Welcome to Трансильвания

Метрдотель, застывший у окна, внимательно наблюдал за гостями, расположившимися на террасе.

Взгляда лорда Джулиана было достаточно — служитель стремительно возник возле столика.

И буквально обратился во внимание.

— Знаете, что я хотел бы прояснить прежде всего?

Лорд Джулиан аккуратно опустил на стол большой шарообразный бокал тонкого стекла на высокой ножке — слабо плеснулась темная рубиновая жидкость.

Они пили выдержанное Hermitage 1978-го.

Крепкое, глубокое, богатое оттенками вино как нельзя более отвечало не только зайцу, запеченному с каштанами, но и настроению всей компании.

Есть такое свойство у хороших, проверенных временем напитков — соответствовать настроению.

Воздействовать — порой куда проще.

Удел пития простого и, как правило, дешевого.

— Да, Энтони? Пускаясь в такое путешествие, это было бы совсем нелишне узнать.

— Иногда мы мыслим очень похоже, Стиви. Это радует. Так вот, пускаясь в лабиринты этого дела, я бы тоже хотел договориться о неком принципе, коего все мы придерживаемся… Или не придерживаемся. Иное — от лукавого.

— Друг мой, за время нашей разлуки ты стал настолько гениален, что я, смертный, перестал тебя понимать.

— Вы тоже не понимаете о чем я, Полли?

— По-моему, лорд хочет знать: рассматриваем ли мы проблему исключительно в материальном ключе? Или допускаем присутствие неких сил или персон… Нет, в этой терминологии я не сильна. Однако, смысл вопроса, полагаю, ясен?

— Ты об этом хотел спросить, Энтони?

— Да, Стиви. И думаю, ты понял меня ничуть не хуже Поли.

— Клянусь — нет. И ты ждешь ответа?

— Разумеется.

— Минувшей ночью ты, стало быть, был не в себе. Или уподобился тетереву на току, то есть никого и ничего не слышал.

— Я помню твой скепсис.

— Скепсис?!

— Хорошо, я помню, что ты хотел немедленно в Москву.

— Слава Богу! И сегодня ты задаешь мне этот вопрос? Иными словами, полагаешь, что за ночь я вдруг поверил в вурдалаков, вампиров и прочую нечисть, выползающую по ночам, чтобы глодать души грешников?

— Однако этой же ночью Полина изучила изрядное количество документов, свидетельств и тому подобного, и утром, насколько я знаю, вы имели беседу… В результате которой…

— Я лечу с вами и вообще принимаю на себя личные — перед тобой и Полли — обязательства сделать все возможное, чтобы разобраться в этой истории до конца. Да, Энтони, все это так. Но почему ты решил, что это из-за вурдалаков?

— Я не решил, Стиви. Я спросил.

— Ах, вот оно что! Прости, старина, я просто не понял. Итак. Медленно. С расстановкой. Популярно. Чтобы — упаси Боже! — не обсуждать все эту галиматью больше никогда. Сэр Энтони, утренняя беседа с Полиной действительно повлияла на мое решение. Я доверяю результатам ее железного анализа и умопомрачительной интуиции. Так вот, Полли полагает, что смерть твоего друга, равно как и гибель изрядного количества людей, стала следствием прекрасно организованного и виртуозно исполненного преступления. Его мотивы и цели, откровенно говоря, совершенно не ясны. Но это только добавляет пикантности. В любом случае те или тот, кто исполняет подобное, — личность незаурядная. Дьявольски незаурядная. Как видишь, я поминаю дьявольщину, но лишь в том аспекте, в котором я ее упоминаю. Все. Я ответил на твой вопрос, Энтони?

— Вполне, Стиви.

— Вы хотите услышать меня, Тони?

— Был бы не прочь. Однако страстная речь Стива, как я понимаю, отражает именно вашу точку зрения — своей-то составить он попросту не мог.

— Да-с. Докатился. Живу чужим умом.

— Оставьте, Стив! Мы же договорились. Все по-честному. К тому же ваш вклад в общую копилку неоценим — вы снова уговорили Томсона.

— Признаю, старина, это дорогого стоит. И все же, Полли, если вас не затруднит…

— Нисколько. В той папке, что вы мне передали, действительно оказалось довольно много документов. Совершенно разных, от сухих медицинских заключений, строго научных исторических статей, газетной хроники до старинных рукописей, содержащих древние легенды и сказания. И наконец, личные записи вашего покойного друга, которые он вел последнее время. Иными словами, перед смертью. Страшный по силе эмоционального воздействия документ запутавшегося, мятущегося человека, к тому же неизлечимо больного и не понимающего природы своей болезни. Все это многообразие страшно затрудняло работу, однако довольно скоро в этой какофонии зазвучали две мелодии. Именно — две. И чем дальше, тем отчетливее. В хаосе обозначилась некая структура. Дело пошло. Но — по порядку. Мелодия первая. Стив, можете заткнуть уши или проглотить пока что-нибудь в баре, ибо речь пойдет о нематериальной составляющей.

— Как раз наоборот, дорогуша. В этом случае я обязательно останусь, ибо после утреннего разговора с вами был абсолютно уверен в полном ее отсутствии.

— И были правы. Говоря о нематериальной составляющей, я имею в виду отнюдь не упырей, выползающих ночами… Никак не пойму, кстати, почему вы так болезненно на них реагируете?

— Призовите на помощь старика Фрейда, надо полагать — это что-то, связанное с пробуждением либидо в младенческом возрасте.

— Он — некрофил! Наконец я понял, в чем его проблема. Представляете, Полли, долгие годы я держал его за голубого…

— Оставьте, джентльмены! Вынуждена напомнить, что я некоторым образом женщина.

— Вы не женщина, дорогуша, вы аналитик генерала Томсона. И не вздумайте обижаться! Только что я отвесил вам комплимент из комплиментов. Аналитики SAS только внешне похожи на простых смертных. Подлинный же их ранг давно определяется отнюдь не земными категориями. Много выше. Думаю, где-то в районе апостольского чина.

— К тому же — богохульник.

— С вашего позволения, я все же продолжу. То, что я обозначила как нематериальную составляющую, на самом деле есть идея, фантом, существующие в сознании людей очень много лет.

— Иными словами, миф. Их известно немало.

— Верно. Но этот обладает довольно странной и в определенном смысле опасной спецификой. Периодически, на протяжении многих лет под этот миф легко — я не оговариваюсь, именно легко — списывают десятки, если не сотни человеческих жизней. Судите сами. Вершатся страшные надругательства и убийства, акты вандализма, насилие самое отвратительное и безобразное. При любых других обстоятельствах власти должны бы встревожиться, народ — возмутиться. Цри любых других — да! Но только не в том случае, если речь идет о присутствии этой мифической силы. Ужас немедленно сковывает умы и сердца даже самых пытливых и непокорных, кровавая летопись мифа обретает новую главу. И… все.

— Звучит впечатляюще. Но речь, насколько я понял, идет все же о временах весьма отдаленных. Глубокое средневековье. На вампиров списано много крови, не спорю. Но были еще русалки — и связанные с ними утопленники. Злобные тролли — и крестьяне, не вернувшиеся из леса. Великаны, которые пожирали охотников.

— Остановитесь, Стив. В детстве, надо полагать, вы очень любили сказки. Все это так. Но вампиры, упыри и прочие… кровососущие монстры оказались не только самыми ужасными в мифическом пантеоне, но и самыми живучими. Иными словами, моя нематериальная составляющая — увы! — является реалией сегодняшнего дня. И тех событий, в которых нам придется разобраться. Последние полтора года в Трансильвании и прилегающих к ней окрестностях омрачены четырнадцатью кровавыми убийствами, которые с легкостью отнесены на счет вампиров, и в частности самого знаменитого из них — валашского господаря Влада Цепеша.

— Кем отнесены?

— Хороший вопрос. Разумеется, общественным мнением. В первую очередь общественным мнением — и прессой, разумеется. Но если бы только ими! Ни одно преступление не раскрыто, и следственные органы, мягко говоря, тоже склонны считать случившееся делом рук нашей нематериальной составляющей.

— Что, так и пишут в официальных бумагах?

— Нет, конечно. Но слишком откровенно допускают утечки, всякие «информированные источники, пожелавшие остаться…» — ну и так далее. Не мне вам объяснять, как включается эта система. И главное, они не раскрывают — не могут или не хотят?! — этих преступлений. И не слишком усердствуют, судя по делу вырезанной экспедиции.

— Что ж, по поводу нематериальной составляющей все ясно. И убедительно. Что же касается материальной составляющей, то, как я понял, это те самые четырнадцать нераскрытых преступлений.

— Тринадцать, о которых было известно герцогу Текскому. Четырнадцатое — его собственная смерть. Таким образом, нам известно о четырнадцати загадочных смертях, которые так или иначе связывают с вампирами или вампиризмом. На самом деле их, возможно, еще больше. Полагаю, лорд Джулиан, я достаточно ясно изложила свою позицию?

— Как всегда, безупречно ясно, Полли.

— Значит, очередь за тобой, Тони. Если я правильно понял, перед началом большого дела ты, как водится, предлагал… м-м-м… как бы сверить часы?

— Ты правильно понял, Стив.

— И что же показывает твой «Breguet»?

— Как и всегда — точное время. Начало третьего тысячелетия, год 2002-й… Можно не продолжать?

— Иными словами, нематериальная составляющая для тебя…

— Как и для вас, существует исключительно в качестве классического мифа, взятого кем-то на вооружение…

— Я бы даже сказала, в качестве оружия.

— Секунду, дорогие! В этом нам еще предстоит разобраться. Однако я все же хотел бы закончить с идеологией. Единой, как выяснилось.

— И хорошо!

— Прекрасно, даже превосходно. Но скажи мне, Энтони, зачем допрос совершенно в духе святой инквизиции, если у тебя самого изначально не было сомнений? Неужто полагал, что кто-то из нас…

— Стоп, Стиви! Разве я говорил, что у меня изначально не было сомнений?

— Но точное время на твоем «Breguet», которым ты только что похвалялся?

— Возможно, ознакомившись с документами в той папке, что сейчас у меня, вы не будете столь категоричны — и уж точно воздержитесь от иронии, Стив.

— Но вы-то с ней ознакомились? И ничего. Амулетами из чеснока вроде не пахнет?

— Но я некоторым образом аналитик генерала Томсона. К тому же мне легче было судить бесстрастно — герцог Текский не был моим другом.

— Пожалуй. Прости, старина. Я действительно…

— Пустое.

— Знаете, Энтони, я-то как раз и сегодня не была уверена в том, что… вы так непоколебимо и однозначно отвергаете нематериальную составляющую. Пережив то, что выпало на вашу долю там, в усадьбе покойного герцога, любой человек должен был бы начать всерьез сомневаться.

— Так и было, Полли. Скажу вам больше: я не просто сомневался, я здорово трусил. Иногда, почти как и Владиславу, мне казалось, что схожу с ума.

— И когда же… все прояснилось?

— В тот самый момент, когда… когда я выполнил последнюю волю Владислава. Думаю, очень долго, а если честно — никогда не забуду этого. Глубокая ночь. Семейный склеп, которому несколько сотен лет. Можете себе представить?.. Но оставим леденящие душу подробности. Я ударил… Тело еще не успело окостенеть. Было мягким, податливым. Мне не потребовалось даже сколь-нибудь значительного физического усилия — кол вошел легко. И

Тут… На какое-то мгновение показалось, что я поразил живую плоть. В этот миг я был готов ко всему. Пожалуй даже, я ждал чего-то ужасного, запредельного. Словом, после удара я замер. Сердце, по-моему, остановилось, по крайней мере я не дышал — это совершенно точно. Прошла секунда, другая. Я почувствовал, как судорога сводит руку, в которой был зажат кол. Это было… как объяснить?., очень живое, телесное ощущение. И оно, как ни странно, вернуло меня к реальности. Ничего не произошло. И не произойдет. И не может произойти. Удивительно ясная и простая мысль. Я надломил кол, оставив острие в сердце Влада, закрыл крышку гроба и… вышел из склепа. Вот и все. Этой же ночью телефонным звонком в Москву я разбудил Стива. На следующий день состоялся наш разговор с вами, Полли.

— А Потапов? Кстати, Энтони, что же Сергей? Он всегда производил на меня впечатление авантюриста, едва ли не большего, чем ты, старина. Неужели так погряз в трясине ваших трансатлантических проектов?..

— Сергей? О, Сергей. Он… да. Он действительно начинает сейчас очень серьезный бизнес. И я, собственно говоря, не решился…

— Оставьте, Энтони. У нас со Стивом многое за плечами. И кто знает, что еще предстоит пережить вместе? Потому даже маленькая, не относящаяся к делу ложь не нужна. Впрочем, спасибо за мужественный бросок. Дело в том, Стив, что я просила лорда Джулиана не привлекать Сергея. Возможно, не совсем честно с моей стороны. Но ведь предприятие в отличие от «Титаника» не коммерческое, следовательно, ничего серьезного Сережа не теряет. А мне, откровенно говоря, работать в его присутствии было бы довольно трудно. И даже невозможно, пожалуй. При том, что работать с вами я хочу. Словом, сэр Энтони пошел мне навстречу.

— Прагматически полагая, что пользы от мисс Вронской в том деле, которое нам предстоит, будет значительно больше, чем от мистера Потапова. К тому же Сергей действительно по уши в новом проекте.

— Такая история…

— Обычная история, Полли. Хотя — откровенность за откровенность — довольно неожиданная для меня.

— Черт бы вас побрал с вашими историями! Мой заяц остыл.

— Закажи нового.

— Не успею. Смею напомнить, господа, через час с четвертью мы должны взять курс на Бухарест. Сыр, десерт и кофе на борту я гарантирую отменные. Но — заяц! Этой утраты мне уже не восполнить!

Время на старой плотине, похоже, слегка замедляло свой бег.

День пролетел удивительно быстро.

Не правдоподобно быстро.

И это загадочное обстоятельство необъяснимым образом сыграло на руку лорду Джулиану.

Снова, в который уже раз, он блеснул перед друзьями одной из удивительных своих особенностей.

Суть ее заключалась в том, что в любой беседе, участником которой был Энтони Джулиан, с кем и о чем ни вел бы он речь, последнее слово всегда оставалось за лордом.

При том ни у кого из присутствующих никогда не складывалось впечатления, что сэр Энтони предпринимает ради этого какие-либо усилия.

Надо полагать, что он их действительно не принимал.

Так получалось.

Остывший заяц — вот что могло стать тому свидетельством и порукой.

Легенды маленькой трактирщицы

— Ну, давай, детка! Рассказывай все ваши страшные байки. Сегодня ты будешь моей маленькой Шехерезадой.

— Ага! А потом ты опять исчезнешь под утро, явишься днем такой… не в себе. Краше в гроб кладут. А следом придет полиция.

Она возмущалась не всерьез.

И не сердилась вовсе.

Темные, большие, как две спелые сливы, глаза ее играли, поблескивая в полумраке. Лукавство плескалось в них, и много еще такого, от чего мужские головы, ученые и не очень — без разбору, — шли кругом.

Мысли, которые при этом немедленно рождались в очумевших мужских головах, опять же независимо от того, кому те взбудораженные головы принадлежали, были, как правило, одинаковы.

Или по меньшей мере сильно смахивали одна на другую.

Сладкие, но не слишком благочестивые мысли, чего уж греха таить.

Она и не таила.

Приветливая трактирщица, спелая, как слива.

Действительно, вся она, а не только маслянистые игривые глаза, напоминала спелую сливу.

Упругую, сочную, полную жизненных сил.

Заметную издалека.

Такую, что едва ли не каждая рука — воровато или открыто, не таясь — тянулась сорвать заветный плод. А не выйдет — хоть коснуться налитого тела, ощутить задрожавшими пальцами горячую податливую плоть под гладкой смуглой кожей.

Льяна, как правило, ни на кого не обижалась, ловко увертывалась от цепких пальцев, легко раздавала подзатыльники, звонко шлепала нахалов по рукам.

Однако ж не всех.

Случалось — и нередко, — загадочно туманились сливовые глаза, блестели особенно.

Тот, кому выпала такая удача, получал кружку своего пива или рюмку tuica вместе с такой улыбкой трактирщицы, что выпивал заказанное, не замечая того, что пьет.

И требовал еще.

И пил без разбору, ибо вряд ли смог бы теперь отличить воду от вина.

В тот давний, но теперь уже вечно памятный вечер, обернувшийся утренним кошмаром, веселая трактирщица заприметила Костаса прежде, чем он разглядел в накуренном полумраке бара и оценил ее достоинства.

Он еще только отыскал свободное местечко и примостился у маленького столика в углу, как хозяйка сама принесла кувшин с местным вином и немного закуски.

— Pofta buna[38]!

Смуглые полные руки с ярко накрашенными ногтями ловко расставляли по столу тарелки.

И голос был приятный, низкий, немного с хрипотцой.

Обещающий голос.

Однако главная ее уловка была впереди — Костас вздрогнул, ощутив на своем плече тяжелую упругую грудь. Краткий миг, не более секунды, пока женщина тянулась к столу, что-то поправляя на нем.

Потом еще раз — теперь она наливала вино из кувшина.

Итого два мимолетных прикосновения.

Прием обольщения — старый как мир.

Однако ж работающий безотказно.

«Сколько же ей лет?»

Он задался этим вопросом только однажды, в те самые первые мгновения.

Потом уже не вспоминал о возрасте.

И называл ее своей «маленькой трактирщицей», не очень задумываясь над смыслом того, что говорил.

Льяна и вправду была не слишком высока ростом, но назвать ее «маленькой» прежде не догадывался никто — пышное тело казалось скорее уж крупным.

Да и возраст…

Впрочем, о возрасте Костас действительно не вспоминал.

Она же звала его «синеглазым».

В этом — уж точно — не было никакой ошибки и даже преувеличения. Яркие синие глаза грека, вне всякого сомнения, украшали смуглое лицо с резкими чертами, крупным носом и волевым подбородком.

Внешность вполне античная. Все унаследовано у предков — и почти без изменений донесено до наших дней.

Достойный экземпляр.

В тот вечер она отдала ему должное.

И не пожалела потом, когда пришла полиция и были долгие расспросы, и бесконечные пересуды завсегдатаев потом, когда полицейские наконец убрались.

Она и теперь обрадовалась ему.

Не потому только, что парень был хорош собой, к тому же весел, ласков и щедр.

Здесь, в маленькой деревушке у самого подножия по-енарского холма, никому в голову не приходило обвинять его в той жуткой истории, что так переполошила столичных сыщиков.

Здесь даже не сомневались — точно знали, чьих это рук дело.

И не слишком сочувствовали погибшим

Поганое это занятие — ворошить кости мертвецов. К эму же с самого начала было ясно: Он не позволит.

Да и разгневается не на шутку.

Так и случилось.

Чего теперь было горевать и удивляться?

Все это Льяна уже не раз повторила Костасу.

Ночь была длинной, и — ясное дело — спать они не собирались.

Он, однако, требовал большего.

— Тебе сказки рассказывать, что ли, как малому дитяти?

— Ну, сказки — так сказки. Что у вас говорят про него? Где он скрывается, когда светит солнце?

— Он не скрывается. Что скрываться господину? Не любит солнца, это верно, и вообще, у нас говорят, все больше спит в своем подземелье. Спит и сердится, если тревожат. Сам же Он просыпается только раз в шесть лет, когда Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием. Той ночью спускается Он в Сигишоару и, как встарь, творит на ратушной площади свой суд.

— И кого же судит?

— Грешников. Тех, кто вершил зло, жил не праведно, обижал слабых, разбогател обманом. У нас говорят: справедлив господарь, и никто не уйдет от его суда. Если только уедет из здешних мест.

— Прямо Христос местного масштаба. И что же, судит он живых или мертвых?

— Живых вроде. Про мертвых я ничего не слыхала. А живых, если велика вина, убивает там же на площади. И кровь выпивает всю до капли. Таков его суд.

— Интересная система судопроизводства, ничего не скажешь. И многих он так… приговорил?

— Нет, не многих. Он справедлив, говорю тебе. И судит по совести. Если не велика вина, устрашит, как только может, и отпускает с Богом. Однако, говорят, после такого устрашения грешники становятся праведниками, а злодеи — добряками из добряков.

— Но кого-то все же казнит?

— Казнит. Как без этого? В этот раз, недавно, кстати, как раз выпала такая ночь, так после нее нашли на площади одного ученого человека из Бухареста. Правда, последнее время он жил в Сигишоаре.

— Мертвого?

— Мертвее не бывает.

— И что же, большой злодей был этот-ученый?

— Да нет вроде. Совсем даже не злодей. Тихий, говорят, был дядечка, уважительный.

— Так, может, его просто хулиганы ваши прибили ненароком?

— И кровь хулиганы выпили? Нет у нас таких хулиганов, чтобы кровь человеческую вылакали, как звери.

— Значит, не так уж справедлив ваш господарь. За что же казнить тихого старичка ученого?

— Во-первых, он совсем не старичок был. Профессор, правда. Но не старик — лет так пятидесяти, не больше. А во-вторых, дело это темное. Профессор этот, между прочим, книгу какую-то писал и в Сигишоару ради этого приехал. Про что, думаешь, книга?

— Не иначе как про вашего господаря.

— Вот именно! Неизвестно еще, что он там писал, в своей книге. Может, это и был его грех? Многие так думают.

— Профессор, значит. Похоже, ваш господарь не слишком жалует господ ученых. Особенно историков. А почему?

— Откуда мне знать? А у тебя что за интерес такой к этим делам? Может, ты тоже никакой не доктор, а этот самый ученый-историк и есть? Смотри! Однажды Он помиловал тебя, в другой раз — не приведи Господь, конечно! — все по-другому может обернуться.

— Ну, насчет милости его — вопрос спорный. Если кому я жизнью обязан, так это тебе, моя adorabila[39].

— А по поводу моей персоны ваша полиция не один день надрывалась. Нет, дорогая, чист я перед Богом, перед законом и даже перед вашим господарем, думаю, пока ничем не провинился. Скорее уж за ним должок.

— Это по какому же счету?

— Да по тому, что целый месяц без малого в камере я просидел, выходит, за его шалости. Не так ли?

— Ой, замолчи лучше! Замолчи, пока Он не услышал. Какие долги у господина? Жив, здоров остался — вот и радуйся.

— Я и радуюсь. А все же интересно. Вот думаю, к примеру, если он и вправду отважный такой да благородный, как мог жену на поругание туркам оставить?

— О! Вот о чем ты задумался, синеглазый. Кто ж знает, то между ними было на самом деле? Про то, как водится, знают только двое. Да и то каждый из них понимает по-своему. Жена она ему была, как говорят, да не первая и венчанная. Потому, может, и не захотела из замка уходить. В замке она была хозяйка. Кем бы потом стала? Подружкой на ночь, каких у господаря в каждом селении было не счесть. Потому мужчина он был хоть куда, не чета нынешним. Ну, не хмурься, синеглазый, не про тебя речь — иначе стала бы я с тобой ночи коротать да сказки рассказывать? Нет, я так думаю — гордая она была, сама не захотела уходить. И туркам, понятное дело, нельзя было в руки даваться. Такая красавица — сразу бы продали в гарем.

— Откуда ты знаешь, что красавица?

— О, синеглазый, я, почти как ты, любопытная раньше была и ничего не боялась. Как-то, девчонкой еще, спустились мы с парнем одним в подземелье. Любовь у нас тогда была, а ему в армию идти, да и не хотела его родня меня в свою семью брать. Словом, решили помощи у принцессы попросить.

— Это как же?

— Возлюбленную господаря в наших краях принцессой зовут. Даже Арджеш рекой принцессы называют.

— Это я знаю. Утопилась она в Арджеше, потому и называют.

— Верно. Выходит, смерть приняла из-за любви. Потому поверье такое есть, что влюбленным помогает принцесса. Только надо в подземелье спуститься, не побояться и портрет ее там отыскать. Вот у него, у портрета, и высказать свою просьбу. Тогда обязательно поможет.

— И что, нашли вы портрет?

— Нашли. Долго искали, страшно было, даже сейчас мороз по коже. Обними меня скорее, синеглазый, видишь, как дрожит твоя curajoasa[40]. Долго бродили. Уже уйти хотели, так напуганы были и замерзли, как открылась она нам. На стене этот портрет, прямо на камнях написан — но как сохранились краски! И какая она красавица! Если бы ты видел, синеглазый! Впрочем, хорошо, что не видел, иначе сразу бы влюбился.

— Что же, помогла она вам?

— Да как сказать… Может, и помогла. Да только не нам, а мне. Парень тот после армии сюда вернулся и жениться хотел, все ходил за мной. И семья уже помалкивала: я в ту пору хороша была, расцвела — первая красавица в здешних местах. Кого хочешь спроси.

— Зачем спрашивать? Разве у меня нет глаз? И рук?

— Сладкие речи говоришь, знаешь, что женщины любят ушами. Да только много воды утекло с той поры. Сама знаю, что не так еще плоха теперь, но все равно не та, что прежде. Совсем не та. Однако что ж с этим поделать? На то родимся, чтобы расцвести, отцвести и завянуть. Разве не так? Но в ту пору так хороша была твоя de fericire* — от женихов не знала отбоя. Было из кого выбирать. И я выбрала. Совсем не того парня, с которым ходила к принцессе. Муж мой был из богатой семьи, самой богатой в здешних краях, и собой хорош. Жалко его, пожил мало. Веселый был, выпить любил, ну и разбился на машине, пьяный. Мне вот трактир этот достался в наследство, дом, еще кое-что. Грех жаловаться. А все ж иногда думаю: может, наказала меня принцесса за то, что обманула ее? Просила об одном, а в мужья взяла другого. А может — наоборот. Я ведь тогда ее о счастье просила. Как-то так вышло, теперь уж и не помню, только слова сложились так: «Пусть буду я счастливой!» Так, если подумать, разве ж не счастливо я живу?

— Дай Бог тебе еще столько же счастья и еще два раза по столько, моя красавица. Но скажи-ка мне лучше, найдешь теперь дорогу к тому портрету?

— Нет, синеглазый, не найду. Правду говорю, именем Пресвятой Девы Марии клянусь. Вот видишь, крест целую. Потому что были еще в жизни случаи… Ходила, искала. Нет, не нашла. Только страху натерпелась. Говорят же — один раз может показаться принцесса, да и то не всякому. А тебе я еще вот что скажу, синеглазый: хоть бы и знала ту дорогу наизусть — все равно тебе по ней не ходить. Ни за что не показала бы. Сколько бы ни просил. Чем бы ни пугал. Не показала бы, нет. И все тут.

— Что так? Правда, что ли, ревнуешь к той красавице? Так ведь нет ее давно, и костей не соберешь, все, верно, унес в далекие моря ваш Арджеш.

— Глупый ты, хоть и умней других, синеглазый. Не ревную — берегу я тебя. Не любит господарь чужих на своей земле. Верить — не верить страшным байкам, что ходят в народе, каждый, понятно, решает сам. Только косточки людские ты и сам на развалинах видел, синеглазый мой. Немало их там. Как же отпущу я тебя, ре dulce[41], на верную гибель? Ни за что не пущу!

Горячими и крепкими были объятия маленькой трактирщицы.

Костас, впрочем, и не слишком спешил вырваться из сладкого плена.

Ночь шла на убыль, и впереди у него был целый день.

Не привяжет же его трактирщица к стойке бара. Широкой, массивной, потемневшей от времени и того, что за эти годы было пролито на нее из великого множества кружек и стаканов.

Нет, не привяжет.

И не ждет его никто, как когда-то, в мрачных развалинах Поенарского замка.

А если и ждет — так сколько ни опаздывай, этой встречи не миновать.

Выходило, спешить Костасу Катакаподису было совершенно незачем.

Он и не спешил.

Вкусно позавтракал домашней колбасой, жаренной в собственном сале, и сладким красным перцем, обильно запивая трапезу бодрящим молодым вином.

А после, ласково потрепав трактирщицу по щеке, обещал пройтись по окрестностям и вернуться прежде, чем она успеет соскучиться.

Возможно, она поверила.

Но когда тяжелая дверь трактира медленно закрылась за ним, Льяна неожиданно метнулась к окну:

— Коста, послушай-ка, что я еще вспомнила, Коста! Говорят, последний раз проснется господарь в тот час, когда прибудет в замок новый хозяин — его наследник по прямой. Ему передаст Он несметные сокровища, которые скрывает от людей. И упокоится вечным сном. Ты ведь не долго будешь бродить, правда, синеглазый?

Костас не любил повторяться, тем паче когда не слишком верил в то, что говорил.

Он отрицательно мотнул головой и прибавил шагу.

К тому же что-то пробормотал себе под нос и, усмехнувшись, покачал головой:

— Ну, разумеется. Как это я не подумал про несметные сокровища! В такой истории да без несметных сокровищ никак невозможно.

Ничего этого Льяна, разумеется, не слышала. Она просто смотрела ему вслед. Долго, пока заметная фигура статного грека не исчезла за поворотом. И — печально.

Последний репортаж Сергея Гурского

Нетерпеливый страх.

Странное довольно, не без некоторой эклектики чувство.

Именно его переживал теперь репортер Гурский.

С того памятного дня — впрочем, время для Гурского теперь остановилось, посему следует, наверное, сказать: с того памятного мгновения, когда в известном материале дрожащей от напряжения рукой была поставлена точка, прошло шесть дней.

Шесть дней, одиннадцать часов и сорок четыре минуты, если быть точным.

А Гурский в этом вопросе был не просто точен — отвратительно скрупулезен.

Причем отвратителен он был сам себе, но ничего поделать не мог — стрелки на циферблате часов и светящийся монитор компьютера приковали его внимание крепче любых цепей.

Внимание его безраздельно принадлежало виртуальному пространству, в котором с минуты на минуту могло, Должно, обязано — черт побери! — было произойти два события.

Первого Гурский — ни много ни мало — вожделел.

Второго откровенно боялся.

Но обоих трепетно ждал.

Без малого целую неделю.

Первым, разумеется, должно было стать признание, всеобщее бурное обсуждение, дифирамбы и поношения — словом, упоминание имени Сергея Гурского так часто, как никогда прежде.

Проще говоря — слава.