последнее обстоятельство ни в малейшей мере не беспокоило О'Каймора: тут, в море, все покровительство и защита Тайонела не стоили и рваного сатла. Разве что на борту купца обнаружится отряд тайонельских наемников… Но как обнаружится, так и сгинет: море схоронит всех – и наемников, и торговцев из Накамы, и их экипаж.

Опытным глазом тидам измерил расстояние до кормы купеческого судна и решил, что к полудню все будет кончено. Как все грузовые стагарды – или «морские быки», согласно принятой на Островах терминологии, – накамский корабль не имел весел и шел только под парусами. Иначе и быть не могло: усади на весла сотню гребцов, возьми на борт воду и продовольствие для всей этой оравы, так не останется места для товаров! Чиквара – жадные люди, всегда стремятся погрузить побольше, а заплатить поменьше, так что вместо сотни гребцов на их кораблях болтались два-три десятка охранников. Правда, стагарды несли два больших паруса на передней и задней мачтах, и при сильном ветре длинным пиратским «кайманам» догнать их было бы нелегко, но сегодня – хвала Сеннаму, покровителю странников, и Морскому Старцу Паннар-Са! – ветер оказался слабым.

О'Каймор поднял правую руку, и «Тофал» послушно взял вправо, ближе к берегу. Второй кейтабский драммар «Сирин та'на херути» – «Ветер, срывающий пену», где командовал ак'тидам Ар'Чога, – заходил со стороны открытого моря. Имелось немало способов и хитростей морской охоты, и О'Каймор знал их все. Атакуя гребную галеру, можно было пройти вдоль ее борта, ломая весла и калеча их рукоятями гребцов; тот же метод годился при нападении на огромные плоты арсоланцев, низко сидевшие в воде, но в этом случае ломать весла приходилось бревном балансира. Против парусов весьма помогали зажигательные стрелы, но тут главное было не перестараться и не спалить добычу дотла: скажем, большие тростниковые лодки коатлийских купцов вспыхивали не хуже перенара. Весьма помогал чувствительный удар тараном в корму, достаточно сильный, чтоб сломать рули, и в то же время не повреждающий корпуса. С арсоланскими плотами не возбранялось действовать погрубее, ибо они оставались на плаву даже разрезанными на части, а вот хрупкие суденышки с Перешейка могли пойти на дно со всем товаром от единого легкого касания. Наибольшей проблемой являлись боевые корабли Рениги и Одиссара, где на веслах сидела сотня человек и еще полсотни могли сражаться, пуская стрелы и камни из катапульт-тумбалов. Ну, на сей случай у «Тофала» было чем ответить – молниями Паннар-Са, жидким огнем и горшками с горючей смесью.

Но с накамским купцом никаких сложностей не намечалось. К тому же О'Каймор командовал двумя кораблями, а тут тактика охоты была проста: догнать, обойти стагард с обеих сторон, бросить крючья и атаковать с двух бортов одновременно. Но если там будут тайонельские стражи… Впрочем, что с того! Хоть тайонельцы и славные бойцы, но вряд ли они устоят под ударом трех сотен клинков и копий. А в особом случае можно пугнуть и жидким огнем… Тут О'Каймор поморщился: ему не хотелось использовать тумбалы, пускавшие струи пламени, и зажигательные снаряды. Так и добычу потерять недолго, ведь дым, угли и пепел не стоят ничего!

Он поглядел налево, потом направо. Драммар шел на юго-запад, и по правому борту тянулся лесистый берег – ничья земля, разделявшая владения Тайонела и Одиссара. Но до цветущего полуострова Серанны, главного одиссарского удела, оставалось еще немалое расстояние – шесть соколиных полетов, как считают на суше, или два-три дня плавания при попутном ветре. Примерно столько же было и до Накамы, к северо-западу от которой лежало огромное пресное море Тайон; за ним же простирались леса, леса и леса до самого Океана Заката – земли Народов Тотемов, Туманные Скалы, Лесные Владения, Земли Вьюжных Ветров и Вечных Льдов… О'Каймор редко бывал в тех диких краях и не стремился попасть туда снова; он мореход, потомок сорока поколений мореходов, и море являлось его пастбищем, его нивой и охотничьим угодьем. Но в последние годы оно словно усохло; теперь, когда появились быстрые и надежные суда, Ринкас и Сагрилла-ар'Пеход, Море-Заросшее-Травой, да и все другие прибрежные воды Эйпонны как бы сделались меньше размером… Дальний юг и дальний север, где плавали огромные ледяные горы, были неприятным и бесприбыльным местом, путь же к Океану Заката преграждал материк и непроходимый для больших кораблей пролив Теель-Кусам.

Да и чего там искать? – подумал О'Каймор, поглядывая на приближавшиеся паруса купца. Сахры Западного Побережья были беднее восточных, а с военным флотом Арсоланы, с огромными плотами из бальсы, несущими по две сотни стрелков, связываться не стоило. Может, и прав почтенный кьо О'Спада, владыка Ро'Кавары и доброй половины Кайбы, когда говорит, что пора двигаться на восток, через Бескрайние Воды, к новым островам и континентам… Тидам фыркнул, взглянув налево, в открытое море. Не бывает бескрайних вод, разве что в фантазиях дикарей! И он совсем не против пересечь океан на новых больших кораблях – хотя бы ради того, чтоб удовлетворить свое любопытство и тягу к странствиям! Но такое предприятие стоит недешево, очень недешево… Почти машинально О'Каймор занялся вычислениями, скольких купцов придется пустить на дно, чтобы набралась необходимая сумма. Правда, купец купцу рознь… К примеру, вот этот, что маячит сейчас перед ним… если в трюмах у него груз драгоценной пушнины или железных изделий – будет пожива; но может случиться и так, что везет он орехи из северных лесов да грубые волчьи шкуры… Бросовый товар – за все и пары тысяч сатлов не выручишь!

Тем не менее тидам и не думал прекращать погоню. Сказано мудрецом: не раскусив кожуры, не изведаешь сладости плода! Он поднял вверх свой резной навигаторский жезл и резко взмахнул им. Ритм гребли изменился. Теперь он слышал за спиной шумное дыхание людей и частый плеск весел. «Тофал» резко ускорил ход, но и на втором судне тут же навалились на весла: Ар'Чога был опытным кормчим и не спускал глаз со своего флагмана. Оба драммара должны были подойти к накамскому купцу одновременно и взять его в клещи, а подобный маневр требовал немалого искусства.

Отложив жезл и вытянув из-за пояса зрительную трубу, О'Каймор попытался разглядеть что-нибудь интересное. На реях стагарда торчали матросы – похоже, с самострелами, но палуба, заслоненная кормовой надстройкой, была не видна. Впрочем, на самой этой надстройке уже стояли воины – ровная шеренга бойцов в стальных кирасах и глубоких шлемах, над которыми колыхались серые перья. Тайонельцы! При виде их сердце тидама дрогнуло от тревоги и радостного предвкушения. С одной стороны, драться с тайонельскими волками – не подарок, зато с другой… Присутствие на корабле этого отряда почти наверняка означало, что в трюмах найдется кое-что получше орехов и волчьих шкур.

Сунув за пояс трубу, он пошарил в висевшей через плечо сумке, достал трут, огниво и запашистый коричневый цилиндрик шалла'о, свернутый из курительных листьев. Сверкнул огонь, кончик шаллы вспыхнул и сразу погас. О'Каймор глубоко втянул благовонный дым, выпустил через ноздри две белесых струи и затянулся снова. Отличное зелье! Возбуждает не хуже эночи, но голова остается ясной… Странно, что лишь в Коатле да на Островах привычны к табаку, в других же землях все-таки предпочитают хмельное… Он отвел в сторону руку с шаллой, пристально разглядывая ее, принюхиваясь к ароматному дымку и соображая, скоро ли – и по какой цене! – этот товар можно будет предложить на рынках Одиссара, Тайонела и Сеннама.

Тяжелая ладонь легла на плечо О'Каймора, но он, не оглядываясь, только кивнул головой. По едкому табачному запаху было ясно, что подошел Хомда, старший его абордажной команды, рослый, нагой по пояс верзила. Грудь его и лицо покрывала татуировка, левую щеку рассекал глубокий шрам, зубы на медно-красном лице свирепо щерились. Длинные черные волосы были связаны тугим узлом на затылке, в них торчали два пышных пера керравао.

– Мой готов, – заявил он, раскачивая тяжелую коатлийскую секиру с четырьмя лезвиями и не спуская глаз с дымящейся шаллы. – Мой люди тоже готов. Будем резать?

– Будем, – усмехнулся тидам. – Только гляди, сын черепахи, чтоб тебя самого не прирезали! Там тайонельцы.

– Хо! – Хомда презрительно сплюнул за борт. – Тайонел, хо-хо! Мой резал их в лесу, мой резать их на море! Хо!

Он не бахвалился, ибо в самом деле отсек немало тайонельских голов – и в лесах, и в горах, и на Великих Пресных Водах. Хомда не был кейтабцем, а уродился в тех самых Туманных Скалах, Лесных Владениях или в Краю Тотемов, где О'Каймор бывал весьма редко и куда снова попадать не собирался. Настоящее имя его звучало как Хомдатарал Сигор Чикара, что на дикарском лесном наречии значило Воин-со-Шрамом-на-Щеке, но на Островах предпочитали сокращать прозвища чужаков. К мореходам О'Каймора он прибился года три назад, во время набега на один из торговых городов Восточного Побережья. Вышел из леса, когда драммары уже собирались отваливать, и заявил на скверном кейтабе: «Мой – великий воин! Мой плавать с вами». С тех пор язык его не сделался лучше, но О'Каймор весьма ценил Хомду – за силу, свирепость и бесподобное умение обращаться с коатлийской секирой. Он и вправду был великим воином.

Сейчас, стоя рядом на носу «Тофала», кейтабский тидам и дикий воин из северных лесов являли собой забавное зрелище. О'Каймор, подобно большинству людей с Островов, казался невысоким, приземистым, но длинноруким; кроме того, его отличали изрядная полнота, толстая мощная шея и выпуклая бочкообразная грудь. Его широкое лицо было обветренным и смуглым, но без примеси медно-красного оттенка, нос расплывчатых очертаний и слегка приплюснутый, губы полноватые и сочные, волосы коротко острижены. Перьев он не носил, считая это дикарским обычаем, но короткий кожаный танар и юбка, как и голенища высоких мокас, были расшиты мелким жемчугом, что придавало тидаму щеголеватый вид. Поверх танара сверкал легкий доспех из бронзы с перламутровым гербом, защищавший грудь и живот, за поясом торчали два изогнутых клинка, подлиннее и покороче, и зрительная труба – Око Паннар-Са. Лет О'Каймору было около пятидесяти, и он являлся достойным представителем кейтабской знати – полупират, полукупец и, безусловно, один из лучших седрамов Морского Содружества.

Хомда казался выше его на добрый локоть и носил только набедренную повязку, сандалии грубой кожи да ожерелье из когтей гигантского северного медведя. По обычаю своего неведомого лесного клана, он был татуирован: зеленые змеи, знак его Тотема, переплетались на его груди, могучих плечах и лопатках, шею же, щеки и лоб украшали изображения алых и желтых кленовых листьев, среди которых внушительный орлиный нос торчал, как скала над осенним лесом. Весил он раза в полтора побольше плотного О'Каймора, но отличался кошачьей ловкостью и стремительностью движений, силен же был, как тот самый медведь, чьи когти болтались у него на шее. В определенном смысле он, как и кейтабский тидам, являлся достойным образчиком своего племени лесных дикарей, из века в век упорно тревоживших границы Тайонела.

Видно, с тайонельцами у Хомды были давние счеты: поглаживая шрам на щеке, он уставился на корму стагарда, словно волк на стадо жирных оленей. О'Каймор скосил глаз на дикаря и довольно хмыкнул: выглядел Хомда заправским разбойником и душегубом, что всегда вдохновляло людей из абордажного отряда. Эти парни уже толпились на палубе, потрясая дротиками и метательными ножами, – крепкие, коренастые, смуглые, обветренные и просоленные всеми морскими ветрами. Его бойцы, его дружина! Ощутив законную гордость, О'Каймор рявкнул, призывая помощника:

– Эй, Торо! Одноглазый, чтоб тебя Паннар-Са пнул под зад! Всем – бальче и табака! И пусть гребцы приготовят самострелы и крючья!

Он ткнул Хомду в бок, сунул ему недокуренную шаллу.

– Иди, черепаший ублюдок! Сейчас будем резать.

Осклабившись, северянин жадно схватил хозяйский подарок, вскинул секиру на плечо и направился к своему отряду. До купеческого судна оставалось немногим более полета стрелы, и «Сирим», второй драммар О'Каймора, вспенивая воду четырьмя десятками весел, ловко обходил намеченную жертву слева. Там уже готовились к бою: сверкали клинки абордажных челей и копья, Ар'Чога, раздавая затрещины, строил своих головорезов в шеренгу. Ухмыльнувшись, О'Каймор опять навел свою трубу на купца и обомлел. Челюсть у него отвисла, полные губы побелели, на висках выступили капли пота; пробормотав проклятье морским демонам, он снова приник к Оку Паннар-Са.

Так и есть! Стальные панцири-шарати тайонельских воинов, стоявших на кормовой надстройке, были изукрашены чеканными волчьими головами, а на шлемах торчали не серые перья, а волчьи хвосты!

Дети Волка! Лучшие из лучших, опора Дома Тайонела! Во имя Шестерых, невероятно, но факт! Воины сагамора Харада, Ахау Севера, никогда не нанимались охранниками на купеческие суда; это считалось ниже их достоинства, да и сагамор не потерпел бы подобного ущерба своей сетанне. Случай из ряда вон выходящий. Значит, на судне везли нечто особо ценное. Нечто такое, что могли сохранить и защитить лишь самые умелые тайонельские бойцы.

Кстати, сколько же их? Облизнув губы, О'Каймор принялся считать. На корме – двадцать человек… и наверняка десятка три на палубе… Сила! Теперь клинки и дротики трехсот кейтабцев уже не казались тидаму гарантией успеха, ибо враги были закованы в сталь и умели рубиться в сомкнутом строю. Страшный противник! Каждый из этих рослых опытных бойцов стоил по меньшей мере четырех островитян из его дружины.

Но, не разложив костра, не поджаришь мяса… А мясо тут было – сочный большой кус, иначе бы Дети Волка не стерегли его! Снова облизнув пересохшие губы, О'Каймор обернулся и приказал:

– Торо, людей к тумбалам левого борта! Поставь лучших – Руена и Пахо!

– Однако, мой кьо… – Одноглазый помощник, следивший за раздачей хмельного и табачных листьев, почесал в затылке. – Мы же, клянусь клювом Паннар-Са, спалим всю добычу!

– Делай, что говорю, черепашье яйцо! Там, – О'Каймор вытянул руку в сторону приближавшегося стагарда, – полсотни тайонельских волков в шарати! Хочешь, чтоб нас перебили, как откормленных керравао?

Помощник разинул рот, люди вокруг него загудели. Никто, разумеется, не испугался; все поняли: бой будет тяжким, но и добыча – достойной. Пожалуй, на суше немногие из них рискнули бы скрестить оружие с бойцами Тайонела, но корабельная палуба – не земля; шаткие доски привычнее кейтабцам, чем лесным воинам.

Торо вышел из столбняка и принялся расставлять стрелков у тумбалов. Метать горшки с огненным зельем и струи пламени умел почти каждый, но Руен и Пахо считались лучшими наводчиками. Убедившись, что они заняли положенные места, О'Каймор распорядился залить в баки жидкий огонь и пояснил:

– Сделаете по одному выстрелу. Ты, Пахо, бычий навоз, подпалишь хвосты волкам на корме, ты, Руен, ударишь по тем, что на палубе. Надо поджарить этих лесных обезьян, чтоб они не так ловко орудовали своими челями! Но смотрите, псы, такелаж не жечь! Устроите пожар – брошу к акулам! – Тидам грозно выпятил челюсть, потом кивнул помощнику. – Выдели два десятка парней с черпаками? Если где загорится, пусть таскают воду с правого борта, заливают огонь.

Не дожидаясь свиста первых стрел, люди из абордажной команды принялись ставить шебуру – высокие, в полтора человеческих роста щиты. Когда корабли сойдутся и гребцы перебросят крючья, шебуру эти лягут на вражеский борт, превратившись в мостки. По ним легче взбираться наверх – палуба купца была на четыре локтя повыше, чем у «Тофала».

О'Каймор посторонился, пропуская дюжих мореходов, тащивших пару помостов на нос, потом встал за спинами стрелков, уже крутивших вороты и щелкавших рычагами своих самострелов-тооклей. Их метатели были тяжелыми, неуклюжими и не могли сравниться в скорострельности с одиссарскими ачи, выпускавшими стрелу за время трех вздохов. Но ачи с луками из чикле являлись тайной Одиссара – точно так же, как состав горючей смеси, называемой молниями Паннар-Са, был секретом Морского Содружества. Свои тайные искусства были и у других Великих Очагов: арсаланцы считались непревзойденными строителями, умевшими размягчать камень соком сениль и перебрасывать мосты над пропастями; мрачные и угрюмые атлийцы придумали огненный порошок перенар; тасситы умели покорять огромных косматых быков, бродивших в параме тысячными стадами; в Сеннаме владели странным оружием и непревзойденным искусством рукопашного боя; тайонельцы лучше всех работали с твердым железом. Если б можно было собрать все эти тайны и секреты в одну корзину! – подумал О'Каймор. Вот это был бы товар! Если б Кейтаб овладел им, то наверняка сделался бы седьмым Великим Очагом! И тогда пришлось бы включить в компанию шестерых богов древнего тене Паннар-Са, Великого Осьминога, владыку акул, морских тапиров и змеев шо-камов в блестящей чешуе…

Ухмыльнувшись, тидам прикинул расстояние, отделявшее его корабль от добычи. До стагарда было всего пятьдесят длин копья, но накамские мореходы не стреляли: трудно попасть в цель, когда болтаешься на мачте словно обезьяна из ренигской джассы. Что касается тайонельцев, то они замерли неподвижной сверкающей шеренгой, прикрываясь круглыми щитами-шебуру. Борт стагарда был высок, и стрелки О'Каймора видели только верхний обрез блестящей железной стены да волчьи хвосты, что торчали над ней подобно пушистым кустикам.

Со стороны «Сирима» долетел протяжный вопль Ар'Чоги, и полсотни стрел пробуравили воздух. О'Каймор взмахнул своим жезлом. Теперь остроклювая стая вспорхнула с борта «Тофала». На стагарде закричали. Десяток бойцов с тооклями рухнул вниз с рей: кто – на палубу, кто – прямо в море, где мелькали серые тела акул. Прочие стрелки принялись за дело, но после первого же залпа стало ясно, что в этом искусстве мореходам из Накамы далеко до кейтабцев. Три человека на «Тофале» были ранены, один убит, но по большей части стрелы накамцев воткнулись в щиты.

Стагард приближался, и теперь О'Каймор мог легко пересчитать тайонельских воинов. Как он и предполагал, кроме двух десятков на корме, было еще человек тридцать пять на палубе; они построились шеренгами вдоль бортов, готовясь отразить атаку с обеих сторон. Похоже, стрелы не причинили им больших неприятностей: если какая и пробила стальную оковку шебуру, то справиться с дубовой доской под ней уже не смогла.

О'Каймор продолжал разглядывать и считать волчьи хвосты, прикидывая, нет ли среди этих бронированных бойцов светлорожденного. С таким внушительным эскортом вполне мог путешествовать и благородный из Очага Тайонела… Если так, придется его отпустить или везти в Ро'Кавару почетным пленником… Все-таки божественная кровь! Выпустишь ее из жил, разнесутся вести о сем деянии по всему Ринкасу, и корабли Коатля, Арсоланы и Одиссара начнут охотиться за бедным старым О'Каймором, разбойником и святотатцем! Еще и в Ро'Кавару пожалуют с целым флотом…

Нет, тидам не мог поднять руку на человека светлой крови! И дело заключалось не в боязни неотвратимого возмездия Великих Очагов и даже не в страхе перед богами, которых, впрочем, он чтил не меньше исконно кейтабского демона Паннар-Са, Морского Старца. Прожив полвека и повидав многое, О'Кеймор полагал себя человеком зрелым и опытным. О годах его напоминали и морщины на лбу и в уголках глаз, и ломота в костях, донимавшая в сезон дождей, и пальцы, которые вязали узлы и держали клинок уже не так ловко, как в юности. Что ж, за все надо платить и особенно за то, что становишься умнее! Будучи истинным кейтабцем, он понимал это.

Но светлорожденные!.. Они жили долго, больше ста лет, как подобает потомкам богов, и, как говорили, до последних дней своих оставались молодыми. Сколь обширный опыт могли они приобрести! Сколь великую мудрость и знание жизни! Это внушало уважение и повергало в трепет… Нет, О'Каймор, пират и торговец, видевший больше смертей, чем листьев на вековой акации, никогда не поднял бы руку на отпрыска Шестерых! Пожалуй, на такое способен лишь дикарь-ублюдок вроде Хомды, который поклоняется то ли Отцу Медведю, то ли Брату Волку, то ли Сестрице Змее… Кстати, надо приглядеть за ним, решил тидам, как бы не зарезал благородного второпях. Разумеется, коль на стагарде и есть кто из Великого Дома Тайонела, не будет такой человек обнажать чель в бою с разбойниками… да и челя-то у него, пожалуй, нет… Зачем ему чель или топор? Кто рискнет его тронуть? Кому голова не дорога? Кто захочет навлечь на себя проклятие? Не кейтабцы, нет… все они – правоверные кинара, хоть и не забывают старого осьминога Паннар-Са… А за Хомдой надо присмотреть… надо…

Не успел борт стагарда придвинуться совсем близко, как тидам, призвав трех своих телохранителей, повелел им – псам, отродьям псов! – глядеть, не попадется ли на судне человек со светлой кожей и зелеными глазами. Если сыщется такой, надо его с почетом вывести из драки, а лучше сунуть в безопасное место и переждать, пока все не кончится. О'Каймор хотел добавить, что каждый из трех спасителей получит благословение богов и по серебряному атлийскому чейни в придачу, но тут Торо завопил, что пора пускать жидкий огонь. И в самом деле, кейтабские драммары обошли стагард и двигались теперь параллельным курсом с обеих сторон в сорока локтях – на самой подходящей дистанции, чтобы подпалить тайонельских волков.

О'Каймор взглянул на солнце, прикинул, что до полудня еще остается целое кольцо времени, и грозно рявкнул, подавая команду стрелкам у тумбалов. Две багровых пламенных струи прорезали воздух: одна перечеркнула шеренгу тайонельцев на палубе, вторая ударила по тем, что выстроились на корме. Тут же загрохотали шебуру – Дети Волка избавлялись от них, швыряя в воду или прямо на палубу, ибо огненная жидкость была липкой и превосходно горела и на камне, и на металле, пока не выгорала дотла. К грохоту щитов добавились воинственные крики нападающих, рев раковин-талудов, стук абордажных крючьев и опускаемых мостков, яростное шипение пламени. Весь этот шум, однако, перекрыли жуткие вопли, в которых не осталось ничего человеческого, – видно, нескольким тайонельцам огонь попал на руки или в лицо.

Отряд Хомды ринулся на палубу стагарда, разбросав строй ошеломленных защитников. Теперь уцелевшие бились каждый против троих-четверых, и примерно так же обстояли дела на корме, куда Торо повел гребцов. На «Тофале» оставалось еще тридцать человек с тяжелыми тооклями, которые сейчас неторопливо расстреливали накамских мореходов, сидевших на реях. Впрочем, команда купеческого судна не представляла проблемы: их было всего-то шесть или семь десятков, три полные смены «чаек» при парусах, к тому же накамцы никогда не отличались воинственностью.

Другое дело – бойцы в шарати, с волчьими хвостами на шлемах. Эти и дрались, точно загнанные волки: умело, яростно, не отступая ни на шаг. О'Каймор, пригнувшись за носовым щитом и поощряя своих стрелков громкой руганью, видел, как падают его островитяне – двое-трое за каждого убитого тайонельца. Притом что четверо врагов, обожженных пламенной струей, корчились на палубе, не в силах сопротивляться! Зато остальные – а это еще десяток – рубили полуобнаженных кейтабцев тяжелыми длинными челями-иту и явно не собирались складывать оружие. Вытягивая шею, тидам попытался разглядеть, что творится на другом борту, где атаковали люди Ар'Чоги. Похоже, там схватка шла на мостках и нападающие еще не поднялись на палубу – второй шеренге тайонельцев огня не досталось, так что они сохранили и свои щиты, и строй. И пробиться сквозь них было нелегко!

Да, подумал О'Каймор, если б не жидкий огонь, оба его экипажа могли бы лечь под тайонельскими клинками! Недаром почти все Великие Очаги, громогласно объявляя огненное оружие варварским, втихомолку пытаются выведать состав огненной смеси. А чем лучше перенар атлийцев? Правда, его придумали пять или шесть лет назад и пока что в бою не применяли… Но слухи, слухи!.. Хвала Паннар-Са, что у Кейтаба тоже есть свой секрет, как и у прочих! Ну, если уж говорить о сражениях и войне, то даже у голых пигмеев из Р'Рарды кое-что припасено – страшные яды, что убивают человека быстрее, чем он успевает воззвать к Шестерым. Пожалуй, об этой отраве тидам знал побольше, чем про перенар или рогатых скакунов Мейтассы, ибо Великие Очаги охраняли свои тайны не в пример более ревностно, чем дикари, обитавшие в непроходимой джассе по берегам Матери Вод.

Мореходы, последние остатки команды стагарда, жались к мачтам, пытаясь спастись от стрел; тайонельцы с прежним рвением орудовали тяжелыми клинками. Им приходилось нелегко, но группа на корме успешно оборонялась, а те, что дрались с людьми Ар'Чоги, даже потеснили нападавших. Однако их было слишком мало, и кейтабцы, воодушевленные мыслью о богатой добыче, наседали с упорством оголодавших акул. Наконец Хомда, взревев, всадил лезвия своей секиры в грудь одного из Детей Волка и отшвырнул концом древка другого; в прорыв за ним ринулось полтора десятка бойцов с кривыми клинками, ударив в тыл второй тайонельской шеренги. Сквозь толпу мечущихся на палубе фигур О'Каймор разглядел, как несколько врагов в сверкающих шарати свалились в воду – разумеется, они либо пошли на дно, либо распростились с жизнью в акульих челюстях. Хомда, испуская оглушительные боевые кличи, повел свой отряд на корму, а люди с «Сирима» взошли наконец на палубу стагарда. Два «каймана», поймавших «морского быка» клыками железных крючьев, одолевали; от борта до борта струилась кровь, звенели клинки, и яростный вой кейтабцев заглушал стоны умирающих.

Через три четверти кольца после начала атаки тидам О'Каймор ступил на борт захваченного корабля. Тут уже никто не сопротивлялся. Палуба была завалена мертвыми телами, несколько трупов свисали с рей, кучку же оставшихся в живых накамцев победители согнали к передней мачте, окружив частоколом дротиков. Что до тайонельских воинов, то их порубили всех, и сейчас люди тидама сдирали с них панцири, снимали шлемы и выкручивали из закостеневших пальцев оружие – эти клинки и доспехи из отличной стали в южных землях ценились весьма высоко. Взглянув на Торо, О'Каймор заметил, что его помощник с десятком дюжих парней уже направляется к трапу, ведущему в трюмы. Сейчас наступал самый интересный и захватывающий момент – предстояло определить, сколь ценную добычу выловили они из морских волн.

К тидаму, припадая на левую ногу, подошел Ар'Чога, усталый и покрытый потом, за ним широко шагал Хомда. На груди его багровела царапина от тайонельского клинка, протянувшаяся от плеча наискосок вниз. Казалось, что красный дротик перечеркнул татуированных зеленых змей, прикончив из них добрую половину. Но сам Хомда чувствовал себя прекрасно и скалился во весь рот.

– Мой убивать тайонел в лесу, теперь резать на море, – сообщил он. – Убивать три, четыре… больше! – Со счетом у северянина дела обстояли неважно, и он, растопырив пальцы, потряс кистью перед лицом О'Каймора.

– Убери лапы, змеиный выкормыш, – буркнул тидам и повернулся к Ар'Чоге. Тот, в отличие от дикаря, выглядел озабоченным.

– Недешево нам досталась эта посудина, клянусь веслом и парусом! – Ак'тидам «Сирима» окинул палубу мрачным взглядом. – Я потерял человек сорок… сорок отличных гребцов и стрелков… Надеюсь, добыча окупит наши труды.

О'Каймор повел плотными плечами и нахмурился: в его экипаже убитых было не меньше. Эти тайонельцы дрались, как голодные волки над тушей быка!

– Скоро узнаем, – пробормотал он. – Торо с парнями пошел вниз.

Хомда хлопнул по мускулистой груди и принялся размазывать кровь. Змеи его из зеленых сделались бурыми, багровая влага покрыла ожерелье, собираясь каплями на кончиках медвежьих когтей.

– Добыча! – рявкнул дикарь, ткнув своей секирой в груду тайонельских панцирей. – Вот добыча! Хорошее железо! Дорогое!

– И приметное, – добавил Ар'Чога, неодобрительно оглядывая чеканные волчьи головы, украшавшие доспехи. – Продашь полсотни таких железок, и всюду пойдет молва, что мы пощипали Великий Очаг Тайонела… Нет, такие слухи нам ни к чему!

Тидам скосил глаза вниз, на собственный нагрудник, где сверкающим перламутром была выложена пальма под изогнувшейся волной, и хмыкнул, затем перевел взгляд на тайонельские доспехи. Каждый с вампой – в самом деле приметная штука… Он не любил оставлять следов, тем более что океан, великий могильщик, всегда был рядом. Однако расстаться с отличным товаром… с доспехами, тянувшими по две сотни сатлов каждый… Это было выше его сил!

– Может, сплавить их куда подальше… – в раздумье произнес О'Каймор. – Скажем, в Сиркул или в Сеннам…

Тут тидама прервали – явились трое воинов и доложили, что в кормовой надстройке и внизу нет ни единой живой души, а среди мертвых тайонельцев потомков богов с зелеными глазами и светлой кожей не обнаружено. О'Каймор с облегчением перевел дух, но тут из палубного люка возникла приземистая фигура помощника, озиравшегося по сторонам с самым угрюмым видом.

– Обычный груз, мой кьо, – отрапортовал Торо, приблизившись. – Не понимаю, к чему такая охрана… В носовом трюме – воск, горшки с медом и целебным медвежьим жиром, шкуры, немного пушнины. Кормовой вообще пуст! Там, видно, спали эти… – Он кивнул в сторону мертвых тайонельцев. – Висят гамаки, еще вода в бочках, жратва, сундучок с серебром да какая-то забавная лодка, без весел и мачты… Вот не повезло, клянусь щупальцами Паннар-Са! За такую мелочь порублена чуть ли не сотня наших!

Не обращая внимания на сразу помрачневшее лицо Ар'Чоги, тидам потянул из-за пояса зрительную трубу, почесал острым краем затылок. Глаза его потемнели, ноздри широкого носа хищно зашевелились.

– Сундук, говоришь? С серебром? Сколько?

Тайонельские монеты назывались кео, или ке-о-кук, что на языке северян значило: «тот, кто странствует всюду». Они весили почти вдвое больше, чем одиссарские и атлийские чейни и могли оказаться неплохой добычей. О'Каймор не сомневался, что Торо уже прикинул и количество, и качество тайонельского серебра. Глаз у него был один, зато зоркости неимоверной, когда дело касалось монет, нефрита, яшмы или дорогих перьев, раковин и шкур.

– Если пересчитать в сатлы, будет около пятисот, – буркнул помощник. – Мелочь при наших потерях…

– А лодка? Что за лодка?

– Небольшая, и похоже, что вырезана из цельного ясеневого ствола. Я велел вытащить ее на палубу. На ней вроде бы тоже серебро по бортам и резьба… Может, ценная вещь…

Когда лодочку подняли наверх, О'Каймор с первого взгляда догадался, что вещь и в самом деле ценная. Перед ним был погребальный челн, вырезанный из светлого ясеня, в каких вожди Тайонела хоронят своих усопших. Верили они, что в такой маленькой ладье покойный светлыми потоками поплывет в Чак Мооль, избежав мучительной дороги по раскаленным углям и дебрям, полным злых демонов-тени и ядовитых змей, поэтому каждого знатного тайонельца отправляли в последний путь по рекам, что несли свои воды в огромные ясные озера. Видно, вождь, для которого предназначался этот челн, был не из последних в Очаге Тайонела, ибо борта лодочки сверху украшали серебряные пластины, нос – резная волчья голова с разинутой пастью, а на дне лежали ковер из перьев белого сокола-хасса и богатое покрывало зеленой шерсти, на нем серебряной нитью был выткан божественный лик Тайонела.

О'Каймор, то задумчиво постукивая своей трубой по ладони, то почесывая в затылке, осмотрел челн. Люди его уже вовсю трудились, перетаскивая на драммары связки бобров, куниц и соболей, кипы отлично выделанных волчьих и медвежьих шкур, желтые круги воска, тяжеленные горшки с медом и жиром. Медвежий жир, из которого приготовляли бальзамы и снадобья, ценился не меньше хорошей пушнины, и тидам мельком подумал, что добыча не так уж мала. Тысяч на десять сатлов, пожалуй, если не на все пятнадцать… Однако это добро никак не оправдывало столь большого отряда охранников, да еще из числа людей тайонельского сагамора! Нет, все дело в челне, решил тидам, и кликнул Торо:

– Эй, одноглазый! Седрам с этой лохани цел?

– Живой, мой кьо. Там, у мачты… ждет, когда его отправят к акулам.

– Пусть Хомда притащит его сюда.

Через пять вздохов северянин швырнул к ногам О'Каймора тощего накамца с округлившимися от ужаса глазами. Этого человека, как и прочих из команды стагарда, можно было считать мертвецом: О'Каймор никогда не брал пленных. Что делать с мулуками, пленниками, взятыми в бою? Это было проблемой в любой из земель Эйпонны, кроме дикой Р'Рарды, где их просто съедали. Мулук не рассматривался как полноценный работник, да и сама идея обращения человека в подневольную скотину была чужда исповедовавшим кинара. И потому мулука либо убивали, либо усыновляли в племя, либо отпускали – за выкуп или из милости. Но О'Каймор никого не оставлял в живых и не брал выкупа. К чему рисковать? Слухи, молва, сплетни… где и сколько взято, какие суда сожжены, какие пущены на дно… сколько народу переселилось в Великую Пустоту… Нет, таких разговоров он не любил и старался не оставлять следов, которые могли повредить второй его ипостаси – мирного торговца и благородного владетеля надела Чью-Та. Тем не менее его знали – и боялись.

Вот и сейчас накамский кормчий со страхом уставился на герб, сиявший на доспехе тидама. Он уже понял, в чьих руках очутился, и не рассчитывал на пощаду.

– Ну, блевотина Паннар-Са, – произнес О'Каймор, склонившись над бледным накамцем, – можешь выбирать между легкой смертью и смертью потяжелее. Либо тебе перережут глотку – быстро и без мук, либо подвесят на канате у самой воды… И знаешь, что тогда будет?

Кормчий судорожно вздохнул – акулы в прибрежных водах отличались редкостной свирепостью.

– Так что ты выбираешь – веревку или топор вон того парня? – Тидам покосился в сторону Хомды.

– Топор, мой милостивый кьо… – пробормотал накамец.

– Хм, топор… топор нужно еще заслужить. – О'Каймор выпрямился и уставил на кормчего свою трубу. – Ты ответишь на мои вопросы, падаль, тогда будет топор. Иначе… – Он ударил трубой по свисавшему с реи канату.

– Что хочет знать господин? – с обреченным видом шепнул накамец.

– Для чего эта лодка? – Теперь труба О'Каймора опустилась на борт ладьи.

– Это погребальный челн, милостивый кьо… В таких хоронят больших людей из Тайонела, благородных сахемов…

– Правильно, – кивнул тидам, – я вижу, ты не врешь. Ну, и зачем ты тащил его в Одиссар? Ведь твоя посудина направлялась в Одиссар, верно?

– В Хайан, – уточнил накамец. – Мы везли товары… совсем немного… и отряд воинов сагамора, Ахау Севера…

– Зачем их послали?

– За телом… за телом светлорожденного Эйчида, потомка Тайонельского Очага… – Кормчий внезапно всхлипнул.

– Ты так любил этого Эйчида, что теперь плачешь по нему? – О'Каймор удивленно поднял брови.

– Нет, господин. Мне нет дела до Эйчида, чье тело уже в руках бальзамировщиков… Плачу же я о своей судьбе, о людях, что пошли со мной, о детях и женах, что остались в Накаме…

Тидам внезапно смягчился. Пожалуй, стоит подбодрить этого ублюдка, подумал он, ибо здесь, в море, нет ах-кина, ни Странствующего, ни Принявшего Обет, который мог бы утешить человека перед смертью надлежащими песнопениями и словами.

– Все мы – мошкара, колеблемая дыханием Мейтассы, – произнес О'Каймор с сочувствием. – Сегодня тебе не повезло, седрам, и скоро ступишь ты на тропу, ведущую в Чак Мооль… Но как знать! Дожив до старости, ты мог бы мучиться от всяких гнусных недугов, от ломоты в костях и болей в животе… А сегодня ты примешь смерть легкую и быструю, я обещаю. Говори!

– Мореходы не доживают до старости, ты это знаешь, милостивый кьо, – произнес накамец с тоскливой улыбкой. – Но, может, ты и прав… Смерть от топора легче, чем в воде…

– Тогда заслужи ее! Что делал этот Эйчид в Хайане? Кто его убил? Говори!

– Молодой сахем отправился к Владыке Юга, чтобы встретиться в бою с его сыном Дженнаком, как то положено среди светлорожденных. Ему не повезло…

– Хмм… Видно, он был плохим воином?

– Клянусь Тайонелом, нет! Из лучших в северных землях! Говорят, был он крепок, как дуб, и стремителен, как лесная кошка, хитер и ловок в воинском деле… Но Дженнак победил его, и теперь он – наследник Очага Одисса, а у нашего сагамора стало одним сыном меньше. Пришло для него время собирать черные перья… да и для меня тоже…

– Кажется, этот Дженнак отбрасывает длинную тень… – задумчиво пробормотал О'Каймор, не слушая причитаний кормчего. Ему чудилось, что он уже слышал про младшего сына одиссарского ахау, что было совсем неудивительно: от Хайана до Ро'Кавары насчитывалось два соколиных полета – ничтожное расстояние для людской молвы и быстрого судна. Корабли меж этими двумя портами ходили часто, и сам он не раз торговал в одиссарских землях, в отведенных для кейтабцев местах. Торговал, но не грабил: у сагамора Джеданны было сильное войско, быстрые галеры и метатели-ачи, снаряды коих пробивали любой доспех.

Склонившись к накамцу, О'Каймор потряс его за плечо.

– Когда из Одиссара в Тайонел пришла весть о смерти вашего сахема?

– Пять дней назад… передали барабанным боем… и мы почти сразу отправились в путь… за телом Эйчида…

Тидам выпрямился и кивнул Хомде.

– Прикончи его. Без мучений! И всех остальных тоже.

Не слушая воплей накамских моряков, он уставился на погребальный челн, размышляя об удивительных обычаях светлорожденных, чьи сыновья, достигнув зрелости, должны были доказывать свое право на жизнь в смертельном поединке. О'Каймору, человеку трезвого ума и практического склада, подобная традиция казалась нелепой, однако он подозревал, что возникла она не на пустом месте. Он кое-что знал о людях со светлой кровью, но немногое – то, что было записано в трех первых Книгах Чилам Баль, и то, о чем рассказывали Странствующие ах-кины, из коих треть или половина наверняка были поддельными – одиссарскими, арсоланскими или атлийскими шпионами. Он же был кейтабцем, а в большинстве эйпоннских Уделов кейтабцев не слишком жаловали, в силу чего Морское Содружество из века в век оставалось в странной позиции – не то седьмая из великих держав, не то временное объединение купцов-разбойников, самовольно присвоивших себе благородные титулы. Но в одном вопросе существовала полная определенность: никто из Шестерых не ступал на кейтабские острова и в жилах их властителей не текло ни капли божественной крови. По этой ли причине или потому, что кейтабцы издревле являлись пиратами и грабителями, им не доверяли. Кроме Рениги, ни в одном из портовых городов Ринкаса и Бескрайних Вод не имелось кейтабских кварталов и постоянных поселений.

К тому же, хотя Морское Содружество торговало со всеми странами и землями, исключая Мейтассу, не имевшую выхода к океану, Острова всегда оставались как бы сами по себе – слишком сильные, чтобы их можно было захватить, и слишком слабые, чтобы их военная мощь представляла серьезную угрозу для Великих Очагов Эйпонны. Но, как не раз отмечал О'Каймор, плававший и в Арсолану, и в Коатль, и в Одиссар, и в далекий Сеннам, людям во всех этих державах тоже не слишком многое было известно об обычаях светлорожденных, что правили ими по воле Шестерых; далеко не всякий даже видел своих владык. Мог ли он, подозрительный чужеземец, не то купец-чиквара, не то разбойник, знать большее? Вот если б на захваченном стагарде оказался благородный тайонелец, попавший к нему в плен… в почетный плен, разумеется… вот тогда бы они поговорили… Или потомок богов не пожелал бы толковать с кейтабским пиратом?

Раскурив новую шаллу, О'Каймор решил: все-таки хорошо, что на стагарде не было никого из Дома Тайонела. Разумеется, он не отказался бы взглянуть на зеленоглазого отпрыска божественного корня, но сколь часто любопытство не доводит до добра! Ну, по крайней мере он избавлен от нелегких проблем – сохранить ли жизнь пленнику или тайну расправы с накамским судном… Нет, хвала Шестерым, что на этой посудине оказались самые обычные люди, каких не жаль переправить в Великую Пустоту!

Он кликнул помощника и распорядился содрать с челна серебряные пластины. Они тянули весом на девятьсот или тысячу одиссарских чейни и, разумеется, куда больше пригодились бы живому О'Каймору, тидаму из Ро'Кавары, чем мертвому Эйчиду, сахему-неудачнику Тайонельского Очага. Весь груз – меха, горшки и воск – уже перебросили на драммары, и «Сирим», повинуясь командам Ар'Чоги, отправился к востоку, в открытое море. «Тофал» развернулся следом и, отойдя на полсотни локтей от стагарда, залил его палубу жидким огнем.

* * *

О'Спада, тидам-сагамор Ро'Кавары, города Морских Врат, древний, горбатый, высохший, словно панцирь краба, скрестив ноги, сидел на циновке из тростника шотор. В неофициальной иерархии Островов и прочих кейтабских территорий он считался третьим человеком, хотя, когда дело доходило до флотилий, кораблей, удачных набегов и не менее удачной торговли, он по праву был первым. Номинально выше него стояли властители Сиркула и Т'Рениги – обширных государств на материке, бывших колоний Морского Содружества. Но Сиркул не имел выхода к морю и являлся горной страной – знать ее еще помнила о своем кровном родстве с кланами Гайяды, но основное население – полудикие горцы – относилось к арсоланским племенам. По большей части эти сухощавые бронзовокожие люди почитали различных демонов, называвшихся «тене», тогда как поклонение Шестерым было привилегией сиркульского тидам-сагамора и его вельмож.

Что касается Т'Рениги – или Рениги, как ее чаще называли, – обширных территорий, протянувшихся по южному берегу Ринкаса и дальше, до самого устья Матери Вод, величайшей реки Нижней Эйпонны, то потомков заселивших ее некогда кейтабцев уже не стоило считать мореплавателями или тем более авантюристами, способными плавать к неведомым берегам, торговать или отправляться в набеги. Мягкий климат и щедрая почва способствовали земледелию, а горы – рудным разработкам. В результате Ренига являлась теперь крупнейшим поставщиком бобов какао, курительных листьев и драгоценных камней. И хоть в этой стране были торговый флот и боевые корабли, ее властитель, разумеется, не мог тягаться с О'Спадой в морских делах!

Имелось еще пять тидам-сагаморов, обитавших на Островах, и целая сотня вождей помельче, но ни один из них не владел такой обширной землей, как восточная Кайба, ни один не мог похвастать таким великолепным городом, как Ро'Кавара, ни у одного из них не было такого сильного флота, таких превосходных кораблей и отличных мореходов!

Мигнув морщинистыми веками, старый ахау оторвал взгляд от шумной городской суеты и уставился на большую книгу, сверкавшую лакированным деревянным переплетом у левого его колена, затем перевел взгляд на лицо О'Каймора. Они сидели на открытой террасе дворца, возведенного по майясскому обычаю на искусственном холме-теокалли и высившегося над всей Ро'Каварой. Под ними убегали к морю узкие кривые улочки, толпились хижины, крытые пальмовыми листьями, пятнами ярких тканей пестрели маленькие площади и огромные базары, забитые повозками, тентами, навесами, торговыми рядами, харчевнями, приютами для странников и иноземных купцов-чиквара, лавками и мастерскими. Казалось, вся Ро'Кавара непрерывно и радостно празднует что-то или летит, гремит, звенит в круговращении вечной ярмарки, но весь ее пышный многолюдный коловорот, стекавший к побережью, замирал у стены из плотно посаженных пальм, переплетенных колючей лианой. Эта живая ограда отделяла гавань. За ней тоже хватало народа, но там царил полный порядок: у пирсов покачивались стремительные драммары, некоторые корабли были вытащены на песок, вдоль них прохаживались воины с тооклями, а подпиравшие пальмовую стену массивные коробки складов, возведенных из известняка, тянулись к востоку и западу бесконечной чередой, огибая бухту. Внешний ее рейд тоже был полон: там торчали мачты двух сотен судов и морских плотов, приплывших с Гайяды, Йамейна, Пайэрта, архипелагов Иантола или Байгима, из Юкаты, Т'Рениги, Коатля, Арсоланы, Одиссара и десятка других стран, больших и малых, известных и никому неведомых. Воистину город Морских Врат был местом, где пересекалась тысяча путей! И, хвала Шестерым, это приносило неплохие доходы!

Никак не меньшие, чем от разбоев и грабежей, подумал О'Спада, изучая дубленую физиономию своего тидама. Впрочем, время грабежей подходило к концу, и он, невзирая на преклонный возраст, ломоту в костях и частые сердцебиения, от которых уже не помогали никакие майясские снадобья и бальзамы, понимал это лучше всех. В Великих Очагах, чьи земли тянулись по берегам Ринкаса, строили гавани, защищенные каменными стенами, возводили крепости-тулумы, прокладывали сакбе на высоких насыпях, вооружали воинов железными челями, самострелами и дальнобойными тумбалами. Атлийцы же, мрачный и искусный во многих ремеслах Народ Секиры, придумали совсем дивное: огненный порошок перенар и мешки из провощенного шелка этова, что надувались теплым воздухом и могли летать! Снизу к ним привязывали корзины и длинный сизалевый канат, и с такого наблюдательного поста можно было следить за морем и побережьем на расстоянии дня пути. Внезапно не подберешься, нет! А еще ходили слухи, что среди ах-кинов, слуг Шестерых, есть такие, что умеют изменять внешность и даже слышать и видеть из дальнего далека, предугадывая любые намерения супротив своих владык. Их было очень немного, но люди эти казались старому О'Спаде страшнее гнева Коатля! Настоящие демоны – не то что лазутчики с материка, которых в Ро'Каваре знали чуть ли не поименно!

Да, меняются времена… Голова О'Спады склонилась к плечу, взгляд снова скользнул к городским улицам, но теперь это зрелище не принесло ему никакого удовольствия. Обширна Ро'Кавара, богата, думал он, потирая горб скрюченными пальцами, но сколько народу – и в городе, и вокруг! Гудят, роятся, подобно осам в гнезде… Скоро ни земли им не хватит в Кайбе, ни жилищ, ни пищи, ни ткани для одежд, ни добычи в морях…

Вздохнув, старый властитель опустил руку и кивнул О'Каймору.

– Ну, говори, тидам.

– Пустили ко дну накамский стагард, кьо О'Спада… в спокойных местах, в порубежье Одиссара и Тайонела. – Прочистив горло, тидам вытащил из-за пояса бумажный свиток и, заглядывая в него, принялся перечислять: – Взяли полторы сотни кругов воска – общим весом в пять быков… сотню больших горшков с медом, полсотни – с целебным жиром… четыреста двадцать шкур – медвежьих и волчьих… соболиных – шестьдесят, все – хорошего качества… бобровых…

О'Спада махнул рукой и скривился – в пояснице стреляло, тощие же колени казались двумя свинцовыми шарами.

– Сколько всего, сын черепахи?

– По ценам Ро'Кавары – шестнадцать тысяч шестьсот за весь груз, ахау. – О'Каймор сверился с цифрами в конце списка. – Кьо Сераир готов взять шкуры и меха – для Коатля, я полагаю, а Ганло уже трясет пачками сатлов, хочет откупить все остальное.

– Хорошо. Пятую часть, как всегда, сдашь в казну, остальное – тебе и твоим людям. Есть убытки?

Тидам осторожно откашлялся.

– У тебя никаких, досточтимый кьо, ибо корабли не пострадали. У меня… Ну, у меня есть кое-какие потери… убитых – семьдесят два да раненых почти столько же…

– Хей-хо! – Рука О'Спады вновь потянулась к горбу; спина его и поясница мучительно ныли, но за много лет он притерпелся к страданиям. – Хей-хо, тидам! Боюсь, всей твоей доли не хватит, чтобы рассчитаться с вдовами погибших… Что-то ты стал дешево ценить своих людей – по двести сатлов за голову!

– Видишь ли, мой ахау, этот стагард вез целый отряд тайонельских воинов – лучших, из людей самого светлорожденного Харада.

– А! Значит, кроме паршивых шкур и вонючего жира, там нашлось еще что-то ценное? – В выцветших глазках О'Спады мелькнуло любопытство.

– Погребальный челн Эйчида, младшего сына Харада. – Тидам ухмыльнулся. – Благородному сахему не повезло – он отправился в Одиссар, и там его сразил другой благородный сахем, из отпрысков Джеданны.

– Испытание кровью… – задумчиво протянул старый владыка. – Слышал я о таком их обычае, слышал…

О'Каймор пожал плечами.

– Нелепость, клянусь клювом Паннар-Са! Зачем молодым людям светлой крови выпускать друг другу кишки? Для доказательства своей доблести? Ну так они могли бы придумать что-нибудь поумнее… скажем, отправиться в набег или…

Старик прервал тидама, махнув в его сторону рукой:

– Ты не понимаешь, О'Каймор. Тебе известно, что светлорожденные не похожи на прочих людей, но знание это мертво, ибо ты не прочувствовал его всем сердцем. Вот, гляди! – Властитель Ро'Кавары с усилием поднял тонкие руки. – Мне восемьдесят лет, кости мои грозят проткнуть кожу, суставы задубели, как панцирь черепахи, пальцы скрючены, плоть усохла, так что вешу я не больше ребенка… Человек же со светлой кровью в моем возрасте бодр и полон сил… и таким остается он и в девяносто, и в сто лет, а некоторые – и в сто двадцать. Рассказывают, что кое-кто из них доживает до двухсот… – О'Спада печально вздохнул и опустил руки. – Ну, и что из этого следует, как ты полагаешь?

О'Каймор в некоторой растерянности оглядел террасу, словно ответ мог скрываться где-то среди гладких навощенных досок пола или между деревянных колонн, что поддерживали кровлю. Но просторная терраса, нависшая над склоном теокалли, была пуста. На ней лежало лишь с полдесятка циновок, плетенных из золотистого тростника, да позади – там, где высились стрельчатые арки дворца, облицованные разноцветной майоликой, – маячили фигуры полуголых стражей.

Наконец тидам выдавил:

– Я думаю, светлорожденные в зрелом возрасте очень мудры… столь же мудры, как ты, мой ахау… Я не раз размышлял об этом и решил, что власть их над людьми велика, а опыт, знание жизни и близость к богам внушают страх… Я и сам…

– Ты сын черепахи, О'Каймор, ибо в мыслях своих ничем не отличаешься от суеверного погонщика быков! Ты говоришь, что светлорожденные мудры, а перед тем удивлялся нелепости их обычаев! – Ладонь старика, похожая на крабью клешню, легла на переплет книги. Некоторое время он, раздраженно кривясь, рассматривал ее, потом поднял глаза на тидама. – Да, они живут долго, но они – люди, и есть среди них умные и глупые, жадные и щедрые, властолюбивые и бескорыстные… Но сейчас я хочу сказать о другом: их сагаморы правят много десятилетий и у них много сыновей, очень много, О'Каймор. Наследником же считается не старший, а младший, кому стукнуло двадцать, коли он прошел испытание кровью. Неужели ты и сейчас ничего не понимаешь, потомок ящерицы?