История рода Пардальянов (№7) - Сын шевалье

Парфе Гулар, взяв листок также кончиками пальцев, быстро взглянул на него и, испустив пронзительный вопль, тут же бросил себе под ноги, словно это была какая-то отвратительная ядовитая рептилия. Оттолкнув кресло, он одним прыжком оказался в другом конце комнаты, осеняя себя крестным знамением и исступленно бормоча:

— Vade retro, Satanas! Vade retro! [24]

Колин Коль повалилась лицом на пол. В голове у нее было совершенно пусто. Ей хотелось отползти как можно дальше от дьявольской бумаги, но сил на это уже не хватило. Страх, подавив в ней все другие чувства, буквально парализовал ее. Единственное, на что она оказалась способна, это отвечать слабым писком «Меа culpa! Mea maxima culpa!» [25] на громовые «Vade retro!» монаха.

— Так я и знал! — с притворным ужасом воскликнул Парфе Гулар. — Знаешь ли ты, несчастная, кто эта принцесса? И кто такая ее камеристка? Две ведьмы! Ты слышишь? Две ведьмы!

— Пощадите! — простонала матрона, почти не соображая, что говорит.

— Знаешь, кто этот негодяй, якобы похитивший ребенка? Демон! Демон ада!

— Сжальтесь! — хрипела Колин Коль.

— Знаешь, кто такой граф и его друг, этот псевдоотец псевдоребенка? — неумолимо продолжал Парфе Гулар. — Двое проклятых! Они продали душу свою этим ведьмам и дьяволицам!

— Иисус милосердный, добрый мой Господь, сжалься надо мной, — бормотала совершенно оглушенная старуха.

— Знаешь ли, наконец, — свирепо возгласил монах, — что это за бумага? Адский договор, заключенный проклятыми с самим Сатаной!

На сей раз Колин Коль ничего не ответила, ибо лишилась чувств.

«Гм! — подумал Парфе Гулар, глядя на нее с некоторой досадой. — Уж не перехватил ли я?»

Но тут же равнодушно пожал плечами, говоря себе:

— Ладно! Урок пойдет ей на пользу. Теперь я могу быть уверен, что она никому не заикнется об этой истории.

И он, неспешно направившись к столу, взял один из недопитых стаканов с вином, а затем побрызгал в лицо матроне. Та приоткрыла один глаз.

— Полно, — сказал монах мягко, — поднимайтесь, дитя мое, я вижу, что согрешили вы по неведению.

Едва лишь перед Колин Коль забрезжила надежда спастись от адского пламени, как она ощутила прилив сил и послушно встала. Однако ноги у нее все еще подкашивались, а взгляд молил о пощаде.

— Быстрее, — приказал монах, — принесите мне святой воды, чтобы очистить это место.

Матрона устремилась в свою спальню за кропильницей, стоявшей у нее в изголовье кровати.

Парфе Гулар, окунув пальцы в воду и перекрестившись, щедрой рукой обрызгал матрону, набожно вставшую на колени, комнату и пресловутый листок бумаги.

Завершив это богоугодное дело, он взглянул на Колин Коль пристально и с подозрением осведомился:

— Других бумаг у вас нет? Берегитесь, теперь вы извещены, и если окажется, что вы утаили еще какой-нибудь инфернальный договор, то…

— Клянусь спасением моей души, — прервала его матрона с горячностью, — у меня больше ничего нет!

— Верю вам… Равным образом надеюсь, что вы не читали эти адские документы!

— Как же мне их было прочесть? Ведь они же написаны на языке, которого я не знаю.

— Ваше счастье! — веско заметил Гулар.

Окончательно успокоившись, Колин Коль покосилась на страшную бумагу, ибо помнила, что в ней таится вечное проклятие и с ужасов спрашивала себя, что же с ней делать. Собрав все силы, она осмелилась задать робкий вопрос:

— Отец мой, как быть с этим адским соглашением?

— Его надо сжечь, — решительно заявил монах.

Колин Коль в страхе попятилась. Умоляюще сложив руки, она вкрадчиво произнесла;

— Но ведь только священник может проделать это, не рискуя собственным спасением… Не так ли, отец мой?

— Вы правы, дитя мое, — великодушно согласился монах. — Я сам сожгу его. А для пущей надежности совершу обряд в церкви со всеми подобающими молитвами.

Матрона рассыпалась в благодарностях, после чего смиренно попросила дать ей отпущение грехов, ожидая ответа с замиранием сердца.

— Охотно, — с большим достоинством произнес брат Парфе Гулар. — Но мой долг предупредить вас: если вы еще раз попытаетесь заглянуть в бумаги вашей жилицы, то будете прокляты безвозвратно. Ничто вас не спасет, ибо теперь вам известно, что таится в этих документах.

Старуха заверила его, что и пальцем не прикоснется больше к страшным бумагам. В искренности ее можно было не сомневаться, поскольку она знала, что Жеан Храбрый унес с собой шкатулку. Об этом пустячном обстоятельстве она позабыла уведомить монаха, ведь к исповеди это не имело никакого отношения. Но про себя очень радовалась, ибо дьявольские бумаги находились теперь далеко от ее дома.

Между тем монах, преследуя свою цель, добавил:

— Вы будете прокляты и в том случае, если хоть раз произнесете вслух имена этих ведьм и этих демонов.

Тут голос его стал настолько грозным, что она затрепетала.

— Знаешь ли ты, несчастная, что, называя эти имена, рискуешь призвать к себе отродье дьявола? Если ведьмы и демоны схватят тебя, ты погибла… Разве хватит у тебя сил сопротивляться им? Если ты дорожишь спасением своей души, забудь об этой истории, ибо она пахнет костром.

— Забуду, отец мой, клянусь вам! — искренне воскликнула Колин Коль, принимая на веру все угрозы монаха.

Но именно поэтому обычное отпущение грехов ее не удовлетворило. Она желала, чтобы обряд совершился по всей форме -подобно тому, как был соблюден весь ритуал, предшествующий исповеди. Отговорить ее было невозможно, ибо она все еще содрогалась при мысли об адском пламени, едва не поглотившем ее, и Парфе Гулар не стал отказывать ей в такой малости. Исполнив должным образом обряд, он, однако, заторопился — вполне понятно, ведь ему следовало как можно скорее истребить адский договор, представлявший немалую опасность даже для служителя церкви.

Что до Колин Коль, то она еще долго не могла прийти в себя от пережитого потрясения. Но, поскольку отпущение грехов было все же получено, она мало-помалу успокоилась. Впрочем, она решила раз и навсегда выбросить из головы мысль о сокровище, из-за которого едва не обрекла себя на вечное проклятие.

Как женщина разумная, она предпочла заняться делом более безопасным — иными словами, вернулась к прежним своим замыслам относительно Бертиль. Если бы ей удалось через посредство Карканя (мысленно она называла его «славный юноша») узнать имя похитителя («вельможа в маске»), то легко можно было бы сорвать крупный куш с Ла Варена.

Однако успех этого предприятия зависел исключительно от Карканя, имени которого она не знала. И ей было ясно, что найти Карканя и сговориться с ним можно при одном-единственном условии — если тот придет навестить ее, воспользовавшись полученным приглашением.

Результатом всех этих размышлений было то, что старая мегера встала на колени перед статуэткой Богоматери и, сложив молитвенно ладони, с жаром произнесла:

— Святая Богоматерь, сделайте так, чтобы этот славный юноша зашел ко мне и чтобы с его помощью я нашла знатного господина, который похитил мою жилицу! Вы так умны и так добры, святая матерь Божья, вы должны понять, что я заслужила маленькое возмещение за утраченное навсегда сокровище! Окажите же мне эту милость, матерь Божья!

Глава 22

КЛОД АКВАВИВА ОТДАЕТ РАСПОРЯЖЕНИЯ

Только выйдя из дома госпожи Колин Коль, Парфе Гулар смог прочесть бумагу, добытую им благодаря легковерию старухи. Как мы помним, прежде он едва взглянул на этот дьявольский документ.

Текст был написан по-латински, но монаха это не смутило — невежество его было напускным.

Надо полагать, в бумаге и в самом деле содержалось нечто ценное, ибо маленькие глазки Гулара засверкали от радости.

Прочитав листок, достойный отец решительно направился к монастырю капуцинов и вскоре уже входил в ту самую комнату, где побывал утром.

Клод Аквавива по-прежнему находился в ней наедине с отцом Жозефом, который, судя по всему, стал его любимым учеником. Увидев секретного агента, капуцин вопросительно взглянул на своего наставника, и тот знаком велел ему остаться.

— Ну что, сын мой? — спросил старик с кротостью, чрезвычайно редко ему изменявшей. — Вам уже удалось исполнить поручение, данное сегодня утром?

— Да, монсеньор. У меня добрые новости… и необыкновенно важные! Иначе я никогда не решился бы прийти во второй раз… ведь подобная неосторожность может возбудить чрезмерное любопытство отцов-капуцинов!

Одобрительно кивнув, Аквавива сказал просто:

— Говорите, сын мой.

Парфе Гулар с удивительной точностью, не упустив ни единой детали, изложил все, что удалось ему узнать о происхождении Бертиль де Сожи.

Выслушав его, Аквавива некоторое время задумчиво молчал, затем промолвил:

— Так, значит, эта девочка — дочь короля Генриха!

Поколебавшись секунду, он резко бросил:

— Впрочем, это не имеет значения. Она начинает нам мешать… и должна временно исчезнуть.

— Мы знаем, где найти ее, — почтительно заметил Гулар. — Убежден, что именно ее привел сегодня ночью Жеан Храбрый во дворец д'Андильи. Добавлю, монсеньор, что из моего следующего донесения вы извлечете еще один довод в пользу исчезновения девушки. Отныне это становится настоятельной необходимостью.

— А! — произнес Аквавива с еле заметной улыбкой. — Я знал, что у вас есть и другие новости.

— Да, монсеньор, — сказал очень просто Парфе Гулар. — Еще я принес вам вот это.

И он протянул бумагу, которую Колин Коль украла у своей жилицы, а затем так легко уступила монаху.

Аквавива взял листок и с большим вниманием прочел его. В кротких глазах мгновенно вспыхнуло пламя — но это было единственным знаком волнения, охватившего старика.

Очень спокойно повернувшись к отцу Жозефу, безмолвному и бесстрастному свидетелю этой сцены, он передал ему листок со словами:

— Я решил, что ничего не буду скрывать от вас, пока обретаюсь под этим кровом. Независимо от того, придете вы к нам или нет, я желаю этим абсолютным доверием выразить свою признательность, ибо лишь благодаря вам могу жить здесь, не привлекая к себе внимания. Читайте, сын мой. И вам станет ясно, на чьей стороне Провидение. Читайте вслух.

Взяв документ, отец Жозеф стал переводить его вслух, как ему было приказано. Документ гласил следующее:

«CAPELLO DE SANTO MARTYRIO

(под Монмартским эшафотом, к востоку)

Копать под изгородью со стороны Парижа. Откроется арка, под которой есть лестница из тридцати семи ступенек. Лестница ведет в подвал, Там стоит алтарь. На алтаре процарапано двенадцать черточек, изображающих двенадцать ступеней. Копать под двенадцатой ступенью — той, что с греческим крестом. Обнаружится большая железная кнопка. Сильно нажать на кнопку. Откроется отверстие, под ним ров. Копать в этом рву, пока не наткнетесь на плиту. Под плитой гроб, в гробу клад. «

Прочитав этот текст очень медленно, выделяя каждый слог, словно желая дать слушателям возможность проникнуться им, отец Жозеф отдал листок старику и произнес очень холодно:

— Остается узнать, имеют ли эти весьма точные указания какое-либо касательство к сокровищу принцессы Фаусты.

Аквавива, бережно сложив бумагу, обратился к Парфе Гулару:

— Где вы нашли этот документ/

— Монсеньор, бумага с указаниями, которые мы тщетно разыскивали более двадцати лет, находилась в руках этой девушки… Бертиль де Сожи.

— Ах, вот что! Теперь я понимаю, отчего вы сочли исчезновение ее настоятельной необходимостью.

Монах безмолвно поклонился.

— Рассказывайте, — коротко распорядился Аквавива.

Тут Парфе Гулар сообщил, как удалось ему узнать, исповедуя госпожу Колин Коль, о письме графа де Вобрена к своей невесте Бланш де Сожи.

Когда он умолк, Аквавива вновь погрузился в раздумья.

— Это меняет наши планы, — сказал он наконец. — Теперь, когда мы знаем, где сокровище, нам не нужно, чтобы господин де Пардальян признал своего сына. Девушке этой все известно в мельчайших подробностях — причем знакома она и с отцом, и с сыном. Если в присутствии этих троих будет произнесено имя Саэтты, тайна рождения Жеана Храброго выплывет наружу. Это не должно произойти. Следовательно, девушка должна исчезнуть. Юноша также должен исчезнуть… навсегда. Слушайте меня.

И Аквавива, понизив голос, стал отдавать распоряжения. Оба монаха внимали ему с благоговением.

Вечер того же дня. Обширный кабинет в два широких окна. Богатая меблировка, изобилие картин, дорогих безделушек, ворсистых ковров. Кабинет какого-нибудь любителя изящных искусств, образованного и склонного к роскоши? Возможно. Но если судить по библиотеке, занимающей целую стену своими полками, доходящими до потолка и забитыми томами в нарядных переплетах, если судить по огромному столу, заваленному свитками и бумагами, то можно скорее предположить, что это приют ученого мужа. Все так, но стены увешаны разнообразным оружием: это настоящая коллекция рыцарских доспехов, мечей и шпаг, украшенных гербами самых знаменитых оружейников Милана и Толедо, кинжалов, пистолетов, мушкетов, аркебуз — словом, подлинный арсенал. Вероятно, это жилище человека военного. И, сколько бы вы ни искали, вам не найти здесь ни одного предмета, имеющего отношение к религии: нет даже самого крохотного распятия, самой маленькой кропильницы, самого миниатюрного изображения Божьей матери.

Однако кем бы ни был хозяин кабинета — художником, ученым или военным, — это, безусловно, знатный вельможа.

Присмотримся к нему. Быть может, по внешности удастся определить его социальное положение?

Он еще совсем молод — чуть больше двадцати лет. Бледное лицо, лихо подкрученные небольшие усики, маленькая остроконечная бородка, холодный, необыкновенно проницательный, жесткий, властный взгляд.

Молодой человек прохаживается по кабинету, заложив руки за спину и вскинув голову с очень широким лбом. В повадке его есть что-то от хищной кошки, а в манере закидывать голову чувствуется гордыня: безграничная гордыня прирожденного повелителя. На нем с несравненным изяществом сидит роскошный фиолетовый костюм из шелка, бархата и бесценных кружев. Следуя недавно установившейся моде, он носит сапоги с раструбами из мягкой кожи, и при каждом его шаге по сверкающему паркету звенят золотые шпоры. На боку у него висит рапира — нет, не игрушечная шпажонка для парадов, а надежный прочный клинок для боя.

Он, безусловно, красив, но есть что-то внушающее тревогу в этой физиономии: она вызывает скорее страх, нежели симпатию.

Его имя? Арман дю Плесси де Ришелье. Полтора года назад он стал епископом Люсона. Это означает, что сейчас ему двадцать три года.

Входит слуга и что-то тихо говорит своему господину. В глазах Ришелье вспыхивает пламя, но тут же меркнет. Поспешно, с радостью, которую не пытается скрыть, он приказывает:

— Впустить.

И немедленно придает лицу своему непроницаемое выражение.

Появляется монах-капуцин и со смирением кланяется епископу, почтительно бормоча:

— Монсеньор!

Этот монах был некогда офицером: тогда его звали Франсуа ле Клерк дю Трамбле, и он особо отличился во время осады Амьена, храбро защищая город против императорских войск. Он был и придворным: под именем барона де Маффлье сверкнул, словно метеор, чтобы затем похоронить себя заживо в одном из монастырей Орлеана. Теперь гордый и элегантный барон носит имя отца Жозефа: он младший приор парижского монастыря капуцинов и, конечно, станет приором, а, возможно, и генералом своего ордена.

Пока слуга, проводивший отца Жозефа в кабинет, не вышел, поведение обоих священнослужителей оставалось неизменным: почтительное и смиренное у монаха, любезное, но несколько высокомерное — у молодого прелата, в чем нет ничего удивительного, поскольку в церковной иерархии последний занимает несравненно более высокое место.

Едва за слугой закрывается дверь, как все разительно меняется.

Куда девалась надменная властность Ришелье, столь заметная, когда он в одиночестве расхаживал по своему кабинету? Лицо его преобразилось, став мягким, веселым, открытым и очень юным. В манерах появилась предупредительная вкрадчивость, проникнутая почтением. Правда, повадка хищника все же сохранилась. За ласковым движением руки, так сказать, ощущается лапа с острыми когтями, готовая ухватить и разорвать добычу. Губы улыбаются, но в белых зубах угадывается подобие клыков, способных вонзиться в трепещущую плоть жертвы.

Монах же, застывший перед свидетелем в униженном поклоне, теперь выпрямился. Нет, он не собирался командовать или подавлять — но от прежнего почтения подчиненного не осталось и следа. Он ведет себя с епископом как с ровней. Это дворянин, пришедший с визитом к другому дворянину. В жестах же его и в тоне чувствуется та самоуверенная благожелательность, которую дают превосходство в летах и в опыте. В какой-то мере это напоминает отношение учителя к ученику.

И при взгляде на Ришелье это впечатление получает подтверждение: похоже, эти двое действительно учитель и ученик.

Обменявшись принятыми вежливыми фразами, неизбежными при встрече, капуцин сел в кресло, которое Ришелье пододвинул ему собственноручно, и осведомился:

— Надеюсь, здесь нет нескромных ушей и нас никто не подслушает?

— Минуту, — сказал Ришелье.

Выйдя из кабинета в прихожую, он запер дверь и вернулся к отцу Жозефу со словами:

— Теперь никто не подойдет к кабинету.

Отец Жозеф, одобрительно кивнув, взглянул в улыбающееся лицо епископа своими серыми глазами.

— Вы ведь знаете, — сказал он без всяких предисловий, — что королю недолго осталось жить.

Улыбка застыла на губах Ришелье.

— Да, — произнес он глухо, — ходят такие слухи… И король их не пресекает, напротив: кажется, он сам больше всех убежден, что конец его близок. Однако он полон сил и здоровья, так что я не могу понять…

— Он приговорен, — резко прервал его монах. — Спасти его не может никто!

Ришелье вздрогнул. Заметив это, монах улыбнулся с еле заметным презрением.

— Итак, — произнес он очень спокойно, — весьма скоро, предположим, через несколько месяцев, Мария Медичи станет регентшей королевства. Те, что окружают ее в данный момент, те, что успеют завоевать ее благосклонность до кончины короля, безусловно, приобретут самое блестящее положение при дворе. Задумывались ли вы, к примеру, какое великолепное поле деятельности открывается перед этим итальянским интриганом Кончини? Обратили ли внимание, как увиваются за ним уже теперь все, кто жаждет почестей и богатства? В самое ближайшее время от него будет зависеть очень многое.

Ришелье сделал неопределенный жест, ожидая, чтобы монах высказал свою мысль до конца.

— Как могло случиться, Ришелье, — медленно заговорил отец Жозеф, — что вы до сих пор не предприняли никаких шагов, дабы войти в круг приближенных королевы-матери?

Молодой епископ вздрогнул еще раз. Монах сказал — «королева-мать», как если бы короля уже не существовало. Быстро овладев собой, он возразил не без горечи:

— Разумеется, я об этом думал! Но я слишком незначительная персона, чтобы на меня могла обратить внимание королева! Ведь я еще так молод! Подумайте, мне всего двадцать пять лет!

Он сознательно прибавил себе два года, и на губах монаха появилась лукавая улыбка. Епископ же продолжал, яростно передернув плечами:

— Как будто только у старцев могут явиться мысли о величии… как будто молодость лишена честолюбивых устремлений!

Внезапно успокоившись, он промолвил устало:

— Кончини? Да, с его помощью можно было бы приблизиться к королеве. Но для этого надо и ему оказать какую-нибудь значительную услугу… однако до сих пор случай мне не представился.

— Скажите, — безмятежно осведомился монах, — какое положение хотелось бы вам занять при королеве? О чем вы мечтаете в данную минуту?

Глаза Ришелье вспыхнули.

— О! — воскликнул он пылко. — Если бы я стал духовником королевы! Все остальное пришло бы само собой!

Отец Жозеф склонился к нему, пристально глядя в лицо.

— Ришелье, — произнес он убежденно, — я дам вам то, к чему вы стремитесь. Вы будете духовником королевы.

Ришелье долго смотрел на монаха, не говоря ни слова. Наконец, решившись, он спросил в упор:

— Что я должен делать?

Глава 23

КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ ОКАЗЫВАЕТ УСЛУГУ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВУ КОРОЛЕВЕ

На следующее утро, около половины одиннадцатого, монсеньор епископ Люсонский явился с визитом в дом Кончини на улицу Сент-Оноре.

Ему сообщили, что сеньор только что отбыл в Лувр. Епископ опечалился, объяснив, что пришел по делу, не терпящему отлагательства, — и попросил позволения предстать перед мадам.

Ришелье не принадлежал к числу друзей фаворита, однако при дворе они встречались. Молодой прелат в надежде обрести могущественного покровителя, который помог бы ему преодолеть первые, самые тяжкие ступени придворной карьеры, уже давно присматривался к Кончини и к Леоноре Галигаи.

Он понял, что Кончини быть подобным покровителем не может, ибо не обладает достаточным влиянием. Вместе с тем он обнаружил — и это делало честь его проницательности, — что в семействе первую скрипку играет Леонора и что именно ее надлежит обхаживать, поскольку она была силой ведущей и направляющей, а Кончини всего лишь исполнителем ее замыслов.

Итак, к Кончини можно было бы отнестись с пренебрежением — однако этой ошибки начинающий честолюбец не совершил. Либо в силу природной осторожности, либо повинуясь некоему предчувствию, он старался не делать и не говорить ничего такого, что могло бы быть истолковано как проявление враждебности по отношению к любимцам королевы.

Это была довольно трудная и даже опасная задача.

Ибо двор напоминал минное поле, где неверный шаг приводил к взрыву, — и это стоило если не жизни, то карьеры. Здесь постоянно плелись самые разнообразные интриги — порой необычайно вздорные, но от этого не менее запутанные. В них нельзя было не увязнуть, поскольку в этом хитросплетении интересов различные замыслы то приходили в столкновение друг с другом, то временно соединялись, чтобы затем вновь разойтись, порой исчезали бесследно, но возрождались вновь и вновь, подобно легендарной птице-феникс. Ожесточенные, смертельные схватки, происходившие под покровом изысканно-вежливых слов и любезных улыбок, втягивали в свою орбиту всех — нейтралитет можно было сохранять лишь до поры до времени. Раньше или позже наступал неизбежный момент выбора, когда приходилось принять ту или иную сторону, навлекая на себя тем самым вражду стороны противной.

Ришелье удалось сделать то, что почти никому не удавалось. Он ухитрился ничем не связать себя с Кончини, поскольку оказывал внимание только его жене. Кто упрекнет молодого придворного за чрезмерную предупредительность и галантность по отношению к прекрасным дамам — особенно если речь идет о красивом, знатном и богатом лице духовного звания? Когда же галантность и предупредительность в сочетании с изумительным тактом и чувством меры никак не компрометируют репутацию дамы и кавалера, то подобное поведение заслуживает всяческих похвал.

Итогом этой искусной тактической игры стало следующее.

Ввиду усиливающихся слухов о близкой кончине короля [26] Леонора Галигаи, подобно генералу перед решающим сражением, производила смотр своим войскам, одновременно изучая вражеские силы; иными словами, она составляла списки тех, на кого могла рассчитывать, и тех, кто открыто выступал против Кончини. Последних, кстати говоря, было немало.

Дойдя до имени Ришелье, она могла бы с полным правом сказать: «Этот еще не стал моим, но будет, если я захочу и как только я захочу. «

Итак, момент для визита был чрезвычайно благоприятным. И можно даже предположить, что Ришелье не случайно выбрал время, когда Кончини отсутствовал. Вероятно, он и желал вести переговоры не с ним, а с его супругой.

Действительно, епископа немедленно пригласили к Галигаи. Он был одет в тот же фиолетовый костюм, что мы видели накануне, и выглядел чрезвычайно представительно. В зорком взгляде Леоноры, от которой не ускользнула ни единая деталь его туалета, выразилось одобрение.

Ришелье хорошо знал о своей способности нравиться. Манеры его, и без того вкрадчивые, стали еще более обольстительными, лицу же своему он постарался придать простосердечное, открытое выражение, вполне соответствующее молодым летам.

Завершив неизбежный обмен любезностями по всем правилам тогдашнего этикета, епископ приступил к делу.

— Мадам, — произнес он кротким голосом, — я обратился к вам с просьбой принять меня, поскольку имею сведения, представляющие особый интерес для Ее Величества королевы.

— Господин епископ, — любезно ответила Леонора, — если бы меня меньше радовала возможность побеседовать с человеком таких выдающихся качеств, как вы, то я спросила бы: «Отчего надо было обращаться ко мне, если сведения эти представляют особый интерес для королевы?»

Ришелье поклонился в знак благодарности и произнес с печальной улыбкой, однако без всякой горечи:

— Те качества, к коим вы снизошли по своей доброте, далеко не для всех очевидны. Королева, мадам, подобно многим другим, видит во мне лишь… довольно незначительного юнца.

Он вздохнул, а затем, устремив на Леонору свои холодные стальные глаза, сказал внушительно:

— Избави Бог, мадам, чтобы я посмел хоть в чем-то упрекнуть мою повелительницу. Я был, остаюсь и буду ее вернейшим, покорнейшим подданным. И вы убедитесь, что мой визит к вам является доказательством этой глубокой преданности. Но вам, мадам, женщине высочайшего и безграничного ума, я могу признаться: не знаю, можно ли назвать меня — как это сделали вы — человеком выдающихся качеств, но я ощущаю, что здесь и здесь, — он показал пальцем на лоб и на сердце, — таятся мысли и чувства неординарные, не такие, как у других людей. И, признаюсь вам, больно сознавать, что этого не замечают. Меня держат в стороне и пренебрегают мной лишь потому, что мне, к несчастью, всего лишь двадцать пять лет.

Леонора слушала с неослабным вниманием, задаваясь вопросом, куда клонит молодой прелат. Однако, предоставив ему возможность высказаться, сама она держалась настороже.

Ришелье прекрасно понял эту сдержанность. Он, впрочем, сказал уже вполне достаточно, сумев намекнуть на свои честолюбивые: устремления и предупредив тем самым, что визит, будучи, по его собственным словам, доказательством безупречной преданности, имеет и другую, не столь бескорыстную подоплеку. Настаивать на этом дальше означало бы свести разговор к обыкновенному торгу, что претило натуре знатного вельможи.

Итак, он заговорил с улыбкой и очень непринужденно:

— Боюсь, вы сочтете, что я подаю дурной пример, ибо грех гордыни непростителен для служителя церкви. Простите меня, мадам. Мне хотелось объяснить, отчего я не обратился прямо к королеве, а пришел к вам, зная вашу несокрушимую верность и безграничную привязанность к Ее Величеству.

— Но ведь преданных людей хватает, — возразила Леонора, не желая уступать. — Славу Богу, не только мы верно служим нашей милостивой повелительнице.

— Это правда, мадам, — веско произнес Ришелье, — их преданность не уступает вашей… но среди них нет никого, к кому я питал бы такое же уважение.

Кивком головы и протестующим жестом Леонора признала себя побежденной.

— Будь по-вашему, сударь, — сказала она, смеясь. — Я слушаю.

Выдержав многозначительную паузу, Ришелье спросил:

— Приходилось ли вам слышать о некоем сокровище, спрятанном более двадцати лет назад одной итальянской принцессой… а если конкретнее, принцессой Фаустой?

При слове «сокровище» Леонора насторожилась, но внешне этого ничем не выдала. Выслушав епископа с улыбкой, она откровенно рассмеялась:

— Неужели вы, сударь, берете на веру подобные глупые толки? — осведомилась она.

— Мадам, — произнес Ришелье с непоколебимой убежденностью, — сокровище действительно существует, и у меня имеются доказательства этого!

— О! — снисходительно бросила Галигаи. — Допустим, оно и в самом деле существовало… но что сталось с ним теперь?

— Нет, мадам, — ответил Ришелье с той же убежденностью, — оно существует по-прежнему. И находится на том самом месте, где было спрятано принцессой Фаустой.

— Допустим, это так. Но… где же искать его? В самом Париже… в окрестностях… Это, разумеется, проще простого!

— Мадам, я знаю, где спрятано сокровище.

На сей раз Леонора не стала иронизировать. Она была крайне удивлена и— не скрывала этого.

— Вы, сударь? — вырвалось у нее.

— Да, мадам, — спокойно ответил Ришелье. — Я располагаю точнейшими, вернейшими указаниями, благодаря которым отыскать клад будет легко, хотя, конечно, это потребует и времени, и затрат. Именно эти указания я и принес вам, с тем чтобы вы передали их королеве.

С этими словами Ришелье, вынув из кармана сложенный вдвое листок, передал его Леоноре. Та машинально протянула руку, ибо буквально онемела от изумления.

Но внешние проявления чувств всегда бывали у нее кратковременными. Мгновенно овладев собой, она развернула бумагу и стала читать.

Это была точная копия, в переводе на французский, того документа, что огласил вслух отец Жозеф перед Клодом Аквавивой и братом Парфе Гуларом.

За чтением Леонора размышляла. Что все это могло значить? Как попал в руки епископу этот листок? И отчего передан был ей, а не кому-нибудь другому? В бескорыстие она не верила. Какую цену заломит за сведения такой важности этот молодой человек, в котором она угадывала опасного противника? Все эти вопросы ей предстояло выяснить.

— В самом деле, — произнесла она холодно, — указания отличаются точностью. Могу ли я узнать, откуда у вас эта бумага?

— О, мадам, — небрежно отмахнулся Ришелье, — какое это имеет значение? Указания надежны и верны… я передаю их вам. Разве не это самое главное?

— Пусть будет так! Но знаете, о чем я подумала? Ведь сокровище нам не принадлежит… по какому же праву можем мы его взять? В какой-то мере это похоже… на кражу.

Говоря эти слова, она пристально смотрела на него.

— Мадам, — промолвил епископ с величественным достоинством, — я мог бы сказать вам, что служитель Церкви никогда не благословил бы вас на дурное дело.