Пьесы (сборник)

Жан Жене

Пьесы (сборник)

Строгий надзор

Действующие лица

Зеленоглазый, двадцать два года (на ногах кандалы).

Морис, семнадцать лет.

Лефран, двадцать три года.

Надзиратель, двадцать пять лет.

Старший Надзиратель и его подразделение (еще несколько надзирателей).

Декорации: камера в крепости.

Тюремная камера с каменными стенами, причем хорошо различимы отдельные, грубо вытесанные камни кладки; судя по ним, архитектурная конструкция тюрьмы достаточно сложна. В глубине мы видим окно, забранное решеткой, причем острые концы прутьев загнуты внутрь. Постелью служит гранитная плита, на которой разбросано несколько одеял. Справа зарешеченная дверь.

Некоторые рекомендации:

Все действие развертывается как будто во сне. Необходимо добиться крайне резких цветов декораций и костюмов актеров (полосатые грубошерстные робы). Белые и черные тона подбираются по принципу наибольшего контраста. Актеры должны попытаться придать своим жестам тяжелую медлительность или же молниеносную, непостижимую быстроту. Если возможно, они должны приглушить тембр своих голосов. Следует избегать специальных эффектов освещения. Просто дать как можно больше света. Текст написан обычным французским разговорным языком, орфография соответствует норме, однако актеры должны произносить его с искажениями, характерными для просторечного выговора. Актеры двигаются по сцене неслышно, на фетровых подошвах. Морис ходит босиком.

Морис произносит «Зеленоглазый» как «З-з-зеленоглазый».

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Снежок, он всюду за мной ходит, это он придает мне смелость. Если удастся выпутаться, мы вместе отправимся в Кайенны, а если я пойду под нож, он последует за мной. Что я для вас? Думаете, я не догадался. В этой камере я один держу всю тяжесть. Не знаю уж, тяжесть чего. Я неграмотный, мне нужен крепкий пах. Точно так же, как Снежок держит вес за всю крепость, возможно, есть и другой, пахан всех паханов, который держит вес за весь мир. Вы с ума сошли! Вы оба сумасшедшие. Я вас успокою одним ударом, я вас разложу тут на цементе. (Обращаясь к Лефрану.) Еще бы секунду, и Морису бы досталось. Берегись своих рук, Жюль. Не разыгрывай тут страшилок и не трепись больше об этом нефе.

ЛЕФРАН (яростно). Это он…

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (сухо). Ты. (Протягивает ему лис ток бумаги.) Читай дальше.

ЛЕФРАН. Мне остается только замолчать.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Это ты, Жюль. Оставь нас в покое. Со Снежком все кончено. Ни он, ни ребята из камеры больше не занимаются нами. (Слушает.) Через четверть часа придет и мой черед. (Молчание.) Начались посещения.

На протяжении всей следующей сцены он не останавливаясь ходит по камере.

МОРИС (показывая на Лефрана). Он несет с собой беспорядок, с ним никогда не поладишь. Он всего лишь Снежок.

ЛЕФРАН (яростно). Он самый. У негра есть тут какой-то авторитет. Это просто черный, обыкновенный дикарь…

МОРИС. Никто… (Слово повисает в воздухе.)

ЛЕФРАН (после паузы и как бы про себя). Дикарь, черный, который высекает молнии, Зеленоглазый…

МОРИС. Что?

ЛЕФРАН (обращаясь к Зеленоглазому). Зеленоглазый? Этот Снежок тебя просто подавляет.

МОРИС. Снова начинаешь? Сегодня утром, возвращаясь с прогулки, он тебе улыбнулся.

ЛЕФРАН. Мне?

МОРИС. Нас было там только трое. Так что либо надзирателю, либо кому-то из нас.

ЛЕФРАН. Когда именно?

МОРИС. Прямо перед тем – а тебе все-таки интересно? – перед тем как мы подошли к круглой площадке посередине коридора. О! Такая легкая, чуть заметная улыбка. Он немного запыхался после четырех этажей.

ЛЕФРАН. И что из этого следует, по-твоему?

МОРИС. Ты сеешь смуту в этой камере.

ЛЕФРАН. Снежок – это такой парень, что стоит ему дохнуть, и вас просто не станет. Он создает тень. Никто не может уничтожить его, ни одному заключенному его не погасить. Он по-настоящему крутой, и он пришел издалека.

МОРИС. Может, не стоит к этому возвращаться, но кто же возражает? Снежок суровый парень. Если хочешь, он совсем как Зеленоглазый, если его начистить гуталином.

ЛЕФРАН. Зеленоглазый больше не сопротивляется!

МОРИС. А как Зеленоглазый отвечал инспекторам?

ЛЕФРАН. Снежок? Он экзотичен. Он черный, а освещает собой две тысячи камер. Никто не может его убить. Он – единственный хозяин этой крепости, и все ребята его банды еще ужаснее, чем он сам. (Показывает на Зеленоглазого.) Достаточно посмотреть, как он все ходит…

МОРИС. Зеленоглазый, если только захочет…

ЛЕФРАН. Но когда видишь, как он идет коридорами: километры, километры, километры коридоров, шагает в своих цепях, понимаешь, что Снежок – король. Если он и пришел из пустыни, то с высоко поднятой головой!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (останавливаясь, смотрит на них обоих). В крепости нет больше монарха; Снежок теперь такой же, как и все остальные. Хватит, Жюль. Не думай, что он на меня давит, все его преступления – это, возможно, пустое, один ветер!

ЛЕФРАН. Какой ветер?

МОРИС (обращаясь к Лефрану). Его не перебивают. (Слушая под дверью.) Скоро начнутся посещения. Сейчас пойдут из 38-й.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Ветер, дующий в щели. Я не знаю, какие за ним преступления…

ЛЕФРАН. Нападение на поезд с золотом…

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (так же высокомерно). Не знаю, что там на нем. Я знаю, какие висят на мне.

ЛЕФРАН. На тебе всего одно.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Раз говорю «какие», значит, знаю, что говорю. Мои преступления. И не трогайте это, а то я стану опасен. Не раздражайте меня. Об одном тебя попрошу, прочти письмо моей жены.

ЛЕФРАН. Я уже читал тебе.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. А что еще она пишет?

ЛЕФРАН. Я все прочел!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (показывает строчку в письме). Здесь ты не читал.

ЛЕФРАН. Ты мне не веришь? ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (упрямо). А здесь?

ЛЕФРАН. Что здесь? Скажи мне, что тут, по-твоему?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Жюль, ты пользуешься тем, что я неграмотный.

ЛЕФРАН. Забирай эту бумагу, раз ты мне не веришь. И не надейся, что я снова буду читать тебе письма жены.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Жюль, ты много себе позволяешь. Готовься к веселенькой корриде в камере.

ЛЕФРАН. Ты меня утомил, Зеленоглазый. Ты, может, думаешь, я все тебе заливаю про нее? У меня все без надувательства. Не слушай Мориса. Он просто настраивает нас всех друг против друга.

МОРИС (с насмешкой). Я? Я самый спокойный мальчик…

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (обращаясь к Лефрану). А я говорю, что тебе на меня наплевать!

ЛЕФРАН. Ну ладно! Сам и пиши свои письма.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Вот сволочь!

МОРИС (мягко). Ох, не шуми так, Зеленоглазый. Увидишь еще свою мышку. Ты такой красавчик. Куда она от тебя денется?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (после долгого молчания). Сволочь!

МОРИС. Да не волнуйся ты. Жюль любит тайны, а ты производишь на него впечатление.

ЛЕФРАН. Я скажу тебе, что было в письме. Твоя жена скоро придет в комнату для свиданий, вот и спроси у нее, правда ли это. Хочешь, прочту?

Зеленоглазый ничего не отвечает и остается неподвижным.

Твоя жена заметила, что писал не ты. И теперь она подозревает, что ты не умеешь ни читать, ни писать.

МОРИС. Зеленоглазый может нанять себе писца.

ЛЕФРАН. Хочешь, прочту? (Читает.) «Милый, я сразу поняла, что ты не сам писал мне все эти красивые слова, но мне больше нравится, когда ты пишешь, как можешь…»

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Педрило!

ЛЕФРАН. Ты обвиняешь меня в чем-то?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Педик! Ты нарочно все так устроил, чтобы она решила, будто письма от тебя.

ЛЕФРАН. Я всегда писал то, что ты мне велел.

МОРИС (обращаясь к Лефрану). Какой бы ты ни был умник, а Зеленоглазый запросто может тебя изувечить. Значит, господин потихоньку старался…

ЛЕФРАН. Не подливай масла в огонь, Морис. Я вовсе не хотел его унизить.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Потому что я неграмотный? Не верь. Когда ты говоришь, что негр – парень более опасный, ты знаешь, я этих негров… (Делает непристойный жест.) Так что же тебе помешало прочесть все? Отвечай. Ты уже мечтаешь, как подкатиться к моей жене? Потому что через три дня ты выйдешь отсюда и поедешь к ней?

ЛЕФРАН. Потому что не хотел тебя смущать. Зеленоглазый, ты мне не поверишь, я бы тебе сказал, но (показывает на Мориса) не при нем же.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Почему?

МОРИС. Почему я? Нужно тебе объяснить. Я вас смущаю, но я еще вполне могу растаять в тумане. Я тот парнишка, который проходит стены насквозь, все видели, все это знают. Нет, нет, Жюль, ты все выдумываешь. Признайся, что ты хотел его жену, тут тебе каждый поверит.

ЛЕФРАН (яростно). Это из-за тебя все идет из рук вон плохо, из-за твоих ребячеств. Ты хуже любого педика.

МОРИС. Не стесняйся, я ведь самый слабый; давай, вымещай на мне свою ярость. Уже восемь дней как ты затеваешь все эти стычки, но ты просто попусту теряешь время. Я решил защищать свою дружбу с Зеленоглазым.

ЛЕФРАН. Вы не даете мне больше жить.

МОРИС. Только что, когда ты схватил меня за шиворот, ты думал – я так и останусь здесь на цементе. Я уже весь посинел, и, если бы не Зеленоглазый, мне пришел бы конец. Это ему, Зеленоглазому, я обязан жизнью. (С неподражаемой торжественностью.) Вечная благодарность. (Положив левую руку на сердце, Морис очень низко склоняется перед Зеленоглазым.) К счастью, ты скоро выходишь. У нас наступит наконец покой.

ЛЕФРАН. Не говори об этом, Морис.

МОРИС. Вот видишь? Сам видишь, Жюль, мне и слова нельзя сказать. Ты хотел бы прижать нас с Зеленоглазым к ногтю. Нет, не выйдет, Жюль Лефран.

ЛЕФРАН. Мое имя – Жорж.

МОРИС. Да тебя уже все привыкли звать Жюлем. Ты должен был нас заранее предупредить, вместо того чтоб раздражаться.

ЛЕФРАН. Я делаю то, что должен делать.

МОРИС. Кому должен? Мы-то здесь все заключенные, и к нам ты должен относиться с уважением. А ты плетешь заговоры. В полном одиночестве. Ведь ты совсем один, не забывай.

ЛЕФРАН. А ты? Чего ты добиваешься, принимая все эти позы? Все юлишь вокруг него, вокруг тюремщиков. Можешь сколько угодно пытаться их обмануть, со мной этот номер не пройдет. Если я и спустил тебе сейчас, то только из-за этих твоих гримас. Им ты обязан жизнью больше, чем Зеленоглазому. Я тебя пожалел, но ты все равно сдохнешь, сдохнешь еще до того, как я выйду отсюда.

МОРИС. Ну давай, изображай из себя крутого, Жюль. Пользуйся тем, что я сейчас на тебя смотрю. Только что ты пытался меня убить, а бывает, что ночи напролет ты надоедаешь мне своими разговорами. То ты боишься, что я замерзну, то тебе кажется, что у меня лихорадка. Я-то давно уже заметил. И Зеленоглазый меня предупредил. Лишний случай для нас посмеяться над твоей рожей.

ЛЕФРАН. Ты плохо меня знаешь, если думаешь, что я соглашусь пожертвовать собой ради твоего скелета.

МОРИС. А мне это нужно? Хочешь подлизаться ко мне? Думаешь, так ты мне будешь менее противен? Через три дня тебя освободят. И мы с Зеленоглазым будем наконец свободны.

ЛЕФРАН. Не слишком на это рассчитывай, Морис, сегодня вечером тебе придется уйти из этой камеры. Пока ты не появился, мы с Зеленоглазым прекрасно ладили, как двое мужчин. Я не разговаривал с ним как молоденькая невеста.

МОРИС. Ты мне отвратителен!

Он делает движение головой, как бы откидывая со лба непослушную прядь волос.

ЛЕФРАН (все больше распаляясь). Не могу тебя видеть! Не могу тебя слышать! Чувствовать твой запах! Даже твои повадки внушают мне отвращение. Не хочу уносить их с собой, когда выйду отсюда.

МОРИС. А если я откажусь? Ты злишься, что я совсем недавно в крепости. Ты был бы рад, если бы мои волосы остригли под ноль машинкой?

ЛЕФРАН. Заткнись, Морис!

МОРИС. Я сижу на табуретке, и мои срезанные кудри падают мне на плечи, на колени и на землю, – ты рад даже сейчас, когда я говорю об этом, рад моей ярости. Ты просто балдеешь от моей беды.

ЛЕФРАН. Я сказал уже, что мне надоело оставаться здесь между вами, чувствовать, как ваши жесты пронзают меня насквозь, когда вы говорите между собой. Мне надоело видеть ваши слишком доступные физиономии. Ваши опущенные веки, вздрагивающие ресницы, – как хорошо я их знаю! Мало того, что тут подыхаешь с голоду, бессильно пропадаешь за этими стенами, вам еще нужно, чтобы мы тут совсем передрались.

МОРИС. Ты что, хочешь меня разжалобить, все время напоминая, что отдавал мне половину своего хлеба? И половину супа к тому же. (Пауза.) Мне вообще трудно было глотать все это. Еда исходила от тебя, и этого было достаточно, чтобы внушать мне отвращение.

ЛЕФРАН. Но кое-что перепадало и Зеленоглазому.

МОРИС. А ты хотел бы, чтобы он подох с голоду.

ЛЕФРАН. Как вы там делились, меня не касается. Я могу накормить хоть всю камеру.

МОРИС. Оставь себе свой суп, великомученик, мне хватит храбрости, чтобы отдавать половину моего обеда Зеленоглазому.

ЛЕФРАН. Да-да, поддерживай его силы, они ему еще пригодятся. Но не пытайся провести меня. Я вообще во многом зашел куда дальше вас.

МОРИС (с иронией). На каторгу, что ли?

ЛЕФРАН. Повтори, что ты сказал!

МОРИС. Я и говорю: на каторгу.

ЛЕФРАН. Ты меня достаешь? Ты хочешь довести меня до края? Морис, ты хочешь, чтобы я снова завелся?

МОРИС. И отправился прямиком на каторгу? Но ты ведь первый стал рассказывать нам о следах цепей на твоих запястьях…

ЛЕФРАН. И на щиколотках! На запястьях и на щиколотках. У меня есть право говорить об этом! А у тебя есть право заткнуться. (Кричит.) У меня есть полное право говорить об этом. Уже триста лет, как на мне – метки каторжного раба, и все это закончится грандиозной катастрофой. Вы слышите меня? Я могу стать настоящим ураганом и смести вас всех! Приберите хоть немного в камере. Ваша мягкотелость меня убивает. Один из нас должен срочно убраться отсюда. Вы совсем утомили меня, – ты вместе со своим красавцем убийцей.

МОРИС. Ты до сих пор его обвиняешь. Чтобы попытаться скрыть свои повадки предателя, ты обвиняешь его. Он знает, что ты хотел украсть у него жену. Совсем так же, как ночью ты встаешь, чтобы красть его табак. А стоит предложить тебе тот же табак днем, и ты откажешься. Легче, конечно, таскать при свете луны. Его жену! Ты ее уже давно хотел.

ЛЕФРАН. Тебе ведь хочется, чтобы я сказал: да. Ты был бы рад? Ты был бы счастлив, если бы сумел разлучить меня с Зеленоглазым? Ну что ж – да! Да, малыш Морис, ты верно угадал: уже очень давно я делаю все возможное, чтобы она послала его к черту. Начиная с первого любовного письма.

МОРИС. Сволочь!

ЛЕФРАН. Уже давно я пытаюсь их рассорить. Мне наплевать на его жену. На нее – наплевать. Я хотел, чтобы Зеленоглазый остался совсем один. Как говорится, «соло». Но это так трудно. Парень неплохо держится. Он с таким апломбом стоит на своих чуть расставленных ногах. И я, по всей вероятности, уже провалил это дело.

МОРИС. Что ты хотел с ним сделать? Куда увести? (Обращаясь к Зеленоглазому.) Зеленоглазый, ты слышишь?

ЛЕФРАН. Это тебя не касается. Это останется между ним и мною, и даже если мне придется сменить камеру, я буду продолжать делать то же самое. И даже если я выйду из крепости.

МОРИС. Зеленоглазый!

ЛЕФРАН. Я скажу, что останется у тебя: твоя ревность. Ты не можешь вынести, что это я пишу его жене. У меня слишком теплое местечко. Настоящая должность: я – его почта. Вот ты и злишься!

МОРИС (сжав зубы). Неправда! Просто я делаю ошибки в правописании.

ЛЕФРАН (передразнивая Мориса). Неправда? Ты сам не понимаешь, что говоришь! Да у тебя слезы на глазах. Стоило мне сесть за стол, взять листок бумаги, опробовать интендантское перышко, откупорить чернильницу – и ты места себе не мог найти. Ты был просто весь заряжен электричеством. С тобой нельзя было больше иметь дела. Ты сам на себя посмотри, – что с тобой творилось, когда я начинал писать. А когда я перечитывал письма? Что-то я не слышал тогда твоих насмешек, не видел, чтоб ты подмигивал!

МОРИС. Жена Зеленоглазого могла бы стать твоей первой женщиной. Ты весь выкладывался, когда писал эти письма!

ЛЕФРАН. Ты до сих пор страдаешь: из твоих хорошеньких глазок текут слезы. Я заставил тебя плакать от ярости и стыда! И я еще не закончил! Пусть только Зеленоглазый вернется из комнаты для свиданий! Он вернется счастливым, потому что увидел жену, и счастливым, потому что наконец бросил ее.

МОРИС. Неправда!

ЛЕФРАН. Ты так думаешь! Конечно, жена не сможет так легко его позабыть. Разве можно забыть Зеленоглазого! И он слишком труслив, чтобы бросить ее. Как только он приклеится к переговорной решетке, его жизнь начнется сначала… Нет, только когда он вернется сюда, жизнь его действительно начнется сначала.

МОРИС. Сволочь!

ЛЕФРАН. Ты еще не понял, что ты вообще не в счет? Что это он – мужчина! И сейчас, погляди только, вот он прижался к решетке. А вот отступает назад, чтобы жена могла его получше рассмотреть! Ну же, погляди!

МОРИС. Кто ревнует! Ты просто хотел бы, чтобы вся Франция говорила о тебе, как говорит о Зеленоглазом. Как же это было прекрасно. Только вспомни, как это было прекрасно, когда даже трупа не могли отыскать. Все эти крестьяне искали. И фараоны, и собаки! Осушали колодцы, вычерпывали пруды. Настоящая революция, под звон колоколов. Священники – и бродяги, ведуны, экстрасенсы – все эти бродяги! А уж когда нашли труп! Вся, вся земля была пропитана этим ароматом. А руки Зеленоглазого? Его окровавленные руки, – ими он срывал занавески с окон. И встряхивал волосы с венком из гроздьев сирени. Как он нам и рассказывал.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (в изумлении). Какая кровь, Морис? Черт побери!

МОРИС. Что ты сказал?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Крови не было. Только сирень.

Он приближается с угрожающими жестами.

МОРИС. Какая сирень?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. У него в зубах! У него в волосах! А только теперь ты меня предупреждаешь! (Дает Морису пощечину.) Ни один легавый мне этого не рассказывал. Я должен был сам об этом подумать, и, к несчастью, подумал слишком поздно. (Обращаясь к Морису.) И все ты виноват, червяк. Тебя там не было. Ты должен был присутствовать там, чтобы меня предупредить, я бы замолчал, заткнулся перед лицом своей скорби, я был бы точен… Но ты был, наверное, так занят с моей женой…

МОРИС. Зеленоглазый…

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Вы все мне надоели. Через месяц я пойду под нож. По одну сторону машины будет моя голова, а по другую – тело. Потому я так ужасен. Ужасен! И я могу тебя уничтожить. Если моя жена тебе нравится, пойди возьми ее. Ты все крутишься вокруг меня, все крутишься, все ищешь уголок, где бы устроиться, и не боишься, что я тебя прибью.

МОРИС (слушая под дверью). Зеленоглазый… все устроится: ты появишься перед ней, и она снова будет твоя. Послушай! Послушай! Теперь черед 34-й камеры.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Нет. Пусть посмеется: она тут права. Я бы сделал то же самое. Для начала здесь, а потом и там, по ту сторону. Если, конечно, доберусь. Вот только как подумаю, что она мне это сейчас сообщит, так прямо и скажет… Она хладнокровно пошлет меня к черту, даже не сообразив, что, стоит ей подождать еще пару месяцев, и она все равно станет вдовой. Она могла бы приходить молиться на мою могилу и приносить… (Колеблется.)…цветы… МОРИС (нежно). Зеленоглазый…

ЛЕФРАН. Она придет. Посещения только начались.

Он идет и снимает с гвоздя куртку.

МОРИС. Это не твоя куртка, это куртка Зеленоглазого.

ЛЕФРАН (снова вешая куртку). Ты прав, я ошибся.

МОРИС. Это с тобой частенько случается. Ты берешь его куртку уже в пятый или шестой раз.

ЛЕФРАН. А чем он рискует? У него нет секретов, и в этих куртках нет карманов. (Пауза.) А ты, Морис, ты что, теперь стережешь шмотки Зеленоглазого?

МОРИС (пожав плечами). Тебе-то что, это мое дело!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Вот стервочка! Она бросает меня одного посреди пустыни. Ты уходишь к чертовой матери, исчезаешь!

МОРИС. Если встречу – прикончу ее, клянусь.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Слишком поздно. Как только ты ее увидишь, ты скажешь «прощай» Зеленоглазому.

МОРИС. Никогда!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Никогда не говори «никогда». Я слишком хорошо знаю друзей, которые постоянно клянутся. Да и не стоит ее трогать, она просто несчастная девчонка. Ей нужен мужчина, настоящий мужчина, а я уже просто призрак себя самого. И всего-то нужно было – научиться писать. Все эти красивые фразы, – мне нужно было выучить их наизусть. Этому можно научиться. (Пауза.) Но я сам и есть красивая фраза, – этому не научишься.

МОРИС. Ты что, оправдываешь ее?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Она не заслуживает прощения, но что я тут могу поделать? Или сделать для нее?

МОРИС. Прикончить ее.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Вы оба мне просто смешны. Разве вы не видите, в каком я положении? Разве вы не видите, что здесь человек начинает выдумывать истории, и истории эти могут выжить только среди этих стен? Я никогда уже не увижу солнечного света, исходящего от других людей, а вам на меня наплевать? Вам на меня наплевать? Вы не понимаете, что для меня уже вырыта могила? Через месяц я предстану перед судьями. Через месяц они решат, что мне нужно отрубить голову. Отрезать голову, господа! Я-то уже вообще не живой! Я теперь совсем один! Совсем один! Один! Соло! Я могу умереть спокойным. Я больше не ослепляю лучами. Я заледенел.

Морис и Лефран, сбитые с толку, смотрят на него и стараются вникнуть в монолог.

Заледенел! Ну давайте, падайте на колени перед Снежком, и вы будете по-своему правы. Настоящий пахан – это он. Идите, целуйте ему ноги: ему ведь повезло – он дикарь. У него есть право убивать людей и даже съедать их потом. Он живет в джунглях, – в этом его преимущество передо мной. У него есть свои ручные пантеры. Я-то совсем один. Слишком бел. Слишком устал от камеры. Слишком бледен. Подавлен. Но если б вы видели меня раньше, руки в карманах, с цветами, – всегда с цветком в зубах или за ухом, вместо сигареты! Меня звали… Хотите знать, как? Красивое имя: «Пауло с цветком в зубах»! А что теперь? Я совсем один, жена моя меня бросает… (Обращаясь к Морису.) Она тебе понравилась, моя жена?

МОРИС. Ну признаюсь, у меня немного закружилась голова. Когда я вижу ее вот так, сквозь тебя, я схожу с ума.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (горько). Я и сам прекрасная пара, да? Это тебя беспокоит?

МОРИС. Да. Это что-то вроде подземного хода, который ты сам должен прорыть. Тебе будет тяжело избавиться от нее. Потому-то за тебя и нужно отомстить. Покажи мне ее портрет.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Ты видишь его каждое утро, когда я моюсь.

МОРИС. Покажи еще. Последний раз.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (резко, одним движением распахивает рубашку и показывает Морису свой торс, на ко тором – татуировка женского лица; при этом он стоит к публике спиной, так что та никогда так и не увидит татуировки). Она тебе нравится?

МОРИС. Она прекрасна! Жаль, что не могу плюнуть ей в морду, это все-таки твоя кожа. (Смеется.) А здесь у тебя что? (Показывает другое место на груди Зеленоглазого.) Еще одна женщина?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Хватит. С ней покончено.

МОРИС. Хотелось бы мне с ней познакомиться…

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Я же сказал: замолчите все. Быстро. Ты и так слишком доволен тем, что со мной происходит. Наверное, та же самая радость восстанавливает вас против нее и против меня. Вы счастливы, что останетесь одни и сможете на нее смотреть.

МОРИС. И ты мог бы разозлиться на меня? Я способен пойти и убить твою жену…

ЛЕФРАН. Хорош бы ты был при виде текущей крови. Для этого нужно прежде иметь ее в собственных жилах.

МОРИС. Главное – это подходящая физиономия. Вот моя…

ЛЕФРАН. Если б ты только ее видел! Должно быть, отлита в той же форме, что и Зеленоглазый.

МОРИС (почти теряя сознание). Ох, Жюль, не говори так, а то я хлопнусь в обморок. Ты ведь не станешь отрицать, что я самый красивый парень в крепости. Приглядись хоть немножко к хорошенькому самцу! (Он делает прежний жест, как бы отбрасывая со лба прядь волос. Все так же замирает, но действительно видно, что он хорошенький негодник.) С такой мордашкой я что угодно могу себе позволить. Даже когда я невиновен, все считают, что я виноват. Потому что я красив. Из газет всегда вырезают лица вроде моего. Ну что, Жюль, годится для твоей коллекции? Богатые тетки с претензиями сходят по таким с ума. Тут уж действительно кровь потечет. Да и слезы. А всем ребятам сразу же хочется поиграть ножичком. Вот праздник-то будет. На улицах будут танцевать. Четырнадцатое июля, наверное, вроде того, да?

ЛЕФРАН. Дрянь!

МОРИС. Но дрянь драгоценного, белого металла! А потом мне стоит только превратиться в розу, и меня обязательно подберут! В розу или в барвинок. В маргаритку или львиный зев. Тебе же никогда не добиться такого изумительного результата. Стоит только взглянуть на тебя. Ты не создан для этого. Но я вовсе не хочу сказать, что ты невинен, я вовсе не утверждаю, что как грабитель ты никуда не годишься, однако преступление – это нечто совсем другое.

ЛЕФРАН. Что ты об этом знаешь?

МОРИС. Я все знаю. Меня принимали все мужчины, настоящие мужчины. Я еще молод, но у меня уже есть их дружба. А у тебя нет. Ты не нашей породы. И никогда не будешь таким. Даже если прикончишь человека.

ЛЕФРАН. Ты просто увлечен Зеленоглазым. Он стал для тебя просто наваждением!

МОРИС (все более откровенно провоцируя его, но теперь уже отбросив всякое кокетство). Неправда! Я, может, и не помогаю ему так, как хотел бы помочь, но вот ты, – ты сам хотел бы, чтобы он тебе помог.

ЛЕФРАН. В чем же?

МОРИС (внезапно приходя в ярость). В чем? Вспомни, какое у тебя было лицо, когда надзиратель нашел все эти фотографии убийц у тебя в матрасе. Что ты с ними делал? Зачем они тебе были нужны? У тебя они были все! Все! И фотка Соклея, и фотка Вейдмана, и Ваше, и Солнечного Ангела, и уж не помню, кого еще. В отличие от тебя, я не помню их всех наизусть. Что ты с ними делал? Служил им мессу? Молился им? Эй, Жюль, похоже, что ночью, на своем матрасе, ты их поливал бальзамом.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Не ругайтесь. Если вы еще собираетесь прикончить мою жену, тяните жребий.

ЛЕФРАН И МОРИС (вместе). Зачем? Не стоит!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Тяните жребий. Я остаюсь здесь хозяином. Судьба укажет нож, но палачом все равно буду я.

ЛЕФРАН. Ты просто шутишь, Зеленоглазый.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Разве похоже? За кого вы себя держите? Будьте же внимательны к тому, что произойдет. Осмотрительны. Вы решились? Вы и впрямь решились прикончить мою жену? Тогда нужно действовать быстро. Остерегайтесь. Удар палкой – и один из вас упадет. (Кладет свой кулак на плечо Мориса.) Это будешь ты? Мы еще сделаем из тебя маленького убийцу?

МОРИС. Ты на меня больше не сердишься?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Мы тут все измучились от нехватки воздуха, не заставляй меня слишком напрягаться. Я просто объясняю вам. По-отечески. Я просто говорю, что нужно следить за собой, потому что такие минуты ужасны. Они ужасны как раз потому, что так сладки. Вы меня понимаете? Это слишком сладко.

МОРИС. Что слишком сладко?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (произносит весь монолог очень мягким, очень нежным голосом). По этим признакам легко заранее угадать катастрофу. Я-то сам уже не стою у края. Я падаю. Я же вам сказал: сам я больше ничем не рискую. И Зеленоглазый нас всех еще посмешит: я падаю так мягко, то, что заставляет меня падать, так нежно, что из вежливости я даже не сопротивляюсь. В день преступления… Ты слышишь? В день преступления все было так же. Вы слышите меня? Это ведь вас интересует, господа. Я говорю: «в день преступления» – и мне не стыдно! Кого вы еще знаете в этой крепости, на всех ее этажах, кто мог бы подняться и встать вровень со мной? Кто еще так же молод, как я? Кто остался так же красив после такой беды? Я говорю: «в день преступления»! В этот день, все больше и больше, пока…

ЛЕФРАН (мягко)…Не испустишь дух.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Люди становились все вежливее со мной. Мне даже показалось, что человек на улице поздоровался со мной, приподняв шляпу.

МОРИС. Зеленоглазый, успокойся.

ЛЕФРАН (обращаясь к Зеленоглазому). Продолжай. Рассказывай.

МОРИС. Нет, стой. То, что ты говоришь, возбуждает его. Это его захватывает. (Обращаясь к Лефрану.) Ты просто питаешься бедами других.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (растолковывая им или попросту не вполне понимая сам). Я же вам объясняю. Он приподнял свою шляпу. Вот начиная с этого все и…

ЛЕФРАН (неумолимо). Точнее.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ …все и пришло в движение. Мне нечего было больше делать. И потому было так необходимо, чтобы я кого-нибудь убил. Теперь ваша очередь. Один из вас прикончит мою жену. Только будьте внимательны. Я все для вас подготовил, я даю вам шанс. Со мной-то уже покончено. Я как пенсионер, который отправляется в мир соломенных шляп и пальмовых рощ. Вы сами увидите – начать новую жизнь легко. Я понял это с той самой минуты, когда убил эту девочку. Я осознал и опасность, но, к счастью, лишь потом. Понимаете? Опасность оказаться в шкуре другого человека. И мне стало страшно. Мне захотелось вернуться назад. Остановись! Невозможно! Я прилагал усилия. Бегал взад и вперед. Кривлялся и мучился. Я испробовал все обличья, чтоб только не становиться убийцей. Пробовал быть собакой, кошкой, лошадью, тифом, столом, камнем! Я даже пытался стать розой! Не смейтесь. Я делал все, что мог. Я корчился. Люди будут говорить, что я был не революционером, а конвульсионером. Я хотел вернуться назад во времени, отменить то, что сам сделал, вернуться к жизни до преступления. Вернуться к легкости, – да только вот тело не пускало. Я попробовал еще раз, – не выходит! А вокруг меня всем было наплевать. Никто и не подозревал об опасности, – до того самого дня, когда все вдруг всполошились. А как я плясал! Если б вы видели, как я плясал! О, ребята, я плясал так уж плясал!

Здесь актер должен сымпровизировать нечто вроде коротенького танца, бурлескного, если получится, – и одновременно трогательного; танец показывает, как Зеленоглазый пытался вернуться назад во времени. Все так же молча он корчится в конвульсиях. Он пытается танцевать, кружась вокруг собственной оси. Морис и Лефран внимательно наблюдают за всеми его усилиями. Потом он продолжает монолог.

Ничего не вышло. Я не могу ни читать, ни писать, ни танцевать, ни вернуться назад во времени. Вот дерьмо! (Танцуя.) А все-таки плясал! Потанцуй со мной, Морис.

Подхватывает его, держа за талию, делает несколько па вместе с ним, но тут же отталкивает партнера прочь.

Убирайся к черту! Ты танцуешь как пьяная девка, вихляя бедрами!

Продолжает танцевать, кружась. Наконец, сбив дыхание, актер останавливается.

А я все-таки танцевал! Ну, понятно, меня стали искать. Меня заподозрили. А потом уж все произошло само собой. Я делал именно те поступки, которые вели меня самой гладкой дорожкой на гильотину. Теперь я спокоен. И я сам должен обеспечить вашу судьбу. Вы будете тянуть жребий. (Обращаясь к Лефрану.) Боишься? Ты к этому привыкнешь. Надо подходить к каждой идее, разбирая, в чем от нее прибыль. Вначале мне было страшно от самого себя. А теперь я нравлюсь себе! А вам я разве не нравлюсь?

МОРИС (обращаясь к Зеленоглазому). Ты его волнуешь. Он как листок козлобородника.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Отдайтесь на волю течения. Отдайся течению, Жюль. Ты всегда найдешь кого-нибудь, кто протянет тебе руку. Может, даже Снежок, если меня уже здесь не будет. Ты все больше сдаешь. Ты не способен так прекрасно держаться, как Морис. Может, я даже предпочел бы, чтоб это был ты.

МОРИС (улыбаясь, насмешливо). Убийца.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Тяните! Вы должны тянуть жребий.

МОРИС. А как же… как же… ты сам за это взялся?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Это другое. Сама судьба обрела форму моих рук. По справедливости это их надо бы отрубить, а вовсе не мою голову. И все для меня стало так просто, девочка уже была подо мной. Мне осталось только нежно положить ей одну руку поверх рта, а другую – так же нежно – на шею. И все было кончено. Но вот тебе…

МОРИС. А потом? (Обращаясь к Зеленоглазому.) А что потом?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Ну я же тебе уже сказал. Все было совсем иначе. Вначале я привел девочку к себе в комнату. Никто не видел, как она входила. Ей хотелось забрать у меня сирень.

МОРИС. А потом?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. В зубах у меня была веточка сирени. Девочка шла за мной. Ее словно притягивало магнитом… Я вам все рассказываю, – лишь бы это пошло вам на пользу. Потом… Потом она собралась плакать, потому что я сделал ей больно. Потому я ее и придушил. Я думал, что, когда она умрет, я сумею ее воскресить.

МОРИС. А потом?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Потом? Да очень просто! Дверь была там! (Показывает на угол камеры, дотрагиваясь до стены.) И я не мог вынести тело, я сам занимал слишком много места, мои груди набухли и стали огромными, ясно различимыми. Я весь был мокрый. Сначала я подошел к окну и выглянул наружу. Я не смел выйти, у меня поменялся пол. Улица подстерегала меня. Все хотели посмотреть на мое платье, на мою новую прическу, все только и ждали, что я покажусь в окне во всех этих ленточках… Я немного раздвинул занавески… (Морис делает жест.) Что еще?

МОРИС. А сирень? Ты оставил сирень у нее в волосах?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (печально). Вот только теперь ты меня предупреждаешь!

МОРИС. Я не знал, Зеленоглазый. Я бы попробовал тебя спасти. Мне нужно было быть там, нужно было помочь тебе…

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Ты забываешь, что я слежу за тобой. У тебя всегда была склонность к ней, с самого первого дня, с того самого утра, когда ты увидел меня голого под душем. Я сразу понял, как только мы вернулись. И все эти твои нежности со мной – все это было ради нее. Я ведь не ошибся? Когда ты хотел посмотреть на меня, тебе просто нужно было видеть, как ее тело вложено внутрь моего. Думаешь, я уж совсем идиот, раз не умею читать и писать! У меня зато точный глаз! (Морис делает гримаску побитого мальчишки.) Давай, говори, я ведь не зверь какой-нибудь! Я ошибаюсь? Вы думаете, моя голова уже целиком ваша? Моя голова – она еще держится на тонкой ниточке. Ты меня потерял. Ты договорился с Господом Богом. Сирень, подумать только! Осталась совсем маленькая веточка в волосах, а рядом никого не было, чтобы вовремя меня предупредить. За девять дней я полностью сменил пол. Меня трахали повсюду. А что теперь? Что мне делать? (Смотрит на Лефрана.)

МОРИС (обращаясь к Зеленоглазому). Не проси у него больше ничего. Больше никогда у него ничего не проси. Ты разве не видишь, какую он скорчил физиономию? Он прямо упивается тобой. Заглатывает тебя целиком.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (грустно). Послушайте, говорю же вам: все это так грустно, что мне хотелось бы, чтобы уже была ночь и я мог попробовать прижать себя к своему сердцу; мне хотелось бы – и мне не стыдно в этом признаваться – мне хотелось бы, хотелось бы, хотелось бы… сжать себя в собственных объятиях.

МОРИС. Не кисни.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (все так же грустно). Вы смотрите теперь на меня как на пропащего. По-вашему, Зеленоглазый совсем опустился. Вы можете вблизи ощутить, как дрожит здоровяк. Потрогайте, можете потрогать. (С внезапной яростью.) Но не слишком-то доверяйте своим ощущениям. Может, мне нужно совсем немного, чтобы я снова воспрянул духом и раздавил вас! Так что уж лучше поостерегитесь. Вы мало-помалу узнали обо мне больше, чем полиция, хотя та шла прямо следом за мною. Вы оказались рядом в момент истинного разоблачения, – вот только берегитесь, возможно, я никогда вам этого не прощу. Вы имели дерзость разобрать меня на части, но не думайте, что я так и останусь в таком виде. Зеленоглазый уже начал перегруппировку. Я восстанавливаю себя. Я склеиваю себя заново. Я заново себя строю. Я становлюсь сильнее, тяжелее, чем самый мощный замок. Сильнее, чем эта крепость. Я и есть эта крепость! В своих камерах я держу силачей, негодяев, солдат, разбойников! Берегитесь! Я не уверен, что мои надзиратели и собаки смогут их сдержать, если я их всех распущу! У меня припасены веревки, ножи, лестницы! Остерегитесь! На круговом обходе у меня всегда выставлены часовые. Повсюду шпионы. Я и есть эта крепость, и я один такой во всем мире.

МОРИС. Зеленоглазый!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Я сам приговариваю себя к казни. И я же освобождаю из-под стражи. Берегитесь, ребята. (Дверь камеры отворяется, но на пороге никого нет.) Это за мной? Нет? Она пришла. (Колеблется.) Она пришла? Ну что ж, пойдите и скажите ей, чтобы уходила.

Входит Надзиратель. В руке у него связка ключей.

НАДЗИРАТЕЛЬ (улыбаясь). Поторопись. Твоя жена ждет в комнате для свиданий.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Я не пойду.

НАДЗИРАТЕЛЬ (сохраняя спокойствие). А что за причина?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Сказал же: не пойду. Пойди скажи ей, чтобы она возвращалась обратно.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Это окончательно?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Окончательнее не бывает. Барышня умерла.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Твое дело. А мое дело передать. (Осматривает камеру.) Здесь у вас все в порядке?

ЛЕФРАН. Все в порядке, вы же сами видите.

НАДЗИРАТЕЛЬ (обращаясь к Лефрану). Да? А это что? (Показывает на незастеленную постель.) Отвечайте. (Молчание.) Вы не хотите отвечать? Я вас спрашиваю: почему постель не застелена?

Долгое молчание.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (обращаясь к Морису и Лефрану). Эй, вы там! Вам ничего об этом не известно? Скажите прямо, если это вы. Надо говорить правду, и начальник не станет раздувать из этого историю.

ЛЕФРАН. Мы знаем об этом не больше твоего.

НАДЗИРАТЕЛЬ (продолжая улыбаться). Меня бы это очень удивило. Правда ведь вам просто поперек горла встает. (Обращаясь к Лефрану.) Когда вас освобождают?

ЛЕФРАН. Послезавтра.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Наконец-то избавимся.

ЛЕФРАН (агрессивно). Могли бы сказать об этом вчера, и я ушел бы прямо сегодня утром.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Смени тон, когда говоришь со мной, иначе попадешь в карцер.

ЛЕФРАН. В карцер так в карцер. И не нужно будет объясняться с этим господином. (Указывает на Зеленоглазого.)

НАДЗИРАТЕЛЬ. Ты слишком громко поешь. (Поворачивается к Зеленоглазому и Морису.) Стоит проявить доброту – и вот пожалуйста! Невозможно с такими ребятами, как он. Вот так в конце концов и теряешь человеческий облик. А потом все говорят, что надзиратели, мол, звери. (Обращаясь к Лефрану.) Не будь вы таким тупым, вы бы поняли, что я просто делаю свое дело. Никто не может сказать, что я к вам придираюсь, и к тому же я намного правдивей вас.

ЛЕФРАН. Это еще как посмотреть.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Уже посмотрели. Вы даже не представляете, что приходится порой видеть и выносить, если ты надзиратель тюрьмы. Вы даже не представляете, что надо быть полной противоположностью негодяям. Повторяю: полной противоположностью. Да еще и полной противоположностью их дружкам. Но это вовсе не значит становиться их врагом. Поразмыслите над этим. (Шарит по карманам, достает сигареты и протягивает их Зеленоглазому. Обращаясь к Зеленоглазому.) Это все твой приятель. Снежок посылает тебе две сигареты.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Скажи ему, что я их получил. (Одна сигарета у него во рту, а другую он передает Морису.)

МОРИС. Не стоит.

Дверь камеры остается открытой, и публике видна внешняя сторона двери, то есть ее замок. Морис улыбается и протягивает руку, чтобы погладить замок.

Красивая штука замок!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Ты не хочешь?

МОРИС. Нет.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Он прав. Слишком молод, чтобы курить. Негр поручил мне еще сказать, чтоб ты не очень расстраивался. Он тебе настоящий приятель. (Смущенное молчание.) А что будем делать с твоей женой?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Я же сказал: все кончено.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Но, похоже, она все еще привязана к твоим зеленым глазам. Я только что разглядывал ее – красивая девочка.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (улыбаясь). Может, ты пойдешь с ней встречаться, когда она уйдет отсюда?

НАДЗИРАТЕЛЬ (тоже улыбаясь). А это бы тебя встревожило?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Да ну! Вообще, если она тебе нравится, разбирайся с ней сам.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Всегда можно попробовать.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. А почему бы и нет? Я-то уже отделился от земли. Жизнь меня утомляет.

НАДЗИРАТЕЛЬ (улыбаясь и прихорашиваясь). Значит, это правда. Ты предлагаешь мне ее прямо на блюдечке?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Да ради бога.

Они пожимают друг другу руки.

Ты прав, она попрощалась со мной в этот последний четверг. Попрощалась навсегда. Исчезла вместе со своими головокружительными глазами.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Думаешь, она много потеряет от такой перемены?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Ты будешь говорить с ней обо мне. Ты займешь мое место. Я рассчитываю на то, что ты меня заменишь, когда мне отрубят голову.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Мы примем тебя как своего. И в столовой – только сделай мне знак. Получишь все, что только пожелаешь. (Обращаясь к Лефрану.) Вы еще не знаете, что такое вертухай. Чтобы это понять (показывает на Зеленоглазого), надо побывать в его шкуре.

ЛЕФРАН. Это все равно не помешало ему свалить все на меня, чтобы меня засунули в карцер. Потому что он-то, конечно, настоящий мужчина!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Ты ворчишь? Из-за такой ерунды.

ЛЕФРАН. Для тебя это может и ерунда. (Обращаясь к Морису.) Теперь он обвиняет нас…

МОРИС. Зеленоглазый? Он никого не обвинял. Тот просто спросил, почему постель не застелена.

ЛЕФРАН. И я должен был за все расплачиваться.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Нет уж, позволь мне объяснить. Что я такого сказал? Сущую правду. Я сказал это при начальнике, потому что он в порядке. С ним мы ничем не рискуем.

ЛЕФРАН. Надзиратель есть надзиратель.

Надевает куртку, которую Зеленоглазый бросил на кровать.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Он совсем другой. Настоящий мужчина никогда не выпендривается. Он знает, что он мужчина, и ему этого достаточно.

МОРИС (сухо). Зеленоглазый прав.

ЛЕФРАН. Так это ж Зеленоглазый. Просто не обманывай себя, его настоящие друзья все этажом выше. И не стоило тебе так уж его защищать только что. Зеленоглазый получает свои приказы с той стороны. Ему посылают сигареты, а откуда они берутся? С другого берега! Их приносит особый надзиратель, в полном обмундировании, и дружба у него тоже в полной готовности. Такое сердечное послание. Ты говорил об улыбке Снежка? И ты в самом деле поверил, что он улыбался мне? Ошибочка вышла, наш господин уже сорвал эту улыбку с губ негра. Все заключенные разделились на два лагеря, они дерутся между собой, а эти два короля обмениваются улыбками поверх наших голов, или у нас за спиной, или даже прямо в нашем присутствии. И в довершение всего один из них еще и дарит свою жену…

НАДЗИРАТЕЛЬ. Договоритесь наконец между собой. А я пойду к Снежку. Он проводит время, распевая песни…

Он выходит.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (обращаясь к Лефрану). Ты можешь только языком трепать. Да, сударь! Если угодно – да, ты прав. Я всех вас тут заставляю бегать по кругу, как лошадей в манеже. Так же, как я заставлял крутиться девчонок. Вы еще сомневаетесь? Я делаю здесь, что захочу. Это я настоящий мужчина, да, сударь. Я могу гулять по коридорам, подниматься с этажа на этаж, проходить сквозь наблюдательные посты, идти по внутренним дворам и площадкам, это меня все уважают. Меня опасаются. Может, я и не такой сильный, как Снежок, потому что его преступление было немного более необходимо, чем мое. Он ведь убил, чтобы украсть, ограбить, но так же, как и он, я убил, чтобы жить, – и уже улыбаюсь. Я понял его преступление. Я все понял, и мне хватает смелости оставаться одиноким. При ясном свете дня.

ЛЕФРАН. Не заводись так, Зеленоглазый. Я ведь тоже понял. И я все тебе позволяю. Я сделал все, что мог, чтобы слова, уходящие отсюда к твоей жене, были как можно прекраснее. Ты имеешь полное право злиться на меня, – я действительно занимал твое место.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Письма были прекрасны. Они были даже слишком хороши. Ты, может, думал, что пишешь их своей жене…

ЛЕФРАН. Наоборот. Я делал письма такими красивыми, потому что ставил себя полностью на твое место. Я влезал в твою шкуру.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Но чтобы влезть в мою шкуру, нужно быть с меня ростом. А чтобы быть с меня ростом, нужно и поступать как я. Не отрицай уж, тебе хотелось бы быть на «ты» с надзирателями. Тебе хотелось бы, но ты недостаточно силен. Может, в один прекрасный день ты и поймешь, что такое вертухай. Но за это придется заплатить.

ЛЕФРАН. Я хотел развести тебя с женой, я делал для этого все возможное. Я делал все, что мог, чтобы отделить тебя от мира, чтобы отделить от остального мира эту камеру и даже всю эту крепость.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Эта тюрьма принадлежит мне, и я тут хозяин.

МОРИС (с горечью). И ты стучишь.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Что ты сказал?

МОРИС. Ничего.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (смеется). Я стучу? Ну и что из того? Вы ведь не посмеете требовать от меня порядочности, правда? Было бы негуманно вынуждать к этому человека, который находится в двух месяцах от смерти. Да и что это вообще значит – быть порядочным – после всего, что я сделал? После того, как я совершил этот великий прыжок в пустоту, после того, как мое преступление так основательно отделило меня от прочих людей, – вы все еще ждете от меня соблюдения правил катехизиса? Я сильнее вас.

ЛЕФРАН. Я тебя понимаю. И я понимаю то, что он называет предательством. Таким ты мне и нравишься. Всегда продолжай опускаться вниз.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. А может мне нравится предавать? Вы-то сами кто? Двое мелких воришек. Снежок, он всюду за мной ходит, он придает мне смелость. Если удастся выпутаться, мы вместе отправимся в Кайенны, а если я пойду под нож, он последует за мной. Что я для вас? Думаете, не догадался. В этой камере я один держу всю тяжесть. Не знаю уж, тяжесть чего. Я неграмотный, мне нужен крепкий пах. Точно так же, как Снежок держит вес за всю крепость, возможно, есть и другой, пахан всех паханов, который держит вес за весь мир. Можете задавиться, если вам не нравятся наши морды, но у нас есть права. Мы с ним настоящие мужчины.

МОРИС. Для меня ты всегда останешься Зеленоглазым. Но ты уже потерял свою красивую преступную силу.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Когда-нибудь ты еще вспомнишь обо мне.

МОРИС. Раньше я был в 108-й камере, и когда я проходил по коридору мимо твоей двери, я видел только твою руку – ты протягивал миску в окошко. Я видел твой палец с золотым обручальным кольцом. Из-за этого кольца я сразу подумал, что ты настоящий мужчина, но мне показалось, что у тебя на самом деле нет никакой жены. Теперь она у тебя есть. Я прощаю тебе все, потому что я только что видел, как ты плавился от огня.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Разбирайся с Жюлем или вообще заткнись.

МОРИС. Вот от этого тоже у меня сжимается сердце: если я больше не буду с тобой, значит, мне придется быть с ним. (Обращаясь к Лефрану.) Я трус, Лефран, но все-таки берегись. Я буду защищать его преступление…

ЛЕФРАН. А ты наконец понял его преступление? И ты видел, как убийца чуть не расплакался? Это тоже входило в мою программу. Это все мне вполне удалось. Зеленоглазый сделал то, что и должен был сделать…

МОРИС. А что ты сделал лучше, чем он? Чем ты можешь похвастаться? Или кем? Может, следами от наручников на запястьях? Каторгой? Своими грабежами?

ЛЕФРАН. Хотел бы я видеть тебя вместе с Сержем во время того дельца на улице Нева. Ночью, когда в нас стреляли из окон…

МОРИС (с иронией). Серж? Это какой же Серж? Уж не сам ли Серж де Ленц!

ЛЕФРАН. Серж де Ленц собственной персоной. С ним я и начинал.

МОРИС. А где доказательства! Камеры под завязку заполнены грандиозными историями. Временами эти сказки просто висят в воздухе, не продохнуть, так что блевать хочется. А самые ужасные из них те, что мы изобретаем, те, что мы выдумываем, чтобы похваляться друг перед другом, – да нет, даже не так: чтобы сделать нашу жизнь чуть более выносимой. Мошенничество, контрабанда золота, жемчуга, бриллиантов! Осточертело. Фальшивые доллары, банки, меха! И каторжники!

ЛЕФРАН. Ты мне угрожаешь?

Он подходит к Морису и собирается схватить его. Зеленоглазый грубо расталкивает их в разные стороны.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Время еще не пришло. Сейчас вами движет ярость, а не мысль о палаче.

Защищаясь, Морис разрывает рубашку на Лефране.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (уставившись на грудь Лефрана).

Но ведь… у тебя наколка!

МОРИС (разбирая слово). «Мстительный»! Грандиозно.

ЛЕФРАН. Оставьте меня в покое.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. «Мстительный»? Я служил на нем до того, как отправился в Кальви. Маленькая быстрая подлодка. Ты что, был матросом, Жюль?

ЛЕФРАН. Отстань. ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Матросом?

ЛЕФРАН. В жизни не служил на флоте.

МОРИС. А как же «Мстительный»?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. А я в центральной тюрьме, в Клерво, знавал одного бандита, которого прозвали «Мстительным». Крутой был парень. Я знавал и других, и преступников, и корабли. Была еще «Пантера», порт приписки – Брест.

ЛЕФРАН. Централ в Пуасси.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. «Кровавый», централ в Риоме.

ЛЕФРАН. Порт приписки – Шербург.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. «Ураган», из Фонтевро.

ЛЕФРАН. Порт приписки – Брест.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Ну так что? Откуда ты их знаешь, если сам нигде не был?

ЛЕФРАН. Это все знают. Речь идет о вещах, которые вышли за пределы того, чем были прежде. Я уже давно стараюсь разузнать получше все, что может быть истинным знаком невезухи.

МОРИС. Не много же ты знаешь, раз тебе неизвестен даже знак.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. И «Лавинный»!

ЛЕФРАН. Порт приписки – Тулон. Минный тральщик.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. «Лавинный»! Такие крепкие бедра. Он зарезал троих мужиков. Двадцать лет каторжных работ. И все время – в крепости Га!

МОРИС. Он говорит о боевых кораблях, а ты – о бандитах Кайенны.

ЛЕФРАН. Мы прекрасно понимаем друг друга.

МОРИС. Это меня удивляет, тебе пришлось бы пройти всю дорогу до конца.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. «Мстительный» – это почетный титул. Его трудно носить. Уже есть трое таких. В Клерво был «Мстительный», за ним числилось больше десятка вооруженных грабежей. Схлопотал пятнадцать лет. В Треу тоже был «Мстительный». Покушение на убийство легавого. Но самым страшным был Робер Гарсия, прозванный Робером «Мстительным», из тюрьмы Фрейжюса. Вот он-то – настоящий чемпион, которого надо одолеть. Но для этого годится только настоящее убийство. Другое не пройдет.

ЛЕФРАН. «Мстительный», порт приписки – Лориен. Линкор. Зеленоглазый.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (с улыбкой). Не теряйся. Я тебя поведу. Теперь-то ты понимаешь, зачем мне нужна дружба Снежка. Он нас поддерживает. И не беспокойся, он крепкий. В том, что касается преступления, у него самое выгодное положение. Вся тюрьма у него в подчинении, но сразу же под ним стою я…

МОРИС (подходя к Лефрану). Но простите, похоже, что у господина это вовсе и не наколка. Это просто надпись чернилами.

ЛЕФРАН. Дрянь!

МОРИС. Нацепил на себя, как орденок! «Мстительный»! Это просто почетный титул, о котором он прочитал в книжке, – вместе со своей историей про каторгу.

ЛЕФРАН. Я велел тебе заткнуться, или пристукну!

МОРИС. Оттого что Зеленоглазый говорит с тобой, оттого что он тебя слушает, ты уже оказался в лучах его славы. Вот наколки Зеленоглазого – это не какая-то там лажа. Он не боится уколов иглы.

ЛЕФРАН (угрожающе). Заткнись!

МОРИС (обращаясь к Зеленоглазому). А как насчет жены, Зеленоглазый, ты и ему пообещаешь свою жену!

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (с улыбкой). А ты сам хотел бы ее?

МОРИС. Твою жену! Которая выжжена на твоей коже! Ох, Зеленоглазый! Она доходит тебе докуда?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (делает жест рукой). Досюда!

МОРИС. А!

ЛЕФРАН. Ну, вы еще тут приласкайте друг друга.

МОРИС. Я говорю с ним про его жену, имею право.

ЛЕФРАН. Если я дам тебе такое право.

МОРИС. Право говорить про его жену?

ЛЕФРАН. Да, сударь мой. Начиная с этой минуты примирись с тем, что тебе придется считаться со мной.

МОРИС (с иронией). Но я ведь не могу расспрашивать тебя о ней. Ты ведь не можешь надеяться и ее нарисовать у себя на коже так же, как… (делает прежний свой жест, как бы откидывая со лба невидимую прядь волос)…как ты написал слово «Мстительный»! И если я говорю о его жене, то только потому, что Зеленоглазый мне сам позволяет.

ЛЕФРАН. Еще минуту назад ты его презирал.

МОРИС. Это ты был рад, когда заставил его подробно рассказывать о своей беде. Ты трус.

ЛЕФРАН. Это ты силой вырвал из него всю эту историю. Ты потихоньку тянул словцо за словцом…

МОРИС. Я делал все, что мог, чтобы принести ему облегчение. Он это знает. Я-то не жду, что кто-то другой сделает за меня всю работу. Я ничего не жду, я готов на всё. И самый суровый удар, который меня ждет, я сумею перенести, я вышел для этого ростом. А вот ты все еще в тумане. Стоит тебе обернуться, и ты видишь, что мы живы. Ты видишь, как мы ссоримся, и ты нам завидуешь. И даже от истории с сиренью ты просто балдел! Признайся! Я так и вижу, как твоя морда на вытянутой шее следит за нами в камере. И ты так и будешь ее пережевывать, эту историю с сиренью. Ты от нее уже толстеешь.

ЛЕФРАН. Ты прав, она начинает на меня действовать.

МОРИС. Она дает тебе силу? Она поднимается. Сирень уже поднялась в тебе до самых зубов?

ЛЕФРАН. До кончиков пальцев, Морис. Эта история с преступлением и сиренью пробуждает во мне вовсе не жалость. Она дает мне радость! Понимаешь? Радость! Зеленоглазый разорвал еще одну ниточку, соединявшую его с миром: он развелся с полицией. А скоро он разведется и с женой!

МОРИС. Негодяй! Ты нарочно подстраиваешь…

ЛЕФРАН. Это мое дело, оно касается меня одного.

МОРИС. Вот только счет выставляют Зеленоглазому! Платит-то он. А ведь это он был избран. И даже я, – если я притягиваю беду, то не потому, что принимаю за чистую монету чужие приключения, а просто из-за моей физиономии. Я тебе уже говорил. Я сам тоже меченый, но у меня метка – это моя физиономия! Моя морда, милая мордашка маленького бродяги. Я решился наконец защищаться. Ты отравляешь воздух в этой камере, и тебе придется отсюда уйти. Ты весь лживый. Лживый до мозга костей. Лживы твои рассказы про каторгу и следы от наручников на запястьях, лживы твои секретные дела с нашей женой, лживы твои сложные объяснения касательно негра, лживы наколки, лживы приступы ярости, лжива…

ЛЕФРАН. Заткнись!

Начиная с этой минуты трое молодых людей вдруг обретают осанку, жесты, голос и лица пятидесяти-, шестидесятилетних людей.

МОРИС. Лжива твоя искренность; лживы твои разглагольствования…

ЛЕФРАН. Заткнись, или я тебя так двину…

МОРИС. Я раздеваю тебя донага. Ты питаешься другими. Ты одеваешься в нашу красоту, ты украшаешь себя ею. Ты крадешь наши преступления! Ты хотел понять истинный состав преступления, и теперь я вижу, как ты его перевариваешь.

ЛЕФРАН. Молчи.

МОРИС. Я продолжу…

ЛЕФРАН. Дай мне вздохнуть.

МОРИС. Тебя распирает изнутри наша жизнь.

Он делает тот же жест, отбрасывая со лба прядь волос.

ЛЕФРАН. Морис. Не продолжай. И главное – не делай снова этих своих потаскушных движений.

МОРИС. Почему? (Со смехом.) Месье опасается, что я приведу в беспорядок его веточки сирени?

ЛЕФРАН. Тебе придется сделать большой прыжок. Готовься принять меня: я иду. Мстительный – это я. Хватит тебе спать под крылышком у Зеленоглазого.

МОРИС (обращаясь к Зеленоглазому). Великий…

Потом, глядя прямо на Лефрана, он снова делает тот же жест с невидимой прядью волос.

ЛЕФРАН. Слишком поздно. Не кричи.

Зеленоглазый взобрался на перевернутый таз; он возвышается над всей сценой, между тем как Лефран, улыбаясь, идет на Мориса. При виде этой сияющей улыбки Морис улыбается в ответ.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (с застывшим лицом). Вы измучили меня, оба. Вы вынуждаете меня тратить больше усилий, чем вы делаете сами. Заканчивайте уж поскорее, чтобы все мы могли лечь спать.

МОРИС (испуганно). Да ты сошел с ума. ЛЕФРАН. Не ори, слишком поздно.

Ему удалось зажать Мориса в углу камеры; там он его и душит. Морис медленно сползает на пол между расставленными ногами Лефрана. Лефран выпрямляется.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (после минутного молчания, изменившимся голосом). Что ты наделал? Лефран, ты что, убил его?

Он смотрит на мертвого Мориса.

Превосходная работа.

Лефран кажется совершенно опустошенным.

Превосходная работа: попадешь прямиком на каторгу в Гвиану.

ЛЕФРАН. Помоги мне, Зеленоглазый. ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (подходя к двери). Нет.

ЛЕФРАН (в недоумении). Как это нет? Но ведь?..

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Что ты только что сделал? Прикончил Мориса? Убил его просто так? Ради славы, а значит, просто так.

ЛЕФРАН. Зеленоглазый… ты ведь меня не бросишь?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ (очень мягко). Не говори ничего больше, не трогай меня больше. Ты знаешь, что такое беда? Я бы понадеялся на что угодно, только бы ее избежать. Я совсем не хотел того, что со мной приключилось. Все мне было просто дано. Такой вот подарок от доброго боженьки. Теперь на нас с тобой висит этот труп.

ЛЕФРАН. Я сделал все, что мог, из любви к беде.

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Вероятно, вы ничего не знаете о беде, если полагаете, будто ее можно выбрать. Моя, например, выбрала меня сама. Чего я только не испробовал, чтобы от нее отвертеться. Я боролся, дрался, плясал, я даже пел, и вы знаете – над этим можно теперь только посмеяться – вначале я отказывался от этой беды. Только когда я увидел, что все это ни черта не помогает, я понял: она мне нужна была целиком.

Он колотит кулаком в дверь.

ЛЕФРАН. Что ты делаешь?

ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ. Зову надзирателей. (Стучит в дверь.) По их мордам ты поймешь, кто ты есть.

Звякание ключей. Дверь отворяется. Появляется улыбающийся Надзиратель. Он подмигивает Зеленоглазому.

Входит Старший надзиратель в полной форме, вместе с надзирателем, ответственным за камеру.

СТАРШИЙ НАДЗИРАТЕЛЬ. Мы все слышали, все видели. Для тебя, с твоего наблюдательного пункта, действие становилось все комичнее, но для нас, когда мы смотрели в глазок, то был прекрасный трагический отрывок. Спасибо. (Отдает честь.)

Занавес

Служанки

^{Пьеса в одном действии}

Как играть «Служанок»

Украдкой. Именно такое определение подходит больше всего. Обе актрисы, изображающие служанок, должны играть как бы украдкой. Но не потому, что слова, которые возможно произнести лишь в алькове, могут услышать соседи сквозь слишком тонкие перегородки или открытые окна, и не потому, что они озвучивают свои сокровенные мысли, которые заставляют их играть в эту игру, свидетельствующую о расстроенной психике: они играют украдкой для того, чтобы сделать свои слишком тяжеловесные речи более легкими, чтобы они перелетели через рампу. Жесты актрис должны быть сдержанными, словно подвешенными или прерывистыми. Каждый жест делает их будто бы подвешенными. Неплохо, если иногда они будут ходить на цыпочках, сняв при этом одну или обе туфли, которые с большой осторожностью они, стараясь ни за что не задеть, поставят на стол или диван, – но не из опасений, что их услышат соседи снизу, а потому, что этот жест соответствует общему тону. Иногда их голоса тоже могут становиться как бы подвешенными или прерывистыми.

Эти две служанки совсем не стервы: они постарели и похудели под сенью нежности своей госпожи. Нет надобности, чтобы они были хороши собой, чтобы с поднятием занавеса зрителям была предъявлена их красота, но в течение спектакля и до последней минуты они должны казаться все прекрасней. Вначале на их лицах должны быть морщинки – тоньше жеста, тоньше волоса. Никаких сексуальных попок и грудей: они выглядят так, что могли бы давать уроки благочестия в церковных школах. Их взгляды чисты, совершенно чисты, ведь они ежедневно занимаются мастурбацией и выплескивают друг на друга всю свою ненависть к Мадам. Их прикосновения к предметам декораций подобны жестам юной девушки, собирающей цветущие ветки, чей образ мы лицемерно придумали. Их лица бледны и полны очарования. Они, конечно, несколько увяли, но с каким изяществом! Они не превратились в тлен.

Однако необходимо, чтобы этот тлен иногда проглядывал: скорее не в моменты ярости, а во время приступов нежности.

На сцене актрисы не должны проявлять свой естественный эротизм, подобно дамам из кинофильмов. Индивидуальный эротизм в театре подминает под себя спектакль. Просьба к актрисам не выставлять свои прелести на стол, как говорят греки.

Не вижу необходимости указывать на то, в каких местах надо «играть», а в каких быть искренними: они сами обнаружатся, а по мере необходимости их можно придумать.

Что касается так называемых «поэтических» моментов, они должны произноситься как нечто очевидное, подобно тому, как парижский таксист на ходу выдает жаргонную метафору: совершенно естественно. Она возникает как результат математической операции: без особой теплоты. Может произноситься даже более холодно, чем все остальное.

Целостность рассказа должна родиться не из монотонности игры, а из гармоничного сочетания разнообразных сцен, играемых совершенно по-разному. Возможно, режиссеру нужно выразить то, что я испытывал, когда писал эту пьесу или то, чего мне так сильно не хватало: некоего добродушия, ведь речь идет о сказке.

Не надо изображать «Мадам» преувеличенно карикатурной. Она не осознает, до какой степени она глупа, до какой степени постоянно играет, даже вытирая себе задницу, какая актриса этого не знает?

Эти дамы, служанки и Мадам, придуриваются? Как я сам, когда бреюсь, или когда ночью подыхаю со скуки, или когда, как мне кажется самому, остаюсь один в лесу: это сказка, то есть аллегорическая форма рассказа, изначальной задачей которого, когда я его писал, было избавление от отвращения к самому себе, при этом я хотел показать, кто я сам есть, и в то же время я старался этого не показать, а второй целью было создать в зале чувство некоторой неловкости… Сказка… Нужно, чтобы в нее верили и в то же время отказывались верить, но для того, чтобы зрители сумели поверить, актрисы не должны играть реалистично.

Святы ли эти служанки или нет, они все-таки монстры, как и мы все, когда о чем-то грезим. Не знаю, что такое есть театр, но знаю точно, чем он быть не должен: он не должен быть описанием бытовых действий, увиденных извне: я иду в театр с тем, чтобы увидеть на сцене себя (в одном персонаже или с помощью многоликого персонажа, и в форме сказки) таким, каким не сумею – или не осмелюсь – увидеть себя или представить, но каким на самом деле являюсь. Значит, функция актеров в том, чтобы с помощью нелепых жестов и нарядов показать мне меня, показать меня голым, в радости моего одиночества.

Хочу подчеркнуть: речь не идет о защите прав челяди. Думаю, существует профсоюз домашней прислуги – нас это не касается.

Во время постановки этой пьесы один театральный критик сделал замечание, что настоящие служанки так не говорят, как служанки из моей пьесы: да что вы об этом знаете? Я утверждаю обратное: если бы я был служанкой, говорил бы, как они. Иногда, по вечерам.

Ведь служанки говорят так лишь иногда, по вечерам: их нужно застать за этим либо в моменты их одиночества, либо в моменты нашего собственного одиночества.

Декорации к «Служанкам». Это просто спальня дамы, слегка кокотки, но вполне буржуазной. Если пьесу играют во Франции, кровать должна быть с мягкой, но скромной обивкой – все-таки у нее есть слуги. А если пьесу будут играть в Испании, Скандинавии или России, спальня должна быть соответствующей. Платья должны быть экстравагантными, но без намека на моду, на эпоху. Возможно, служанки для своей игры чудовищно деформировали платья хозяйки, прицепив к ним фальшивые шлейфы, жабо, накладные груди и зады, но цветы должны быть настоящими, кровать – настоящей кроватью. Режиссер должен понимать – не могу же я все объяснять – почему спальня должна быть почти точной копией женской спальни, цветы – настоящими, платья – чудовищными, а игра актрис – угловатой.

А если кому-то захочется сыграть эту пьесу в Эпидавре? Тогда трем актрисам достаточно договориться прямо на сцене, на глазах у зрителей, какие уголки они назовут кроватью, окном, гардеробом, дверью, трюмо и т. п. А затем пусть они скроются, чтобы появиться вновь в порядке, предписанном автором.

Действующие лица

Клер.

Соланж.

Мадам.

Спальня Мадам. Мебель в стиле Людовика XV. Кружева. Открытое окно в глубине комнаты выходит на фасад дома напротив. Справа – кровать. Слева – дверь и комод. Много цветов. Вечер.

КЛЕР (стоит в белье спиной к туалетному сто лику; ее жест – вытянутая рука – и тон исполнены трагического отчаяния). Эти перчатки! Эти вечные перчатки! Сколько раз я просила тебя оставлять их на кухне. Ты, конечно, надеешься таким образом соблазнить молочника. Не лги. Бесполезно. Повесь их над раковиной. Когда ты наконец поймешь, что в спальне должно быть чисто. Все, что имеет отношение к кухне, мерзко! Уходи и забери отсюда эту дрянь! Прекрати.

Во время этой тирады Соланж играет парой резиновых перчаток, смотрит на свои руки, складывая их то букетом, то веером.

Не притворяйся ягненком. И не спеши, у нас есть время. Уходи!

Поведение Соланж вдруг меняется, она покорно выходит, осторожно держа резиновые перчатки кончиками пальцев. Клер садится за туалетный столик. Нюхает цветы, нежно прикасается к предметам, стоящим на туалетном столике, расчесывает волосы, приводит в порядок лицо.

Приготовьте мне платье. Быстро, времени мало. Где вы? (Оборачивается.) Клер! Клер!

Входит Соланж.

СОЛАНЖ. Простите меня. Мадам, я готовила вам липывый отвар. (Так и произносит – «липывый».)

КЛЕР. Разложите мои платья. Белое платье с блестками. Веер, изумруды.

СОЛАНЖ. Слушаюсь, Мадам. Достать все драгоценности?

КЛЕР. Да, все. Я хочу выбрать. И конечно же лакированные туфли. На которые вы давно заритесь.

Соланж достает из шкафа несколько футляров, раскрывает их и раскладывает на кровати.

Вы, конечно, были бы не прочь надеть их на свою свадьбу. Признайтесь, он вас соблазнил! Вы беременны! Признайтесь же!

Соланж, присев на ковре, натирает лакированные туфли, при этом иногда плюет на них.

Я уже просила вас, Клер, не плевать на туфли. Оставьте ваши плевки при себе, моя девочка. Ха-ха! (Нервно смеется.) Пусть их там накопится побольше, чтобы заблудившийся путник мог там утонуть. Вы отвратительны, моя красавица! Наклонитесь пониже и загляните в мои туфли. (Вытягивает ногу, которую рассматривает Соланж.) Вы полагаете, мне приятно сознавать, что мою ногу обволакивает ваша слюна? Ваши болотные испарения?

СОЛАНЖ (на коленях, униженно). Я хочу, чтобы Мадам была красивой.

КЛЕР. Я буду красивой. (Прихорашивается, глядя в зеркало.) Вы меня ненавидите, не так ли? Вы подавляете меня своей предупредительностью, своим подобострастием, своими гладиолусами и резедой. (Поднимается и тихо продолжает.) Не надо загромождать спальню. Слишком много цветов. Это убивает меня. (Снова смотрится в зеркало.) Я буду красивой. Вам такой не быть никогда. С вашим лицом и фигурой Марио не соблазнить. Этот смешной юный молочник нас презирает, а если он сделал вам ребенка…

СОЛАНЖ. Да нет, я никогда…

КЛЕР. Замолчите, идиотка! Где платье?

СОЛАНЖ (роется в шкафу, раздвигает платья.) Красное платье. Мадам наденет красное платье.

КЛЕР. Я сказала, белое, с блестками.

СОЛАНЖ (твердо). Очень сожалею, Мадам. Сегодня вечером Мадам будет в платье из алого бархата.

КЛЕР (наивно). Да? Почему?

СОЛАНЖ (холодно). Я никогда не забуду грудь Мадам, задрапированную бархатом, когда Мадам, вздыхая, говорила Месье о моей преданности. Черный наряд больше подошел бы вашему вдовству.

КЛЕР. Что?

СОЛАНЖ. Объяснить?

КЛЕР. А! Вот ты о чем… Прекрасно. Можешь угрожать. Оскорблять свою хозяйку. Соланж, ты, очевидно, имеешь в виду несчастье, постигшее Месье. Дура. Сейчас не время вспоминать об этом, но из твоих слов я сделаю прекрасные выводы. Ты улыбаешься? Не веришь?

СОЛАНЖ. Не время выволакивать на свет…

КЛЕР. Мой позор? Мой позор! Выволакивать на свет! Что за выражение!

СОЛАНЖ. Мадам!

КЛЕР. Я понимаю, куда ты клонишь. Я уже слышу твои обвинения, ты с самого начала оскорбляешь меня, только ждешь момента, чтобы плюнуть мне в лицо.

СОЛАНЖ (жалобно). Мадам, Мадам, мы еще не дошли до этого, Месье…

КЛЕР. Посмей только сказать, что это из-за меня Месье попал в тюрьму. Посмей! Я действую тайно, и ты ничего не можешь со мной сделать.

СОЛАНЖ. В каждом слове вам слышится угроза. Вспомните, Мадам, я всего лишь служанка.

КЛЕР. Ты думаешь, что, раз я донесла на Месье в полицию, раз я согласилась его сдать, я в твоих руках? Я ведь могла сделать что-нибудь похуже. Или получше. Думаешь, я не страдала? Клер, я принудила себя, я медленно и твердо заставляла свою руку писать это письмо, отправившее моего любовника на каторгу. А ты, вместо того чтобы поддержать меня, бросаешь мне вызов. Говоришь о вдовстве! Месье не умер, Клер. Месье, переходя с каторги на каторгу, доберется, может быть, до Гвианы, и я, его любовница, обезумев от боли, пойду за ним. Я буду сопровождать его повсюду. Я разделю его славу. Ты говоришь о вдовстве. Ты, очевидно, не знаешь, Клер, что траурные платья королев – белого цвета. А ты не хочешь дать мне белое платье.

СОЛАНЖ (холодно). Мадам наденет красное платье.

КЛЕР (просто). Хорошо. (Строго.) Подайте мне платье. Как я одинока без дружеского участия. Я вижу по твоим глазам, что ты меня ненавидишь.

СОЛАНЖ. Я вас люблю.

КЛЕР. Несомненно. Как любят свою хозяйку. Ты меня любишь, уважаешь и ждешь завещания в свою пользу…

СОЛАНЖ. Я сделаю невозможное.

КЛЕР (с иронией). Я знаю. Ты бы меня и в огонь толкнула.

Соланж помогает Клер надеть платье.

Застегните. Не так туго. Не пытайтесь меня задушить.

Соланж опускается на колени перед Клер и поправляет складки ее платья.

Не дотрагивайтесь до меня. Отойдите. От вас пахнет диким зверем. С какого грязного чердака, где ночью вас посещают лакеи, вы приносите эти запахи? Чердак! Спальня служанок! Чердак! (Важно.) Это для того, чтобы вы запомнили, я говорю вам о чердачном запахе, Клер. Там (указывает на какое-то место в комнате) стоят две железные кровати, а между ними ночной столик. Там сосновый комод, на котором стоит фигурка Девы Марии. Все так?

СОЛАНЖ. Мы так несчастны. Мне хочется плакать.

КЛЕР. Все так. Не будем говорить о нашем поклонении гипсовой Мадонне. А что уж говорить о бумажных цветах… (Смеется.) Бумажных! И веточка священного самшита! (Показывает на цветы, расставленные в спальне.) Посмотри на эти цветки, раскрывшиеся в мою честь. Я красивее Девы Марии.

СОЛАНЖ. Замолчите…

КЛЕР. А там пресловутое слуховое окно, через которое полуголый молочник прыгает в вашу постель!

СОЛАНЖ. Вы заблуждаетесь, Мадам…

КЛЕР. Ваши руки! Это ваши руки блуждают где не надо. Мало я вам об этом твердила! Они пахнут кухней.

СОЛАНЖ. Водопад.

КЛЕР. Что?

СОЛАНЖ (поправляя складки платья). Водопад. Я привожу в порядок водопад вашей любви.

КЛЕР. Отойдите! Распутница! (Ударяет Соланж в висок каблуком в стиле Луи XV. Сидящая на корточках Соланж пошатнулась и отодвинулась.)

СОЛАНЖ. Преступница! Я? О!

КЛЕР. Я сказала, распутница! Ныть идите на свой чердак. В моей спальне прольются лишь благородные слезы. Однажды мой подол будет залит слезами, но это будут драгоценные слезы. Расправьте шлейф, шлюха!

СОЛАНЖ. Вы заноситесь!

КЛЕР. Это дьявол уносит меня в своих душистых объятьях. Он приподнимает меня… Я отрываюсь от земли и улетаю… (топает каблуками) и остаюсь здесь. Где ожерелье? Поторопись. Нам не хватит времени. Если платье длинновато, подколи его булавками.

Соланж поднимается и идет за ожерельем к одному из футляров, но Клер опережает ее и хватает украшение. При этом ее пальцы нечаянно касаются пальцев Соланж. Она в ужасе отскакивает.

Держите свои руки подальше, ваши прикосновения оскорбительны. И побыстрей.

СОЛАНЖ. Не надо преувеличивать. У вас загорелись глаза. Вы достигли берега.

КЛЕР. Что?

СОЛАНЖ. Граница. Черта. Мадам, надо сохранять дистанцию.

КЛЕР. Что за язык, моя девочка? Клер, ты мстишь, да? Ты чувствуешь, приближается момент, когда ты выйдешь из роли…

СОЛАНЖ. Вы отлично понимаете меня. Вы все угадываете, Мадам.

КЛЕР. Ты чувствуешь, что приближается момент, когда ты уже не будешь служанкой. Ты готовишься к мести. Точишь коготки? Тобой движет ненависть? Не забывай, Клер. Ты не слушаешь меня, Клер?

СОЛАНЖ (рассеянно). Я вас слушаю.

КЛЕР. Служанки существуют благодаря мне. Благодаря моим приказам и жестам.

СОЛАНЖ. Я вас слушаю.

КЛЕР. Ты существуешь только благодаря мне и мною же пренебрегаешь! Клер, ты не хочешь знать, как трудно быть госпожой, предлогом для вашего кривлянья! Я могу сделать, чтобы ты перестала существовать. Но я добра, прекрасна, и я презираю тебя. А отчаянье любовницы делает меня еще прекрасней!

СОЛАНЖ (презрительно). Ваш любовник!

КЛЕР. Несчастный любовник возвышает меня. Я возвеличиваюсь, чтобы унизить тебя. Призови всю свою хитрость. Самое время!

СОЛАНЖ. Хватит. Скорей. Вы готовы?

КЛЕР. А ты?

СОЛАНЖ (сначала тихо). Я готова, мне надоело быть предметом отвращения. Я вас тоже ненавижу…

КЛЕР. Тише, малышка, тише… (Легонько ударяет Соланж по плечу, призывая к спокойствию.)

СОЛАНЖ. Я ненавижу вас! И презираю! Вы меня больше не страшите! Вспомните о своем любовнике, пусть это вам поможет. Я вас ненавижу. Ненавижу вашу грудь, полную раздушенных вздохов. Вашу грудь из слоновой кости! Ваши бедра… из золота! Ваши ноги… из янтаря! (Плюет на красное платье.) Я вас ненавижу!

КЛЕР (задыхаясь). О! О! Но…

СОЛАНЖ (наступая на нее). Да, госпожа, моя прекрасная госпожа. Вы думаете, вам всегда все будет позволено. Вы думаете, вся красота небес достанется вам, а мне ничего? Вы будете выбирать духи, пудру, лаки, шелка, бархат, кружева, а мне ничего? И вы рассчитываете отнять у меня молочника? Признайтесь! Признайтесь насчет молочника! Вам не дают покоя его молодость, свежесть, признайтесь? Это правда насчет молочника. Соланж вам поперек дороги. КЛЕР (в отчаянии). Клер! Клер!

СОЛАНЖ. Что?

КЛЕР (тихо). Клер, Соланж, Клер.

СОЛАНЖ. Ах да, Клер. Клер вам мешает. Клер здесь, и она чиста. Она сияет! (Дает Клер пощечину.)

КЛЕР. О! О! Клер… Вы… О!

СОЛАНЖ. Мадам считала, что она в безопасности за цветочной баррикадой, думала, что ее спасет исключительная судьба и преданность. Но вы забыли о бунте служанок. И вот он поднимается. Она умрет, но раскроет вашу интригу! Этот господин жалкий вор, а вы…

КЛЕР. Я запрещаю.

СОЛАНЖ. Мадам мне запрещает! Смешно! Мадам озадачена. Она меняется в лице. Хотите зеркало? (Протягивает Клер зеркальце).

КЛЕР (глядя на себя с удовольствием). Я в нем еще прекрасней! Опасность возвышает меня, Клер, а ты… мрак…

СОЛАНЖ …ада! Я знаю. Мне известна эта тирада. На вашем лице я читаю свой ответ. И я пойду до конца. Здесь две служанки, преданные прислужницы! Станьте еще прекрасней, чтобы презирать их. Мы вас больше не боимся. Мы защищены своим блеском и своей ненавистью к вам. Мы обретаем форму, Мадам. Не смейтесь. Я запрещаю смеяться над моим красноречием…

КЛЕР. Вон!

СОЛАНЖ. К вашим услугам. Я возвращаюсь на свою кухню, к своим перчаткам и запаху изо рта. К изрыганиям водопровода. У вас цветы, у меня раковина. Я только служанка. Вам меня не замарать. Я своей ненавистью настигну вас и в раю. Смейтесь, смейтесь и молитесь, скорей, скорей! Вы у края, моя дорогая. (Бьет по рукам Клер, которыми та прикрывает грудь.) Уберите лапки и откройте эту хрупкую шейку. Не дрожите, не вздрагивайте так, я буду действовать быстро и тихо. Да, я сейчас вернусь на кухню, но прежде я закончу свою работу.

Неожиданно звонит будильник. Соланж замирает. Обе актрисы, взволнованные, прислушиваются, прижимаясь друг к другу.

Уже?

КЛЕР. Поторопимся. Скоро придет госпожа. (Начинает расстегивать платье). Помоги. Времени уже нет, а ты не успела закончить.

СОЛАНЖ (помогает ей, печально). Всегда одно и то же. Все из-за тебя. Ты никогда не успеваешь подготовиться. Я не могу тебя прикончить.

КЛЕР. У нас много времени уходит на приготовления. Заметь…

СОЛАНЖ (снимает с нее платье). Следи за окном.

КЛЕР. Заметь, у нас есть время. Я поставила будильник с расчетом, чтобы успеть убрать. (Устало падает в кресло.)

СОЛАНЖ. Какой душный вечер. Да и весь день было душно.

КЛЕР. Да.

СОЛАНЖ. Это нас убивает, Клер.

КЛЕР. Да.

СОЛАНЖ. Пора.

КЛЕР (с трудом встает). Пойду приготовлю питье.

СОЛАНЖ. Следи за окном.

КЛЕР. Еще есть время. (Стирает грим с лица.)

СОЛАНЖ. Ты все любуешься на себя, Клер, малышка…

КЛЕР. Я очень устала.

СОЛАНЖ (сурово). Следи за окном. Из-за твоей неповоротливости мы не успеем убрать. Я должна вычистить платье Мадам. (Смотрит на сестру.) Что с тобой? Ты можешь стать теперь собой. Посмотри на свое лицо. Клер, стань снова моей сестрой…

КЛЕР. Я на пределе. Меня утомляет этот свет. Ты думаешь, люди напротив…

СОЛАНЖ. Ну и что? Ты бы хотела, чтобы мы действовали в темноте? Закрой глаза, Клер. Отдохни.

КЛЕР (надевает свое скромное черное платье). Это я просто так говорю, что устала. Не надо меня жалеть.

Не старайся меня подавить.

СОЛАНЖ. Ты мне поможешь тем, что отдохнешь.

КЛЕР. Я понимаю, не объясняй.

СОЛАНЖ. Нет, я все скажу. Ты первая начала. И прежде всего своими намеками на молочника. Ты думаешь, я не разгадала. Если Марио…

КЛЕР. О!

СОЛАНЖ. Если молочник и грубит мне вечерами, то тебе достается не меньше. Но ты была рада возможности…

КЛЕР (пожимает плечами). Ты бы лучше проверила, все ли в порядке. Посмотри. Ключ от секретера был в другом положении. (Поправляет ключ.) А на гвоздиках и розах, как говорит Месье, всегда можно…

СОЛАНЖ (гневно). Ты была рада возможности смешать свои оскорбления и…

КЛЕР …отыскать волосок одной из горничных.

СОЛАНЖ …и подробности нашей интимной жизни с…

КЛЕР (с иронией). С? С чем? Назови вещи своими именами. С нашим ритуалом? Впрочем, у нас сейчас нет времени затевать дискуссии. Она, она, она сейчас вернется. Но на этот раз, Соланж, она в наших руках. Я завидую тебе, ты видела ее лицо, когда она узнала об аресте любовника. На этот раз я все проделала отлично. Ты признаешь это? Без меня, без моего разоблачительного письма, ты бы не увидела такого спектакля: любовник в наручниках, а Мадам в слезах. Она могла умереть. Она едва держалась на ногах.

СОЛАНЖ. Тем лучше. Пусть сдохнет. И наконец я стану наследницей! И ноги моей больше не будет на проклятом чердаке, среди этих идиотов – кухарки и лакея.

КЛЕР (умиленно). А я любила наш чердак.

СОЛАНЖ. Не впадай в умиление. Ты любишь его назло мне. Я его ненавижу. И вижу таким, каков он есть, мерзким, голым и ободранным, как говорит Мадам. Да мы и есть голодранки.

КЛЕР. Не начинай снова. Посмотри лучше в окно. Я ничего не вижу, слишком темно.

СОЛАНЖ. Я хочу говорить. Мне надо выговориться. Я любила чердак, потому что бедность порождает убогое воображение. Нет необходимости поднимать шторы, ходить по коврам, дотрагиваться до мебели… взглядом или тряпкой, нет зеркал, балконов. Ничто не принуждало нас к прекрасным жестам.

Клер делает какое-то движение.

Да успокойся, ты и в тюрьме будешь изображать из себя госпожу, Марию-Антуанетту, прогуливаясь ночью по квартире…

КЛЕР. Ты сошла с ума! Я никогда не гуляла по квартире.

СОЛАНЖ (с иронией). Ах! Мадемуазель никогда не гу-гуляла по квартире! Не заворачивалась в занавески и кружевные покрывала? Не смотрелась в зеркало, не выходила в два ночи на балкон приветствовать толпу, сбежавшуюся под ее окна? Никогда? Нет? Никогда?

КЛЕР. Соланж…

СОЛАНЖ. Ночь слишком темна, чтобы шпионить за госпожой. А на балконе ты считала себя невидимкой. За кого ты меня принимаешь? Не старайся доказать мне, что ты лунатичка. По крайней мере сейчас ты можешь признаться.

КЛЕР. Соланж, ты кричишь. Прошу тебя, говори тише. Мадам может войти незаметно… (Бежит к окну и приоткрывает занавеску.)

СОЛАНЖ. Оставь занавески в покое, я все сказала. Мне не нравится, как ты приподнимаешь занавеску. Меня переворачивает от твоего жеста. Опусти ее. Утром в день ареста Месье делал так же, когда ждал полицейских.

КЛЕР. Любое движение кажется тебе жестом убийцы, готового удрать по черной лестнице. Теперь ты боишься.

СОЛАНЖ. Можешь иронизировать, злить меня. Давай иронизируй! Никто меня не любит! Никто нас не любит!

КЛЕР. Она, она любит нас. Она добра. Мадам добра! Мадам обожает нас.

СОЛАНЖ. Любит нас, как свои кресла, как свой розовый унитаз, как свое биде. А мы не можем любить друг друга. Грязь…

КЛЕР. О!

СОЛАНЖ. Грязь не любит грязи. И ты думаешь, я решусь продолжать эту игру, а вечером возвращусь на свою железную кровать. Сможем ли мы продолжить игру. А я, если мне не надо будет плевать на того, кто называет меня Клер, я задохнусь этой слюной! Мои плевки – это мои бриллианты!

КЛЕР (поднимается, плача). Тише, прошу тебя, говори… Говори о доброте Мадам.

СОЛАНЖ. О ее доброте! Ей легко быть доброй, приветливой и нежной! Ах! Ее нежность! Когда она красива и богата. А быть доброй, когда служишь… Мы можем показать себя лишь во время уборки или мытья посуды. Или когда действуем веником, как веером. Наши жесты элегантны, когда мы орудуем тряпкой. Или когда, как ты, позволяем себе ночью роскошь совершить исторический проход по апартаментам Мадам.

КЛЕР. Соланж! Опять? Чего ты хочешь? Ты думаешь, взаимные обвинения помогут нам успокоиться? Я могла бы рассказать тебе что-нибудь похлеще.

СОЛАНЖ. Ты?

КЛЕР. Именно я. Если бы захотела. Потому что, в конце концов…

СОЛАНЖ. Что – в конце концов? На что ты намекаешь? Ты сама заговорила об этом человеке. Как я тебя ненавижу, Клер.

КЛЕР. И я тебя. Но мне не нужен предлог вроде молочника, чтобы тебе угрожать.

СОЛАНЖ. Кто здесь вообще угрожает? А? Ну что ты молчишь?

КЛЕР. Сначала ты. Стреляй первой. Ты отступаешь, Соланж. Ты не осмеливаешься обвинять меня в самом страшном, в моих письмах в полицию. Весь чердак был завален черновиками, много-много листов. Я придумывала самые ужасные истории, а ты воспользовалась лучшими из них. Вчера вечером, когда ты изображала Мадам в белом платье, ты радовалась, представляя, как тайно пробираешься на корабль с заключенными, на…

СОЛАНЖ. На «Ламартиньер».

КЛЕР. Ты сопровождала Месье, своего любовника… Ты бежала из Франции. Ты отплывала к Острову Дьявола или в Гвиану с ним. О, прекрасный сон! Ты позволила себе роскошь стать проституткой, гетерой благодаря тому, что я осмелилась послать анонимные письма. Ты упивалась своей жертвой, тебе нравилось нести свой крест нераскаявшейся грешницы. Вытирать ему лицо, поддерживать его, отдаваться стражникам, лишь бы ему было оказано какое-то послабление.

СОЛАНЖ. Ты сама только что говорила, что пойдешь за ним.

КЛЕР. Я не отрицаю. Я лишь подхватила твою историю. Но с меньшим рвением. Еще наверху, когда мы писали письма, ты покачивалась на воображаемых волнах!

СОЛАНЖ. Ты себя не видела.

КЛЕР. О нет! Я смотрю на твое лицо и вижу все муки нашей жертвы. Месье сейчас за решеткой. Давай радоваться. По крайней мере, мы избежим его насмешек. Так тебе легче представлять, как ты отдыхаешь на его груди, его тело, его походку. О, ты уже покачивалась на воображаемых волнах! Ты уже отдавалась ему. Даже рискуя все провалить…

СОЛАНЖ. Что?

КЛЕР. Поясню. Да, провалить. Ведь, чтобы написать разоблачительные письма в полицию, мне нужны были факты, даты. Что я делала? А? Вспомни. Ах, моя дорогая, вы прелестно покраснели. Тебе стыдно. А ты ведь была там. Я рылась в бумагах Мадам и наткнулась на ту самую переписку…

Молчание.

СОЛАНЖ. Дальше что?

КЛЕР. Ты меня раздражаешь! «Дальше что!» Дальше ты захотела сохранить письма Месье. Еще вчера вечером на чердаке я нашла открытку Месье, адресованную Мадам!

СОЛАНЖ (агрессивно). Ты роешься в моих вещах!

КЛЕР. Это мой долг.

СОЛАНЖ. Я удивлена твоей подозрительностью…

КЛЕР. Я осторожна, а не подозрительна. Когда я рисковала, стоя на коленях на ковре, пытаясь взломать замок секретера, чтобы наша версия основывалась на точных данных, ты, возбудившись сюжетом о преступном любовнике, осужденном и высланном, покинула меня!

СОЛАНЖ. Я поставила зеркало так, чтобы видеть входную дверь. Я была начеку.

КЛЕР. Неправда! Я все замечаю, давно за тобой наблюдаю. Со свойственной тебе предусмотрительностью ты стояла у входа в кабинет и была готова отскочить на кухню при появлении Мадам!

СОЛАНЖ. Ты лжешь, Клер, я следила за коридором.

КЛЕР. Неправда! Мадам едва не застала меня за работой! Ты, не обращая внимания на то, как дрожат мои руки, когда я искала бумаги, проплывала по морям, пересекала экватор…

СОЛАНЖ (с иронией). А ты? Такое впечатление, что ты ничего не знаешь о своих экстазах, попробуй сказать, что ты никогда не мечтала о каторжнике! Именно об этом каторжнике! Попробуй сказать, что ты предала его не ради своих тайных приключений.

КЛЕР. Все это мне известно, и больше того. Я самая предусмотрительная. Но историю выдумала ты. Повернись. Если бы ты только видела себя, Соланж. Солнце джунглей еще сейчас освещает твое лицо. Ты готовишь побег своему возлюбленному. (Нервно смеется.) Как ты работаешь! Успокойся, я ненавижу тебя по другой причине. И ты знаешь ее.

СОЛАНЖ (снижая голос). Я не боюсь тебя. И не сомневаюсь в твоей ненависти и хитрости. Но остерегайся, я старше тебя.

КЛЕР. Ну и что? Старше и сильнее? Ты заставляешь меня говорить об этом человеке, чтобы отвлечь мое внимание. Слушай! Думаешь, я тебя не раскусила? Ты пыталась ее убить.

СОЛАНЖ. Ты меня обвиняешь?

КЛЕР. Не отрицай. Я видела. (Долгая пауза.) И испугалась. Да, испугалась, Соланж. Когда мы исполняем наш ритуал, я берегу шею. В лице Мадам ты покушаешься на меня. Я сама в опасности.

Долгое молчание. Соланж пожимает плечами.

СОЛАНЖ (решительно). Да, пыталась. Я хотела тебя освободить. Я не могла больше. Меня бесило, как ты задыхаешься, краснеешь, зеленеешь, как разлагаешься в горечи и сладости этой женщины. Ты права, можешь меня упрекать. Я тебя слишком любила. Ты бы первая донесла на меня, если бы я ее убила. Ты бы выдала меня полиции.

КЛЕР (берет ее за запястья). Соланж…

СОЛАНЖ (освобождаясь). Чего ты боишься? Речь идет обо мне.

КЛЕР. Соланж, сестренка. Я не права. Она сейчас придет.

СОЛАНЖ. Я никого не убила. Я струсила, понимаешь. Я сделала все возможное, но она повернулась во сне. Она тихо дышала. Простыня приподнималась от ее дыхания: это была Мадам.

КЛЕР. Замолчи.

СОЛАНЖ. Нет, ты все хотела знать. Я тебе еще кое-что расскажу. Ты узнаешь, что у тебя за сестра. Из чего она сделана. Из чего сделана служанка. Я хотела ее задушить…

КЛЕР. Побойся Бога. Побойся Бога. Подумай о том, что будет после.

СОЛАНЖ. После не будет ничего. Мне надоело преклонять колени в церкви… Там я лишь завидую красному бархату аббатис или драгоценностям кающихся грешниц, но на их месте я бы выглядела благородней. Ты посмотри только, как она красиво страдает. Страдание преображает ее и делает еще прекрасней. Узнав, что ее любовник вор, она сумела достойно встретить полицейских. Она злорадствовала. Теперь она совершенно великолепна в роли покинутой, с двух сторон поддерживаемой внимательными и безутешными служанками. Ты ее видела? Ее горе украшено блеском драгоценностей, атласом нарядов и сверканием люстр! Клер, красота моего преступления искупила бы убогость моих страданий. Потом я собиралась все поджечь.

КЛЕР. Успокойся, Соланж. Огонь мог и не заняться. И тебя бы разоблачили. Ты знаешь, что ждет поджигательниц.

СОЛАНЖ. Все знаю. Я подглядывала и подслушивала через замочную скважину. Больше всех других слуг. Я знаю все. Поджигательница! Прекрасный титул.

КЛЕР. Замолчи, ты меня душишь. Я задыхаюсь. (Она хочет приоткрыть окно.) Ах! Хоть немного свежего воздуха!

СОЛАНЖ (обеспокоенно). Что ты хочешь делать?

КЛЕР. Открыть окно.

СОЛАНЖ. И ты тоже? Я уже давно задыхаюсь! Мне уже давно хотелось вести эту игру на глазах у всех, прокричать мою правду с крыш, спуститься на улицу в облике Мадам…

КЛЕР. Замолчи. Я хотела сказать…

СОЛАНЖ. Еще не время. Ты права. Оставь окно в покое. Открой двери в прихожую и в кухню.

Клер открывает обе двери.

Сходи посмотри, кипит ли вода.

КЛЕР. Одна?

СОЛАНЖ. Ну подожди, пока она придет и принесет с собой звезды, слезы, улыбки и вздохи. Она совратит нас своей нежностью.

Телефонный звонок. Сестры прислушиваются.

КЛЕР (берет трубку). Месье? Это вы! Это Клер, Месье…

Соланж хочет вырвать трубку. Клер отстраняет ее.

Хорошо, я предупрежу Мадам, она будет рада узнать, что Месье на свободе… Хорошо, Месье. Я запишу. Месье ждет Мадам в «Бильбоке». Да. До свидания, Месье. (Хочет повесить трубку, но ее рука дрожит, и она кладет трубку на стол.)

СОЛАНЖ. Он вышел!

КЛЕР. Судья временно отпустил его.

СОЛАНЖ. Но… Но тогда все пропало.

КЛЕР (сухо). Сама видишь.

СОЛАНЖ. Судьи напрасно его выпустили. Они плюют на законы! Нас оскорбляют! Раз Месье на свободе, он захочет все выяснить, он перевернет весь дом, чтобы найти доносчицу. Я сомневаюсь, что ты сознаешь серьезность положения.

КЛЕР. Я сделала все, что могла, на свой страх и риск.

СОЛАНЖ. Ты хорошо поработала. Прими мои поздравления. Твои разоблачительные письма сработали прекрасно. Будет еще лучше, если узнают твой почерк. А почему он идет в «Бильбоке», а не сюда, ты можешь это объяснить?

КЛЕР. Если ты такая ловкая, надо было уладить дело с Мадам. Но ты испугалась. В спальне пахло духами, кровать была теплой. Это была Мадам! А сейчас нам остается продолжать эту жизнь и начать игру сначала.

СОЛАНЖ. Но игра опасна! Я уверена, что мы оставили следы. Из-за тебя. Мы их оставляем каждый раз. Я вижу кучу следов, которые мне никогда не стереть. А она, она ходит среди привычных для нее вещей и их расшифровывает. Ступает своими ножками по нашим следам. И разгадывает их, один за другим. Из-за тебя Мадам может смеяться над нами! Мадам все узнает. Ей достаточно позвонить, и мы бежим прислуживать. Она узнает, что мы надевали ее платья, крали ее жесты, пытались завлечь Месье своим кривляньем. Все заговорит, Клер, все будет нас обвинять, Клер. Шторы со следами твоих плеч, зеркала с отражением твоего лица. Во всем признается свет, привыкший к нашим безумствам. Из-за твоей неловкости все потеряно.

КЛЕР. Все потеряно, потому что у тебя не хватило сил, чтобы…

СОЛАНЖ. Чтобы…

КЛЕР. Ее убить.

СОЛАНЖ. Я еще могу найти в себе силы.

КЛЕР. Где? Где? Ты ничуть не лучше меня. Ты недостаточно высоко паришь. Какой-нибудь молочник может вскружить тебе голову.

СОЛАНЖ. Ты ведь не видела ее лица, Клер. Оказавшись вдруг так близко со спящей Мадам, я потеряла силы. Чтобы добраться до ее шеи, нужно было откинуть простыню, которую вздымала ее грудь.

КЛЕР (с иронией). А простыня была теплой. Ночь черной. Только при свете дня это можно проделать. Ты не способна на столь ужасный поступок. Но я, может быть, смогу. Я на все способна, ты знаешь.

СОЛАНЖ. Люминал. Клер. Да. Поговорим спокойно, я – сильная. Ты пыталась подмять меня под себя…

СОЛАНЖ. Но, Клер…

КЛЕР (спокойно). Прости. Я знаю, что говорю. Я, Клер. Я готова. Мне надоело быть пауком, футляром от зонтика, неправедной католичкой без Бога и семьи. Мне надоела кухонная плита вместо алтаря. Я вздорная, дрянная. И в твоих глазах – тоже.

СОЛАНЖ (обнимая Клер за плечи). Клер… Мы слишком взволнованы. Мадам все не идет. Я тоже не могу больше. Мне осточертела наша похожесть. Я не могу больше терпеть свои руки, свои черные чулки, свои волосы. Я ни в чем тебя не упрекаю, сестричка. Твои прогулки по квартире приносили тебе облегчение…

КЛЕР (обиженно). Ах, оставь.

СОЛАНЖ. Я хотела бы тебе помочь. Утешить тебя, но я знаю, что противна тебе. Что вызываю у тебя отвращение. И знаю об этом потому, что ты мне тоже противна. Невозможно любить друг друга в рабстве.

КЛЕР. Даже слишком любить. Но мне опротивело это пугающее зеркало, которое возвращает мне мой образ, как дурной запах. Мой дурной запах – это ты. Ну вот, я готова. Я добьюсь короны. Я смогу прогуливаться в этих апартаментах.

СОЛАНЖ. Не можем же мы убить ее ради такой малости.

КЛЕР. Да? Этого недостаточно? Почему же? По какой причине? Где и когда мы найдем лучший предлог? Этого недостаточно? Сегодня вечером Мадам обнаружит наше замешательство. Смеясь сквозь слезы и горько вздыхая! Нет! Я добьюсь короны. Ты не смогла стать отравительницей, а я стану тем, чем ты стать не смогла. Пришел мой черед подчинить тебя.

СОЛАНЖ. Но никогда…

КЛЕР. Подай полотенце! Подай булавки! Почисть лук! Почисть морковь! Вымой окна! Все. Ах, я забыла, закрой кран. Все кончено, я буду править миром.

СОЛАНЖ. Сестричка моя!

КЛЕР. Ты мне поможешь.

СОЛАНЖ. Ты ведь даже не знаешь, как вести себя. Все гораздо сложней и проще одновременно.

КЛЕР. Я обопрусь на надежную руку молочника. Он выдержит. Левую руку положу ему на шею. Ты мне поможешь. А если придется пойти дальше, ты последуешь за мной и на каторгу, Соланж, поднимешься на корабль. Соланж, мы с тобой всегда будем неразлучной парой: преступница и святая. Мы спасемся, Соланж, клянусь тебе, спасемся. (В изнеможении садится на кровать Мадам.)

СОЛАНЖ. Успокойся. Я отведу тебя наверх. Ты поспишь.

КЛЕР. Оставь меня. Погаси свет. Сделай так, чтобы здесь стало темно, умоляю тебя.

Соланж гасит свет.

СОЛАНЖ. Отдохни. Отдохни, сестренка. (Встает на колени, снимает с Клер туфли, целует ее ноги.) Успокойся, моя милая. (Гладит ее.) Положи ноги поудобней. Закрой глаза.

КЛЕР (вздыхает). Мне стыдно, Соланж.

СОЛАНЖ (очень тихо). Помолчи. Я все сделаю. Я помогу тебе заснуть. А когда ты заснешь, я отнесу тебя на чердак. Сама раздену и уложу. Спи, я побуду с тобой.

КЛЕР. Мне стыдно, Соланж.

СОЛАНЖ. Тише! Дай-ка я расскажу тебе одну историю.

КЛЕР (жалобно). Соланж?

СОЛАНЖ. Что, мой ангел?

КЛЕР. Послушай, Соланж.

СОЛАНЖ. Спи.

Долгое молчание.

КЛЕР. У тебя красивые волосы. Какие прекрасные волосы. А у нее…

СОЛАНЖ. Не говори о ней больше.

КЛЕР. У нее фальшивые волосы. (Долгая пауза.) Помнишь, как мы обе лежали под деревом, а ноги подставили солнцу? Соланж?

СОЛАНЖ. Спи. Я здесь. Я твоя старшая сестра.

Молчание. Спустя какое-то время Клер встает.

КЛЕР. Нет! Нет! Нельзя расслабляться! Зажги свет! Свет! Эта минута слишком прекрасна!

Соланж включает свет.

Встаем. Надо поесть. Что там есть на кухне? А? Надо поесть. Чтоб быть сильной. Пойдем, ты мне посоветуешь. Люминал.

СОЛАНЖ. Да. Люминал.

КЛЕР. Люминал! Не делай такое лицо! Нужно радоваться и петь. Пой так, как будешь петь, когда побредешь просить милостыню по дворам и посольствам. Надо смеяться! (Громко хохочет.) Иначе мы вылетим в окно от трагизма. Закрой окно. (Соланж, смеясь, закрывает окно.) Убийство – вещь неописуемая! Давай петь. Мы отнесем ее в лес и при свете луны под елями разрежем на кусочки. Мы будем петь! Мы похороним ее в клумбе, которую поливаем вечерами из лейки!

Звонок в дверь.

СОЛАНЖ. Это она. Вернулась. (Берет сестру за руку.) Клер, ты уверена, что выдержишь?

КЛЕР. Сколько его нужно?

СОЛАНЖ. Положи десять. В липовый отвар. Десять таблеток люминала. Да ты не осмелишься.

Клер вырывается, поправляет кровать. Соланж какое-то время смотрит на нее.

КЛЕР. У меня при себе есть упаковка. Десять.

СОЛАНЖ (быстро). Десять. Девять недостаточно. Если больше, ее стошнит. Десять. Приготовь очень крепкий отвар. Ты поняла?

КЛЕР (шепотом). Да.

СОЛАНЖ (направляется к выходу, но останавливается и говорит естественным голосом). Очень сладкий. (Уходит в левую дверь.)

Клер продолжает приводить в порядок спальню, потом выходит в правую дверь. Проходит несколько секунд. За кулисами слышен смех. Смеясь, входит Мадам в мехах, за ней – Соланж.

МАДАМ. Все больше и больше! Эти гладиолусы жуткого розового цвета! И мимоза! Эти сумасшедшие, видимо, бегают на рынок до рассвета, чтобы купить их подешевле. Сколько внимания к недостойной хозяйке, дорогая Соланж, и сколько роз для нее, в то время как с Месье обращаются как с преступником! Потому что… Соланж, я сейчас еще раз докажу вам с сестрой, насколько я вам доверяю! Потому что у меня не осталось надежд. На этот раз Месье окончательно попал в тюрьму.

Соланж снимает с нее шубу.

Он – заключенный, Соланж! За-клю-чен-ный! И при ужасных обстоятельствах! Что ты на это скажешь? Твоя хозяйка попала в самую отвратительную и глупую историю. Месье спит на соломе, а вы воздвигаете мне алтарь!

СОЛАНЖ. Мадам не должна отчаиваться. Сейчас уже не те тюрьмы, что во времена Революции…

МАДАМ. Да, я знаю. В нынешних тюрьмах нет сырой соломы. Но все равно мое воображение рисует мне ужасные мучения Месье. Тюрьмы полны опасных преступников, а Месье, воплощенная деликатность, должен жить среди них. Я умираю от стыда. В то время как Месье пытается осознать свое преступление, я хожу среди цветов, сижу в беседке. Моя душа полна отчаяния. Я разбита.

СОЛАНЖ. У вас холодные руки.

МАДАМ. Я разбита. Каждый раз, когда я буду возвращаться домой, мое сердце будет бешено биться. И однажды я упаду замертво под вашими цветами. Вы готовите мне могилу, вот уже несколько дней подряд заваливаете мою спальню погребальными цветами! Мне было очень холодно, но я не жалуюсь. Весь вечер я ходила по коридорам. Я видела замерзших людей, мраморные лица, восковые фигуры. Все-таки я увидела Месье. О, издалека. Я сделала ему знак кончиками пальцев. Едва-едва. Я чувствовала себя виноватой. А потом он исчез в сопровождении двух жандармов.

СОЛАНЖ. Жандармов? Мадам уверена? Это, скорее, были охранники.

МАДАМ. Ты знаешь, чего я не знаю. Охранники или жандармы, не важно, но они увели Месье. Сейчас я была у жены одного судьи. Клер!

СОЛАНЖ. Она готовит вам липовый отвар.

МАДАМ. Пусть поторопится! О, прости, моя милая Соланж. Прости меня. Мне стыдно требовать липовый отвар, когда Месье одинок, без пищи, без табака, без всего. Люди не знают, что такое тюрьма. У них не хватает воображения, а у меня его слишком много. Я страдаю из-за своей чувствительности. Ужасно страдаю. Вам с Клер повезло, что у вас на свете никого нет. От таких несчастий вас хранит низкое положение!

СОЛАНЖ. Очень скоро выяснится, что Месье невиновен.

МАДАМ. Он невиновен! Невиновен! Виновен он или нет, я никогда его не покину. Так проверяется любовь. Месье невиновен, но если бы он был виновен, я бы стала его сообщницей. Я бы поехала за ним в Гвиану, в Сибирь. Я знаю, что все уладится, но эта глупая история, по крайней мере, дает мне возможность проверить глубину моей привязанности к нему. И это событие не разлучит нас, а свяжет еще больше. Я почти счастлива. Но ужасным счастьем! Месье невиновен, но если бы он и был виновен, с какой радостью я понесла бы его крест! С этапа на этап, из тюрьмы в тюрьму, я бы последовала за ним на каторгу. Если надо, пешком. На каторгу, на каторгу, Соланж! Я хочу курить! Дай сигарету!

СОЛАНЖ. Вам бы не позволили. Жены бандитов, их сестры и матери даже не могут следовать за ними.

МАДАМ. Бандит! Что за язык, девочка! И какая осведомленность! Осужденный уже не является бандитом. Я нарушу запреты. Я, Соланж, проявлю невероятную смелость и ловкость.

СОЛАНЖ. Мадам такая смелая.

МАДАМ. Ты меня еще не знаешь. До сих пор вы с сестрой знали женщину, окруженную заботой, нежностью, занятую липовыми отварами и кружевами, но я оставила свои привычки. Я полна сил и готова к борьбе. Впрочем, Месье не грозит эшафот. Но хорошо уже то, что я и это допускаю. Я нуждаюсь в экзальтации, чтобы быстрее соображать. И эта быстрота нужна мне, чтобы лучше видеть происходящее. Благодаря этому я, может быть, преодолею беспокойство, которое нарастает во мне с самого утра. Благодаря этому я, может быть, разгадаю, каким образом эта дьявольская полиция заслала ко мне таинственных шпионов.

СОЛАНЖ. Не надо сходить с ума. Я видела, как выносили оправдательный приговор в более серьезных случаях. В суде Экс-ан-Прованса…

МАДАМ. В более серьезных случаях? А что ты знаешь о его случае?

СОЛАНЖ. Я? Ничего. Я сужу по вашим словам, Мадам. Я предполагаю, что речь идет о пустяковом деле.

МАДАМ. Что ты бормочешь? И что ты вообще знаешь об оправдательных приговорах? Ты часто ходишь в суд?

СОЛАНЖ. Я читаю хронику. Я расскажу вам об одном человеке, который совершил нечто худшее. В конце концов…

МАДАМ. Случай Месье нельзя ни с чем сравнить. Его обвиняют в глупейших кражах. Ты удовлетворена? В кражах! Глупейших! Таких же, как и письма, из-за которых его арестовали.

СОЛАНЖ. Вам надо отдохнуть.

МАДАМ. Я не устала. Перестаньте обращаться со мной как с неполноценной. С сегодняшнего дня я уже не та госпожа, которая позволяла вам давать советы и поощрять ее лень. Не надо меня жалеть! Мне нестерпимы ваши стенания. Меня удручает ваша предупредительность. Она меня угнетает. Душит. Ваша предупредительность, которая с годами так и не стала искренней. А цветы здесь не для того, чтобы отпраздновать свадьбу. Наоборот. А огонь развести, чтобы я согрелась, вы не додумались? В его камере есть отопление?

СОЛАНЖ. Нет, Мадам. А если вы хотите сказать, что нам не хватает скромности…

МАДАМ. Я вовсе не это хотела сказать.

СОЛАНЖ. Вы хотите посмотреть сегодняшние расходы?

МАДАМ. С ума сошла! Ты что, не понимаешь? По-твоему, я сейчас могу думать о цифрах, счетах, о кухонных рецептах, о хозяйственных делах, когда я хочу остаться одна со своим горем?! Может, ты и поставщиков сейчас вызовешь?

СОЛАНЖ. Мы понимаем ваше горе, Мадам…

МАДАМ. Я не хочу, конечно, создавать в квартире траурную атмосферу, но в конце концов…

СОЛАНЖ (убирает шубу). Подкладка порвалась. Я отдам ее завтра меховщику.

МАДАМ. Как хочешь. Стоит ли? Теперь я заброшу свои наряды. Впрочем, я уже немолодая женщина. Правда, Соланж, я старая?

СОЛАНЖ. Опять черные мысли.

МАДАМ. Не удивляйся. У меня действительно черные мысли. Как я могу думать о цифрах, о мехах, когда Месье в тюрьме? Если вам грустно в моей квартире…

СОЛАНЖ. О, Мадам.

МАДАМ. Вам незачем разделять мой траур.

СОЛАНЖ. Мы никогда не оставим Мадам. Мадам для нас столько сделала.

МАДАМ. Я знаю, Соланж. Разве вам было плохо у меня?

СОЛАНЖ. О!

МАДАМ. Вы для меня словно дочери. С вами жизнь моя будет не такой печальной. Мы уедем в деревню. У нас будет сад с цветами. Но вы не любите играть. Вы так молоды, но никогда не смеетесь. В деревне вам будет спокойней. Я буду вас баловать. И оставлю вам все, что имею. Впрочем, чего вам не хватает? Одних моих старых платьев хватит, чтобы вы были одеты как принцессы. А мои платья? (Идет к шкафу и рассматривает платья.) Кому они достанутся? Мне теперь не до элегантности.

Входит Клер с липовым отваром.

КЛЕР. Ваш липовый отвар готов.

МАДАМ. Прощайте балы, вечера, театры. Все достанется вам.

КЛЕР (сухо). Мадам должна оставить свои наряды себе.

МАДАМ (вздрагивая). Что?

КЛЕР (спокойно). Мадам должна заказать себе еще более красивые платья.

МАДАМ. Как я буду бегать по портным? Я только что объясняла твоей сестре. Месье в тюрьме. Теперь мне понадобится черное платье, чтобы посещать его в тюрьме. Но…

КЛЕР. Мадам будет еще элегантней. Даже горе даст ей для этого повод.

МАДАМ. А? Ты, безусловно, права. Я буду одеваться для Месье. Может, мне надо придумать траурный наряд по случаю ссылки Месье? Я буду носить его более торжественно, чем носила бы траур по его смерти. У меня будут новые, более красивые наряды. А вы поможете мне тем, что заберете мои старые платья. Если я вам их отдам, может быть, добьюсь Божьей милости для Месье, кто знает…

КЛЕР. Но, Мадам…

СОЛАНЖ. Ваше питье готово, Мадам.

МАДАМ. Поставь. Я его выпью чуть позже. Вы будете носить мои платья. Я все отдаю вам.

КЛЕР. Нам никогда не сравняться с Мадам. Если бы Мадам знала, с какой осторожностью мы следим за ее туалетами! Шкаф Мадам для нас как часовня Девы Марии. Когда мы его открываем…

СОЛАНЖ (сухо). Ваше питье остынет.

КЛЕР. Лишь по праздникам мы открываем обе его створки. Мы едва осмеливаемся глядеть на платья. Мы не имеем на это права. Шкаф Мадам для нас святыня. Ее гардероб!

СОЛАНЖ. Вы утомляете госпожу болтовней.

МАДАМ. Все кончено. (Она гладит красное бархатное платье.) Мое «Очарованье». Самое лучшее. Бедняжка. Ланвен создал его для меня. Вот! Я отдаю его вам. Я дарю его тебе, Клер. (Дает платье Клер и продолжает рыться в шкафу.)

КЛЕР. О! Мадам действительно отдает его мне?

МАДАМ (нежно улыбаясь). Конечно. Я же сказала.

СОЛАНЖ. Мадам слишком добра. (Обращаясь к Клер.) Вы должны поблагодарить Мадам. Вы так давно им восхищаетесь.

КЛЕР. Я не осмелюсь его надеть. Оно так прекрасно.

МАДАМ. Ты сможешь его перешить. Из шлейфа можно выкроить рукава. Оно будет теплым. Насколько я знаю, вы любите теплую одежду. А что мне дать тебе, Соланж? Я тебе отдам… А, мои лисы. (Берет шубу и кладет ее в кресло, стоящее посреди сцены.)

КЛЕР. О, ваше выходное манто!

МАДАМ. Как это – выходное?

СОЛАНЖ. Клер хочет сказать, что вы его надеваете только по большим праздникам.

МАДАМ. Ничего подобного. Вообще-то вам очень везет, вам отдают платья. А я должна их покупать. Но я закажу себе самые дорогие наряды, чтобы достойно носить траур по Месье.

КЛЕР. Мадам так красива!

МАДАМ. Нет, не благодарите. Приятно делать окружающих счастливыми. Я ведь думаю только о том, чтобы творить добро. Кто же так озлоблен против меня, что наказывает меня так страшно? За что? Я считала себя в безопасности, укрытой от бед вашей преданностью и преданностью Месье. Но эта дружеская поддержка – ненадежное укрытие от отчаяния. Я просто в отчаянии!

Письма! Письма, о которых знаю я одна. Соланж?

СОЛАНЖ (кланяясь сестре). Да, Мадам.

МАДАМ (замечает это). Что? Ты делаешь реверансы Клер? Как странно! Я считала, что вы не расположены к шуткам.

КЛЕР. Ваш отвар, Мадам.

МАДАМ. Соланж, я хотела тебя спросить… А кто еще мог брать ключ от секретера? Я хочу знать твое мнение. Кто мог послать эти письма? Естественно, вы не представляете. Вы такие же, как я. Вы ошеломлены. Но все выяснится, мои девочки. Месье разгадает тайну. Я добьюсь экспертизы почерка, которая установит имя автора этой провокации. Трубка? Кто и зачем снял трубку? Кто-то звонил?

Пауза.

КЛЕР. Это я… Когда Месье…

МАДАМ. Месье? Какой?

Клер умолкает.

Говорите!

СОЛАНЖ. Когда звонил Месье.

МАДАМ. Что ты говоришь? Из тюрьмы? Месье звонил из тюрьмы?

КЛЕР. Мы хотели сделать сюрприз Мадам.

СОЛАНЖ. Месье временно на свободе.

КЛЕР. Он ждет Мадам в «Бильбоке».

СОЛАНЖ. Ох, если бы Мадам знала!

КЛЕР. Мадам никогда нам не простит.

МАДАМ (встает). А вы молчите! Машину! Соланж, быстро, быстро, машину. Да скорей же. Беги. (Подталкивает Соланж к выходу.) Мои меха! Скорей! Вы с ума сошли. Или я схожу с ума. (Накидывает шубу. Обращается к Клер.) Когда он звонил?

КЛЕР (испуганно). За пять минут до вашего прихода.

МАДАМ. Но надо было сказать мне. И этот остывший отвар. Мне не дождаться ее. Где Соланж? Что же он сказал?

КЛЕР. Я вам только что сказала. Он был очень спокоен.

МАДАМ. Ах! Он всегда спокоен. Он не дрогнул бы и перед смертным приговором. Это личность. А еще?

КЛЕР. Ничего. Сказал, что судья отпустил его.

МАДАМ. Разве сейчас можно выйти из Дворца Правосудия? Ведь судьи не работают так поздно?

КЛЕР. Иногда еще позже.

МАДАМ. Еще позже? Ты-то откуда знаешь?

КЛЕР. Я знаю. Я читаю газету «Детектив».

МАДАМ (удивленно). Да? Это любопытно. Ты странная девочка, Клер. (Смотрит на часы.) Она могла бы поторопиться.

Длинная пауза.

Не забудь зашить подкладку шубы.

КЛЕР. Завтра я отнесу ее к меховщику.

Длинная пауза.

МАДАМ. Где счета? Расходы за сегодняшний день? У меня есть время. Покажи мне их.

КЛЕР. Этим занимается Соланж.

МАДАМ. Да, правда. Впрочем, у меня в голове полный беспорядок. Я посмотрю их завтра. (Смотрит на Клер.) Подойди ко мне. Покажись! Да ты накрасилась.

(Смеется.) Клер, ты красишься!

КЛЕР (очень смущенно). Мадам…

МАДАМ. Не лги! Впрочем, ты права. Надо жить, девочка, жить. А для кого? Признайся.

КЛЕР. Я слегка попудрилась.

МАДАМ. Это не пудра, это грим, румяна «Пепел розы», которыми я давно не пользуюсь. Ты права. Ты еще молода, нужно себя украшать, моя девочка. Приведи себя в порядок. (Вставляет ей в волосы цветок. Смотрит на часы.) Где она там? Уже полночь, а ее все нет!

КЛЕР. Сейчас мало такси. Она, наверное, побежала на стоянку.

МАДАМ. Ты думаешь? Я утратила чувство времени. От счастья схожу с ума. Подумать только, в такое время Месье позвонил и сообщил, что он на свободе!

КЛЕР. Мадам надо бы присесть. Я подогрею ваш отвар.

Хочет выйти.

МАДАМ. Я не хочу пить. Сегодня ночью мы будем пить только шампанское. Мы не вернемся.

КЛЕР. Немного липового отвара…

МАДАМ (смеясь). Я и так слишком взволнована.

КЛЕР. Вот именно.

МАДАМ. Не ждите нас. Можете идти спать. (Вдруг замечает будильник.) Что это… будильник? Зачем он тут? Откуда взялся?

КЛЕР (смущенно). Будильник. Это будильник из кухни.

МАДАМ. Я никогда его не видела.

КЛЕР (берет будильник). Он стоял на полке. Он всегда там стоит.

МАДАМ (с улыбкой). Это правда, я мало знаю кухню. Вы там как дома. Это ваше владение. Там вы королевы. Но зачем вы принесли его сюда?

КЛЕР. Соланж на него смотрит, когда убирается. Она не доверяет стенным часам.

МАДАМ (улыбаясь). Она – воплощенная точность.

У меня самые верные служанки.

КЛЕР. Мы боготворим Мадам.

МАДАМ (направляясь к окну). И правильно. Что только я для вас не делала! (Выходит.)

КЛЕР (одна, с горечью). Мадам одела нас как принцесс. Мадам заботилась о Клер или Соланж, постоянно путая нас. Мадам окружила нас своей добротой. Мадам разрешала нам жить с сестрой вместе. Дарила нам мелочи, которые ей не нужны. Она даже терпит, что мы вместе с ней ходим к мессе по воскресеньям и молимся рядом.

МАДАМ (из другой комнаты). Слышишь? Слышишь?

КЛЕР. Она принимает от нас святую воду, а иногда кончиками пальцев в перчатках сама подносит ее нам.

МАДАМ. Такси! Она идет. А? Что ты говоришь?

КЛЕР (очень громко). Перечисляю добродетели Мадам.

МАДАМ (возвращаясь в комнату, улыбаясь). Какая честь! Какая честь… и какая нерадивость. (Проводит по мебели рукой.) Вы ставите сюда розы, но не вытираете пыль.

КЛЕР. Мадам недовольна нашей работой.

МАДАМ. Я очень счастлива, Клер. И я ухожу.

КЛЕР. Глотните липового отвара, хоть он и холодный.

МАДАМ (смеясь, нагибается к ней). Ты хочешь уморить меня своим отваром, своими цветами и советами. Сегодня вечером…

КЛЕР (жалобно). Хоть немножечко…

МАДАМ. Сегодня ночью я буду пить только шампанское.

Направляется в сторону подноса с отваром. Клер медленно подходит к нему.

Отвар! В чашке от праздничного сервиза! В честь какого торжества?

КЛЕР. Мадам…

МАДАМ. Уберите эти цветы. Унесите их к себе. Отдыхайте. (Повернувшись, чтоб уйти.) Месье свободен, Клер! Месье на свободе, и я иду к нему!

КЛЕР. Мадам…

МАДАМ. Мадам исчезает! Вынесите цветы. (За ней захлопывается дверь.)

КЛЕР (одна). Ах, как Мадам добра! Мадам прекрасна! Мадам нежна! А мы, благодарные, каждый вечер на своем чердаке молимся за нее, как Мадам велела. Мы никогда не повышаем голоса и даже не осмеливаемся называть друг друга на «ты» в ее присутствии. Так Мадам отравляет нас своей нежностью! Своей добротой она отравляет нас. Потому что она добра! Мадам прекрасна! Мадам нежна! Каждое воскресенье она позволяет нам пользоваться своей ванной. Иногда она дает нам карамельки, заваливает нас увядшими цветами. Мадам готовит нам питье. Мадам рассказывает нам о Месье, вызывая нашу зависть. Ведь Мадам добра! Мадам прекрасна! Мадам нежна!

СОЛАНЖ. Она не выпила? Ну конечно, этого надо было ожидать. Ты хорошо поработала.

КЛЕР. Я бы на тебя посмотрела на моем месте.

СОЛАНЖ. Можешь смеяться надо мной. Мадам улетела. Мадам от нас ускользает. Клер! Как ты могла позволить ей уйти? Она увидится с Месье и все поймет. Мы пропали.

КЛЕР. Не ругай меня. Я бросила люминал в отвар, но она пить не стала. Разве я виновата…

СОЛАНЖ. Как всегда!

КЛЕР …что ты сгорала от нетерпения сообщить ей об освобождении Месье.

СОЛАНЖ. Ты первая начала…

КЛЕР. А ты закончила.

СОЛАНЖ. Я сделала все, что могла. Я хотела сдержаться… Ах, не перекладывай на меня вину. Я сделала все, чтобы получилось. Чтобы дать тебе время, я медленно спускалась по лестнице, ходила по самым пустынным улицам, встречая вереницы такси. Я не могла больше их избегать. Мне кажется, я бессознательно остановила одно из них. А пока я тянула время, ты все провалила. Ты упустила Мадам. Нам остается только побег. Соберем вещи и бежим.

КЛЕР. Все хитрости оказались бесполезны. Мы проклятые.

СОЛАНЖ. Проклятая! Ты снова за свои глупости.

КЛЕР. Ты знаешь, о чем я. Ты прекрасно знаешь, что нас выдают предметы.

СОЛАНЖ. Ты считаешь, что предметам есть дело до нас?

КЛЕР. Они только этим и заняты. Они выдают нас. Наверное, мы очень виноваты, раз они это делают так яростно. Я видела, как они чуть не открыли все Мадам. После истории с телефоном наши губы сами нас выдали. Ты-то не видела, как Мадам делала открытие за открытием, а я наблюдала, как она уверенно идет к разгадке. Она ни о чем не догадалась, но была близка к этому.

СОЛАНЖ. И ты ее упустила.

КЛЕР. Я видела, Соланж, как Мадам обнаружила будильник из кухни, который мы забыли поставить на место, просыпанную пудру на туалетном столике, плохо стертые румяна на моем лице, как она узнала, что мы читаем газету «Детектив». Открытие за открытием, и я одна должна была это переносить и видеть, как мы погибаем!

СОЛАНЖ. Надо бежать! Заберем вещи. Быстрей, быстрей, Клер. Сядем на поезд… на корабль.

КЛЕР. Куда мы поедем? К кому? Я не в силах даже нести чемодан!

СОЛАНЖ. Поедем. Уедем, все равно куда. Все равно на чем.

КЛЕР. Куда поедем? На что мы будем жить? Мы бедны.

СОЛАНЖ (оглядывается). Клер, возьмем что-нибудь… возьмем…

КЛЕР. Деньги? Я этого не позволю. Мы не воровки. Полиция быстро бы нашла нас. Деньги сами нас выдадут. С тех пор как я увидела, что вещи разоблачают нас одна за другой, я боюсь их, Соланж. Малейший промах может нас погубить.

СОЛАНЖ. К черту! Пусть все идет к черту! Нужно найти способ бежать.

КЛЕР. Мы проиграли. Слишком поздно.

СОЛАНЖ. Не думай, что мы будем сидеть так, в тревожном ожидании. Завтра они вернутся. Они узнают, кто писал письма. Они все узнают. Все! Ты не видела, как она сияла! Как она шла по лестнице с победоносным видом! Как она была отвратительно счастлива! Наш стыд принесет ей радость. Наш стыд будет ее триумфом! Ее платье цвета нашего стыда! Ее меха… Ах! Она, однако, забрала шубу!

КЛЕР. Я устала!

СОЛАНЖ. Не время жаловаться. Ваша нежная натура проявляется в самый подходящий момент.

КЛЕР. Я слишком устала.

СОЛАНЖ. Совершенно очевидно, что служанки виноваты, когда Мадам невиновна. Так просто быть невиновной, Мадам! Но если бы я взяла на себя вашу казнь, клянусь, я довела бы дело до конца!

КЛЕР. Но, Соланж…

СОЛАНЖ. До конца! Этот отравленный отвар, я бы заставила вас проглотить его насильно, если бы вы осмелились отказаться его выпить! Попробовали бы вы отказаться умереть у меня! Я была готова молить вас об этом на коленях, целуя ваши ноги!

КЛЕР. Не так-то легко было довести дело до конца!

СОЛАНЖ. Вы думаете? Я сделаю вашу жизнь невозможной. И я заставлю вас выпрашивать у меня этот яд, который, может быть, я и не соизволю вам дать. Во всяком случае, жизнь станет для вас нестерпимой.

КЛЕР. Клер или Соланж, вы раздражаете меня, что-то я вас путаю, Клер или Соланж, вы раздражаете меня и доводите до бешенства. Именно вас я обвиняю во всех наших несчастьях.

СОЛАНЖ. Осмельтесь повторить это.

Стоя лицом к публике, она надевает белое платье поверх своего черного.

КЛЕР. Я обвиняю вас в самом страшном из преступлений.

СОЛАНЖ. Вы сходите с ума! Или вы пьяны. Преступления нет, Клер. Я опасаюсь, что ты бросаешь нам обвинения в конкретном преступлении.

КЛЕР. Тогда мы его выдумаем, потому что… Вы хотите меня оскорбить! Не стесняйтесь! Плюньте мне в лицо! Забросайте меня грязью и нечистотами!

СОЛАНЖ. Вы прекрасны.

КЛЕР. Обойдемся без вступительных формальностей. Уже давно вы сделали бесполезными ложь и колебания, которые приводят к метаморфозе! Скорей! Скорей! Я больше не могу терпеть стыд и унижения. Пусть нас слушают все, улыбаются, пожимают плечами, считая нас сумасшедшими или завистливыми. Я дрожу. Я содрогаюсь от удовольствия, Клер, я сейчас заржу от радости!

СОЛАНЖ. Вы прекрасны!

КЛЕР. Начинай свои оскорбления!

СОЛАНЖ. Вы прекрасны!

КЛЕР. Проскочим прелюдию. К оскорблениям.

СОЛАНЖ. Вы меня ослепляете. Я не осмелюсь.

КЛЕР. Я сказала, оскорбления. Уж не думали ли вы, что, обрядив меня снова в это платье, вы заставите меня выслушивать гимны моей красоте. Облейте меня ненавистью! Оскорблениями! Плевками!

СОЛАНЖ. Помогите мне.

КЛЕР. Я ненавижу слуг. Ненавижу эту ужасную презренную породу. Слуги не принадлежат к роду человеческому. Они… Они – смрад, который просачивается в наши спальни, коридоры, в нас самих, который проникает в дыхание, который разлагает нас. Меня рвет от вас.

Соланж хочет пойти к окну.

Останься здесь.

СОЛАНЖ. Я поднимусь. Я пойду…

КЛЕР. Я знаю, они нужны так же, как могильщики и мусорщики, как полицейские. Что не мешает этому сброду быть грязью.

СОЛАНЖ. Продолжайте. Продолжайте.

КЛЕР. Ваши устрашающие рожи, ваши морщинистые локти, ваши немодные наряды, ваши тела, годные лишь для наших обносок. Вы – наши кривые зеркала, наши сточные воды, наш стыд.

СОЛАНЖ. Продолжайте, продолжайте.

КЛЕР. Я на пределе, поторопись, прошу тебя. Вы… вы… Господи, я опустошена, не нахожу больше слов. Я исчерпала оскорбления. Клер, вы меня опустошаете.

СОЛАНЖ. Разрешите мне выйти. Мы будем говорить при людях. Пусть они встанут у окон, чтобы видеть и слышать нас.

Она открывает окно, но Клер тянет ее назад.

КЛЕР. Люди напротив могут нас увидеть.

СОЛАНЖ (она уже на балконе). Я надеюсь. Как хорошо. Ветер меня возбуждает!

КЛЕР. Соланж! Соланж! Останься со мной, иди сюда!

СОЛАНЖ. Я готова. У Мадам были песни горлиц, любовники, молочник.

КЛЕР. Соланж…

СОЛАНЖ. Молчи! Ее молочник, вестник зари, нежный колокольный звон, ее бледный прекрасный любовник, с этим покончено. Начинается бал, все по местам.

КЛЕР. Что ты делаешь?

СОЛАНЖ (торжественно). Я это прекращаю. На колени!

КЛЕР. Соланж…

СОЛАНЖ. На колени!

КЛЕР. Ты слишком далеко заходишь.

СОЛАНЖ. На колени! Теперь я знаю свое предназначение!

КЛЕР. Вы меня убиваете.

СОЛАНЖ (наступает на нее). Очень на это надеюсь. Мое отчаяние делает меня неукротимой. Я способна на все. Ах! Мы были прокляты!

КЛЕР. Замолчи.

СОЛАНЖ. Теперь вам не надо совершать преступления.

КЛЕР. Соланж…

СОЛАНЖ. Не двигайтесь! Пусть Мадам выслушает меня. Вы позволили ей улизнуть. Вы! Ах, как жаль, что я не могу высказать ей свою ненависть! Что не могу рассказать ей обо всех наших проделках. А ты так труслива и глупа, что дала ей уйти. Сейчас она пьет шампанское! Не двигайся! Не двигайся! Здесь притаилась смерть, она следит за нами.

КЛЕР. Я уйду.

СОЛАНЖ. Не двигайтесь. Может быть, я с вами, Мадам, найду простое средство и обрету мужество освободить мою сестру и обречь себя на смерть.

КЛЕР. Что ты хочешь сделать? Куда нас все это заведет?

СОЛАНЖ. Клер, прошу тебя, отвечай мне.

КЛЕР. Хватит, я больше не могу, оставь меня.

СОЛАНЖ. Я буду продолжать одна, дорогая моя. Не двигайтесь. У вас была такая замечательная возможность, и нельзя было дать Мадам ускользнуть. (Наступает на Клер.) На этот раз я покончу с этой трусливой девицей.

КЛЕР. Соланж! Соланж! На помощь!

СОЛАНЖ. Вопите, если хотите. Вы можете даже испустить последний крик, Мадам! (Она толкает Клер, сидящую на корточках в углу.) Наконец-то! Мадам мертва! Она лежит, распростертая на линолеуме… задушенная кухонными перчатками. Мадам может сидеть! Мадам может говорить мне «мадемуазель Соланж». Именно так. Из-за того, что я совершила. Мадам и Месье будут называть меня мадемуазель Соланж Лемерсье… Мадам лучше снять это черное платье. А то смешно. (Подражает голосу Мадам). И вот я вынуждена носить траур по моей служанке. У выхода с кладбища слуги со всего квартала прошли передо мной, и я как будто из их семьи. Покойница до конца довела свой фарс! О Мадам! Я – ровня Мадам, и я иду, высоко подняв голову… (Смеется.) Нет, господин инспектор, нет… Вы ничего не узнаете о моей работе. О нашей общей работе. Ничего о нашем участии в этом убийстве… Платья? О! Мадам может оставить их себе. У нас с сестрой были свои платья. Те, которые мы тайно надевали ночью. Теперь у меня есть свое платье, и мы с вами равны. На мне красное облачение преступницы. Я рассмешила Месье? Заставила улыбнуться? Он думает, я сумасшедшая. Я полагаю, служанкам должно хватать такта не позволять себе жестов, на которые имеет право Мадам! Правда, он меня прощает? Он – сама доброта. Он хочет потягаться со мной в великодушии. Но я победила самую неукротимую… Мадам вдруг замечает мое одиночество. Наконец-то! Теперь я одна, я пугаю вас. Я могла бы поговорить с вами жестоко, но я буду доброй… Мадам оправится от страха, и очень быстро. Среди своих цветов, духов и нарядов. Это белое платье, которое вы надевали на бал в Опере. Это белое платье, которое я всегда запрещала ей надевать. Среди ваших драгоценностей и ваших любовников. А у меня есть только сестра. Да, я смею об этом говорить. Смею, Мадам. Я все могу себе позволить. И кто, кто заставит меня замолчать? Кто посмеет сказать мне «моя девочка»? Я служила. Я делала для этого все положенные жесты. Я улыбалась Мадам. Я нагибалась, чтобы стелить постель, нагибалась, чтобы мыть пол, чистить овощи, подслушивать, подглядывать в замочную скважину. Но теперь я держусь прямо и твердо. Я – душительница. Мадемуазель Соланж, та, что задушила свою сестру! Замолчать? Мадам так деликатна, в самом деле. Но мне жаль Мадам. Мне жаль ее за бледность, за атласную кожу, за маленькие ушки, маленькие ручки… Да, я паршивая овца, у меня свои судьи. Я принадлежу полиции. Клер? Она очень-очень любила Мадам!.. Нет, господин инспектор, я ничего не буду объяснять в их присутствии. Это касается только нас… Эта ночь наша, малышка моя! (Зажигает сигарету и неумело затягивается. Закашливается от дыма.) Ни вы, ни кто другой ничего не узнает, кроме того, что на этот раз Соланж довела дело до конца. Видите, она в красном. Сейчас выйдет. (Направляется к окну, открывает его и выходит на балкон. Свою тираду она произносит спиной к зрителям, лицом в ночь. Занавески колышутся от легкого ветра.) Выйдет, спустится по парадной лестнице в сопровождении полицейских. Выходите на балкон, смотрите, как она идет между грешниками в черном. Полдень. В руках у нее тяжелый факел. Палач идет следом. Он шепчет ей на ухо слова любви. Палач сопровождает меня, Клер! Палач! (Смеется.) За ней следует кортеж из служанок со всего квартала, все слуги, которые сопровождали Клер в ее последний путь. (Смотрит на улицу.) Несут венки, цветы, знамена, звонят в колокол. Какие торжественные похороны. Прекрасные, не правда ли? Сначала идут метрдотели во фраках, без шелковых отворотов. Несут венки. Затем выездные лакеи в коротких штанах и белых чулках. Несут венки. Затем камердинеры, горничные, одетые в наши цвета. Идут консьержки и, наконец, посланники неба. А я во главе. Меня укачивает палач. Толпа приветствует. Я бледна и скоро умру! (Возвращается в комнату.) Столько цветов! Ей устроили прекрасные похороны, не правда ли? Ох, моя бедная мартышка Клер! (Рыдая, падает в кресло. Вставая.) Бесполезно, Мадам, я подчиняюсь полиции. Только она одна меня понимает. Полицейские тоже принадлежат к миру отверженных.

Прислонившись к косяку кухонной двери, Клер, видимая только зрителям, давно слушает сестру.

Теперь мы, мадемуазель Соланж Лемерсье, та самая Лемерсье. Знаменитая преступница. (Устало.) Клер, мы погибли.

КЛЕР (скорбно, голосом Мадам). Закройте окно и задерните шторы. Так.

СОЛАНЖ. Поздно. Уже все легли. Закончим.

КЛЕР (призывает жестом к молчанию). Клер, налейте мне отвар.

СОЛАНЖ. Но…

КЛЕР. Я сказала, мой отвар.

СОЛАНЖ. Мы умираем от усталости. Время кончать. (Садится в кресло.)

КЛЕР. А вы, милочка, надеетесь выпутаться! Очень легко вступать в заговор с ветром и брать в сообщницы ночь.

СОЛАНЖ. Но…

КЛЕР. Не спорьте. Я сама распоряжусь последними минутами. Соланж, ты сохранишь меня в себе.

СОЛАНЖ. Нет! Нет! Ты с ума сошла. Мы убежим! Скорей, Клер. Не надо здесь оставаться. Квартира отравлена.

КЛЕР. Останься.

СОЛАНЖ. Клер, ты не видишь, как я слаба? Как я бледна?

КЛЕР. Ты трусишь. Слушайся меня. Мы у последний черты, Соланж. Мы пойдем до конца. Теперь тебе одной придется жить за нас двоих. Тебе придется быть сильной. Там, на каторге, никто не узнает, что я тайно сопровождаю тебя. И особенно когда тебя уже приговорят, не забывай, что ты несешь меня в себе. Как драгоценность. Мы будем прекрасны, свободны и веселы. Соланж, нам нельзя терять ни минуты. Повторяй за мной.

СОЛАНЖ. Говори, но тихо.

КЛЕР (механически). Мадам должна выпить липовый отвар.

СОЛАНЖ (твердо). Нет, не хочу.

КЛЕР (берет ее за руки). Мерзавка, повторяй. Мадам выпьет липовый отвар.

СОЛАНЖ. Мадам выпьет липовый отвар.

КЛЕР. Ей нужно уснуть…

СОЛАНЖ. Ей нужно уснуть…

КЛЕР. А я побуду с ней.

СОЛАНЖ. А я побуду с ней.

КЛЕР (ложится на кровать Мадам). Я повторяю. Не прерывай меня, слышишь? Ты мне повинуешься?

Соланж кивает.

Я повторяю. Мой липовый отвар!

СОЛАНЖ (колеблется). Но…

КЛЕР. Я сказала, мое питье.

СОЛАНЖ. Но, Мадам…

КЛЕР. Хорошо. Продолжай.

СОЛАНЖ. Но оно остыло, Мадам.

КЛЕР. Я все-таки выпью. Давай.

Соланж приносит поднос.

Ты налила его в чашку из самого дорогого сервиза…

(Берет чашку и пьет.)

Соланж стоит неподвижно лицом к зрителям, скрестив руки, как в наручниках.

Занавес

Балкон

Как играть «Балкон»

В Лондоне в «Артс Тиэтр» «Балкон» был сыгран плохо – я видел его.

Мне говорили, что он был плохо поставлен и в Нью-Йорке, и в Берлине, в Париже. Лондонскому режиссеру захотелось поглумиться над британской монархией, особенно над королевой, а в сцене Генерала и Лошади он сатирически изобразил войну: декорации – колючая проволока.

Колючая проволока в первоклассном борделе!

В Нью-Йорке режиссер убрал все, что касалось революции.

В Берлине режиссер повел себя как прусский капрал, превратив аппарат Мадам Ирмы для подглядывания и подслушивания происходящего в салонах в нечто наподобие цветного телевизора. Там зрители видели все, что описывает Мадам Ирма. И, как истинному тевтонцу, ему в голову пришла еще одна идея, совершенно тевтонская: одеть всех в костюмы 1900 года.

Париж: Генерал-Адмирал или член Института[1]. Мадам Ирма, то есть актриса, исполняющая эту роль, отказывается появиться с поднятием занавеса и требует, чтобы в первых сценах говорила Кармен. Актрисы заменяют слова, режиссер перекраивает текст.

А уж что касается Вены и Базеля, тут и говорить не о чем…

В Париже была вращающаяся сцена. Это глупость. Я хочу, чтобы картины следовали одна за другой, чтобы декорации сменялись слева направо и как бы вкладывались одна в другую на глазах у зрителей. По-моему, моя мысль очень проста.

В четырех первых сценах почти все играется в пафосном тоне. Однако местами тон должен становиться более естественным – тем явственней будет ощущаться напыщенность общего тона. Т. е. речь идет о противопоставлении тонов, а не о двусмысленности речи.

Начиная со сцены Мадам Ирмы и Кармен и до конца, напротив, необходимо добиться двусмысленности тона – все время на грани.

Притворны или истинны чувства главных героев, вдохновляемых ситуацией? Притворен или истинен гнев Шефа полиции в отношении Трех Фигур в конце пьесы? Действительно ли существуют мятежники в борделе или вне его?

Двусмысленная ситуация сохраняется до самого конца.

Автор пьесы попросил бы (особенно это касается последней сцены) не сокращать ни одно объяснение под тем предлогом, что надо ускорить действие, что надо быть яснее, что все уже и так сказано выше, что публика уже все поняла и скучает.

Актрисы не должны заменять слова «бардак», «член» другими, принятыми в хорошем обществе. Пусть лучше откажутся играть в моей пьесе, и их заменят мужчины. А нет – пусть придерживаются моего текста. Я согласен, если они будут произносить эти слова наоборот «кадраб» и т. п.

Надо постараться сделать так, чтобы соперничество между Ирмой и Кармен было очевидным. Кто же из них все-таки правит домом и пьесой? Кармен или Ирма?

Мне пришло в голову, что Три Основные Фигуры должны подняться на котурны. Как актерам научиться ходить на них, чтобы не разбить морду и не запутаться в юбках? Пусть научатся.

Само собой разумеется, костюм Ирмы в начале спектакля – строгий. Может, даже траурный. Она переоденется в сцене с Кармен. На ней будет длинное платье. В сцене Балкона оно за счет украшений станет платьем Королевы.

В противоположность тому, что было сделано в Париже, Три Основные Фигуры (Епископ, Судья, Генерал) должны быть одеты в форму, принятую в стране, где играется пьеса. Во Франции, например, нужно было изобразить судью из нашего суда присяжных, а не судью в парике, Генерала – в кепи со звездами и дубовыми листьями, а не похожего на Лорда Адмирала. Пусть костюмы будут утрированными, но узнаваемыми.

Не будем останавливаться только на плохом: так, в Лондоне режиссеру пришла удачная мысль: актриса, изображающая Лошадь, во время одной из тирад, любовно пририсовывала угольком усы Генералу.

Одежда и манеры фотографов в последней картине должны напоминать развязных молодых людей той страны и эпохи, где и когда играется пьеса. Во Франции 1966 года их надо было одеть в черные кожаные куртки и джинсы.

Нужно изобрести типичного революционера и вылепить его маску, потому что даже среди лионских протестантов я не вижу достаточно длинного печального и дикого лица, подходящего для этой роли. Неподвижные маски уместны в этой сцене. Но в ней ничего нельзя сокращать.

Короткие моменты интимных бесед Ирмы и Шефа полиции должны напоминать о связывающей их старинной нежности. Не знаю уж почему.

Все, что я написал, не относится, естественно, к умному режиссеру. Он знает, что делать. А вот другие?

Еще одно: эту пьесу нельзя играть как сатиру на что бы то ни было. Она – прославление образа и Отражения и должна играться именно так. Ее значение, сатирическое или нет, проявится только в этом случае.

Вступление

Фиктивное представление на сцене некоего деяния, некоего опыта избавляет нас, в большинстве случаев, от желания осуществить их в реальном ми ре и в нас самих.

Если на подмостках проблема беспорядка или зла оказывается разрешенной, это значит, что она уничтожена и на самом деле, поскольку в наше время драматическая условность, театральное представление – есть лишь отображение факта. Перейдем же теперь к другим вещам, и пусть наше сердце исполнится гордости оттого, что мы на стороне героя, который совершил попытку и решил проблему.

Именно это примирительно подсказывает зрителям сознание. Но ни одна представленная проблема не может быть решена в воображении, тем более что сценическое решение всегда тяготеет к устоявшемуся общественному порядку. Пусть же зло на сцене взорвется, покажет нас голыми, оставит в растерянности и, по возможности, заставит нас обратиться к самим себе.

Артист или поэт не должны искать практического решения проблем зла. Пусть они согласятся быть проклятыми. Они потеряют душу, если она у них есть, но это не страшно. Тогда их творчество станет взрывом, актом, на который отреагирует публика, как захочет, как сможет. Если в произведении искусства и должно появиться «добро», то только благодаря воспеванию. Его сила сумеет возвеличить представленное «зло».

Некоторые поэты нашего времени занимаются очень любопытным делом: они воспевают Народ, Свободу, Революцию и т. п. Те же, будучи воспетыми, устремляются к абстрактному небосводу, пригвождаются к нему и там, поникшие и потерянные, они образуют бесформенные созвездия. Бесплотные, они становятся неприкасаемыми. Как приблизиться к ним, как любить их, как жить с ними, если их отправили так бесконечно далеко? Воспетые, зачастую в очень возвышенном стиле, они становятся составными знаками поэмы, но наши поэты убивают то, что хотели оживить, ибо поэзия ностальгична, а воспевание разрушает сам предмет воспевания.

Может быть, я выражаюсь неясно?

Действующие лица

Епископ.

Судья.

Палач: Артур.

Генерал.

Шеф полиции.

Старик.

Роже.

Мужчина.

Один из мятежников.

Посланник.

Первый фотограф.

Второй фотограф.

Третий фотограф.

Нищий: Раб.

Ирма: Королева.

Женщина.

Воровка.

Девушка-лошадь.

Кармен.

Шанталь.

Картина первая

На потолке – люстра, которая будет висеть на протяжении всего действия пьесы.

Декорации представляют собой церковную ризницу, образованную тремя атласными кроваво-красными ширмами. В ширме, расположенной в глубине, – дверь. Наверху изображено огромное испанское распятие. На правой стене – зеркало, обрамленное фигурной золоченой рамой. В нем отражается неубранная кровать, которая при нормальном расположении комнаты должна была бы находиться в первом ряду партера.

На столе – кувшин.

На кресле – черные брюки, рубашка, пиджак. В кресле – Епископ в митре и золоченой мантии.

Он выглядит крупнее, чем есть на самом деле. Исполнитель этой роли должен подняться на котурны высотой около 0,5 м. Его плечи, на которых лежит мантия, заметно увеличены. Когда поднимается занавес, Епископ предстает огромным, несущимся, словно пугало.

Его лицо загримировано.

Рядом с ним – молодая, ярко накрашенная Женщина, в кружевном пеньюаре. Она вытирает руки салфеткой (я не сказал, что она вытирается).

Тут же стоит женщина лет сорока, брюнетка, с суровым выражением лица, в строгом черном костюме[2]. Это Ирма. На ней шляпа, которая завязана ремешком под подбородком.

ЕПИСКОП (сидя в кресле, посреди сцены, говорит глухим голосом, но с воодушевлением). И в самом деле, для истинного прелата главное не мягкость и вкрадчивость, а строгость ума. Сердечность губит нас. Мы полагаем, что сами управляем своей добротой: мы рабы этой безмятежной расслабленности. Речь идет даже не столько об уме… (Колеблется.) Скорее о жестокости. И, с другой стороны, – через жестокость – о смелом и мощном прорыве к Отсутствию. К Смерти. Бог? (Улыбаясь.) Я вижу ваше приближенье! (Обращаясь к своей митре.) Ты, митра в форме епископского колпака, знай, когда мои глаза закроются в последний раз, сквозь прикрытые веки я увижу тебя, моя золоченая шапка… И вас, прекрасные церковные облачения, мантии, кружева…

ИРМА (грубо). Что сказано, то сказано. Когда ставки сделаны…

В течение всей сцены она почти неподвижна. Она стоит около двери.

ЕПИСКОП (вкрадчиво, отстраняя Ирму). И когда жребий брошен.

ИРМА. Нет. Две тысячи так две тысячи, и без глупостей. Иначе я рассержусь. А это не в моих привычках… А теперь, если у вас затруднения…

ЕПИСКОП (сухо, бросая митру). Спасибо.

ИРМА. Ничего не ломайте. Это еще послужит. (Обращаясь к Женщине.) Убери это[3].

Женщина кладет митру на стол рядом с кувшином.

ЕПИСКОП (тяжело вздохнув). Мне сказали, что этот дом будет осажден? Повстанцы уже переправились через реку.

ИРМА (озабоченно). Повсюду кровь… Вы проберетесь вдоль стены Епископства. Пойдете по улице Пуассонри.

Вдруг слышится пронзительный крик. Кричит, явно от боли, Женщина, которую мы не видим.

ИРМА (продолжает, с досадой). Я ведь им говорила, чтоб было тихо. Хорошо, что я догадалась завесить окна наглухо плотными занавесками. (Вдруг становясь любезной и игривой.) А что мы совершили сегодня вечером? Благословение? Молитву? Мессу? Вечное поклонение?

ЕПИСКОП (строго). Не надо об этом. Кончено. Я думаю только о возвращении… Вы говорите, город в крови…

ЖЕНЩИНА (прерывает его). Было благословение, Мадам. Затем моя исповедь…

ИРМА. А потом?

ЕПИСКОП. Хватит!

ЖЕНЩИНА. И все. Закончили отпущением грехов.

ИРМА. Значит, никто не может при этом присутствовать? Хоть разок?

ЕПИСКОП (испуганно). Нет, нет. Такие вещи должны оставаться и останутся тайными. Кощунственно даже говорить об этом, пока меня переодевают. И чтобы все двери были закрыты. О! Наглухо закрыты, забиты, застегнуты, зашнурованы, зашпилены, зашиты…

ИРМА. Я вас об этом просила…

ЕПИСКОП. Зашиты, Мадам Ирма.

ИРМА (с досадой). По крайней мере вы позволите мне поинтересоваться… так сказать, с профессиональной точки зрения? Я сказала, две тысячи.

ЕПИСКОП (голос его вдруг становится звонче, четче, словно он проснулся. Он выказывает некоторое раздражение). Не очень-то и утомляли себя. Всего шесть грехов, и вовсе не самые мои любимые.

ЖЕНЩИНА. Шесть, но смертных! И мне трудно было подыскать их!

ЕПИСКОП (обеспокоенно). Как, значит, они были ненастоящие?

ЖЕНЩИНА. Самые настоящие! Я имела в виду, что с трудом совершала их! Если бы вы знали, что нужно преодолеть, через что пройти, чтобы прийти к неповиновению.

ЕПИСКОП. Я догадываюсь, детка. Заведенный порядок вещей так безобиден, что позволено все или почти все. Но если твои грехи фальшивые, признайся сейчас.

ИРМА. Ну нет! Я уже слышу ваши претензии, когда вы придете в следующий раз. Нет, они были настоящие. (Женщине.) Развяжи ему шнурки. Разуй его. Смотри, чтоб он не простудился, пока его будут одевать. (Епископу.) Выпьете грога, что-нибудь горячее?

ЕПИСКОП. Спасибо. У меня нет времени. Мне надо идти. (Мечтательно.) Да, шесть, но смертных!

ИРМА. Идите сюда, вас разденут!

ЕПИСКОП (умоляя, почти на коленях). Нет, нет, не сейчас.

ИРМА. Пора. Давайте! Быстро! Быстрее!

За разговорами его раздевают. Вернее, откалывают булавки, развязывают тесемки, поддерживающие мантию, епитрахиль, стихарь.

ЕПИСКОП (обращаясь к Женщине). Так ты действительно согрешила?

ЖЕНЩИНА. Да.

ЕПИСКОП. Ты совершала эти поступки? Все эти поступки?

ЖЕНЩИНА. Да.

ЕПИСКОП. И когда ты приближалась, обратив ко мне свое лицо, его освещали отблески пламени?

ЖЕНЩИНА. Да.

ЕПИСКОП. И когда моя рука с перстнем лежала на твоем лбу, в знак прощения…

ЖЕНЩИНА. Да.

ЕПИСКОП. И когда мой взгляд погружался в твои прекрасные глаза?

ЖЕНЩИНА. Да.

ИРМА. А в этих прекрасных глазах, Монсеньор, хоть промелькнуло раскаянье?

ЕПИСКОП (вставая). Галопом. Но не раскаянья я там искал. Я видел там сладостное желание греха. Ее огромным глазам открылась пропасть – смертельная бледность оживляла – да, Мадам Ирма, оживляла ее лицо. Но наша святость потому и существует, что мы прощаем ваши грехи. А были ли они притворными?

ЖЕНЩИНА (вдруг кокетливо). А если мои грехи были настоящие?

ЕПИСКОП (менее театрально). Ты с ума сошла! Я надеюсь, ты не совершала всего этого на самом деле?

ИРМА (Епископу). Да не слушайте ее. Будьте спокойны за ее грехи. Здесь нет…

ЕПИСКОП (прерывая ее). Я прекрасно это знаю. Здесь нельзя совершить зла. Вы живете во зле. Без угрызений совести. Как могли бы вы совершить зло? Все это игры Дьявола. Так и можно узнать его. Он – великий Актер. Вот почему Церковь прокляла актеров.

ЖЕНЩИНА. Вас пугает реальность, не так ли?

ЕПИСКОП. Будь твои грехи настоящими, это были бы уже преступления, и я бы вляпался в дурную историю.

ЖЕНЩИНА. Вы пошли бы в полицию?

Ирма продолжает его раздевать. Однако мантия еще на нем.

ИРМА (Епископу). Оставьте ее с вашими вопросами. (Опять слышится тот же страшный крик.) Опять они! Я заставлю их замолчать.

ЕПИСКОП. Этот крик не был притворным.

ИРМА (обеспокоенно). Не знаю… что вообще мы знаем, да и какая разница?

ЕПИСКОП (медленно приближается к зеркалу, останавливается перед ним). Ответьте мне, зеркало, ответьте же. Я здесь для того, чтобы опознавать зло и невинность? (Ирме, очень тихо). Выйдите. Оставьте меня одного!

ИРМА. Поздно. На улице будет уже небезопасно…

ЕПИСКОП (умоляюще). Только минутку.

ИРМА. Вы здесь уже два часа двадцать минут. Лишних двадцать минут…

ЕПИСКОП (гневно). Оставьте меня одного. Подслушивайте у дверей, если хотите, я знаю, вы это делаете, и возвращайтесь, когда я закончу.

Женщины выходят, вздыхая, выведенные из терпения.

(В одиночестве, с трудом успокаивается и говорит перед зеркалом, держа стихарь).…Ответьте мне, зеркало, ответьте. Разве я здесь для того, чтобы опознавать зло и невинность? А кем я был в вашей золоченой глади? Никогда, видит Бог, никогда не желал я епископского трона. Стать епископом, подниматься вверх по лестнице за счет добродетелей и пороков – для меня это означало бы – удаляться от истинного достоинства епископа. Сейчас объясню. (Епископ говорит очень четко, словно развивая логическое построение.) Чтобы стать епископом, я должен был лезть из кожи вон, чтобы не стать им, и при этом стремиться к тому, что бы сделало меня епископом. А для того, чтобы стать епископом (конечно, в моем понимании), мне пришлось бы постоянно сознавать, что я пребываю в этом качестве для того, чтобы исполнить свою функцию. (Он поднимает полку своего стихаря и целует ее.) О кружева, кружева, сплетенные тысячами ручек для того, чтобы прикрыть трепещущие груди, сытые груди, лица, волосы, вы украшаете меня вашими веточками и цветами! Начнем сначала. Вот в чем казус! (Смеется.) А-а, я заговорил по-латыни! Долг есть долг. Это не способ существования. А епископство – способ. Это нагрузка. Тяжелое бремя. Митра, кружева, парча, бисер, коленопреклонение. В задницу – функцию.

Примечания

1

Имеется в виду Институт Франции – главное научное учреждение страны, объединяющее пять Академий. (Прим. пер.)

2

Нет. Я предпочитаю, чтобы на ней было длинное траурное платье и креповая шляпа без вуали. (Здесь и далее прим. автора.)

3

Но «сожри это» мне тоже нравится. Тогда нужна пряничная митра, чтобы женщина отщипывала от нее по кусочку.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.