История рода Пардальянов (№4) - Заговорщица

— Да здравствует великий Гиз! — пронеслось по рядам воинов.

— Да здравствует король! — выкрикнул Гиз со всем пылом ярости. — Его Величество внял нашим мольбам, и мы благодарны ему. Все складывается прекрасно, и вы, друзья мои, можете спокойно возвращаться в Париж. Готовьтесь к созыву Генеральных Штатов, собирайте прошения всех сословий, а я сделаю все, чтобы король принял к рассмотрению эти просьбы. И да хранит Господь Его Величество!

Гиз приподнял шляпу и еще раз громко крикнул:

— Да здравствует король!

— Да здравствует Лотарингский дом! Да здравствует Великий Гиз, опора трона и церкви! — завопили приверженцы Лиги.

Но Генрих, не слушая приветственных кличей, развернул коня и поскакал на север. За его спиной остался Шартр, город, в котором Гиз так надеялся получить корону Франции.

Герцог был мрачен. Он уже не мог держать себя в руках, его напускное спокойствие растаяло, словно ледышка на солнце, и ярость бушевала в душе Генриха. Он стрелой несся по грязной деревенской дороге, поросшей травой. Он терзал шпорами бока лошади, и несчастное животное с жалобным ржанием неслось, не разбирая дороги. После часа сумасшедшей скачки конь без сил рухнул наземь.

Гиз, великолепно ездивший верхом, сумел ловко соскочить на землю. Герцог оказался совершенно один среди полей, дышавших миром и спокойствием. И каким же жалким и суетным казался этот человек, равный в своем могуществе королю, в сравнении с безмятежным величием окружающей природы!..

Одна мысль терзала герцога: почему, почему монах не нанес удар?! Ведь все так хорошо складывалось! Генрих III спасся чудом…

Но кто же устроил это чудо?!.

— Проклятый монах! — взревел Гиз. — Жалкое отродье! Он мне заплатит за предательство… Но кто, кто остановил руку с кинжалом? Попадись он мне, я бы его зажарил на медленном огне…

Тут на горизонте появились человек пятнадцать всадников, скакавших галопом. Гиз вгляделся и узнал своих дворян. Впереди ехали Бюсси-Леклерк, Менвиль и Моревер. Увидев на дороге герцога и его павшего коня, они поспешили к своему господину.

Один из дворян уступил Гизу своего скакуна. Герцог взлетел в седло, и вся свита понеслась вслед за ним. Никто не проронил ни слова — все поняли, что в душе герцога бушует бешеная ярость, и никто не осмелился заговорить с ним, опасаясь всегда страшного в гневе Меченого.

Через час Генрих де Гиз встретился в деревне Латрап с герцогом де Майенном и кардиналом. Лишь тогда Гиз обратился к свите:

— Вы были в соборе? Что там случилось? Монах?..

— Монах не явился, монсеньор, — ответил Бюсси-Леклерк.

— Предатель… Я так и подумал! Найти его и…

— Монах — не предатель! — возразил Бюсси-Леклерк. — Просто сегодня ночью его захватили…

— И держали в заточении! — добавил Менвиль.

— Кто? Кто осмелился? — голос герцога звенел от ярости. — Не знаете?! Вы, все трое, ни на что не годны!

— Простите, монсеньор, но мы знаем, потому что видели этого человека…

— Да кто же он?

Вперед шагнул Моревер; странная ухмылка появилась на его лице, появилась и исчезла, словно блеснувшая в грозовой туче молния:

— Кто он, монсеньор? Ну, конечно же, шевалье де Пардальян!

Глава IV

ПАРДАЛЬЯН И ФАУСТА

Как мы уже говорили, вслед за Генрихом III, двинувшимся в покаянном одеянии к собору, шагали два монаха-капуцина. Читатель знает, что грубые монашеские рясы скрывали очаровательную и всегда веселую герцогиню де Монпансье и величественную, прекрасную и зловещую Фаусту.

Фауста, истинная вдохновительница покушения на Генриха III, лично захотела присутствовать при убийстве — так хороший драматург внимательно следит за постановкой своей пьесы и проверяет каждую деталь, вплоть до самого подъема занавеса над сценой.

Никто не обратил внимания на двух капуцинов, тем более что король выразил желание шествовать без всякой охраны. Во-первых, несмотря на опасения своей матушки — а Екатерина Медичи опасалась всего и всегда! — Генрих III не думал ни о предательстве, ни о покушении. Во-вторых, король был не из трусливых: ему иногда нравилось смотреть в лицо опасности. И, наконец, Генрих отличался некоторой склонностью к театральности: обычно он любил наряжаться пышно, являясь подданным во всем королевском величии; нынче же, в роли кающегося грешника, он хотел выглядеть смиренно и скромно. Это, по его мнению, добавляло королю популярности.

Склонив голову и накинув вретище, босиком, со свечой в руках король Франции шествовал к собору. Генрих являл собой образец благочестия и набожности.

У дверей церкви короля должен был ожидать монах-исповедник, прибывший прямо из Рима с индульгенцией и полным прощением грехов. Два капуцина, приближаясь к собору, внимательно поглядывали на главный портал. Там в ожидании Его Величества собралось все духовенство Шартра. А слева, немного в стороне, прижавшись к подножью статуи, неподвижно стоял одинокий монах. Он нервно перебирал четки, украшенные золотым крестом. По этому знаку его и узнала Мария де Монпансье.

— Вот он! — прошептала герцогиня.

Глаза ее блеснули жестокой радостью. В эту минуту монах не торопясь подошел к королю и двинулся рядом с ним.

— Наконец-то… сейчас, сейчас он ударит… — возбужденно прошептала Мария.

— Замолчите! — приказала Фауста.

Но вокруг гремели церковные песнопения, и никто не расслышал неосторожных слов герцогини.

Обе женщины шли буквально по пятам за королем. Герцогиня так разволновалась, что у нее сбилось дыхание. С трудом она сдерживала рвавшийся из груди крик:

— Бей! Ударь же! Ударь!

Она пожирала монаха взглядом, и ее прекрасные глаза, которые, казалось, должны были бы сиять любовью, горели огнем ненависти.

Король вступил в собор и преклонил колена. Мария де Монпансье почувствовала, что ноги ее уже не держат. Вот и наступил долгожданный миг… Жак Клеман, как они и договорились, ударит именно тогда, когда Генрих опустится на колени…

Но что это? Король на коленях, но монах не занес кинжал? Монах тоже встает на колени… он что-то шепчет королю…

«Что же он? Что же? — твердила про себя герцогиня. — Почему медлит? И почему не явился ко мне этой ночью? Что он задумал? Пора… Бей же, бей!»

— О salutaris hostia! [3] — громко запел король.

Хор подхватил песнопение, а герцогиня упала на колени, не в силах выдержать напряжения.

Фауста не отрывала ледяного взгляда от монаха. Лицо ее, как обычно, ничего не выражало. Она не заметила, что все вокруг опустились на колени, чтобы причаститься святых даров из рук архидиакона, и только она осталась стоять… Она смотрела на монаха, и одна мысль терзала ее: «Это не Жак Клеман!.. Тогда кто же это? Я узнаю, обязательно узнаю…»

Церемония заканчивалась. Король поднялся с колен, медленно двинулся к выходу… монах все еще был рядом с ним.

Мария де Монпансье глухо застонала. Толпа понемногу расходилась, и Фауста смогла подойти к монаху. Она остановилась совсем рядом с человеком в рясе и внимательно взглянула на него. А растерянная герцогиня де Монпансье кинулась искать соборного звонаря. Он должен был пробить шесть ударов — знак того, что покушение на Генриха Валуа не удалось.

— Кто ты? — спросила Фауста монаха.

При звуке ее голоса тот отпрянул назад, и Фаусте показалось, что она слышит сдавленный смех.

— Кто ты? — повторила Фауста и почувствовала, что готова задушить этого наглеца прямо здесь же, в соборе.

— Черт побери, сударыня! — ответил монах. — Капюшон рясы скрывает ваше лицо, но вас легко узнать по голосу. Ваш голос не забудешь, особенно если побывал в вашей ловушке. Хотите узнать, кто я? Посмотрите внимательней! Кроме того, вам следует поблагодарить меня — я позволил вам остаться неузнанной. Крийон бы очень обрадовался, скажи я ему, что такая красавица заявилась в собор для того, чтобы убить короля! Смотрите, сударыня, смотрите же!

Лишь только монах заговорил, Фауста побледнела и попятилась.

«Это его голос! Это он! Не может быть… он же мертв! Господи, он здесь и смеется надо мной! Ненавижу… ненавижу его… и люблю!» — пронеслось в голове у Фаусты.

Она застыла как статуя, не в силах вымолвить ни слова. А про себя без конца повторяла: «Он же умер! Я уверена, он умер! Но он здесь и разговаривает со мной!»

В эту минуту монах кончил говорить и откинул капюшон — перед Фаустой стоял шевалье Жан де Пардальян.

Он стоял и смотрел на нее — насмешливо и сочувственно. Это сочувствие во взгляде Пардальяна более всего оскорбило Фаусту. Кровь Борджиа взыграла в ее жилах, и, как и ее прабабку Лукрецию, Фаусту охватила жажда убивать. Она словно потеряла разум и была готова накинуться на шевалье на глазах у всех.

Если бы он сказал еще слово, если бы он сделал хоть один жест — его смерть была бы неминуема! Но шевалье де Пардальян стоял неподвижно, и это спасло его. Руки Фаусты медленно опустились. Ей удалось справиться с собственной яростью. К ней вернулось ее незаурядное хладнокровие. Фауста принадлежала к редкому типу людей, которые верят в собственную богоизбранность. Она была убеждена, что рано или поздно совершит то, что предначертано для нее Господом.

Но, будучи существом необыкновенным, она оставалась женщиной. И сейчас душа ее трепетала, ей пришлось прислониться к колонне из страха рухнуть на пол. Этот человек вновь победил ее…

Пардальян подошел поближе, лицо его стало серьезным, всякая ирония исчезла.

— Сударыня, — произнес он спокойно и убедительно, — позвольте мне повторить то, что я вам уже когда-то говорил: «Вы прекрасны, вы умны, вы молоды… Возвращайтесь в Италию… „ Видите ли, я человек простой, ваши возвышенные рассуждения не прельщают меня. Но добраться до сути я умею… Если вы ищете счастья, то неограниченная власть, к которой вы стремитесь, не сделает вас счастливой. Станьте просто женщиной, и вы обретете счастье! Я повторю вам то, что говорил мне когда-то мой отец, а он был мудрее многих философов. «Нужно жить, — повторял он, — просто жить… Берите от жизни все, что она может вам дать! Ведь человеку отпущено так мало времени! Любите солнце и звезды, наслаждайтесь летним теплом и снежными зимами, зеленью лесов и холодным ветром… любите жизнь во всем ее многообразии, ибо все в мире прекрасно. Надо лишь уметь находить хорошее в каждом явлении…“

Вот что говорил мне господин де Пардальян. А от себя я добавлю, что надо уметь любить: любовь делает женщину женщиной, а мужчину мужчиной. Остальное — суета сует. Почему вы так хотите повелевать себе подобными? Упаси меня Боже стать императором или папой! Уезжайте, сударыня! А мы тут как-нибудь разберемся с нашим королем, герцогами и принцами! Нам хочется просто жить, наслаждаясь жизнью. Мои слова, наверное, звучат странно. Вы ведь хотели меня убить, но я помню: вы тогда плакали! Поэтому, сударыня, мне захотелось по-братски посоветовать вам: уезжайте! Пока еще не упущено время! Пока еще я могу разговаривать с вами как друг, не скрывая своего сочувствия. Еще немного — и вы лишитесь права на мое сочувствие…

Фауста молчала. Казалось, она не слышала слов шевалье, но кто знает, какие мысли приходили ей в голову. А Пардальян продолжал:

— Сударыня, я твердо намереваюсь сделать три вещи. Во-первых, я не дам герцогу де Гизу стать королем. После нашей последней встречи в гостинице «У ворожеи» я более чем когда-либо настроен посчитаться с герцогом всерьез. Во-вторых, я обязательно убью господина де Моревера. Если вас интересует, за что — спросите у него самого. И в-третьих, я сделаю так, чтобы герцог Ангулемский встретился с юной Виолеттой… Сударыня, почему вы не пожалеете этих детей?.. Если бы вы видели, как плакал несчастный Карл, вы бы привели к нему Виолетту и сказали: «Любите друг друга и будьте счастливы».

Если бы вы так поступили, если бы вы сделали их счастливыми, и престол, и папская тиара показались бы вам такой безделицей! Одно ваше слово — и несчастные дети обретут счастье. Сударыня, что вы сделали с Виолеттой? Где она? Если откажетесь отвечать, предупреждаю: я прибегну к силе…

Пардальян замолчал, В пустом соборе царила тишина, лишь двое служек гасили свечи.

— Сударыня, — настаивал шевалье, — я жду вашего ответа. Где певица Виолетта?

Фауста огляделась. Она поняла, что помощи ей ждать неоткуда. Она оказалась во власти шевалье, однако же умирать гордая итальянка пока не собиралась.

— Я не знаю, где Виолетта! — ответила Фауста. — Она меня больше не интересует… Я вам уже говорила, тогда, в моем дворце, что не хочу обманывать вас. Я не знаю, куда подевалась девчонка. Теперь она принадлежит господину Мореверу.

Пардальян побледнел. Он не сомневался, что Фауста говорит правду. Она вообще была неспособна лгать, да и какой ей был смысл обманывать шевалье? А раз Фауста ничего не знала, ему следовало разыскать Моревера.

— Прощайте, сударыня, — вздохнул Пардальян. — Сегодня я пережил жестокое разочарование. Но, по крайней мере, мне приятно, что вы не собираетесь препятствовать моим поискам.

Пардальян уже собирался уйти, но тут Фауста произнесла:

— У меня вообще нет намерения препятствовать вам в чем бы то ни было. Мы с вами не враги.

Последнюю фразу она произнесла так необычно, так нежно и мягко, что шевалье растерялся. Фауста подошла поближе и коснулась рукой руки Пардальяна.

— Подождите, не уходите, — все так же нежно, но настойчиво попросила она.

«Что ей нужно? — не мог понять шевалье. — Может, под плитами Шартрского собора для меня заготовлена очередная ловушка?»

Женщина, похоже, колебалась. Руки ее слегка дрожали.

— Вы ведь уже закончили? — проговорила Фауста. — Теперь, пожалуйста, выслушайте меня!

И вдруг она замолчала. Видимо, высокомерная принцесса уже раскаивалась в своих словах. В душе ее бушевали противоречивые чувства… Жажда повелевать столкнулась с любовью. Фауста с ужасом поняла, что в ней живут как бы два существа. Она принадлежала к роду Борджиа; в ее жилах текла кровь Цезаря и Лукреции Борджиа. Свойственные этой семье страсть к убийствам, жажда неограниченной власти и огромная потребность любить обуревали ее душу. Но одновременно Фауста чувствовала себя посланницей Господа, Девой, непорочной душой и телом, служительницей новой Церкви. Все силы, всю волю она направила на то, чтобы стать ангелоподобной.

В ней боролись непомерная гордыня и всепожирающая любовь. И до сих пор гордости удавалось торжествовать над чувством — но вот какой ценой?! Лишь смерть Пардальяна могла бы устроить Фаусту, реши она остаться непорочной и гордой посланницей Господней. Но если бы Фауста отказалась от своей мечты и стала просто женщиной, она не смогла бы жить без любви шевалье де Пардальяна.

Она молчала, а в сердце ее бушевали страсти. Застыв недвижно в грубой монашеской рясе с опущенным на лицо капюшоном, она отчаянно боролась сама с собой, пытаясь заглушить голос любви. Потом к ней словно вернулась жизнь, статуя ожила, вздохнула, и шевалье с изумлением услышал, что Фауста всхлипывает.

Прекрасная итальянка оплакивала гибель своей мечты! Когда-то, во дворце на острове Ситэ, поцеловав обреченного ею на смерть Пардальяна, Фауста проливала слезы, принося в жертву своей гордости любовь. Теперь же она рыдала, чувствуя, что не в силах больше противостоять любви.

Рука Фаусты сжала руку шевалье. Женщина прошептала нежно и настойчиво:

— Послушай, сердце мое разрывается. Я никогда не думала, что буду говорить такие слова мужчине, но ты не похож ни на кого из них… впрочем, не буду искать для себя оправданий, это недостойно, скажу все прямо… я люблю тебя! Любовь живет в моем сердце против моей воли… Почему именно тебя я полюбила… не знаю и не хочу знать… но я люблю тебя. Когда-то я уже признавалась тебе в этом, там, в моем дворце… Тогда я считала, что убью мою любовь, убив тебя… Мне думалось, ты мертв, и я рыдала, но торжествовала: я смогла одержать победу над терзавшим меня чувством… Но ты жив! И я хочу крикнуть «Ненавижу!», а губы мои шепчут «Люблю!» Ты понимаешь меня?

— Увы, сударыня! — произнес шевалье.

— Когда я была совсем юной, — продолжала Фауста, — мне часто говорили, что я прекрасна. Но в мыслях у меня было другое. Я была уверена, что никогда не полюблю так, как другие женщины, ибо меня ожидает более высокое предназначение. Я твердила себе: «Ты поднимешься выше звезд, величие твое будет недоступно глазам смертного, ты будешь повелевать миром…» Но я увидела тебя и вернулась из заоблачных высот на землю…

Фауста замолчала. Пардальян опустил голову, поколебался несколько секунд и сказал:

— Сударыня, простите мою искренность. Я всего-навсего бродяга, скитающийся по дорогам Франции. Я беру от жизни все, что она мне дает, особенно не задумываясь. Чем проще жизнь, тем прекраснее; по-моему, каждый может делать, что хочет, лишь бы не мешать соседу. И я не люблю ничего усложнять… Зачем искать счастья в заоблачных высотах — этого добра и на земле хватает…

Но Фауста, казалось, не слышала его.

— Шевалье, — продолжала Фауста, — никому я не открывала своих мыслей. Ты сказал, что я найду счастье, если откажусь от своей мечты властвовать над миром. Пардальян, я отказываюсь! Я стану просто женщиной. Я не буду больше направлять герцога де Гиза…

Шевалье вздохнул с облегчением.

— Я столько сил положила на выполнение великих замыслов, но я отказываюсь от них и готова завтра же уехать из Франции. В Италии я обрету счастье, радость и любовь, но…

Пардальян внимательно взглянул на нее.

— Но я уеду с тобой! Вот что я предлагаю… я богата, в Италии у меня обширные владения. Уедем, завтра же уедем! Ни один мужчина никогда не слышал от меня таких слов. Никогда я не буду принадлежать другому.

Охваченная возбуждением, Фауста резким жестом откинула капюшон.

— Смотри же, смотри на меня! — повелительно произнесла она. — Посмотри. Та, что верила в свое великое предназначение, мечтает сейчас лишь о великой любви!

Эта женщина была воистину прекрасна!.. Если раньше ее роковая красота внушала восхищение, смешанное со страхом, то теперь любовь преобразила ее. Глаза ее сияли надеждой, она вся трепетала в ожидании счастья. Шевалье вздохнул и подумал:

«Господи! Сколько горя и бед принесет еще миру это необыкновенное существо!.. Ах, Лоиза, бедная моя маленькая Лоиза! Ты не умела произносить долгих речей, но как много значил для меня один лишь твой взгляд! Прошло столько лет, но до сих пор душу мне согревает воспоминание о твоих прекрасных голубых глазах. А огонь этих черных очей только пугает меня…»

Вслух же он произнес:

— Сударыня, я всего лишь бедный бродяга… Что мне отвечать на ваши обольстительные слова? Мой ответ будет краток, я не мастер говорить красиво. Впрочем, все, что я могу сказать, вы и так знаете: я любил девушку, прекрасное и доброе дитя, ее звали Лоиза. Она умерла…

Пардальян побледнел. Голос его задрожал, и невыразимо нежно он проговорил:

— Она умерла… а я все еще люблю ее и буду любить всегда.

Он замолчал и опустил голову.

Фауста медленно накинула на голову капюшон рясы. Не сказав ни слова, она направилась к выходу. На пороге она обернулась и заметила слезы на глазах шевалье де Пардальяна. И яростная, жгучая ревность к давно умершей женщине охватила прекрасную итальянку.

А Пардальян забыл в этот миг и о Фаусте, и о Гизе, и о Генрихе III… даже о Моревере. Шевалье плакал, и перед его внутренним взором стояла Лоиза…

Когда он пришел в себя, Фаусты уже не было в соборе. Шевалье решительно встряхнул головой и быстрыми шагами покинул опустевший храм.

Фауста же направилась в таинственный дом, который, как известно нашим читателям, находился как раз напротив гостиницы «Крик петуха» — той самой, где остановились на ночлег Пардальян и герцог Ангулемский. Никто из окружения Фаусты даже не подозревал, какая буря разыгралась в душе их повелительницы. Она сумела подавить обуревавшие ее чувства. Оставшись наедине у себя в комнате, она холодно произнесла:

— Решено!.. Я продолжаю борьбу! В конце концов победа обязательно останется за мной. Для начала надо расправиться с предателем монахом.

Она схватила перо и быстро написала несколько строк:

«Ваше Величество, преданный друг короля уведомляет Вас, что в Шартр прибыл некий Жак Клеман, монах ордена якобинцев, с намерением убить короля. Лишь чудо спасло короля во время сегодняшней покаянной процессии.»

Через несколько минут неизвестный дворянин оставил это письмо в особняке Шеверни, а сам удалился.

Глава V

ГОСТИНИЦА «КРИК ПЕТУХА»

Тем временем Генрих III кончил молиться, покинул собор и вернулся в особняк господина де Шеверни. Там он переоделся, сменив покаянное одеяние из мешковины на изящный наряд, и с удовольствием уселся за стол. Ужинать король собирался в кругу самых близких дворян. Среди них были Сен-Малин, Шалабр и Монсери.

Король был в прекрасном настроении и оживленно беседовал, не забывая воздавать должное великолепно зажаренной дичи и запивая мясо прекрасным бургундским, которое Генрих очень любил. Король в красках описал то, что произошло в ратуше, а потом принялся расспрашивать Шалабра о его пребывании в Бастилии. Неожиданно появился человек, присланный королевой-матерью, и сказал Генриху на ухо несколько слов.

— Передайте королеве, что после ужина я сразу же приду к ней, — громко ответил Генрих.

Обед продолжился: король смеялся, шутил, восхищался ловкостью Шалабра и его друзей, сумевших выбраться из Бастилии. Конечно, никто из троих приятелей ни словом не обмолвился о том обстоятельстве, что двери тюрьмы перед ними распахнул некий Пардальян.

Король уже вставал из-за стола, когда посланец Екатерины Медичи вновь появился в обеденном зале.

— Похоже, королеве не терпится услышать, какой удар нанес я герцогу Гизу! — усмехнулся Генрих. — Ну что ж, пойду к матушке…

И король направился в покои Екатерины.

— Слава Богу! Слава Богу! — воскликнула старая королева, увидев входящего в комнату сына.

— Что с вами, матушка? — удивился Генрих. — Вы так побледнели… Вы чего-то испугались?

— Испугалась?.. Я испугалась за вас, дорогой сын. Вам угрожала смертельная опасность…

Генрих побледнел, глаза его забегали, руки задрожали. Но старая королева бросилась к любимому дитяти и, нежно обняв его, проговорила:

— Успокойтесь, Генрих, сейчас вам ничто не угрожает… пока не угрожает…

— Что значит «пока»?.. Сударыня, да в чем же заключается эта смертельная опасность?

— Если вы будете следовать моим советам, вам бояться нечего. Заклинаю вас именем Божьим никуда не ходить без охраны и без оружия, особенно в собор. Знаете ли вы, сын мой, что вас едва не убили?

— Едва не убили? — растерянно прошептал король. — Кто? Герцог де Гиз?

— Ну не он лично, а один из его приспешников. Прочтите, Генрих.

Екатерина протянула сыну послание, которое ей только что передали. Король сел в кресло, чувствуя, что ноги уже не держат его.

— Монах? — с удивлением произнес Генрих, взглянув на письмо. — Да еще монах ордена якобинцев? Я ни одного монастыря не забыл в своих благодеяниях. Что же до якобинцев, так они получили столько золота… даже д'Эпернон растратил меньше, а уж он тратить умеет… Я знаю их настоятеля Бургиня: веселый человек, с ним приятно поболтать, и в такое темное и опасное дело он ни за что не влезет… Что вы об этом думаете, матушка?

— Ваша доверчивость меня просто потрясает, — с упреком произнесла Екатерина. — Вы говорите о королевских благодеяниях… Бедное дитя! Разве вам неизвестно, что за добро часто платят ненавистью? Легче пощадить того, кто занес над тобой кинжал, чем того, кто осыпал тебя милостями. Вот вы создали орден Белого братства кающихся. Каждого члена этого братства вы щедро наградили или одарили, и что же?.. Они все явились сюда вместе с Гизом, в рядах его сторонников.

— Клянусь Богом, вы правы, матушка! — задумчиво проговорил король. — Какой-то Жак Клеман… Этому-то я что сделал? Ах, матушка, что говорить о народе и о вере, если в королевстве осмеливаются поднимать руку на монарха!

— Если на монархов осмеливаются поднимать руку, — уверенно ответила Екатерина, — они обязаны защищаться. Защищайтесь же, сын мой! Вы правильно сказали, что Шартр слишком близко от Парижа. Готовьтесь выехать в Блуа. Там, в старом замке, укрывшись за его мощными стенами, решетками, укреплениями, рвами, вы сможете спокойно подумать о том, как спасти веру и народ… да и свой престол тоже. А пока надо во что бы то ни стало разыскать этого монаха, если он, конечно, еще в Шартре… разыскать и наказать… наказать жестоко, чтобы другим неповадно было!..

Генрих улыбнулся: ему понравилась идея выследить и наказать преступника — поохотиться за кем-нибудь король любил.

— Будьте спокойны, матушка. Если он еще в Шартре, ему от нас не уйти. Я на него натравлю троих молодцов, превосходно владеющих шпагой. Они еще и не таких зверей отлавливали… А тут всего лишь монах…

Генрих распрощался с матерью и вышел.

Королева осталась одна. Она в задумчивости потерла лоб тонкими, словно из слоновой кости выточенными пальцами.

— Жак Клеман… — прошептала Екатерина. — Где-то я это имя слышала… давно, очень давно… Что за Клеман?.. Надо разобраться. Схожу-ка я к Руджьери!

Королева быстро миновала свои покои и вышла на лестницу. Екатерина поднялась наверх, под самую крышу особняка Шеверни. Там, в узкой комнатке, за столом, заваленным бумагами, сидел человек. Охватив голову руками, он то ли читал, то ли грезил о чем-то. Читатели уже встречались с этим персонажем в начале нашего повествования — астролог Руджьери сильно постарел, часто болел, но все еще не прекращал поисков философского камня. Как одержимый стремился он к заветной цели, а она все ускользала от него… философский камень… а с ним и эликсир вечной жизни!

Руджьери поднял голову, увидел королеву и улыбнулся. Он любил Екатерину; их судьбы были связаны неразрывно: судьба королевы, правившей от имени сына всем государством, и судьба астролога, царствовавшего над миром грез и видений.

— Ну что, Ваше Величество? — спросил Руджьери, отодвигая бумаги. — Вы видели Луаня? Он вполне излечился и чувствует себя здоровым, как в те дни, когда увивался за прекрасной герцогиней де Гиз… впрочем, кое-что в нем изменилось: Луань теперь люто ненавидит ее мужа, Генриха де Гиза… Думаю, если герцогу и суждено погибнуть, то, скорее всего, от руки Луаня.

— Руджьери, сегодня меня не интересуют ни Гиз, ни Луань, — глухо проговорила королева. — Руджьери, хотят убить короля…

— Неужели вас это удивляет, мадам?

— Хотят убить моего сына… Они хотят разбить мое сердце. Ты знаешь, в Генрихе — смысл всей моей жизни. Я столько выстрадала… Последняя крестьянка в королевстве не пролила столько слез в своей жалкой хижине, сколько пролила их я в своем роскошном дворце… Но мне было даровано утешение — мой сын! Если Генриха убьют, что станется со мной?

Руджьери встал из-за стола и медленно прохаживался по комнате.

— Злодеи! — воскликнула Екатерина, и в голосе ее послышалась звериная ярость. — Прежде они пытались умертвить королеву, но сейчас решили затронуть ее материнские чувства. Если они поднимут руку на Генриха, я так отомщу, что о возмездии матери за смерть сына будут помнить в веках… Это Гизы, Руджьери, помяни мое слово. Гизы! Лотарингцы и Бурбоны в последние годы отравили жизнь всей королевской семье… Господи, до сих пор я боролась лишь за то, чтобы удержать французский престол, но теперь я буду драться, спасая жизнь любимого сына!

— Не думаю, что к подобным средствам прибегает король Наваррский, — заметил астролог. — Это не в его вкусе.

— Гизы, за этим стоят Гизы! Я уверена… Наняли какою-то монаха…

— Монаха?

— Да, какого-то якобинца. Покушение должно было состояться сегодня, но, похоже, убийца в последний момент испугался. Однако в следующий раз, боюсь, его рука не дрогнет… А если этот убийца откажется, Гизы найдут другого… Но меня пугает не только это… Руджьери, имя монаха я когда-то слышала, правда, давно, очень давно… Где?.. Когда?.. У тебя прекрасная память, ты должен вспомнить и помочь мне…

Королева нервно мяла в руках письмо о готовящемся покушении. Руджьери взглянул на нее с удивлением.

— Монаха зовут Жак Клеман… Тебе это имя что-нибудь говорит?

Астролог вздрогнул; бледность залила его лицо. Словно молния блеснула в глазах Руджьери, блеснула и тотчас же погасла. Он подошел к королеве и взял ее за руку,

— Вы сказали, что вашего сына хочет убить человек по имени Жак Клеман? — произнес Руджьери, и в его голосе послышались страх и сострадание.

— Да, Жак Клеман…

Астролог выпрямился и твердо проговорил:

— В таком случае, мадам, вам есть чего бояться… Да, пришел ваш час… берегите, берегите короля!.. Трепещите, Екатерина! Примите все меры предосторожности, глаз не спускайте с сына. Пусть вино, воду, хлеб, фрукты, подаваемые вам на стол, сначала пробуют слуги! Никого не допускайте к себе, разве только самых надежных, проверенных людей. Правда, не знаю, поможет ли это…

— Руджьери, ты пугаешь меня?!. Но кто же он, этот монах?

— Я пугаю вас, Екатерина? Погодите, сейчас вам действительно станет страшно… Вы узнаете, кто он. Его не подсылали Гизы, и гугеноты тут тоже ни при чем… он действует сам по себе. Этот человек еще при жизни как бы принес себя в жертву: он жив, но считает себя мертвым. Если он решится поразить вас или короля, ничто его не остановит! Он мстит, мадам, мстит за свою мать, которую вы зверски убили… Вспомните, Екатерина: любовника Алисы де Люс звали Клеман… а ее сына зовут Жак Клеман. Монах Жак Клеман — сын Алисы де Люс!

Королева застыла в неподвижности, взгляд ее остановился, она в отчаянии прижала руки к сердцу. Потом из груди Екатерины исторгся глубокий вздох:

— Сын Алисы де Люс! Значит, мой сын… мой сын обречен!

Королева застонала, покачнулась и неверными шагами двинулась к двери. Руджьери молча проводил ее взглядом и глубоко задумался. Через несколько минут он очнулся, нашел на столе коробочку, достал оттуда пилюлю (видимо, какое-то укрепляющее средство, что он сам для себя приготовил) и проглотил ее. Потом астролог накинул плащ и вышел из комнаты.

Внизу, в просторном вестибюле расположились человек тридцать дворян, которые болтали и смеялись; у ворот дома несли охрану солдаты. Когда появился Руджьери, смех и шутки тут же смолкли; все молча расступились, пропуская астролога.