Welcome to Трансильвания

Каждый час, таким образом, оказывался во власти одного из судьбоносных созвездий.

Было четыре часа пополудни, когда мужчина вступил под своды башни.

Маленькая стрелка часов указывала на знак Овна.

В этот же день он снял комнату в единственной местной гостинице «Steaua».

Тогда и стало известно, что приезжего зовут Даном Брасовым, он профессор, ученый-историк из Бухареста.

Позже выяснилось, что постоялец намерен задержаться в городе на некоторое, возможно, продолжительное время, ибо работает — ни много ни мало — над монографией, посвященной валашскому господарю Владу Третьему.

Это обстоятельство сильно изменило отношение к столичному профессору в Сигишоаре. Просвещенная местная публика немедленно проявила к нему горячий интерес.

Тому были причины.

Влад Третий родился в Сигишоаре.

Давно это было — без малого шесть столетий назад, однако мрачная слава загадочного рыцаря Дракона не канула в Лету, не растворилась в анналах истории и даже не потускнела с годами.

Скорее — наоборот.

Отношение к таинственному соплеменнику в городе да и вообще в Румынии было двойственным.

С одной стороны, большинство румын почитали Влада как национального героя, отважного воина и мудрого властелина. Многочисленные истории, представляющие великого князя кровожадным монстром, а здешние заповедные места — пристанищем всевозможной нечисти, вне всякого сомнения, ущемляли национальную гордость.

Больно ранили некоторые, особо чувствительные души.

Вызывали протест.

С другой — леденящие кровь предания привлекали великое множество людей со всего света.

Как мотыльки на свет таинственного пламени, в страну слетались тысячи исследователей и авантюристов.

Фантастов, мистиков, адептов сомнительных религий и культов.

Наконец, просто вездесущих, любопытствующих туристов.

Великий князь, низвергнутый легкомысленным пером романиста до скромного графа, оказался в некотором смысле предметом национального экспорта.

Исключительно в образе безжалостного, безобразного вампира. Могущественного и непобедимого.

Кровавые фантазии к тому же множились, рождаясь одна из другой.

Узкие, никому не ведомые дороги, ведущие в царство вечной тьмы, петляли, согласно преданиям, именно в этих, трансильванских горах.

Здесь пролегла невидимая граница между двумя мирами.

И, стало быть, здесь выбирались из сумрачной преисподней ее отвратительные посланцы.

Здесь же скрывались они от гнева людского и кары Создателя, возвращаясь в дьявольское логово черными бездонными лазами.

Такая в целом складывалась картина.

Мрачная, но притягательная.

С этим тоже приходилось считаться.

Что приехал исследовать бухарестский профессор? Страшные легенды или исторические события?

Кем намеревался объявить Влада Дракула в своей монографии?

Чему искал подтверждение и что намеревался опровергнуть?

Общественность волновалась и внимательно наблюдала за Даном Брасовым.

Но скоро ослабила бдительность, привыкла к тихому, вежливому профессору и даже принялась всячески ему помогать.

Всем стало ясно — ничего, кроме настоящей, подлинной истории, доктора Брасова не интересовало.

Большинство вздохнуло с облегчением.

Коммерция — коммерцией, но доброе имя прославленного земляка тоже чего-то стоило. И пожалуй, было несколько важнее звонкой монеты пытливых туристов.

Впрочем, и те, кто искренне придерживался «вампирской» версии, относились к профессору без всякой неприязни. Слишком уж мягким, миролюбивым и каким-то трогательно беззащитным был ученый.

Отстаивая свои теории, местные «вампиристы» всего лишь усердно подбрасывали ему новые головоломки — путаные рассказы очевидцев, столкнувшихся в окрестностях Сигишоары со всякими «странностями», результаты каких-то исследований, описания необъяснимых событий, загадочные предметы и тому подобное…

С ходу Дан Брасов не отметал ничего.

Без устали колесил по глухим, «медвежьим» углам, выслушивал сотни историй, сутками бродил в древних развалинах, спускался в пещеры и поднимался на труднодоступные вершины.

Словом — работал.

Из гостиницы он давно переехал.

Снял крохотную квартирку в старом доме за крепостной стеной. В настоящем готическом доме с маленькими башнями по фасаду и узкими, высокими окнами. В некоторых чудом сохранились редкие старинные витражи.

Дом много раз перестраивали.

В результате одна из комнат профессорской квартиры располагалась непосредственно в башне. Она была маленькой, круглой, узкое окно рассекало стену от пола до потолка, но именно оно — к вящей радости Дана — было почти целиком сложено из кусочков разноцветной смальты. Иными словами, доктору Брасову «достался» цельный фрагмент уникального витража.

Надо ли говорить, что именно эта комната стала его рабочим кабинетом.

Свет преломлялся в цветных осколках, таинственной радугой мерцал во тьме, причудливым узором рассыпался по древней мостовой.

Каждую ночь.

Почти всегда — до рассвета.

Так было и теперь.

Время давно перевалило.за полночь.

Впрочем, за временем он совсем не следил.

Этой ночью доктор Брасов не просто работал.

Он подводил итоги.

Ибо завтра — при одной мысли об этом сердце ученого начинало бешено колотиться, пытаясь выпрыгнуть из грудной клетки и… пуститься в пляс, никак не иначе, — завтра, а вернее, уже сегодня ему предстояла важная, возможно, самая важная в жизни встреча.

Вечером, а точнее, в девятнадцать десять по местному времени, или несколько позже, в тот самый миг, когда пассажиры парижского рейса национальной авиакомпании «Tarom» сойдут по трапу, на землю Румынии ступит нога человека, во власти которого разрубить гордиев узел.

Впрочем, что там — гордиев!

Узел этот намертво затянут самим сатаной, искусным мистификатором, виртуозом обмана и коварства.

И не узел вовсе, а смертоносная петля, погубившая сильного, мужественного, однако глубоко несчастного человека.

Но справедлив Господь.

Не всегда скор, но неизбежен его суд.

Тонкие смуглые пальцы Дана легко едва касались маленькой клавиатуры портативного компьютера.

На экране дисплея возникали буквы, складывались в слова, предложения — аккуратные строчки стремительно заполняли мерцающее пространство.

"…Итак, источники.

Суммируя все, что уже сказано, беру на себя смелость утверждать: разрозненные источники противоречивой, а порой взаимоисключающей информации о Владе можно систематизировать.

И более того!

Природа предвзятости или, напротив, относительной объективности сегодня ясна мне, как никогда.

Первое…"

Резкий звонок грянул в тишине маленькой квартиры неожиданно и потому оглушительно.

Доктор Брасов вздрогнул.

Пальцы запнулись, сбились, а потом и вовсе замерли над клавиатурой.

Звонок повторился.

Обычный дверной звонок: низкий и слегка надтреснутый.

Дан чертыхнулся.

Не то чтобы он не жаловал посетителей, но до вожделенного часа оставалось совсем немного времени, а работа еще не была закончена.

Шаркая неуклюжими клетчатыми тапочками, профессор нехотя поплелся в прихожую.

Ноги, что называется, отказывались его нести — это было самое подходящее определение.

Незваного гостя тем не менее следовало впустить.

Тот, похоже, был человеком настойчивым — звонок в прихожей дребезжал непрерывно.

— Не спите? Слава Богу! Я боялся, что разбужу, не свет горел… Впрочем, не будь света, я все равно бы стал ломиться. Вы не представляете, Дан… Который теперь час, кстати? Но в любом случае нам следует поторопиться… Хотя прежде я должен кое-что вам поведать…

Голос был молодым и взволнованным. Его обладатель, казалось, спешил выплеснуть все, что имел сообщить собеседнику, как можно быстрее. Фраз он не заканчивал.

Отдельные слова и восклицания с разгона налетали друг на друга.

Монолог в целом казался сумбурным и малопонятным. Странная тирада, однако, нисколько не обескуражила Дана и уж тем более не рассердила.

Напротив, недовольство ученого улетучилось, уступив место спокойной, слегка насмешливой симпатии.

— Быть может, вы все же войдете в дом, друг мой? Соседей вряд ли заинтересует ваша сенсация, тем более — в такой час.

— Сенсация, доктор Брасов! Это вы совершенно точно заметили — сенсация. Сегодня это произойдет, я знаю точно! И наконец докажу вам, упрямому материалисту!

— Разумеется, докажете. Но прежде промочите горло этим бодрящим напитком, иначе — право слово! — я так и не возьму в толк, о чем, собственно, идет речь сегодня!

— Сегодня! Вы издеваетесь?! Впрочем, извольте! Меня это нисколько не задевает! Сегодня — о том же, о чем вчера. И позавчера. И месяц назад! А завтра… О! Завтра вы будете говорить об этом сами. И неизвестно, кто из нас окажется речистее! М-м-м… Прекрасная tuica. Где только берете такую?

— Не скажу. Мне, пришлому, как видите, тоже перепадает кое-что из местных сокровищ. Хотите еще?

— Потом. После того, что мы сегодня увидим, одной

Бутылки будет мало.

— Не беспокойтесь! Найдется другая. Но не пора ли уже

Посвятить меня…

— Боже праведный! Я битых полчаса пытаюсь это сделать. А вы заговариваете мне зубы и пытаетесь залить мозги вашей замечательной tuica[22]. Скажите-ка, draga prietene[23], какое сегодня число?

— Первое мая, если память не изменяет.

— Вернее, ночь с тридцатого апреля на первое мая, не

Так ли?

— Так, допустим. Ну и что с того?

— Иными словами, вам неизвестно, что это за ночь?!

— Неизвестно. Впрочем, нужно заглянуть в календарь, я мог что-то забыть…

— Не утруждайтесь. Официальные календари по этом поводу хранят молчание. Ибо речь идет о Вальпургиевой ночи.

— Снова мистика!

— Мистика. Но не снова. Сегодня — заметьте! — я не прошу верить мне на слово. Я предлагаю увидеть своими глазами. И убедиться!

— Что, собственно, увидеть, мой легковерный друг?

И где?

— В двух шагах отсюда. На ратушной площади. Вспомните, Дан, я не раз рассказывал вам о тех ритуалах, которые…

— Ну, разумеется, я помню. В средние века там судили и казнили несчастных, заподозренных в связях с дьяволом. Но помилуйте, друг мой, подобное творилось по всей Европе!

— У вас избирательная память, профессор. Средние века вы готовы вспоминать до бесконечности, а легенду о «суде Дракулы» постоянно забываете. Напомню: всякий раз, когда таинственная Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием, безжалостный господарь покидает свое убежище в поенарских развалинах и является в Сигишоару, чтобы вершить…

— Достаточно! Этот бред мне тоже известен.

— В самом деле? В таком случае отчего бы нам не прогуляться по ночной крепости? Просто так, для собственного удовольствия. Погода располагает. Заглянем на ратушную площадь, разумеется, ничего там не увидим… Хотя замечу, ни один горожанин не отважится этой ночью на такое невинное путешествие. Вы, верно, не обратили внимания, но магазины и бары закрылись сегодня раньше обычного. А некоторые ресторанчики не открывались вовсе. Спуститесь из своей неприступной башни, оглянитесь вокруг — окна домов закрыты плотно, как никогда в эту пору, ставни задвинуты, и ни один кабатчик не пустит вас на порог, хотя обычно готов ублажать клиентов до рассвета. Отчего бы это?

— От того же, отчего на заборах в Арефе[24] до сих пор висят амулеты против вампиров и диких зверей. Суеверия. Предрассудки.

— Вот и прекрасно! Значит, вам не боязно выйти сейчас на улицу?

— Нисколько!

— Так пойдемте!

— С какой стати?! После обеда я должен быть в Бухаресте, а… Впрочем, черт с вами! Идемте! До ратуши и обратно. Но больше в моем присутствии вы не произнесете ни слова по поводу…

— Бессмертия Влада Дракулы, его болезненной жажды, упокоенной души и прочего, из области, которую вы называете бредовой. Клянусь честью!

Ночь и вправду была как-то особенно тиха нынче. Безлюдны улицы.

Темны дома — даже узкая полоска не проглядывала нигде из-за толстых ставней.

Однако ж мрак властвовал не безраздельно.

Высоко в темном небе парил, окруженный легкой желтоватой дымкой, огромный диск полной луны.

Яркое ледяное сияние струилось на землю.

Неживым и оттого, наверное, несколько странным казался этот свет.

Потеснив ночную мглу, он не столько прояснил картину окружающего мира, сколько преобразил ее.

Знакомые улицы казались чужими, устремленными в черную бесконечность. Дышали неясной угрозой, тайной, обязательно страшной и кровавой.

Ратушная площадь, скоро открывшаяся их взору, отчего-то напомнила сцену, залитую ярким светом невидимых прожекторов.

Черные, отполированные временем булыжники тускло мерцали, отражая и множа холодное сияние.

Представление еще не началось, но все вокруг замерло в ожидании.

И — видит Бог! — зрелище это страшило, еще не начавшись.

Кровь леденела в жилах, и холодные пальцы ужаса впивались в горло смертельной, безжалостной хваткой.

— Полный бред! Впрочем, легко объяснимый…

Рассудок доктора Брасова пытался противостоять наваждению.

Вполне возможно, что ему удалось бы справиться с приступом необъяснимого, почти животного чувства, всколыхнувшегося в душе, но времени для этого уже не осталось.

Внезапно Дан Брасов ощутил слабое прикосновение, похожее на легкий укол.

Боль нарастала стремительно.

В следующее мгновение ему показалось, что острая игла больно впилась в шею, чуть ниже правого уха.

И тут же превратилась в раскаленный наконечник стрелы или копья.

Так по крайней мере показалось Дану.

Ни о чем больше подумать он не успел.

Не успел обернуться и даже дотянуться рукой до раны — нестерпимая боль полыхнула в сознании, озарив его изнутри яркой, ослепительной вспышкой.

Потом наступила вечная тьма.

Маленькая стрелка часов на крепостной башне в этот момент, дрогнув, дотянулась до знака Овна — четыре гулких удара один за одним раздались в вышине.

Низкий мелодичный звон слетел на землю, поплыл над притихшей Сигишоарой.

Звук не успел раствориться в таинственной ночи.

Будто разбуженный им, в темных проулках сонного города вспорхнул, устремляясь в поднебесье, хриплый со сна, но уверенный крик петуха.

Однако — запоздалый.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Энтони Джулиан

Что это был за день!

На севере королевства — и вдобавок в конце ноября.

Невозможно прекрасный, наполненный таким ярким солнечным сиянием, каким не часто полнятся летние дни в этих местах.

Да что там в этих!

Такой ноябрьский день мог стать подарком для Франции.

И откровенно порадовать север Италии.

Но и такой день, оказывается, можно было испортить.

Тони искренне призвал кару Божью на голову тех, кто сообразил растерзать тихую радость приветливого осеннего дня сумасшедшей гонкой по бурелому, в тупой погоне за несчастной затравленной зверушкой.

Он ненавидел парфорсную охоту.

Хотя любил лошадей.

Бешеный галоп рождал в душе потрясающее чувство единения со стремительным, сильным и грациозным животным.

«Наверное, в одной из прошлых жизней я посетил этот мир в образе кентавра», — подумал как-то Тони, в очередной раз наслаждаясь волшебным чувством полета.

Однако ж объединяться с массивным, тяжело храпящим хантером[25] сэру Энтони Джулиану вовсе не хотелось.

Пожалуй, такое единство было бы оскорбительным.

Уж лучше вселиться в быка на корриде, быть пронзенным бандерильей и истечь благородной кровью под рев толпы, чем тупо ломиться по оврагам, преодолевать каменные заборы и плетеные изгороди крестьянских угодий, ворота которых предусмотрительно закрывались в дни массового господского помешательства.

Тони хорошо помнил свой дебют — лет в четырнадцать или пятнадцать.

Отличный наездник, он без особого труда перенес тяготы многочасовой гонки и… сломался на финише, выполняя старинный обычай посвящения.

Суть обряда проста — лапкой, хвостом, ухом, словом, любым клочком плоти растерзанного собаками зверя хозяин охоты рисует на щеке новичка кровавый треугольник.

Только и всего.

Юный Тони, окруженный толпой рафинированной знати, решительно приблизился к почтенному лорду Уорвику — по иронии судьбы своему будущему тестю.

Мужественно подставил лицо.

И лишь когда все было закончено — лорд старательно изобразил на щеке мальчика подобие треугольника, — медленно выложил содержимое желудка завтрак в доме Уорвиков был обильным на отменное ярко-красное сукно нарядного фрака предводителя охоты.

Странное дело: ему ни тогда, ни — уж тем более! — теперь не было стыдно.

Однако — воспоминания!

Теперь — увы! — так не порезвишься.

Разве что разыграть приступ радикулита? Или — сердечный? Или…

Эта идея всерьез захватила Тони.

Однако надо было спешить, ибо вдали на холме уже появилась тильбюри[26] хозяина охоты.

Заболеть следовало внезапно, но остро и довольно опасно…

Тони так увлекся тактическим планированием, что не заметил, как изящная коляска внезапно остановилась, а вернее — была остановлена верховым из поместья.

Кто-то из слуг рискнул преградить путь лорду Гатвику, нынешнему хозяину охоты, в самый торжественный момент — явления командующего перед строем.

Повод — надо полагать — был.

«Несчастье, — обреченно подумал Тони, — дай Бог, обойдется смертью чьей-то престарелой бабушки».

Мысль о том, что ненавистная охота теперь может не состояться, его не посетила.

Тильбюри между тем приближалась гораздо быстрее, чем этого требовал этикет.

Что-то случилось.

В этом уже никто не сомневался.

На ходу сэр Гатвик призывно махал перчаткой, впопыхах сдернутой с подагрической руки.

«Мать или отец?» — отстраненно подумал Тони, быстро сообразив, что хозяин поместья машет именно ему.

И еще одна подлая, стыдная мыслишка успела промелькнуть в эти мгновения.

«Лучше бы — мать».

Мысль не делала чести лорду Джулиану-сыну.

Единственное, что могло хоть как-то извинить его в этой связи: он был абсолютно честен.

Как на духу.

Сэр Энтони Джулиан не питал теплых сыновних чувств к леди Элизабет и отлично знал, что пользуется взаимностью.

Странные мысли роем кружили в голове, а рука уже машинально коснулась повода — лошадь с места ушла в галоп.

— Друг мой… — Престарелый лорд Гатвик, помимо классической подагры, страдал астмой, отчего задыхался. — Трагические известия… Трагические и престранные… Герцог Владислав Текский, ваш однокашник, кажется. И друг, как я понимаю… Словом, он… он… скончался минувшей ночью…

Тони испытал нечто, чему за долгие годы так и не смог подобрать названия.

Иногда он называл это внутренней дрожью, иногда — лихорадкой, иногда — приступом непонятного состояния, отдаленно напоминающего страх и даже ужас, но одновременно — готовность насмерть противостоять тому, что их породило.

Внешне в такие минуты лорд Джулиан оставался спокоен, только слегка бледнел, наливались черной смутной бездной карие глаза, а душа…

Душа замирала в предчувствии событий, позволяющих близко подойти к границе двух миров, а случалось — и заглянуть за нее.

Ничего не увидеть, но ощутить, как стынет кровь и трепещет сердце, сбиваясь с привычного ритма…

Старый лорд между тем продолжал. Невыносимо медленно, перемежая свой рассказ долгими приступами мучительной одышки.

— Он умер. Его душеприказчики разыскивают вас по всему миру, ибо касательно вас, Энтони, имеется некое чрезвычайно важное и неотложное, как я понимаю, распоряжение покойного. Вот все, что я знаю. Но полагаю, друг мой, вам следует теперь ехать…

— Я отправляюсь немедленно. Надеюсь, ваша светлость передаст мои извинения…

— Какая чушь приходит вам в голову, Тони, в такие минуты! Спешите, мой мальчик. Вам на это плевать с высокой колокольни, разумеется, но я буду молиться за вас! Так и знайте. Буду молиться всю эту чертову охоту, чтоб она провалилась…

Тони отказался от машины, присланной из имения.

Стремительным полевым галопом, рискованно привстав в стременах, пронесся он по окрестностям, вызывая недоумение местных жителей.

Джентльмену, облаченному в красный фрак, черную бархатную жокейку и лаковые ботфорты, по всему, полагалось сейчас следовать прямо в противоположном направлении.

Он еще не до конца верил в то, что случилось.

Верила душа, многое уже знала и предвидела.

И трепетала в ожидании страшного испытания.

Полина Вронская

Вечерний звонок.

Как обычно.

Он звонит около восьми, как только освобождается от дел.

Разумеется, относительно — и самых насущных. В принципе же круговерть его бизнеса не знала остановок и передышек.

Пару лет назад, сатанея от скуки на далеком Маврикии, вырванный с корнем из почвы родного российского предпринимательства непреодолимой силой глупого, но неожиданно серьезного конфликта с властями, он мог только мечтать о таком размахе дел.

И где?

Не в каком-нибудь оффшорном, островном захолустье — в самом центре мирового бизнеса, чопорной британской столице.

Компания «White Star», созданная исключительно по странной прихоти лорда Джулиана, не только не канула в Лету, выполнив главную миссию — возвратив на атлантические просторы возрожденный «Титаник», — но успешно развивалась далее, заняв в итоге достойное место в первой десятке мировых круизных компаний.

Впрочем, насколько известно было Полине, «White Star» не замкнулась исключительно в этих узких рамках. На верфях Саутгемптона строились новые, отнюдь не круизные суда. Речь шла о перевозках нефти, и это обещало стать делом куда более серьезным, чем туристический бизнес.

Чего-то подобного, впрочем, и следовало ожидать.

Таков был Потапов — человек, не умеющий останавливаться на достигнутом.

Лорд Джулиан — что тоже легко прогнозировалось, — напротив, затеяв и бурно пережив авантюру с «Титаником», очень скоро охладел к проекту. Впрочем, он безотказно подключался к делам компании, если об этом просил Потапов, решая порой одним частным звонком проблемы, с которыми долго и безуспешно сражались конкуренты.

Это, по мнению обоих — Сергея и Энтони, было вполне справедливым распределением обязанностей.

Словом, можно было бы с уверенностью сказать, что судьба Сергея Потапова наладилась вполне, если бы…

Если бы не эти самые, ставшие уже традицией, вечерние звонки.

Телефон все звонил. Полина подсознательно считала звонки. Еще три и включится автоответчик: станет окончательно ясно, кто звонит, и тогда…

Тогда она уже совершенно точно не снимет трубку.

— Нет! — сказала она себе с решительной укоризной. — Это нечестно, в конце концов. Не позови он меня в Лондон…

Мысленно она продолжала считать звонки. Сейчас прозвенел последний.

Полина сняла трубку, опередив автоответчик всего лишь на секунду.

— Привет! Не слишком отвлекаю?

— Нет. Я вернулась с работы пару часов назад.

— Так рано?

— Буду работать дома. Пока отдыхаю.

— Может, отдохнем вместе?

— Вряд ли получится, Сережа.

— Просто поужинаем где-нибудь, и я уеду.

— Нет.

— Просто поужинаем.

— Боюсь, не получится даже просто поужинать.

— Ты научилась врать.

— Пожалуй. Извини. Я не хочу.

— Чего не хочешь?

— Ужинать, обедать и вообще видеться с тобой сейчас.

— Сейчас?

— Сейчас. Мне нужно адаптироваться, очень много непривычной работы и вообще…

— Снова врешь.

— Действительно. Снова — прости.

— Так в чем дело?

— Нужен тайм-аут.

— Зачем?

— Разобраться в себе, в том, что нас с тобой связывает. В общем, в таких случаях, кажется, говорят: я хочу побыть одна.

— У тебя кто-то появился?

— Муравьи. Представляешь, в моем карликовом палисаднике образовался муравейник, а в нем соответственно муравьи. И похоже, палисадника им уже недостаточно — ползут, мерзавцы, в дом.

— Ты шутишь?

— Про муравьев — чистая правда. В остальном же — каков вопрос…

— Понятно… А как завтра?

— Сережа! Клянусь тебе, хотя, возможно, тем самым нарушаю какую-нибудь из строжайших наших инструкций… Ну да черт с ними, с инструкциями! Как на духу: каждое утро для меня — чистый лист, кто и что на нем нарисует, не известно, по-моему, даже моему вездесущему шефу. Одним словом, я не знаю, что будет завтра.

— Как обычно.

— Как обычно.

— Ладно, я позвоню примерно в это же время.

— Да ради Бога!

Это была классическая психологическая защита. Потапов строил ее, сам того не ведая, почти по учебнику — слово в слово.

Всего, что касалось их отношений и желания — а вернее, нежелания Полины видеться, — он снова в очередной — который уже! — раз будто не услышал.

Зато хорошо все понял про работу и привычно «забил колышек» — завтрашний звонок примерно в это же время.

Который по счету?

Сотый?

Тысячный?

Последнее время он звонил каждый день.

Впрочем, удивляться особо нечему, Полине хорошо было известно «фирменное» потаповское упрямство.

Однако ж — все равно! — удивительно, и того более — потрясающе, как все изменилось в их отношениях.

«Все переместилось в доме Облонских», — непозволительно перефразируя Льва Николаевича, определила для себя нынешнюю ситуацию Полина.

Не просто переместилось — встало с ног на голову.

Или, наоборот, пришло наконец в подобающее положение, переместившись с головы на ноги?

Это нормально, когда мужчина добивается внимания любимой женщины, а она размышляет над тем, какими должны быть их дальнейшие отношения.

До сей поры у них с Потаповым все складывалось иначе. Он размышлял.

Она страдала, иногда, по собственному выражению, «скатывалась до бабства» — попеременно впадала то в депрессии, то в истерики и тихо плакала.

Однако оставалась рядом.

Тянула массу дел, разгребала обыденную рабочую рутину, в критических ситуациях включала на полную мощность свои аналитические мозги, подставляла плечо, спину, локоть…

Что там еще принято подставлять друзьям в трудную минуту?

Он становился все более частым гостем ее одинокого дома, порой — особенно когда настроение было скверным — оставался на несколько дней.

Но — размышлял.

Отношения с семьей давно уже были исключительно формальными, и это, похоже, вполне устраивало всех, включая жену и почти взрослого сына.

И тем не менее…

Полине памятна была одна — давняя уже, слава Богу! — новогодняя ночь. Тогда Потапов провел с ней премилый вечер, наполненный теплым мерцанием свечей, колючими пузырьками шампанского, запахом свежей хвои, но около одиннадцати засобирался домой.

Обида на короткий миг застила рассудок, скатившись «в бабство», Полина встала у двери с горе-классическим «не пущу».

Он вырвался, забыв в эмоциональном накале надеть ботинки.

Картинка была впечатляющей — стоило закрыть глаза, Полина и сейчас видела, как наяву.

Залитую лунным светом, заснеженную дорожку.

И Сергея.

Отбежав на безопасное расстояние, он остановился и, смешно перебирая на снегу ногами в тонких носках, отчаянно прокричал в темноту дверного проема: «Я никогда не брошу семью! Слышишь, никогда!»

Новый год она встретила в полном одиночестве и больше к этой теме не возвращалась.

Потапов был человеком слова.

Во всем.

К чему же лишние обиды и оскорбительные признания?

Потом случилась у него серьезная размолвка с властями, за ней последовал спешный отъезд, когда, по слухам, ордер на его арест был уже подписан.

Последний их разговор Полина помнила наизусть.

Ей ничего не грозит, сказал тогда Сергей, и это действительно было так. Но все же он предлагал ехать вместе.

— Нет, — сказала Полина.

— Это из-за нее?

Вопрос прозвучал как-то жалко, да и сам Потапов выглядел не лучшим образом.

— Нет. Я не вижу себя там. Вообще не вижу. Было бы у тебя дело, позвал бы — пошла не раздумывая. Работать с тобой люблю и умею. А так — просто сидеть рядом? До кучи, что называется? Нет, не смогу.

— А здесь?

— Займусь наконец психологией.

— Уверена?

— Убеждена.

— Что ж, вольному — воля.

Он уехал.

Канул в бездну, затерялся, как писали газеты, на каком-'то далеком острове.

А Полина действительно вернулась к своей любимой психологии, однако не в институтскую аудиторию и не практикующим консультантом, что в принципе было возможно.

И логично.

Неожиданно для многих, преодолев серьезные возражения более чем серьезных ведомств, она добилась права работать в крохотной воюющей Чечне.

По существу — теперь наконец хватало сил самой себе признаться — это было бегством.

А вернее, попыткой заглушить острую, злую тоску, что, не зная сна и покоя, беспрестанно грызла душу.

Было больно.

Заглушить боль могло лишь нечто из ряда вон выходящее.

Война подходила почти идеально.

Настоящая, страшная война, кровавая и беспощадная ко всем, кто попадал в ее цепкие, жадные лапы.

Полина оказалась в самом пекле, и… ей действительно полегчало.

Потом Потапов снова позвал ее.

Не просто так, а вроде бы повод подвернулся подходящий — снова была работа.

Отказать было бы сложно.

Да и не хотелось Полине отказывать Потапову вовсе.

В душе все еще жила мутная, тягучая тоска.

Жила, расположившись по-хозяйски, и убираться, похоже, не собиралась.

А новая встреча дарила надежду, пусть и призрачную — но все же.

Надежда, однако, явилась отнюдь не робким призраком.

Прямо в Heathrow, где Потапов встречал ее после трех лет разлуки, едва только отзвучали первые неуклюжие приветствия, он сказал, а точнее — заявил, прямо глядя ей глаза: