Приключения Билли Чаки (№1) - Разборки в Токио

Меня охватило такое облегчение, что я почти готов был забыть о Флердоранж.

Копы. Простые, черт побери, токийские копы.

Они начали с подходцами. Неторопливо. Обмен любезностями. Небрежный вопрос. Небрежный ответ. Они спросили – я отказался отвечать, я спросил – отвечать отказались они, и мы неохотно поехали в участок – все такие несчастные. Классический поворот сюжета.

Флердоранж. Так близко, что я мог ее коснуться. Так близко, что я ее коснулся. Исчезла.

Еще чуть-чуть об этом подумаю – и устрою бучу в полицейской машине. Но я под арестом. И мне надо спасать остатки разума. Все силы ушли на то, чтобы на несколько минут выбросить Флердоранж из головы.

Я возвел защитный барьер из земных наблюдений: надо же, я столько времени провел на задних сиденьях машин, молча разъезжая по Токио, что вспоминать лень. Мне это даже стало нравиться. За окном разгул света и шума, все заняты своими делами, а внутри сидит гайдзин, один на один со своими мыслями, и его недружелюбный эскорт. Это вроде успокаивало – не знаю, как объяснить. Я решил, что надо учредить компанию, проводящую молчаливые экскурсии по городу. Водитель подъезжает – молча. Вы садитесь в автомобиль. Вас катают по городу час или два, куда пожелаете, а потом привозят назад. Может, я уговорю Синто работать шофером. Он рожден для этой работы.

Потом я подумал, что все уже знают, где меня искать. Флердоранж, полицейские, все. Конечно, я останавливался в одной и той же гостинице уже много лет, с первого приезда в Японию. Я всегда ел в одних и тех же четырех местах, а пил примерно в шести. А поскольку я репортер молодежного журнала, понятно, что я буду на турнире. Даже обычному полицейскому найти меня – пара пустяков. Забавно: в один прекрасный день замечаешь, что стал совершенно предсказуем.

Быстро и без лишних церемоний меня провели в заднюю комнату. Я ничего не подписал, у меня не взяли отпечатки пальцев, мне ничего не объяснили. Мой молчаливый эскорт отвел меня в типичную комнату для допроса: окон нет, стены белые, возле голого стола – несколько разбитых стульев. И одинокая лампочка над столом болталась. Готовая съемочная площадка. Мне велели сесть, и затем копы, не говоря ни слова, ушли. Даже дверь за ними стукнула глухо, как в кино.

Делать в штаб-квартире токийской муниципальной полиции особо нечего, так что я занялся своим новым хобби – старался не думать о том, чего не мог забыть. Не знаю, сколько пришлось ждать. Очевидно, я заснул, потому что в комнате вдруг нарисовались четверо мужчин, которые смотрели на меня так, будто я здесь лишний. По-моему, это не означало, что меня отпустят.

– Я главный инспектор Арадзиро, – сказал самый высокий полицейский. Красивый парень. Атлетическое сложение, модная прическа. Превосходный альфа-самец. Он не счел нужным представить остальных трех, чьей главной задачей было глазеть на меня. Двух парней, которые меня сюда привели, не видать.

– Билли Чака, – сказал я, поднимаясь и кланяясь. Он в ответ едва кивнул. Ну все, попал, понял я.

– Мы знаем, кто вы, – сказал он. – Садитесь.

Как по сигналу, один из молчаливых головорезов подал ему досье. Арадзиро углубился в чтение.

– Похоже, господин Чака, вы не впервые в Японии. И, кажется, у вас и прежде бывали проблемы с законом. – Он бросил на меня взгляд поверх досье. Взгляд сосредоточенный и испытующий. Любой детектив гордился бы таким взглядом.

– Могу объяснить.

Он махнул рукой – мол, помолчи. Затем продолжил читать – на этот раз вслух:

– Май 1985 года, арестован за участие в беспорядках в клубе «Рок-Коттедж».

Ну, это были не беспорядки. Просто полиция ни разу не видела слэм-дэнс, так что всех загребла в участок. Рок-группа «Гиндза Питбуль» была вынуждена извиниться перед мэром за подстрекательство к беспорядкам в клубе «Рок-Коттедж».

– … Оправдан. Январь 1987-го, – продолжил Арадзиро. – Уголовно наказуемая порча личного имущества…

Об этом эпизоде я забыл. Это случилось на аукционе в Наре, где продавались работы японских художников пятнадцатого века. Там была работа кисти Куваты, самого почитаемого буддистского анималиста того периода. Конечно, я знал, что это подделка, потому что на картине была изображена черепаха. Кувата боготворил чудеса природы и любил все разумные существа. Кроме черепах. Причина, очевидно, в детской травме, которая перешла в патологическую ненависть к животному. Он не только отказывался их рисовать, но часто ловил и мучил часами, прежде чем убить. Это сделало его парией среди монахов, но из монастыря его не выгнали и терпели издевательства над черепахами ради таланта живописца. В общем, я встал, подошел к картине, будто хотел ее изучить, и огромным красным маркером, который всегда беру с собой в художественные галереи, обвел черепаху кружком. А затем поставил на картине огромный крест. После чего меня повалили на землю и арестовали.

– … Дело прекращено.

Мало того. Вероятный покупатель предложил мне сотни тысячи иен за то, что я-сохранил ему несколько миллионов. Я, конечно, отказался. Я не верю в искусствоведение ради выгоды.

– Февраль 1989 года, нападение и избиение эстрадного актера в Роппонги…

Мне не хотелось об этом вспоминать. Дело было путаное, полное культурного недопонимания и личных недоразумений. Может, и я был не без греха. Тем не менее…

– … Обвинения сняты, – продолжал Арадзиро, обходя меня кругами. Затем остановился прямо передо мной. – Кажется, вы в нашей стране статистическая несуразность, господин Чака. Три ареста и ни одного обвинения. Видимо, вы счастливчик.

– У меня хороший адвокат, – сказал я.

– Он вам потребуется, – парировал Арадзиро. – Может, вам стоит вызвать его сейчас, пока мы не начали задавать вопросы.

– Он уже здесь, – улыбнулся я.

– Понятно, – сказал Арадзиро, хрустнув пальцами. – Тогда начнем. – Он сел напротив меня и поставил на стол между нами крохотный диктофон «Сони». – Вы знаете человека по имени Аки Рокахара?

– Вряд ли.

– А должны, – сказал он. – Несколько дней назад вы сломали ему нос и украли его мотоцикл. – Он сердито уставился на меня, ожидая, пока до меня дойдет обвинение.

Ах, этот Аки Рокахара. Я чуть не улыбнулся. Я не знал, почему меня забрали, и решил, что не обошлось без якудза. Хуже того, я испугался, что это связано с Человеком в Шляпе. Ну ладно – и что же мне сказать? Что пришлось реквизировать у Аки тачку, чтобы оторваться от подозрительного личного водителя и тайно встретиться с главарем Ямагама-гуми?

– Так вы его знаете? – спросил Арадзиро.

– Я бы не сказал, что я его прямо-таки знаю…

– Но вы напали на него и украли его машину.

– Ну… да, но… – Я лихорадочно прикидывал, чего бы соврать, но ничего подходящего не находил.

– Такое поведение считается нормальным в Америке? Избить и ограбить незнакомца? – ядовито осведомился Арадзиро.

– Прошу меня извинить. Как правило, я очень сдержан, довольствуюсь отражением событий для своего скромного журнала и положением вежливого гостя вашей прекрасной…

– Кончай туфту гнать, – разозлился Арадзиро.

– Но я же вернул мотоцикл, – робко напомнил я.

– О да, мы знаем. Мы всё знаем. Эта идиотка, мамаша Аки, отказалась поддержать обвинения. Она считает, что вы просветленный человек. Что благодаря вам ее сын изменился. Он теперь клянется, что будет опять ходить в школу, перестанет общаться с дурными компаниями и все такое. Но это не надолго.

На этот раз я не сдержал улыбки. И про себя отметил, что, когда вернусь в Кливленд, надо будет звякнуть в отдел подписки и попросить их прислать юнцу подшивку журнала за несколько лет.

– Так почему я здесь?

– Потому что у вас проблемы, господин Чака.

– Я и не думал, что буду караоке тут исполнять. Какие проблемы?

– Тебе не кажется, Харуки, что он как-то нервничает? – спросил Арадзиро одного из безмолвных полицейских. Я не понял, кто из них Харуки, потому что кивнули все трое. – Это для протокола. Вы какой-то нервный, Чака. С чего вам нервничать? Что вас тяготит?

– Всегда такой. А сейчас просто хочу спать.

– Проблемы со сном, да? Не сомневаюсь, – сказал Арадзиро. – Я навидался столько дикости за свою жизнь, но даже у меня проблемы со сном. А Харуки? Он вчера просто блевал. Крутой полицейский, пятнадцать лет стажа, а рыгал как мальчуган, который переел ирисок и перекатался на карусели в Луна-парке. О да, я уверен, что вы плохо спите.

– Послушайте, у вас определенно талант к этим песням и пляскам, – сказал я. – Ночь была длинная, так что выкладывайте, что там у вас?

Арадзиро вспыхнул, как от пощечины. Но сдержался.

– Эй. Харуки, – сказал он, не отводя глаз от меня.

– Да, сэр? – Я повернул голову, но не успел заметить, кто это сказал.

– Он говорит – выкладывайте.

– Да?

Арадзиро выдержал паузу.

– Это для протокола, – сказал он. Затем сделал знак копам-молчунам. Жеста я не понял, но они, кажется, были в курсе. Копы вышли из комнаты.

Не скажу, что мне их недоставало, но и перспектива остаться в комнате один на один с Арадзиро не прельщала. Он был задира и, судя по всему, не мой поклонник.

Я ждал, когда он приступит к делу, но он так и не приступил. Он также не стал донимать меня светской болтовней. Лишь несколько раз откашлялся и ладонями устало потер глаза. Раз или два глянул на меня, хрустнув пальцами. Вот и все общение. Видимо, сольные выступления его не интересовали.

Я подумал о Флердоранж. Потом о Перманенте. Потом о Квайдане. Едва я начал рисовать в уме слюнявого мастиффа, послышались шаги. Шаги замокли, и дверь распахнулась. Гуськом вошли трое молчунов. Тот, что был посередине, внес металлический ящик.

Он поставил его передо мной на стол. Полицейский, который вошел следом за ним, закрыл дверь, а тот, что был впереди, вынул пару хирургических перчаток. Театрально их натянул. Перчатки щелкнули. У меня в голове заплясала дикая мысль об «осмотре полостей».

Равнодушие Арадзиро вдруг превратилось в глубочайшую сосредоточенность. Думаю, все было отрепетировано специально для меня. Отчего-то мне это не льстило.

Один полицейский подошел и поднял крышку ящика, точно официант в претенциозном ресторане. Тут же страшно завоняло. Парень в перчатках нервно покосился на меня и сунул руку в ящик. Отвернувшись, что-то оттуда выудил.

Сначала я не сообразил, что это. У меня перед носом коп держал за толстые маслянистые щупальца потрепанный мяч. Когда мяч медленно развернулся, я увидел тошнотворно лиловую плоть, распахнутый пустой рот, отвисший, как у забитой рыбины. А над бледной разбухшей верхней губой я увидел усы.

14

Следующие пару часов я боролся с приступами тошноты, отказываясь тем временем отвечать на вопрос за вопросом. Весь допрос передо мной в металлическом ящике лежала голова Синто. Время от времени Арадзиро приказывал вытащить ее из ящика, дабы увериться, что я этого парня не знаю.

Они отследили мои звонки из отеля на его пейджер. По их вопросам я понял, что больше у них ничего на меня нет. И ничего больше я им докладывать не собирался.

Я, конечно, мог рассказать, что голова в ящике когда-то принадлежала моему шоферу, которого я нанял после смерти Сато Мигусё. По это лишь открыло бы шлюзы. В такую ситуацию, как моя, копы врубаются очень долго. Задают кучу неприятных вопросов, отчего им самим неприятно. Я понял, что я не подозреваемый. А еще понял, что Синто не простой шофер. Их вопросы подсказывали мне, что им это известно.

Я сказал им, что по ошибке набрал не тот номер. Они спросили, какой номер я хотел набрать. Я ответил, что не помню. Они спросили, почему я дважды набирал одинаковый неправильный номер.

И это была их ошибка. После того как я расстался с Синто, я звонил ему по крайней мере шесть раз. Те два раза, что они засекли, я звонил из гостиницы. А в остальном – из телефонов-автоматов в спортзале, «Пурпурном неводе» и на улицах. Они бы и связали эти звонки со мной, но на это ушло бы время.

Поэтому я сказал, что, наверное, звонил второй раз, потому что я из тех, кто ничему не учится. Хоть бы усмехнулись в ответ.

Вместо этого Арадзиро снова спрашивал. И снова. Затем пошел на второй круг и попросил меня перечислить все места, куда я мог звонить со дня приезда. Затем попросил перечислить всех моих знакомых с пейджерами. Затем спросил, почему я дозванивался до человека, чья голова лежит в ящике. Затем спросил, я ли его прикончил. Затем спросил, знаю ли я, кто его прикончил. Затем спросил, знаю ли я, кто этот человек в ящике. Затем спросил, почему я названивал ему на пейджер, и, изматывая, долбил меня, как вода и воздух долбят камень в пыль. На редкость скучный вышел разговор.

Наконец я устал и отказался говорить по-японски. Тряс головой и все.

Арадзиро это не понравилось. Он начал меня поносить:

– Ну давай, сукин сын! Не прикидывайся, ты же можешь! Говори по-япони!

Но я не мог. Вместо этого я заговорил на чистом английском, отчего Арадзиро взъерепенился. Немного поматерившись, он остыл и даже стал извиняться. Хороший коп/плохой коп в одном лице.

Но в конце концов и он устал.

– Уберите его с глаз моих долой, – сказал он, отпуская меня взмахом руки. Его ребята подняли меня и повели из комнаты.

Выходя, я обернулся и мельком глянул на искалеченный предмет, нелепо лежащий на боку в металлическом ящике. Бедный немой Синто. Теперь уже навеки бессловесный.

Камера предварительного заключения мало отличалась от тех, в которых я бывал. Где бы вы ни очутились – в Пекине, Баттамбанге, Катманду или Кливленде, – когда дело доходит до лишения свободы, мир и впрямь тесен. Реальное отличие одно: как долго придется ждать суда и будет ли он вообще. И еще еда – но вряд ли я в ближайшие недели буду страдать аппетитом.

Я знал, что ничего путного мне не предъявят. Но по японскому законодательству меня вполне могли продержать две недели. Прощай, турнир. Прощай, Флердоранж. Здравствуй, возмездие якудза.

Мне бы сейчас не помешал друг в полицейском департаменте. Но при всех моих связях в Японии я никогда не водил дружбу с полицейскими. Я общался с владельцами таверн, поджигателями, гангстерами, инвалидами – мастерами боевых искусств, кинорежиссерами и эксцентричными барменшами числом плюс-минус пять. Я корешился с университетскими профессорами, таксистами, актрисой-ампутанткой и даже с бывшим мэром Осаки. Но, несмотря на мои прежние столкновения с законом, ни с одним из полицейских я так и не познакомился.

По пути в КПЗ я думал, какое это досадное упущение.

Кто мог такое сотворить с Синто Хирохито? размышлял я, сидя на пластмассовых нарах. В нем слегка раздражали только глупые усы. В остальном – обычный парень. У него, вполне возможно, были семья и дети – мы просто никогда об этом не говорили. Он был слишком молчалив и много курил – неясно, за что тут убивать.

Синто Хирохито, интересная смерть, непримечательная жизнь. Жалкая эпитафия.

В голове скакали мысли, которые ни за что бы не возникли, будь он жив. Разные глупости. Какие песни ему нравились? Любил он Йоко Ториката или ненавидел? Играл в шахматы, го, ханафуда, патинко или еще во что? Делал ставки на гонках скоростных катеров? Не могла ведь его жизнь замыкаться только на перевозке людей в места, составлявшие географию их жизни?

На ум пришла элегия в честь Синто:

Я был просто обычный чувак.

Баранку крутить был мастак.

Но когда смылся Билли,

Мне башку отрубили —

Кто бы мне объяснил, как же так?[64]

Я встряхнулся. Синто мертв, а я тут плохие лимерики складываю. Хотелось бы думать, что это шок, а не черствость, хотя кто его знает? Тюрьма странные вещи делает с людьми.

Я напомнил себе, что всю дорогу видел: Синто не такой банальный, каким кажется. Если бы я и впрямь поверил, что он Обычный Парень Джонни, я бы так поспешно от него не отделался. Может, он остался бы в живых, разъезжал бы в своих неизменных белых перчатках с незажженной «Майлд Севен» в зубах. Но, по правде сказать, он меня пугал. Я оставил его у «Макдоналдса», а некоторое время спустя ему оторвали голову. Я знал, что причинно-следственной связи тут нет, а под обманчивой внешностью наверняка скрывался истинный Синто, и все же не мог отделаться от мысли, что косвенно причастен к его смерти.

Как ни странно, мне, в общем, было наплевать, почему его убили. Это лишь очередная гадость в моей, пожалуй, самой отвратительной японской командировке. Мне уже было плевать, почему убили Сато. Он мертв, а смерть Синто лишь подчеркнула жестокую бесповоротность этой кончины.

Да, имелись таинственные обстоятельства, а я по натуре любопытен, и мне, как любому журналисту, нравится, когда торжествует справедливость. Но никакая героика не вернет Сато. А если еще кто-нибудь погибнет, пока я удовлетворяю свою жажду истины – и, что еще хуже, отвратительную тоску по таинственной гейше. – в какой момент надо махнуть на все рукой и сдаться? Когда сорвать маску со своих навязчивых идей, признать в них своих демонов и их изгнать?

Момент настал. Освобожусь и уеду из Японии, решил я. Сочиню шаблонную статью о турнире, как все, и забуду о кошмаре, который начался в пурпурном рыбацком баре. Может, потеряю несколько фанатов, может, даже несколько сотен фанатов, – зато все останутся живы. Кроме того, идолы должны время от времени предавать тинейджеров. Так ребята поймут, какие разочарования их ждут во взрослой жизни.

У нас с Сарой состоится долгий разговор, серия переговоров, совещание на высшем уровне, если понадобится, пока мы наконец не решим, что делать теперь, когда она выросла из своей роли и все усложнилось. Мне жутко было думать, что всякий раз, когда я еду в Японию, она будет посещать дантиста, пока вообще не останется без зубов. И тогда что она будет делать? Начнет пальцы удалять?

А Флердоранж?

Если я не могу ее поймать, якудза наверняка не смогут – по крайней мере, с их топорными методами. С того первого дня эти парни в черном из так называемого религиозного ордена больше не появлялись. Кто бы они ни были, вряд ли они по мне соскучились. Флердоранж хотела исчезнуть – пускай исчезает. Пожалуй, без меня ей безопаснее, а мне бесспорно лучше без нее.

Теперь ты избранный, сказала она. Теперь уже нет, лапочка. Теперь уже нет.

Я вспомнил поговорку «дзю ёку го-о сэйсу» – побеждай, уступая. Не подходит. Я просто и недвусмысленно отступил и побеждать уже не собирался. Мужественным поступком или даже тактическим ходом этот шаг не назовешь. Просто больше ничего не оставалось.

Бесполезность клише вдруг напомнила мне, насколько я здесь чужак. Сколько кандзи[65] ни нарисую, всегда буду гайдзин. Отчасти, чем глубже я погружаюсь в эту иноземную культуру, тем инороднее мой статус. Настоящие японцы моего возраста слушают Майлза Дэвиса и читают Рэймонда Чэндлера. Я же – какой-то старомодный придурок, рыдаю над балладами энка и слишком серьезно отношусь к Мисима. Они едят в «Пицце-Хат» и пьют «Джим Бим», пока я давлюсь суси с сакэ.

Я вспомнил Синто в смешном ковбойском наряде в лав-отеле «Ётаё». Ну да, я не расхаживал в самурайском прикиде, но все же в культурном смысле облачился в ностальгию, страдая по тому, чего никогда не было. Отчего бы мне не помечтать, как мои японские сверстники, о барменшах, принцессах айну, глупеньких актрисах или прелестных школьницах? К чему эта беспощадная, разрушительная любовь к гейшам?

Может, причина теперь не так важна. Когда с горы сходит лавина, не сидишь и не размышляешь о геофизических и атмосферных условиях, которые ее вызвали. Просто пытаешься убраться с ее пути к чертовой матери. Когда-нибудь выявят генетическую предрасположенность к моему недугу, но я не могу ждать, пока наука допрет до этого открытия. Пора действовать.

Если это означает в Японию не соваться, – смирюсь. Есть о чем писать в Китае, Корее, Вьетнаме. Азия – огромный регион, и журнал всегда найдет, кого послать в Японию.

Приняв такое решение, я принялся вычищать из башки мысли о Флердоранж. «Извини, детка, – сказал я ее образу, – Спиши на тяжелые времена». Повернул дверную ручку и представил, как она выходит из мозга, точно из комнаты.

Но воображаемая дверь не закрыта, в нее падает свет из коридора. В уме я все еще гоняюсь за Флердоранж.

Оставалось только ждать. Я убивал время, отжимаясь и делая приседания – вполне тюремные занятия. Чтобы взбодриться, вспоминал всех знаменитых личностей, которые побывали в заключении. Мохаммед Али, Ганди, Достоевский, Малколм X. Даже Пол Маккартни не избежал тюрьмы – кстати, именно здесь, в Японии, – за то, что при нем нашли марихуану. Он даже написал о своем заключении книжку, так и не опубликованную, под названием «Японский арестант». Ну, если уж такие тузы попсы не теряют после этого чувства юмора, мне и беспокоиться нечего.

Не знаю, сколько прошло времени, – внезапно в коридоре возник одинокий тюремный надзиратель. Заключенные орали, но он, не обращая внимания, нес поднос с едой к моей камере.

– Где якитори, твою мать? – завопил кто-то под крики и аплодисменты.

Надзиратель медленно и размеренно шагал сквозь строй отборной ругани. Он, очевидно, серьезно занимался дзэн-медитацией, чтобы так держать себя в руках, – или просто оглох.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он материализовался перед моей камерой. Я взглянул на него, затем снова уставился в пол.

– Пора обедать, – тихо сказал надзиратель.

– Отдайте это кому-нибудь другому, – сказал я.

– Но эта еда предназначена для вас, – ответил он, по-солдатски стоя навытяжку.

– Слушай, коп, – я ухмыльнулся, – я не голоден.

– Вам нужно есть, чтобы выжить, – сказал он в замешательстве.

Я быстро окинул его взглядом. Гладкое моложавое лицо, темные глаза, отрешенный взгляд. Ему скорее пристало служить в монастыре, чем в тюрьме – хотя, по-моему, у них много общего.

– Я не нуждаюсь в спецобслуживании. Поем вместе с другими, – сказал я.

– Они уже поели. Эта еда для вас.

Есть я не хотел, но и препираться с ним весь день не планировал. Я встал и подошел к решетке. Когда я приблизился, он открыл дверь.

Ну и глупо. Пару раз быстро ему врезать – и можно бежать. Но куда? Я спокойно впустил его в камеру. Он стоял в метре от меня, будто ждал чего-то.

– В чем дело? – спросил я.

– Пожалуйста, возьмите у меня поднос, – сказал он. Я посмотрел ему в лицо, но там ничего не обнаружилось. Я протянул руки.

Он рывком схватил меня за кисть. Не успел я отпрянуть, как другой рукой он резко ткнул мне чем-то острым в плечо. Слабо кольнуло, а поднос с грохотом упал на пол.

– Что за… – я в смятении поднял на него взгляд. Лицо по-прежнему девственно пусто. Я приготовился атаковать его, применив Путь Птицы в Клетке, но понял, что уже никого не атакую, потому что голова кружится как черт знает что.

Он отпустил мою руку, и я, кренясь назад, попятился. Ноги подкосились, и я беспомощно рухнул на пол, прямо на поднос с обедом. Медленно развернувшись, надзиратель вышел из камеры и запер за собой дверь.

Это было последнее, что я увидел. Затем картинку выключили.

– Это он, – услышал я откуда-то издалека. Мир перемещался в диком глубоководном темпе. Кто-то схватил меня за одну руку, кто-то еще – за другую, и я почувствовал, как меня тащат вверх.

– Как, вы говорите, это состояние называется, док?

– Принесите воды.

– Просто я о таком никогда не слышал.

– Вы услышите об этом очень много в суде, если не поможете мне вынести его отсюда. И немедленна.

– Вы же не можете взять и с ним отсюда выйти…

– Чака, вы меня слышите?

Я попытался что-нибудь сказать, но лишь замычал. Зрение еще не вернулось полностью, и я различал только силуэты. Три человека в сверкающих белых халатах. Огромные полицейские в синем по бокам от меня и мужчина в сером костюме напротив.

– Боже милосердный. Тагэморо – позвоните в клинику, пусть готовят изометафоническую камеру и двадцать кубиков бетадиолоксина во льду. Скажите, что мы уже в пути.

– Вы не можете его забрать. Он подозревается в убийстве…

– Он будет жертвой убийства, если мы не поедем. Быстро.

– Но, он… он… нам еще нужно его допросить. Он потенциальный свидетель.

– Если я не доставлю его в клинику в течение часа, у вас на руках будет мертвый свидетель, офицер… Арадзиро, правильно?

– Ч-черт.

Я никогда не слышал, чтобы яки увлекались смертельными инъекциями. Они предпочитали грубую физичность бейсбольных бит и пуль тонкому воздействию химии. Я бы предпочел умереть иначе, но и так неплохо. Все лучше, чем когда голову отрезают.

– Доктор Ояси, оставайтесь и оформляйте документы. Заполните от моего имени все бланки разрешений, которые понадобятся, и затем быстро в клинику. Нам потребуются все люди.

– Почему его не отвезти в муниципальную больницу? – вмешался Арадзиро.

– Потому что идиот, он будет мертв, прежде чем его занесут в здание.

Меня уложили на носилки и понесли по коридору с такой скоростью, что в животе аж закрутило. Зрение прояснялось.

Я видел, с каким презрением смотрит на меня Арадзиро, будто это моя вина, что я умираю. Может, и так. Разговорчивого доктора я пока не видел. Но слышал, как он отдает распоряжения, ровной скороговоркой, вселяя уверенность в окружающих. Если я и умираю, то, по крайней мере, в хороших руках.

Мы проскочили в дверь и очутились на свету. Несколько дней или часов назад, когда я в последний раз был на улице, шел дождь. А сейчас прекрасный осенний день. Солнце грело мне кожу, и я надеялся, что не в последний раз.

Два доктора, стоя по бокам от носилок, впихнули меня в карету «скорой помощи». Я услышал, как Арадзиро обращается к старшему врачу:

– Сопровождение я обеспечил. Одна машина – больше я сейчас не могу.

– Нет необходимости, – ответил доктор.

– Все равно, – отрезал Арадзиро.

– Я позвоню вам, как только его состояние стабилизируется.

– Не надо. Я еду с вами, – сказал Арадзиро. – Это для протокола.

Возникла короткая пауза. Интересно, доктора с копами всегда так, или я – особый случай?

– Запрыгивайте, – сказал доктор.

Арадзиро ничего не сказал. Он забрался в машину, и мы поехали.

Эта «скорая помощь» не походила на те, в которых я бывал прежде. Ни медицинских инструментов, ни памяток по неотложной помощи на стенках. Я не слышал сирены. Пол покрыт тусклым красным ковром. Наверное, чтобы пятна крови скрывать. Хотя тут лучше, чем в моей камере, а если я умираю, к чему жаловаться на ковры? Арадзиро беспокойно озирался.

– И где же эта клиника? – спросил он. Ответа не было.

– Доктор Ояси… Укол.

Доктор Ояси вынул из черной сумки шприц и наполнил его раствором из флакона. Посмотрев шприц на свет, он выдавил тоненькую струйку – она выгнулась в воздухе дугой, точно дельфин в прыжке.

– Мне нужно проинструктировать сопровождение. Куда мы едем? – спросил Арадзиро.

– Пока прямо, – ответил старший врач. Арадзиро стиснул зубы – кажется, я расслышал скрежет.

– Закатайте ему рукав, – велел доктор Ояси. – Быстро!

Арадзиро неохотно опустился возле меня на колени и закатал рукав. При этом он поглядывал на меня так, будто все эти старания ни к чему.

– Подержите ему руку, – сказал старший врач. В этом не было нужды, меня и так прикрутили к носилкам ремнями. Но Арадзиро сделал, что просили.

– Чего ждете? – раздался голос старшего врача позади меня. Голова побаливала, но для умирающего я чувствовал себя прекрасно. Подумал было опротестовать инъекцию – что-то тут не то. Но ничего не мог поделать.

Доктор Ояси поднял иглу, помедлил и вонзил шприц в руку Арадзиро.

– Бля, я так и знал… – заорал Арадзиро, когда доктор Ояси и старший врач завалили его на пол. – Бля… для протокола.

Он еще немного посопротивлялся и затих.

– Снимите его, – старший врач кивнул на меня. Как я и думал, врачи не настоящие.

«Доктор Ояси» развязал ремни.

– Какие у меня шансы, док? Только откровенно.

Старший врач посмотрел на меня, и я наконец разглядел его лицо. Тот странный человек с турнира, тот, который в очках и федоре. Человек в Шляпе. Видимо, двое других – его кореша в дешевых черных костюмах.

– Вы не умираете, господин Чака, – серьезно сказал он. – Но вот Флердоранж – да.

Человек в Шляпе и один из его помощников подняли онемевшее тело Арадзиро и привязали его к носилкам, на которых только что лежал я.

– Мы надеялись, нам не придется этого делать, но он сам захотел поехать с нами, – пояснил Человек в Шляпе. – Главное было спасти вас. Ситуация критическая. У нас нет времени на вмешательство полиции.

– Так теперь они оставят вас в покое?

Их идея спасения чревата гигантскими неприятностями. Полицейские в машине сопровождения, которая шла впереди, не знали, что главный инспектор Арадзиро без сознания и привязан к носилкам, но вскоре обнаружат.

– Вы должны уйти в подполье. Мы уже все устроили, так что не беспокойтесь.

Ну да. Сказал паук мухе…

– Так как вас зовут? – спросил я Человека в Шляпе.

– Не важно, – ответил он, вынул из халата крошечный мобильник и набрал номер.

Потом передал телефон водителю.

Водитель сказал в телефон примерно три слова, а затем, сухо кивнув, отдал его обратно. Человек в Шляпе сунул телефон в карман и посмотрел сквозь ветровое стекло.

– Взгляните, вам будет интересно, – сказал он.

Наклонившись вперед, я уставился в окно. Как по команде, наш водитель резко крутанул руль влево, и я треснулся головой об стенку. Мгновением раньше я успел увидеть, как белый грузовик врезался в полицейскую машину перед нами. Машина полетела кубарем, отплевываясь осколками стекла.