Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Хроники Дженнака (№1) - Другая половина мира

ModernLib.Net / Альтернативная история / Ахманов Михаил / Другая половина мира - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 2)
Автор: Ахманов Михаил
Жанр: Альтернативная история
Серия: Хроники Дженнака

 

 


– Идем.

Дженнак сделал несколько шагов, но вдруг, развернувшись, направился к телу молодого северянина. Некоторое время он глядел в лицо Эйчида, так похожее на его собственное, всматривался в потускневшие зеленые зрачки, в черты, искаженные насмешливой улыбкой, затем подобрал отлетевший в сторону чель и, присев, принялся разжимать пальцы на левой руке мертвеца.

– Пожалуй, я возьму его клинки… – пробормотал Дженнак скорее для себя самого, чем для подошедшего наставника. – Все-таки они оказались понадежнее наших.

– Что ж, возьми, это твоя добыча. – Грхаб скользнул взглядом по серебристым лезвиям и одобрительно причмокнул. – Добрые чели! Чели-иту! Придет время – опробуешь их на шеях тайонельцев.

Дженнак молча кивнул и поднялся.

Глава 1

День Ясеня месяца Цветов.

Дворец одиссарского сагамора близ Хайана

Джеданна, сагамор Одиссара, Ахау Юга, стоял на старой дворцовой башне, встречая утреннюю зарю. Как всегда в этот ранний час, взоры повелителя были обращены к востоку, где над фиолетовой полоской, разделявшей воды и небеса, вставало светлое око Арсолана; его золотистый краешек уже выглянул из-за горизонта, обещая ясный безоблачный день. Море было спокойным, легкий бриз едва заметно колебал сапфировую гладь, протянувшуюся от цветущих земель Серанны на три стороны света; мелкие волны с плавной неторопливостью вылизывали берег, оставляя на мокром песке ракушки и обрывки водорослей. Старая башня, самая высокая среди всех дворцовых строений, находилась неподалеку от линии прибоя, и сагамор, напрягая слух, мог различить мерный гул набегающих валов и долгое протяжное шипение, с которым вода откатывалась назад. Казалось, волны и ветер поют без слов, точно исполняя утреннее Песнопение в честь Кино Раа; рокот океана был похож на мерные удары тункули, а посвист ветра будил воспоминания о протяжных звуках тростниковых флейт-файчелли.

Месяц за месяцем, год за годом он приходил сюда по утрам, чтобы поразмыслить в одиночестве, ибо вид безбрежного морского пространства умиротворял, одновременно навевая странные думы и мечты, успокаивал и тревожил, дарил забвение и вселял в душу пьянящее чувство единства с божественным распорядком мира. Что лежало там, за смутной гранью, где море сливалось с небесами? За архипелагом Байгим, за Кайбой, Йамейном, Гайядой и другими островами кейтабцев? Сколь далеко тянулась эта сине-зеленая равнина, то тихо дремлющая под лучами жаркого солнца, то бушующая подобно разъяренному зверю?

Три из Святых Книг Чилам Баль умалчивали о том, свидетельства же четвертой, расшифрованной едва ли наполовину, были смутными и противоречивыми. Что касается людей, то они говорили Джеданне разное. Джакарра, его старший сын, коему исполнилось девяносто, был готов согласиться с аххалем Унгир-Бреном; аххаль же утверждал, что за солеными океанскими водами лежат другие земли, столь же великолепные и необозримые, как благословенная богами Эйпонна. Второй сын Джеданны, шестидесятисемилетний Фарасса, считал сие утверждение опасным мудрствованием, ибо оно порождало у знати и простого народа вредную мечтательность, отвлекавшую людей благородных от дел правления, а ремесленников, хейо, цони и купцов-чиквара – от полезного труда. Его третий сын Джиллор, которому еще не было сорока, великий наком-воитель, склонялся к мнению Джакарры, рассчитывал обойти вокруг света на кораблях и достичь с востока западных пределов Эйпонны, чтобы внезапно обрушиться на орды тасситов. Его четвертый сын…

Впрочем, как казалось сагамору, двадцатилетний Дженнак, его четвертый сын и наследник, был еще слишком юн и неопытен, чтобы иметь собственное мнение по такому сложному вопросу. Люди светлой крови долго живут, но поздно созревают, и пройдет еще не одно десятилетие, пока он превратится в настоящего ро'тагира, опору державы, знатока ритуалов и законов, водителя войск, твердого духом и сердцем! В сей же день оставалось лишь благодарить богов за то, что они сохранили ему жизнь.

Улыбнувшись и с наслаждением вдохнув прохладный утренний воздух, сагамор потянулся к солнечному диску, словно хотел принять его в свои объятия, прижать к груди огненное светило. Губы Джеданны шевельнулись, шепча молитву Шестерым; он не просил у них ничего, он лишь славил грозного Коатля и светлого Арсолана, Тайонела, Потрясателя Мира, и Сеннама, благосклонного к путникам и мореходам, Мейтассу, бога неотвратимой Судьбы, и хитроумного Одисса, покровителя его земель, его рода и Великого Очага. Кто-то из них – а может, все они вместе? – явил милость Дженнаку, его младшему, его ро'тагиру, отпрыску Дираллы… возлюбленной Дираллы, ушедшей в пропасть Чак Мооль до времени и срока… Но, должно быть, она не оставила сына, когда тот сражался с пришедшим с севера тайонельским сахемом там, на золотых прибрежных песках!

Губы Джеданны снова зашевелились, тело непроизвольно приняло позу ши'ю, в которой полагалось обращаться к грозному божеству. Теперь он молил Коатля, повелителя царства мертвых, оказать милосердие его покойной супруге. Впрочем, как помнилось ему, Диралла всегда была доброй женщиной и заботливой женой; вряд ли путь ее в Чак Мооль оказался долог, хотя умирала она тяжело и мучительно, заходясь кашлем, захлебываясь кровью. Что ж, и светлорожденные подвластны недугам, от коих не спасает даже искусство лекаря-тикулы, знатока целебных трав из страны майя! Но Джеданне хотелось верить, что жена его ушла в царство Коатля не полями, усыпанными пламенеющим углем, не болотами, где щелкают челюсти кайманов, а призрачной и легкой серебристой дорожкой – такой же, что протянулась сейчас по морю к самому подножию его башни. Он шумно вздохнул, потер лицо ладонями и задумался.

Сегодня, перед Кругом Власти, ему было о чем поразмыслить. Мир менялся стремительно и неотвратимо, точно змея, сбрасывающая старую тесную кожу; и менялся он, по мнению Джеданны, не в лучшую сторону. На западе бродячие тасситские орды теснили его поселенцев, пытавшихся освоить земли по правому берегу Отца Вод; на севере крепло могущество Тайонела, уже подмявшего часть Лесных Владений и торговые прибрежные города; на юге хитрые и пронырливые кейтабцы с каждым годом все основательнее перехватывали морские пути, соединявшие Одиссар с Коатлем, Юкатой и Арсоланой. Восток… да, восток оставался свободным, но там не было ничего, кроме безбрежных просторов Ринкаса и океана, лежавшего за островами Байгим. В самом же Одиссаре наблюдались волнения и опасные разногласия между власть имущими: люди Пяти Племен все чаще покидали Кланы и присоединялись к Очагам, что, разумеется, не радовало их сахемов.

В последнее время, начиная с месяца Молодых Листьев, ситуация несколько накалилась. Впрочем, так бывало всегда, когда сменялся ро'тагир, и Джеданна, породивший девятерых сыновей и умудренный долгим опытом власти, хорошо знал причины волнений, сотрясавших его державу. До исхода ритуального поединка никто не мог сказать, произойдет ли смена наследника; когда же это случалось, новому ро'тагиру грозили известные неприятности. Как минимум, ему полагалось приумножить свою сетанну и найти опору либо среди Очагов и племенных Кланов, либо в войске; лучшим же способом укрепиться в новом своем положении являлась небольшая, но победоносная война или выгодный брак. Стоило помнить и о притязаниях бывших наследников, заботами коих молодой ро'тагир мог скончаться в самом скором времени, не проявив ни талантов своих, ни характера. Такое в роду Одисса, как и в большинстве прочих Великих Очагов, тоже случалось.

Правда, Дженнак и Джиллор были родными братьями по отцу и по матери; оба они вышли из чрева Дираллы и, казалось, питали друг к другу самые теплые чувства. Но после испытания кровью все могло перемениться… да, все… особенно если младший из сыновей окажется избранником богов… Кинну! На миг сагамор ощутил, как холодеет под сердцем, на лбу его выступила испарина. Неужели его подозрения справедливы? Кинну, отмеченный богами! Таких, случалось, и убивали… вернее, убивали почти всегда… Кому ведомо, благодеянием или бедствием обернется для страны власть кинну, ведь все люди меняются со временем, а времени у избранника Шестерых было предостаточно. Воистину так!

Может, обратиться к оракулу, в тайонельское святилище Глас Грома, или посоветоваться с мудрым Унгир-Бреном, родичем и ах-кин-маи, верховным жрецом? Нахмурив брови, сагамор уставился немигающим взглядом на солнечный диск, словно желал испросить совета у великого Арсолана, светлого бога, Покровителя Справедливости. Прошло уже семь дней с того утра, как Дженнак превратился в ро'тагира, но незаметно, чтобы Джиллор затаил злобу против брата… К счастью, Джиллор – не Фарасса, который ревнив, злобен и недоволен всем и вся! Что касается Джиллора, он, похоже, никогда и не стремился к власти; он превосходный полководец, наком, человек копья и меча… Это хорошо! Хорошо, что у него есть любимое занятие, весьма небесполезное для Очага, как и у старшего из сыновей, Джаккары! Фарасса же… Да, Фарасса – серьезная проблема, и за ним придется присматривать, хоть нелегко проследить за тем, кому подчиняются кауты-лазутчики… Пожалуй, это под силу только ах-кин-маи с его жрецами… И все же присмотреть придется! Как бы Фарасса не раздавил юного наследника… слово – здесь, намек – там, изощренная насмешка, ухмылка, нелепый слух… Много ли надо, чтобы высмеять юнца, лишить его уверенности и силы, без которых правитель подобен вампе из перьев, покорной любым ветрам? Трудно заслужить сетанну, но потерять ее можно в единый миг…

Правда, Дженнак прошел испытание кровью, и слабым его не назовешь… Неопытным – другое дело! Но опыт приобретается трудами и временем; лишь бы время оказалось потраченным не зря, а труды были достойны великого рода Одисса!

Небольшая война и выгодный брак, подумал Джеданна. Старые способы всегда хороши, недаром в Книге Повседневного сказано: старому другу постели ковер из перьев и налей чашу ароматного хааба, новому же хватит циновки из тростника шотор и просяного пива шебу.

Сагамор усмехнулся, поймав себя на том, что произнес сие древнее изречение на языке Юкаты, коим были написаны Книги Чилам Баль. Что ж, если Дженнак станет хорошим правителем, то когда-нибудь, лет через пятьдесят или сто, в древних городах Святой Земли услышат одиссарскую речь… Одиссарскую, а не атлийскую, как мечтает Ах-Шират, владыка Коатля, присвоивший себе титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней! Разве он сумеет справиться с кинну? Но об этом лучше не думать… пока не думать… Ибо все в руках Шестерых!

Пока же – война и брак, как подсказывает мудрость предков. Возможно, что-нибудь еще? Какое-то небывалое и великое деяние, в коем юный ро'тагир мог бы испытать свои силы? Свершение, способное поразить Эйпонну, возвеличить Очаг Одисса?

Задумчиво сощурив глаза, Джеданна, Ахау Юга, смотрел на морскую гладь, сверкавшую яркими бликами под первыми лучами солнца.


* * *

Раздраженно скомкав пергаментный свиток, покрытый затейливыми узорами письмен, Фарасса, глава Очага Тумма, отшвырнул его в угол. Раздражение было обычным чувством, которое он испытывал по утрам, пока эночи из двух-трех чаш не переливалось в его объемистое чрево, вызывая приятную истому, легкость в мыслях и слабый звон в голове. Одисс, обучивший людей виноделию, заповедал пить только хааб – молодое легкое вино, куда добавлялся сок кактуса чи, приостанавливающий брожение; эночи – что означало «без чи» – был гораздо более крепким напитком, потреблять который считалось предосудительным. Во всяком случае, недостойным сетанны светлорожденного! Но Фарасса не слишком беспокоился на сей счет: пил он в одиночестве, а слуги его были вышколены преотлично.

Пьянящее эночи, однако, не могло заполнить пустоты, нараставшей уже без малого двадцать лет – с тех пор, как титул наследника перешел к Джиллору. К воителю Джиллору, который отличался несокрушимым здоровьем, с младенческих лет спал в обнимку с челем и которого поддерживал Очаг Гнева, братство избранных воинов! Уничтожить его казалось невозможным, но Фарасса надеялся, что рано или поздно, в одном из своих походов Джиллор сломает шею. Что же касается младшего, Дженнака… Ну, этот мог умереть в юном возрасте или наткнуться на острие челя в ритуальном поединке, как случилось с пятью из девяти сыновей Джеданны.

Разумеется, Фарасса знал, что его мечты о верховной власти не более чем призрак, едва ли заметный во тьме грядущего; он родился слишком рано, когда Ахау Юга едва перевалило за шестьдесят. Люди светлой крови, зеленоглазые потомки богов, долго сохраняли жар юности, и одиссарский сагамор успел бы подарить жизнь еще нескольким сыновьям, достаточно сильным, чтобы выдержать ритуальный поединок в положенный срок. Конечно, так оно и случилось! Но Фарасса, разумом признавая неизбежность произошедшего, примириться с ним не мог. Он ненавидел всех обладавших большей властью, чем дарованная ему отцом-сагамором, самую же свирепую ненависть будили в нем лица сыновей Дираллы. Хвала Коатлю, который вовремя прибрал эту женщину в Чак Мооль! Она могла нарожать десяток сыновей, таких же крепких, как этот недоумок Джиллор и его братец, новый наследник!

Фарасса злобно скривил губы и потянулся к чаше из округлой розовой раковины, напоминавшей женскую грудь в паутине из чеканного серебра. Вино забулькало в его глотке. Выпив, он грозно покосился на старого слугу-шилукчу, скорчившегося на коленях рядом с циновкой для трапез, и тот поспешил наполнить вместительный сосуд. Затем его дрожащие руки подвинули господину блюдо с белым мясом из грудки керравао – огромного индюка, нарезанным тонкими ломтями и проложенным маисовыми лепешками. Мяса и лепешек было много; за утренней трапезой глава братства глашатаев и лазутчиков ел, как оголодавший кайман, а пил и того больше. Фарасса потянулся к небольшому обеденному дротику с зазубренным наконечником, подцепил кусок и принялся жевать.

Его крепкие зубы рвали мясо с такой яростью, словно то была плоть сыновей Дираллы, а сам он превратился в пигмея из непроходимой южной джассы, которые, если верить слухам, являлись отъявленными людоедами. И хотя Фарасса вкушал не человеческую печень, а мягкую птичью грудку, мысли его, при воспоминании о Дженнаке и Джиллоре, становились думами ягуара, затаившегося в лесных дебрях. Сегодня он размышлял о смертоносном яде тотоаче, о громовых шарах, доставленных ему из Коатля, о метких стрелках-ачидах, водившихся среди его лазутчиков, о душителе-атлийце, томившемся в Доме Страданий, – короче говоря, он раздумывал об убийстве.

Убийство? Утроба каймана, кто говорит об убийстве! И кто из его каутов, даже самых жадных, верных и преданных, рискнул бы поднять руку на светлорожденного! Лишь последний недоумок, ничтожный помет черепахи, плевок Одисса замыслил бы такую глупость! Среди Великих Очагов принято иное: уничтожают не человека, а его сетанну, и тогда человек умирает сам… Для людей благородных, тем более для светлорожденного ро'тагира, сетанна значит нечто большее, чем жизнь. Гордость, чувство принадлежности к великому роду, уверенность в себе, ощущение, что ты взыскан богами, – вот сетанна! Незримый храм из хрупкого стекла, возведенный в душе человеческой! Мираж, фантом, зыбкое невидимое покрывало, что окутывает всякого, кому дано повелевать людьми! Ореол власти, большой или малой, но равно присущей любому вождю – от ахау-сагамора, чака великого до корабельщика-седрама, до последнего таркола в войске, ведущего в бой десяток копьеносцев… Но, если таркол потерял уверенность в себе, солдаты не пойдут за ним; если водитель судна проявил слабость, ему не набрать экипаж; если чак, великий муж, бежал с поля битвы, струсил на глазах у всех, покорился врагу или женщине, власть его исчезнет как дым… Нет сетанны, нет и повиновения!

Однако убийство… В нем есть нечто притягательное, думал Фарасса, жадно опустошая блюдо. В конце концов, убийство – самый быстрый способ решения проблем, и люди светлой крови никогда им не пренебрегали. Правда, друг с другом они всегда разбирались сами, не вмешивая простолюдинов в личные распри, но мир меняется, и почтение к потомкам богов убывает, как воды Ринкаса во время отлива. К тому же убийство может быть и случайным… Мало ли светлорожденных погибло в сражениях? Под забралом шлема не разглядишь, у кого какие глаза, а стрелы и громовые шары из Коатля, начиненные перенаром, вообще не различают цвета зрачков… Нет, решил Фарасса, про убийство забывать не стоит.

Он повел густой бровью в сторону старого шилукчу, и тот с покорностью протянул полную чашу. Третью! Выпив ее, глава Очага Тумма довольно кивнул: как всегда, крепкое эночи помогало справиться с раздражением, навевая более приятные мысли. Нет, не все еще потеряно, и если ублюдок Дираллы сделался ро'тагиром, это не значит, что в некий день он превратится в сагамора, сев на циновку власти! Ибо все в руках Шестерых, и не стоит молодому глупому койоту лязгать зубами на луну или облизываться при виде голубой звезды Гедар! Во всяком случае, это было бы преждевременным!

Сейчас, после третьей чаши, Фарасса особенно остро ощущал свое превосходство над сыновьями Дираллы. Да, его не любили и побаивались, ибо возглавляемый им Очаг Тумма, называвшийся так же, как и большой боевой барабан для передачи сообщений, являлся могущественным братством, не менее сильным, чем три остальных высших союза, объединявших жрецов, воинов и людей, странствующих по морям и землям Эйпонны. Очаг Тумма включал глашатаев и киничей, следивших за соблюдением закона; они, и только они карали преступников в Доме Страданий и занимались толкованием Кодекса Долга, который определял жизнь простонародья и племенной знати. У светлорожденных, разумеется, был свой Кодекс – Чести, у жрецов – Кодекс Ритуалов; но сколь много людей светлой крови и ах-кинов в Одиссаре? Капля эночи в кувшине шебу!

К тому же подчиненное Фарассе братство следило не только за соблюдением законов в Уделе Одисса, но и за тем, что творится в прочих Великих Очагах и варварских странах. И хотя глава братства Тумма не снискал любви у подчиненных, зато в руках его была реальная мощь, ведь следить можно по-разному – и явно, и тайно. Фарасса предпочитал второй способ, и в его распоряжении имелось целое воинство лазутчиков-каутов, обосновавшихся в Верхней и Нижней Эйпонне, от Тайонела, Страны Лесов и Вод, до Арсоланы, великой Державы Солнца. А кто мог упрекнуть его в том, что часть своих людей он держал в Одиссаре? За всеми этими шилукчу, кентиога, сесинаба и прочими тоже полагалось приглядывать… В последние десятилетия простые охотники, и земледельцы-хейо, и цони, кормившиеся от щедрот моря, вовсю пользовались древним Установлением Варутты и, словно вода из плетеной корзины, утекали из Кланов в восемь низших Очагов, перебирались из селений в города, где жизнь была полегче, хотя бы потому, что там они были подальше от недремлющего ока племенных владык. Разумеется, сахемы из первых и вторых вождей, да и более мелкие властители тревожились: время их прошло, они теряли людей, силу и власть, и даже самая высокая сетанна не могла приостановить упадка племенной знати.

Скоро, подумал Фарасса, впиваясь зубами в мясистый кусок, не будет Пяти Племен – ни хашинда, ни ротодайна, ни кентиога, ни сесинаба или шилукчу; от благоуханной Серанны до берегов Отца Вод будет обитать единое племя – одиссарцы, дети Одисса. Единый народ под властной рукой нового сагамора, настоящего хозяина, который придет на смену Джеданне! Утроба каймана, сколь немногое нужно, чтобы этим хозяином стал он! Всего лишь две жизни, попавшие в губительную тень Коатля…

Однако долой такие мысли! Кажется, он размышлял о сетанне юного наследника, об этом святилище из хрупкого стекла, о зыбком покрывале, об ореоле достоинства и власти… Что надо сделать, чтобы разбить стекло, разрезать ткань, развеять дымку? Нанести удар боевой секирой-батабом или метнуть легкий топорик магави? Призвать на помощь буйные ветры севера и западные бури? Развести огонь до небес? Нет… Имеется сто способов, как приготовить земляные плоды, и каждый выбирает наилучший. Конечно, стеклянный сосуд треснет под ударом чужой руки, но лучше, если споткнется его хозяин… споткнется и рухнет на землю, разбив свою ношу вдребезги! Так же и покрывало… упав, легко измарать его в грязи… А потому, не надо ни топора, ни бурь, ни костров, требуется лишь подтолкнуть юнца – в нужное время и в нужном месте… Возможно, убить… Но не тело, а сердце его! Скажем, нанести удар, уничтожив близкого человека…

Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты: он любил сладкое – пожалуй, не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.

Эночи… Что с того, что мне по нраву эночи? – подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или плодов и к крепкому бальче, что варили по майясскому рецепту из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне, не более чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге Тумма… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!

Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое слуг. Первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао и пурпурную накидку, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р'Рарды.

Война и женщина, подумал Фарасса, вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему: жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину даже одной капризной женщины хватит, чтобы жизнь начала попахивать обезьяньим дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся. Пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.

Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… Такая, возможно, и не станет ревновать…

Глава Очага Тумма выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из шелка этова, второй подвешивал чель с нефритовой рукоятью в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.

Итак, война и женщина, женщина и война – что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле – сломать шею?

Он бросил взгляд на скомканный свиток с затейливыми письменами ронго, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках Кино Раа! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного – молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!

Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.


* * *

Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы, ветер треплет их словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня, только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение – большой двор или площадь-апанна, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе… еще ближе… совсем близко…

Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно. Рыжие языки неторопливо ползли к нему, охватывали снизу, с боков, впивались в тело, черный дым кружился над головой. Он не чувствовал боли, но видел, как обугливаются его ступни, чернеет живая плоть, отваливаясь и опадая жуткой коростой в огненную пропасть, что тянется до самого земного чрева. Это было страшно – страшнее боли от ран, ужаснее мук, которые ждут недостойных по дороге к Великой Пустоте, безысходнее смерти. И эти люди… люди, что толпятся там, на площади – что они делают? Смотрят… плачут или ликуют? Почему?

Полупрозрачная огненная завеса внезапно сменилась плотным белым туманом, и Дженнак судорожно вздохнул, с ужасом ожидая новых кошмарных видений. Белесая мгла неторопливо истончалась и редела, не пропадая, однако, до конца, – и в разрывах ее мелькало нечто зеленовато-синее и голубое. Дженнак не сразу понял, что синее – это море, а голубое – небеса с ослепительным солнцем и редкими перьями облаков. Похоже, теперь он парил где-то над просторами Ринкаса, за Островами, за Кайбой или даже за Пайэртом… Солнце било прямо в глаза, и вся картина казалась смазанной, прикрытой блестящим и искрящимся пологом, словно в воздухе вдруг повисла паутина живых серебристых молний.

Но он видел корабль, смутно, едва различимо, но все же то был корабль, Дженнак в этом не сомневался: довольно крупное судно под парусами, бесшумно скользившее по морской глади. За ним, в некотором отдалении, виднелось еще одно, может, было и третье, но он не стал бы утверждать этого наверняка.

Очертания приближавшегося корабля казались непривычными. Он не походил на большие одиссарские галеры или на военные драммары кейтабцев, ибо Дженнак не сумел разглядеть ни балансиров, ни весел, ни прорезей в бортах, ни скамеек гребцов на верхней палубе. Вероятно, лишь ветер гнал вперед это судно, вздувая громаду парусов на высоких мачтах, увенчанных не вампами, а широкими квадратными полотнищами из ткани. По ветру ходили купеческие стагарты с Островов и с побережья Ринкаса, но и они имели мало общего с наплывавшим на Дженнака видением: «морские быки» торговцев-чиквара были узкими, с более низким бортом и мачтами, которые несли только по одному прямому парусу. Нет, такого судна ему не приходилось видеть в хайанской гавани! Крутобокое, с высокой надстройкой на корме, оно казалось деревянным дворцом – сак-мулем, пустившимся в путь по воле волн и ветра.

Туман стал гуще. Его лохматые пряди спиралями кружились около корабля, постепенно затягивая белесым покровом морскую гладь, блистающую, как синие крылья кецаля. Теперь Дженнаку казалось, что судно движется по огромному озеру, наполненному молоком или, быть может, хлопьями снега, холодного, белого и пушистого, что падал с небес в сезон увядания в северных краях. Он глядел на корабль с жадным интересом, позабыв об ужасе и муке предыдущего сна; воистину стоило испытать любые страдания в огне, чтобы затем полюбоваться таким чудесным зрелищем!

Но – увы! – подробностей он рассмотреть не мог. Слишком зыбким и призрачным был этот фантом, и с каждым вздохом туманная мгла все гуще окутывала его, скрывая от глаз Дженнака – того Дженнака, что парил сейчас над морем в неведомых далях, не то за Кайбой, не то за Пайэртом… Наконец белое марево окончательно сгустилось и потемнело, растворило синие и голубые цвета Сеннама, расплавило в своем бездонном чреве и корабль с воздушной громадой парусов, и небеса с облаками, и яркое солнце, и сверкающую серебристыми бликами морскую поверхность. Теперь перед Дженнаком висел непроницаемый черный занавес Чак Мооль, от коего тянуло ледяным холодом пустоты. Разочарованно вздохнув, он приготовился проснуться.

Внезапно в темной завесе возникло какое-то движение, центр ее посветлел, и там, среди белесоватой мглы, начал вспухать клуб грязно-серого дыма. Где-то в глубине его сверкнул огонь, потом нечто черное и округлое ринулось к Дженнаку, с сокрушительной силой ударило его в грудь, смяло, отшвырнуло в ледяную тьму Чак Мооль… Он почувствовал, как обруч боли стискивает виски, вскрикнул и проснулся.

Вианна склонилась над ним, с тревогой заглядывая в лицо. Он лежал неподвижно на спине, вдыхая прохладный утренний воздух, чувствуя, как отступает боль; жгучий обруч превратился в бархатные пальцы девушки, нежно поглаживавшие его покрытый испариной лоб. Вдруг она крепко прижала голову Дженнака к своей обнаженной груди, укачивая его, словно малое дитя, и коснулась губами завитка темных волос.

– Опять?.. – различил он тихий шепот.

– Опять… – Дженнак освободился и сел на ложе, стараясь не встречаться взглядом с ее теплыми агатовыми зрачками. Ничего нельзя скрыть от женщины, с которой спишь, подумал он, ни одной тайны, ни одного самого крохотного секрета. Даже отец, великий сагамор, вряд ли знал о посещавших сына снах, и лишь двое доподлинно ведали об этом: старый Унгир-Брен, аххаль, и юная Виа, подруга Дженнака, его милая пчелка-чакчан. Унгир-Брену Дженнак рассказал сам и надеялся, что эта история не пошла дальше. Что же касается Вианны… Многое ли он мог утаить от той, с кем делил ложе?

Руки девушки обняли его сзади за плечи, щека прижалась к его щеке. Шепот Виа звучал виновато.

– Значит, я плохо любила тебя прошлой ночью, мой зеленоглазый тагир, раз ты видишь тяжкие сны…

Дженнак повернул голову, коснулся губами ее губ, как всегда, ароматных и свежих, подобных алым лепесткам архады. Она клеветала на себя, она была восхитительна, и за год, который они провели вместе, руки молодого тагира не касались другой девушки. Зачем? В объятиях Виа он стал настоящим мужчиной, познавшим таинства и премудрости любви, но теперь не только желание и страсть соединяли их. Нежность… Он испытывал к ней нежность и благодарность за те щедрые дары, что расточали ночью ее губы и руки, ее упругая юная плоть, ее сладостное лоно, и чувства эти означали, что Вианна прямым путем движется к титулу первой супруги наследника одиссарского престола.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7