История рода Пардальянов (№7) - Сын шевалье

Однажды — воистину, это был черный для них день! — они сели за стол с компанией из трех жуликов. Дальше все было разыграно по нотам. Меньше чем за час наши храбрецы проигрались до последнего су. К тому же им пришлось удирать во весь дух от взбешенного кабатчика, заплатить которому было уже нечем — ибо негодяи, обчистившие их карманы, успели заблаговременно смыться.

Это была катастрофа. В прежние времена они поправили бы свои дела, посидев ночку в засаде. Но теперь, когда они превратились в честных людей, это означало самую страшную нищету и настоящий голод — как и предрекал им вожак.

Они продали роскошные костюмы и шпаги, оплаченные щедротами Кончини, оставив себе только по боевой рапире и одежду на каждый день. К счастью, наряды эти, сшитые из прочного и почти нового сукна, были пока в прекрасном состоянии, так что наши храбрецы сохраняли свой представительный облик.

Вырученных от продажи экю хватило на неделю — благодаря режиму жесточайшей, хотя и несколько запоздалой, экономии. Жеан, видя своих бывших подручных в приличном виде и в беспечном, как всегда, расположении духа, не догадывался об их плачевных делах — они же, разумеется, об этом и словом не обмолвились.

Мы вновь встречаемся с ними в первых числах июня. Четыре часа пополудни. Стоит прекрасная погода. Ослепительно яркое солнце заливает своими лучами землю. Это один из тех дней, когда все в природе дышит счастьем и полнотой жизни.

В этот день Гренгаю, Эскаргасу и Карканю вместо завтрака пришлось потуже затянуть пояса. Они отправились бродить по улицам наудачу, в надежде, что хоть с обедом им повезет больше. У креста Трауар они машинально свернули на улицу Арбр-Сек, направляясь к реке.

Внезапно Каркань, ударив себя кулаком по лбу с такой силой, что мог бы оглушить быка, вскричал:

— Нашел!

— Что? — откликнулись его друзья, немедленно воспряв духом.

— Способ пообедать без денег… а, может быть, и пропитание на какое-то время! Скорее, приятели, вон она! Спрячьтесь в тупике и не высовывайтесь, пока я не позову.

Все это происходило перед домом госпожи Колин Коль. Узнав ее в окне, Каркань неожиданно вспомнил, какие авансы были ему сделаны в памятную ночь похищения Бертиль.

Матрона же с того времени большую часть дня проводила, глазея на улицу. Будучи женщиной невероятно упорной, она не оставила мысли поживиться на несчастье, приключившемся с ее юной жилицей.

Прежде всего она сделала попытку встретиться с Ла Вареном. Но наперсник короля прятался в своем доме, не желая показываться на людях со шрамом, очень напоминавшим рубец от удара хлыстом. Тогда госпожа Колин Коль обратила все свои надежды на Карканя.

Однако славный юноша, как она его называла, все никак не решался воспользоваться приглашением. Она уже начинала приходить в отчаяние, когда вдруг тот остановился прямо у ее дома. Поспешно открыв окно, она без ложной скромности окликнула его -именно поэтому Каркань и заявил: «Вон она!»

Эскаргас и Гренгай также узнали старуху, и сердца их преисполнились надеждой. Они заняли позицию в ближайшем тупике, ожидая, когда Каркань подаст им знак.

Колин Коль открыла дверь «славному юноше», величественно поднимавшемуся по ступенькам крыльца. Каркань проник в святилище — мы имеем в виду кухню, которая служила одновременно и столовой. Поскольку они оказались здесь наедине, матрона сочла своим долгом стыдливо потупиться и начала со смущением теребить фартук. Каркань понял, что ему предоставляют возможность произнести галантный комплимент. Желая завоевать расположение доброй женщины, он не ударил в грязь лицом, напыщенно провозгласив:

— Прекрасная дама, едва я увидел вас, как мне стало ясно, что сердце свое я оставил здесь. Я не собираюсь требовать его обратно… Если вы его нашли, то оставьте себе, но в обмен дайте мне ваше, Богом молю, а иначе я умру… Вы же видите, я сохну, таю, изнемогаю и погибаю!

Высказав это, он с победоносным видом подкрутил ус, ибо сумел выразить свои чувства в витиеватой манере, но при этом достаточно ясно.

Госпожа Колин Коль, непривычная к подобному изысканному языку, разомлела от восхищения. Нежно взглянув на влюбленного, обладавшего таким красноречием, она тут же прониклась к нему состраданием.

В самом деле, физиономию Карканя, у которого со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, отличала интересная бледность. Сверх того его снедала тревога, ибо в успехе своей отчаянной попытки он был уверен не вполне. Ничего не стоило завоевать сердце старой мегеры… но вот откроет ли она буфет с провизией? Тревога и беспокойство читались на его лице. Колин Коль увидела в этом неуверенность возлюбленного, ожидающего решения своей судьбы. И растрогалась.

Однако, будучи женщиной весьма осмотрительной, они ничем не выдала своих чувств и осведомилась:

— Ах, матерь Божья! Отчего же вы так долго ждали, бедный юноша? Ведь я пригласила вас заходить!

Эти слова были произнесены с должной жеманностью. Но острые глаза старухи буравили Карканя насквозь — впрочем, и замечание ее было справедливым. Каркань, застигнутый врасплох, все же нашелся. Видимо, натощак он соображал лучше.

— Ах, прекрасная дама, — произнес он с тяжелым вздохом, — я служу могущественному вельможе, и мне пришлось сопровождать моего господина за пределы Парижа. Ах! Как я проклинал свое невезение и как я страдал!

Объяснение выглядело правдоподобным, и матрона удовлетворилась. Еще большее удовлетворение принесла ей новость, что вельможа носит титул принца. Начинало сбываться ее предчувствие, что из Карканя можно извлечь полезные сведения. Поэтому она произнесла с умилением и нежностью:

— Бедный юноша!

Взяв его за руку, словно желая сказать: «Ваши муки закончились!», она добавила, потупившись:

— Меня зовут Бригитта… А вас?

— Меня зовут Каркань. О Бригитта, королева моего сердца, я ваш до самой смерти! Я чувствую, что не могу без вас жить! Чувствую, что мы созданы друг для друга. Чувствую, черт возьми, этот запах куриного супа… то есть, нет… я хотел сказать, что чувствую… чувствую… чувствую…

Несчастный Каркань, потрясенный ароматом супа, стоявшего на огне, сознавал, что лепечет нечто бессвязное. Дабы выпутаться из затруднительного положения, он прибегнул к героическому средству: обнял Колин Коль, приподнял ее, будто перышко, прижал к сердцу с такой силой, словно хотел удушить, а затем запечатлел на сухой морщинистой коже звучный поцелуй.

После чего осторожно поставил матрону на пол, поздравляя себя с удачной мыслью, — ибо зачем обольщать при помощи красивых фраз, в которых так легко можно заплутать, если на свете существуют гораздо более красноречивые жесты?

Полузадушенная Колин Коль дышала тяжело, но отнюдь не была рассержена — напротив, ее привела в восхищение сила этого бесстрашного влюбленного. И она откровенно в этом призналась:

— Господи Иисусе! Какой пыл! Неужели вы меня так любите? Да это просто благословение небес!

Но уж так устроен этот мир: чуть ли не в первый раз в жизни Колин Коль проявила искренность — и тут же была за это наказана. Каркань, решив, что одержал полную победу, возомнил себя хозяином положения и бесцеремонно заявил:

— Договорились! Я больше не расстанусь с вами, Бригитта! Жить я буду здесь. Чувствую, что рожден стать мирным, добрым буржуа.

«Вот как? — подумала старуха. — Славный юноша уж очень прыток! Или он воображает, что я буду его содержать? Ну уж нет! Мне бы только выведать у него все, что нужно, а затем я покажу ему, как умею выпроваживать слишком назойливых любезников. «

Но поскольку вслух она ничего не сказала и продолжала нежно улыбаться, Каркань со свойственной ему логикой решил, что согласие уже получено, цинично сбросил маску и напрямик спросил:

— Не пора ли обедать, Бригитта? Мой желудок говорит, что час давно пробил.

Впрочем, несмотря на свою наглость и нарочитую самоуверенность, он поглядывал на Колин Коль с некоторой опаской, ибо у той на лице появилось угрожающее выражение.

Старуха же в данный момент просто размышляла. При всей своей скупости она была неглупа и понимала толк в коммерции. Потеря обеда была огорчительной — но с другой стороны, где, как не за столом, лучше всего развязываются языки? Этого наивного юношу необходимо было разговорить, и на это стоило потратить несколько су. Быстро приняв решение, она обратилась к гостю, с тревогой ожидавшему ответа:

— Однако, господин Каркань, час обеда давно прошел, а ужинаю я не раньше шести. Сейчас же и пяти нет.

— Вы ошибаетесь, Бригитта, — с облегчением воскликнул Каркань, — уверен, что вы ошибаетесь. Мой желудок говорит, что сейчас по меньшей мере девять.

И, поскольку она выглядела удивленной, а то и недовольной, он прибег к тактике, уже принесшей ему успех: обхватил ее за талию, чмокнул в шею и заворковал:

— Ax, сердце мое! Вы меня осчастливили! А чувства пробуждают аппетит, вы же знаете!

— Замолчите, дрянной мальчишка!

— И потом, с тех пор, как я вас увидел, я не пью, не ем, не сплю! Вот сейчас это и проявилось… Бригитта, если вы не дадите мне поесть, я упаду в обморок, я погибну у ваших ног… так и не дождавшись вашего поцелуя!

Матрона залилась румянцем. Но, в сущности, она была скорее изумлена, нежели польщена пылом своего возлюбленного — однако показывать этого не хотела.

— Хорошо, — промолвила она, — вашей смерти я не желаю… и приготовлю вам еду.

Пустившись в столь рискованное предприятие, она уже не стала мешкать: проворно подложила дров в печку и направилась в погреб.

Едва хозяйка скрылась за дверью, как Каркань бросился к табуретке, стоявшей возле слухового окна, взобрался на нее, высунул голову наружу и обронил несколько слов, чрезвычайно обрадовавших Гренгая и Эскаргаса, которые ожидали терпеливо, но с беспокойством.

Затем он быстро слез с табуретки и, чтобы придать себе побольше уверенности, стал расхаживать по кухне между окном и широко распахнутой дверью.

Когда он машинально остановился на пороге, косые лучи солнца осветили комод, стоявший прямо перед ним. Взгляд его остановился на каком-то предмете, сверкавшем, будто серебро. Предмет этот находился в слегка выдвинутом ящике.

Новообретенная честность Карканя не успела еще укорениться в его душе. Искушение оказалось слишком сильным: он не выдержал первого же серьезного испытания.

Устремив взор на дверь, откуда могла в любой момент появиться разгневанная Бригитта, он запустил опытную лапу в ящик и быстро схватил заветный предмет, не успев его даже толком рассмотреть. Ему показалось, что это какой-то футляр. Разумеется, серебряный — ведь он так блестел на солнце! Быть может, набитый золотыми монетами? Каркань слегка встряхнул свою добычу и услышал, как внутри что-то звякнуло. С бьющимся сердцем он засунул футляр в карман и поспешно отошел от комода.

Только тут он осознал свое преступление: им было нарушено слово чести. Сгорая от стыда, он сделал шаг по направлению к комоду, чтобы положить вещицу обратно, но было уже слишком поздно — на пороге появилась Колин Коль. От волнения он закашлялся так, что задрожали кастрюли.

Кашель этот словно бы послужил сигналом, для сильного стука в дверь. Колин Коль вздрогнула и с тревогой посмотрела на Карканя. Тот, приосанившись, подкрутил ус с видом, означавшим: «Я здесь! Можете ничего не опасаться. « Колин Коль благодарно улыбнулась, а стук тем временем продолжался. Одновременно чей-то голос возопил:

— Эй! Каркань! Ты жив или помер? Если помер, скажи сразу, клянусь Небом! Наш ужин остынет!

— Бригитта, — радостно вскричал Каркань, — это друзья! Откройте, дорогая.

Но Бригитта скорчила недовольную гримасу. Было очевидно, что этот визит не входил в ее планы. Положительно, славный юноша позволял себе слишком многое.

«Как? Он вошел сюда четверть часа назад и уже ведет себя, будто хозяин дома. Командует и распоряжается. Из-за него придется ужинать раньше времени. А теперь ко мне ворвутся еще и его дружки! Кто бы мог подумать? Нет, когда я вытяну из него то, что мне нужно, мигом выставлю его за дверь… Иначе обо мне соседи начнут судачить! Да и глотка у него, судя по всему, такая, что он не моргнув уничтожит все запасы, накопленные моими трудами!»

Каркань, видя, что она не сдвинулась с места, устремился к двери сам. Ключ торчал в скважине. Наш молодец впустил своих друзей, не обращая внимания на поджатые губы матроны и на ее выразительные взгляды.

Итак, Гренгай и Эскаргас вошли в дом, а Каркань, словно истинный дворянин, представил их даме сердца. Матрона приняла незваных гостей с каменным выражением лица, что могло бы привести в смущение любого, но только не двух голодных головорезов, которые, предвкушая дармовой ужин, решили не замечать ничего. Они усиленно кланялись, расточая самые любезные улыбки, а Эскаргас непринужденно объявил:

— Простите нас, мадам, если мы нарушили ваше приятное уединение. Но наш друг Каркань, наверное, забыл, что мы имели честь пригласить его отужинать с нами.

— Да, черт возьми! Для нас уже все приготовлено на постоялом дворе «Паспарту», самом лучшем в Париже, если вы не знаете, — добавил Гренгай.

Колин Коль посмотрела на Карканя с беспокойством; неужели он собирается уйти? Ведь она была так близка к цели! Нет, этого нельзя допустить. Каркань же тем временем говорил:

— Извините меня, господа, но сегодня я не могу.

И взглянул на мегеру масляным взглядом. От радости та даже забыла сделать вид, что краснеет.

Гренгай и Эскаргас переглянулись, притворяясь оскорбленными до глубины души. Каркань же небрежно продолжал:

— Но есть средство все уладить ко всеобщему удовольствию. Я Не могу пойти с вами… но вы можете остаться у нас. Разделите нашу скромную трапезу. Уверен, мадам почтет за честь видеть вас за своим столом.

От изумления и негодования Колин Коль лишилась дара речи. Впрочем, ее разгневанная физиономия, уничижительный взгляд, коим она одарила троих бедняг, с беспокойством ожидавших решения своей судьбы, да и весь ее облик говорили красноречивее всяких слов.

Гренгай и Эскаргас сочли, что молчание можно считать за согласие. Лица их расплылись в улыбках, и они воскликнули, подражая поведению дворян в подобных обстоятельствах:

— Ей-богу, это чрезвычайно любезно с вашей стороны.

— Мы не в силах вам отказать.

Тут скупая мегера, живо представив себе, какой понесет убыток, разразилась дикими воплями:

— Вы с ума сошли/ Мои дом вам не харчевня и не кабак! Или вы думаете, я обязана кормить всех бездельников округи? Да я таких негодяев…

Она наговорила бы еще много любезностей подобного рода, если бы Каркань, решая судьбу партии одним ударом с лихостью заправского игрока, не прервал ее с видом оскорбленного достоинства:

— Стыдитесь, мадам! Так-то вы цените оказанную вам честь? Господа, прошу вас. Мадам обманула мои ожидания… Я полагал, что у нее щедрое и великодушное сердце. А вижу перед собой сварливую, алчную мегеру. Идемте!

Колин Коль едва не лишилась чувств. Как? Он уходит? Но это же разорение! Великолепная комбинация рассыпалась в прах только потому, что ей стало жалко нескольких су. Следовало ли смириться с этим и принять неизбежное? Да, тысячу раз да!

— Господа, господа, — забормотала она умоляющим тоном, — вы меня не поняли. Я хотела сказать, что в моем доме не найти такого изобилия, к которому, конечно, привыкли кавалеры, вроде вас… и вино у меня поплоше, чем в кабачке!

Более всего удивился своей победе сам Каркань. Он и не подозревал, что сумел произвести столь сильное впечатление на достойную женщину. Но доказательства были налицо. Трое храбрецов вздохнули с облегчением и обменялись победоносными улыбками — ловко они уладили это дельце. И тем дороже была победа, что досталась она с большим трудом.

— Мы люди не слишком требовательные, — сказал один.

— Удовлетворимся тем, что есть, — добавил второй.

— Все заменит удовольствие отужинать в столь приятном обществе, — подвел итог Каркань, взглянув на хозяйку с убийственной нежностью.

Эти заверения несколько успокоили старую скупердяйку.

Наконец ужин, завоеванный в бою, был подан на стол: он состоял из супа, чей запах едва не лишил дара речи изголодавшегося Карканя, чечевичной каши и нескольких кусков жареной свинины, за которой Бригитта, скрепя сердце, сходила в погреб. Скудная трапеза: всей этой провизии едва хватило бы — чтобы заморить червячка — лишь одному из нашей троицы. Колин Коль сочла великим благодеянием пожертвованные ею две бутылки вина — иными словами, каждому досталось бы по наперстку.

Храбрецы тоскливо переглянулись. Но Каркань, полностью уверившись в своем триумфе, нашел способ укротить мегеру: цыкнув на нее, он завладел ключами и спустился в погреб, откуда вернулся с шестью винными бутылками, дюжиной яиц и громадным окороком. Колин Коль, готовая удавиться от отчаяния, возразить не посмела. Ободренный этим успехом, Каркань нагло обшарил буфет, достав из него несколько горшочков с вареньем и кувшин с сидром.

Бригитта улыбалась. Но улыбка выходила у нее кривой, а в душе клокотала ярость. Ей пришлось готовить этим мерзавцам омлет! С каким удовольствием она подсыпала бы в него яду, если бы не собиралась все же извлечь пользу из этого визита. Как бы то ни было, обогащенный трофеями Карканя ужин мог утолить голод храбрецов, а все остальное не имело для них никакого значения.

Истребив все до последней крошки, они перешли к комнату, служившую гостиной, не забыв прихватить с собой кувшин с сидром — с очевидным намерением выпить его до последней капли. Размякнув после трапезы, они перебрасывались только им понятными фразами, суть которых сводилась к тому, что дом Колин Коль был в сущности не так уж плох и что со старухой, если выдрессировать ее хорошенько, можно было бы иметь дело — чтобы как-то перебиться, пока Жеан не разбогатеет. В последнем они не сомневались ни секунды.

Между тем Колин Коль жаждала выставить их как можно скорее. Ее душило холодное бешенство, сдерживаемое лишь мощным усилием воли. Видя, как они повеселели и оживились, она рискнула наконец задать вопрос, обжигавший ей губы:

— Вы сказали, господин Каркань, что состоите на службе у могущественного принца. Как же его зовут?

Ответа она ждала с трепетом. Каркань раскрыл было рот, но, почувствовав, как ему надавили на ногу каблуком, осекся.

— Это принц Флорентини, — поспешил сказать Гренгай.

— Двоюродный брат королевы Марии Медичи, — добавил Эскаргас.

В глазах мегеры вспыхнул алчный огонек, и она стала усиленно шмыгать носом, что означало сильнейшее волнение. Наконец-то! Теперь она знала имя похитителя Бертиль. И это имя она продаст очень дорого наперснику короля… или даже самому королю. Кто знает? Ведь тот может еще раз навестить ее дом. Сейчас она уже не жалела, что впустила к себе трех негодяев, сожравших двухнедельный запас провизии.

— И вы говорите, что он недавно уехал из Парижа? — спросила она с притворным равнодушием.

— По правде говоря, он отправился во Флоренцию, на свою родину, и больше уже не вернется.

Это признание оглушило матрону, подобно удару дубиной по голове.

— Но как же? — пролепетала она. — А девушка? Та девушка, что жила у меня… она-то куда подевалась?

Ответа матрона ожидала с большой тревогой. Девушку можно было бы найти через похитителя. Но если похититель уехал навсегда, то где ее искать?

— А вы разве не знаете? — произнес Гренгай. — Девушка в полной безопасности, ей покровительствует сам король… Она, кажется, очень знатного рода… близкая родня нашему государю.

Для Колин Коль, которой было известно, что Бертиль дочь короля, эти слова имели особое значение. Она чувствовала себя раздавленной, уничтоженной. Если Бертиль находилась под защитой короля, то весь хитроумный план вымогательства рушился бесповоротно. Ее разорили, ограбили, раздели до последней нитки! Эти трое бандитов явно знали больше, чем говорили! Они попросту смеялись над ней! О, ну теперь-то она им покажет!

Бледная от ярости, Колин Коль резко поднялась и, уперев руки в бока, с угрозой осведомилась:

— Но если ваш господин вернулся на родину, вы остались без места, не так ли?

— Да, черт возьми, — меланхолично отозвался Эскаргас.

Это было весьма неосторожное замечание. Провансалец понял свою оплошность, но было уже поздно.

Колин Коль, бросив быстрый взгляд на окно, убедилась, что опасаться ей нечего. Было еще светло, на улице полно народу — в случае чего, к ней придут на помощь. Она схватилась за метлу и, взмахнув ею над головой, завизжала:

— Так вы остались без места? Так, значит, вас выкинули за дверь и вы шатаетесь без гроша в кармане? Решили из меня дойную корову сделать, чтобы я вас кормила и поила? Вы меня разорили, сожрали всю мою провизию, выпили все мое вино! Вон отсюда, собаки! Подлое отребье, бандиты проклятые, мошенники, воры!

Каждый эпитет сопровождался ударом метлы. Трое храбрецов, ничего не понимая, кое-как уворачивались от разъяренной мегеры, но еще не сообразили, что надо поскорее уносить ноги.

— Дорогая Бригитта! — попытался воззвать к чувствам Каркань.

— Я вам не дорогая Бригитта! — завопила старуха вне себя. — Я честная женщина! А вы меня разорили, разорили дотла! Вон отсюда, говорят вам!

И подбежав к окну, она распахнула его настежь, закричав во всю глотку:

— Пожар! Караул! Грабят!

Тут им стало ясно, что если они задержатся в этом гостеприимном доме еще хоть на минуту, сюда сбежится весь квартал. Отступление было неизбежным. Они ринулись к двери и слетели со ступенек крыльца, словно громадные испуганные птицы, а затем помчались во весь дух к воротам Сент-Оноре, где и остановились, только здесь осознав, что никто за ними не гонится. Несколько успокоившись, они побрели домой.

Каркань, улучив момент, когда остался один, сразу же достал из кармана тот блестящий предмет, что вынудил его споткнуться на пути к честной жизни. Это был дешевенький футляр из белого металла. Наш храбрец открыл его. Здесь были: железное кольцо, также не имевшее никакой ценности, и какой-то документ, написанный тонким убористым почерком на непонятном Карканю языке. Но он не расстроился и, взяв в руки колечко, сказал себе:

— Отдам Гренгаю, пускай подарит Перетте. Вдруг ей будет приятно?

А футляр Каркань положил во внутренний карман старого рваного камзола — он его давно уже не носил. Совесть его успокоилась, он улегся на тюфяк, накрылся одеялом и вскоре уснул.

Это был тот самый футляр, который Колин Коль вытащила из шкатулки Бертиль. Она тогда бросила его к себе в буфет и вскоре сама про него забыла…

КНИГА ВТОРАЯ

СЫН ШЕВАЛЬЕ

Глава 38

РАСКОПКИ У ЧАСОВНИ МУЧЕНИКА НА МОНМАРТРСКОМ ХОЛМЕ

С тех пор, как пропала Бертиль, прошло около месяца.

Часовню Мученика обнесли высоким частоколом и начали раскопки. С первыми же ударами лопаты рабочие наткнулись на крутые лестничные ступени. Кто прежде не верил, что в пресловутой бумаге все написано верно, — мог теперь убедиться сам.

Дальше решили вести работу крайне осторожно, не спеша. Зачем такая осторожность? Да затем, чтобы не повредить случайно крипту, где в давно прошедшие времена гонений на христиан святой мученик Дионисий собирал свою паству вокруг скромного каменного алтаря. Надо же было соблюсти интересы Мари де Бовилье. Ведь когда подземную часовню откроют, она станет местом паломничества и принесет немало доходов монастырю. Аббатиса про это не забывала.

Отцу Котону, духовнику Его Величества, удалось добиться назначения себя руководителем этих работ. И король, и королева считали его человеком надежным, но мы-то с вами знаем, что он был покорным орудием в руках Аквавивы…

Про клад, разумеется, никому ни намеком объявлено не было. Официально целью работ были раскопки подземной часовни святого мученика Дионисия. Дело благочестивое — вот и поручили его духовной особе. Ничего удивительного.

Итак, Котон надзирал над раскопками, распоряжался там всем и к тому же установил наблюдение за окрестностями часовни. Туда не то что перекрыли доступ, но расставили повсюду соглядатаев. По всему Монмартру можно было ходить совершенно свободно, но к самой часовне пробраться не стоило даже и пробовать: незримые стражи следили за самыми безобидными действиями всех прохожих.

Для слежки Котон набрал много монахов. Никто из них, надо правду сказать, не принадлежал к Обществу Иисуса (по крайней мере явно). Следует, однако, предположить, что подбирали их не случайным образом.

Все это было предпринято с ведома и одобрения короля, а равно и королевы. Кроме того, Сюлли и Кончини, опасаясь друг друга, предприняли, каждый со своей стороны, еще кое-что. В итоге — на первый взгляд ничего нельзя было заметить, а на деле часовня очутилась словно в осаде.

Кончини был совершенно уверен в успехе. На место Жеана Храброго, Гренгая, Карканя и Эскаргаса он взял четырех истинных дворян. Звали их: господин де Роктай, господин де Лонваль, господин д'Эйно и господин де Сен-Жюльен. Все они были совсем еще молоды — старшему не более двадцати шести лет, младшему едва сравнялось двадцать два.

Кончини мечтал собрать вокруг этой четверки большой отряд. Когда он станет полным хозяином в королевстве, это будет его личная гвардия.

Первое и пока единственное поручение Кончини новым своим клевретам было: разыскать Жеана Храброго и арестовать его. В том случае, если юношу доставят связанного по рукам и ногам, Кончини обещал в тот же день отсыпать на четверых двадцать тысяч ливров.

Молодые люди были сильны, отважны и сознавали свою силу. Вчетвером против одного? Тут и делать-то нечего, думали они. Вполне хватит двоих — и то если против них выйдет редкостный исполин.

Не знали они Жеана Храброго…

А Кончини знал. К тому же Эскаргас, Каркань и Гренгай оставили итальянца — значит, они теперь могли находиться вместе с Жеаном. Вследствие этого он ни на миг не задумался нанять на все время раскопок еще три десятка отпетых головорезов.

Их разбили по восемь человек на четыре взвода — каждый под командой Эйно, Сен-Жюльена, Роктая и Лонваля соответственно. Три взвода искали Жеана, один должен был все время сторожить окрестности часовни: Кончини не забывал, что бретер собирается завладеть кладом.

Целый месяц искали они Жеана и не находили его. А тот, между прочим, вовсе и не скрывался! Просто он не сидел на месте, а все время сновал по окрестностям города: чутье говорило ему, что искать Бертиль нужно вне стен Парижа.

Поиски длились четыре недели, а он был не ближе к цели, чем в первый день. Он потерял терпение и остатки надежды и начал подумывать — уж не покончить ли счеты с жизнью ударом кинжала…

Однажды, тринадцатого июня, Жеан все утро бродил между холмом Копо и аббатством Сен-Жермен-де-Пре. Путь немалый!

Затем он вернулся в город, добрался до улицы Арбр-Сек, долго там простоял, забывшись в мечтах, под окошком той, кого разыскивал столь безуспешно, — и с тяжким вздохом двинулся дальше.

Голова его была пуста, сердце ныло от тоски; приступ яростного отчаяния овладел им. Машинально, не разбирая дороги, продолжая свой путь, он оказался на улице Сент-Оноре и сам не заметил, как прошел ее до конца.

В тот день как раз был большой конский базар у подножия холма Сен-Рок. Как известно, холм этот высится прямо у городских ворот — по правую руку, как выйдешь из города. По случаю базарного дня народа толпилось там множество. Жеан замешался в толпу. Мрачные мысли не оставляли его…

От ворот Сент-Оноре до Монмартрских, вдоль городского рва, тянулась длинная полоса земли, обсаженная деревьями — площадка для игры в шары. На такой же точно, перед Арсеналом, мы прежде видели Пардальяна.

Жеан Храбрый остановился и принялся наблюдать за игрой. Впрочем, он за ней не слишком-то следил: он весь был в своих мрачных думах, за гранью реальности… Он оцепенел от усталости и почти не воспринимал того, что происходило вокруг…

В это время через базар проходил Кончини со своими телохранителями. Жеан стоял к нему спиной, но итальянец его узнал. Глаза Кончини засверкали, губы его раздвинула зловещая усмешка, рука схватилась за шпагу. Он весь подобрался, как хищник, готовый к прыжку.

Накинуться на бретера, пока не опомнился, схватить, связать — вот была его первая мысль. Глаза Кончини налились кровью; он озирался кругом, яростно тряся головой. Нет — в такой толчее ничего не сделать! Флорентиец это понял, выругался про себя и, побледнев от ярости, заскрежетал зубами. Подумать только: упустить врага, когда можно разом покончить с ним!

Всадить Жеану кинжал между лопаток и тут же затеряться в толпе? Это возможно — но что за жалкая месть в сравнении с тем, что выношено в мечтах! Кончини еще помедлил — и на губах его вновь мелькнула злобная улыбка. Как хорошо, что он сумел сдержаться! Поняв, что Жеан не в себе, он сразу придумал, как быть.

Кратко отдав приказания, Кончини закутался в плащ и отошел в сторонку. Один из его людей бегом помчался прочь, трое остальных встали в нескольких шагах за спиной у Жеана, не сводя с него глаз. Особо прятаться им было ни к чему: Жеан их не знал. Тем более он не мог догадаться, что это люди Кончини.

По-прежнему задумчивый, он двинулся дальше. Три соглядатая не отставали от него ни на шаг. Кончини следовал поодаль за своими клевретами, надвинув шляпу на глаза и закрыв лицо плащом.

— Радости вам и преуспеяния, господин Жеан, — произнес вдруг степенный голос.

Жеана словно кто ударил. Подобно человеку, вернувшемуся из иного мира, он рассеянно поглядел на того, кто его приветствовал. Тут он пришел в себя, и по губам его пробежала тень улыбки.

— А, это вы. Равальяк! — негромко сказал он. — Говорите, радости и преуспеяния? Провались все к дьяволу! Знать бы мне, исполнится ли ваше пожелание! Когда вы меня окликнули, я как раз думал, не всадить ли себе в сердце кинжал — сами видите, как много радости в этом сердце. А что до преуспеяния… У меня в кармане есть три экю, и это все мое богатство.

И он хрипло и отрывисто расхохотался, подобно безумному.