Welcome to Трансильвания

— И вот что, Поленька, что бы ни вышло из этой затеи с «Титаником» и соответственно как бы там ни сложилось дальше, я решил… Через год Алешке исполняется двадцать один. Независим и дееспособен по всем законам. Да и по жизни самостоятелен вполне. Словом, через год я, что называется, в полном твоем распоряжении…

— Ты что, делаешь мне предложение?

— Да. Но с отсрочкой на год.

— С отсрочкой, Сережа, бывают приговоры.

— Это у юристов. У меня своя система прав и обычаев.

Они еще некоторое время пикировались, шутя.

И внешне оба казались спокойными и даже беззаботными.

Что внутренне переживал тогда Потапов, Полина не знала.

Сама же с трудом удерживала внезапную дрожь рук и прилагала отчаянные усилия для того, чтобы справиться с дыханием. Его немедленно перехватило в тот момент, когда произнес он свое «с отсрочкой».

Год прошел.

Потапов по-прежнему оставался человеком слова.

Он регулярно, с педантичностью пригородного поезда, отходящего от перрона Victoria Station, звонил ей теперь вечерами.

Полина размышляла.

Впрочем, размышлять было уже не о чем.

Она просто готовилась к тому, чтобы сказать «нет».

Собиралась с силами, потому что даже теперь, когда окончательно и бесповоротно стало ясно: Сергей Потапов ей совершенно безразличен как мужчина и даже не очень приятен, пожалуй, — сказать об этом ему было непросто.

Но так случилось.

И сколько ни ломала Полина свою умную голову, взять в толк, когда именно и почему так случилось, она не могла.

Где уж тут было найти слова, чтобы сообщить об этом ему?

А объяснить?

Уму непостижимо!

Около года она жила в столице Соединенного Королевства.

По странному стечению обстоятельств, в Belgravia, в том же самом районе Лондона, где некогда волей лорда Джулиана расположился офис возрожденной компании «White Star».

Совсем рядом с Downshire House, где и теперь располагался главный офис компании.

Небольшая квартира, собственно — половина узкого двухэтажного дома, каких много в этой части Лондона, плюс незаметный снаружи цокольный этаж и крохотный внутренний палисадник стали ее временной обителью.

Именно — временной.

Хотя, безусловно, уютной, ухоженной, удобной.

Словом, сюда хотелось возвращаться вечерами.

И тем не менее Полина была глубоко убеждена, что рано или поздно покинет Лондон, посвятив ему и той работе, основы которой постигала теперь с большим интересом, некоторую часть своей жизни.

Некоторую.

Не более.

Куда потом? Зачем? С кем? Надолго ли и по какому поводу?

Судьбоносные, как принято теперь говорить, вопросы не занимали сознания, поскольку прошлый опыт хранил память тщетности.

Жизнь всегда поворачивала по-своему, впрочем, Полина почти никогда не сопротивлялась.

Очередной крутой поворот совершился — так по крайней мере казалось Полине — в тот самый день и час, когда с треском распахнулась дверь крохотного кабинета военной комендатуры и молоденький солдатик с испуганными глазами крикнул: «…госпожу Вронскую к телефону из Генерального штаба!»

Голос его при этом сорвался на фальцет.

То ли — от ужаса перед Генеральным штабом, то ли — перед красноглазым полковником армейского спецназа, с которым в этот момент не сказать чтобы мирно беседовала Полина.

В эту минуту — так полагала Полина — и грянули где-то в недосягаемой высоте колокола судьбы.

Возможно, рассуждала она иногда, все произошло намного раньше — в тот, скажем, момент, когда лорд Энтони Джулиан внезапно принял странное — если не сказать больше! — решение строить новый «Титаник».

Логично было предположить, что стрелки на циферблате небесных часов счастливо сложились для Полины Вронской в ту самую минуту, когда британский генерал, формально пребывающий в отставке, на деле возглавлявший структуру с невнятным названием «Saladin Services», неожиданно и как бы вскользь предложил ей работу.

Невнятное название рассчитано было исключительно на профанов, для людей сведущих функции «Saladin» были вполне конкретными, очень серьезными в рамках той деятельности, которую вели британские да и мировые спецслужбы в целом.

Потом все сложилось на удивление быстро.

Псевдоотставной генерал лично встречал «Титаник», возвратившийся из первого круиза.

И хотя жизненный опыт Полины давно уж приучил ее не питать иллюзий, внутренний голос шепнул, что присутствие на причале невозмутимого генерала, возможно, лишь отчасти, но все же связано с его неожиданным предложением.

Так и оказалось.

Словом, предложение было сделано еще раз — и на сей раз принято.

Теперь она жила исключительно работой, как губка впитывая уникальный опыт, а вместе с ним — впечатления от новой жизни, общения с новыми людьми, чрезвычайно непохожими на тех, с кем приходилось сталкиваться раньше. Жила, ожидая очередного тихого или громогласного — |это уж как получится — призыва судьбы. Как, впрочем, и всегда.

Все восемнадцать сознательных лет из сорока с лишним. Жила почти счастливо, если бы не постоянные звонки Сергея Потапова и нависшая, как дамоклов меч, необходимость когда-то окончательно с ним объясниться.

Энтони Джулиан

Немедленно вылететь в Мюнхен не удалось — были проблемы с воздушным коридором.

Тони нажал — немцы дрогнули и дали коридор.

Однако время было потрачено — маленький «Falcon» Рлорда Джулиана приземлился в Мюнхене около четырех часов пополудни.

Еще около часа он добирался до имения Владислава.

Герцог Текский постоянно жил в окрестностях Мюнхена, в доме, который принадлежал его семье много лет.

Откровенно говоря, Тони рассчитывал увидеть замок — если не средневековый, то построенный никак не позже XVII века.

В крайнем случае классическое поместье крупных латифундистов.

На деле все оказалось гораздо скромнее — небольшой загородный дом, обнесенный старой изгородью.

Настолько старой, что местами ее не было вовсе.

Следом — густая поросль непонятных растений, ветви которых тесно переплелись между собой, и зеленая масса образовала вторую ограду.

Куда более прочную на вид.

Сад, или то, что прежде окружало родовое гнездо герцогов Текских, судя по всему, давно не ведал садовничьих забот и потому совершенно утратил первозданный вид. Теперь это были просто заросли деревьев и кустарника, в которых утопал маленький старинный особнячок.

В итоге Тони оказался прав лишь в одном — особняк был построен действительно не позже XVII века и сильно обветшал с тех пор.

Очень сильно.

К тому же сторонний наблюдатель, взглянув на древнее строение, наверняка пришел бы к выводу, что в доме давно уже никто не живет.

Большинство окон отгородились от мира тяжелыми деревянными ставнями.

Те немногие, что не спрятались за панцирь ставен, были как-то особенно темны.

Темные окна обитаемых домов выглядят иначе.

Эти зияли черной пустотой заброшенности.

Лорду Джулиану, однако, абсолютно точно было известно, что Влад почти безвыездно живет в этом доме на протяжении изрядного количества лет.

Жил.

Тони сам поймал себя на оговорке, обычной в таких случаях.

Теперь о герцоге Текском следовало говорить: жил.

И жил, судя по всему, довольно скромно — впервые за долгие годы дружбы Тони задался вопросом о финансовых делах Влада. И понял, что не знает ответа.

Это было странно.

Обычно герцог Джулиан был в курсе подобных проблем, тем более когда речь шла о старых друзьях.

В то же время это было очень похоже на Влада.

Он никогда не жаловался, никогда ничего не просил.

Он был каким-то незаметным и жил так же. Поэтому, наверное, во внешнем мире о его делах знали крайне мало, а точнее — вообще ничего.

Его редко вспоминали в узком кругу европейской аристократии, и — уж тем более! — о нем ничего не писали в прессе.

Теперь, наверное, напишут.

Случайная мысль оказалась удивительно горькой.

Горечь немедленно смешалась с тревогой, которая не оставляла Тони все это время.

Давешняя нечаянная встреча в Париже, откровенный разговор за ужином в «La Grande Cascade», разумеется, возникли в его памяти.

Немедленно.

Как только прозвучало имя Владислава Текского.

Тони и прежде мысленно возвращался к удивительной истории, рассказанной другом, но те воспоминания были легкими и слегка ироничными.

История казалась занимательной, хотя немного отдавала нафталином.

И только.

Теперь каждое слово, произнесенное тем вечером, звучало в памяти совершенно иначе.

Тревога пульсировала в душе сэра Энтони Джулиана, как красная тревожная лампочка на пульте какого-то чуткого прибора.

Влад был мертв, но лампочка продолжала мигать, предостерегая о грядущей опасности.

Кого?

Что это была за опасность?

Дорожка, ведущая к дому, была некогда вымощена ак-ратными каменными плитами.

Теперь они были почти неразличимы, и только нога, ступая наугад в зарослях буйной зелени, ощущала под ногой надежную твердь.

Каменные ступени парадного входа были истерты тысячами ног, но двери дома оказались неожиданно массивными и крепкими даже на вид. Время вроде бы не коснулось их вовсе.

Тони огляделся в поисках дверного молотка или звонка, но не успел ничего похожего обнаружить.

Тяжелая дверь со скрипом приоткрылась.

Смутно различимая в темном проеме, возникла высокая худая фигура.

Вероятнее всего, мужская.

Так и оказалось.

— Его светлость герцог Джулиан? — Судя по голосу, человеку, отворившему дверь, было много лет. Очень много.

— Иногда меня называют именно так.

— Слава Господу! Вы откликнулись на призыв моего несчастного господина. Здравствуйте, сэр.

Дверь особняка открылась чуть шире.

Но старику — а говоривший действительно был глубокий старик — тяжело далась даже эта малость.

Дверь в фамильной обители герцогов Текских была массивной не только с виду.

Тони пришлось основательно налечь плечом, помогая старому слуге.

— Благодарю вас, сэр. Немощь, как ни прискорбно, верная спутница старости.

— Вы давно служите в этом доме?

— Около сорока лет. Однако, простите, я не назвал себя. Герман Грубе, дворецкий. Бывший…

Последнее слово старик произнес значительно и скорбно.

— Не стоит драматизировать. Возможно, наследники герцога…

— У герцога нет наследников. Но если бы и были, речь не о них. Его светлость лично рассчитал меня за два с половиной месяца до своей кончины.

— Но почему?

Старик пожевал губами.

— Мне бы не хотелось выглядеть навязчивым жалобщиком, отнимая время у вашей светлости… К тому же господа, которые вас ожидают, наверняка крайне дорожат своим. Возможно, после беседы с ними ваша светлость найдет несколько минут, чтобы выслушать меня?

— О чем речь, старина! Считайте, что мы договорились. Итак, меня ожидают, вы сказали?

— Доктор Хейнике, доктор фон Бок, доктор Гринберг и доктор Штраус.

— Двое из них, как я понимаю, врачи. Двое других — адвокаты. Не так ли?

— Совершенно так, мой господин. Однако все именуются докторами.

— Звучит убедительней.

— Не берусь судить. Позвольте проводить вас в кабинет.

— Туда я загляну непременно. Но прежде хотелось бы… Владислав… Он… еще в доме, как я понимаю?

— Тело его светлости? Разумеется. Вы хотите взглянуть на него теперь же?

— Да, если это возможно.

— Как вам угодно, сэр.

Тон старика заметно изменился.

Лорду Джулиану даже показалось, что старческий голос предательски дрогнул.

Однако лицо дворецкого осталось бесстрастным, а тонко поджатые губы выражали, скорее, осуждение.

В итоге Тони так и не понял, тронуло старика его желание или что-то в нем вызвало неодобрение, а возможно — и рассердило.

Молча они пересекли небольшой полутемный и, верно, оттого довольно мрачный холл и ступили на широкую парадную лестницу.

Родовое гнездо Текских изнутри выглядело более внушительно, чем снаружи.

По крайней мере более достойно.

Однако настораживало суровым, торжественным стилем убранства.

Готика господствовала здесь повсеместно, и это сразу же настраивало на определенный лад.

Следуя за стариком по широким скрипучим ступеням, Тони мельком подумал, что вряд ли хотел бы поселиться под этой крышей, пусть и в качестве гостя.

Слава Богу, Влад никогда не звал погостить.

Они миновали узкий коридор, на стенах которого смутно различимы были темные полотна в тяжелых багетах.

Что изображено на картинах, с ходу было не разглядеть.

Правда, в какую-то секунду Тони остро почувствовал на себе чей-то взгляд и, присмотревшись, различил два глаза, блеснувших из темного проема овальной рамы.

Возможно, и остальные полотна были портретами.

— Это здесь.

Голос дворецкого прервал его размышления. Они остановились возле небольшой узкой двери, плотно закрытой.

— Надеюсь, вы готовы, — неожиданно добавил старик, и Тони, разумеется, не понял смысла загадочной фразы, но что-то удержало его от вопросов.

Дверь отворилась.

Небольшая комната со сводчатым деревянным потолком, очевидно, служила Владиславу спальней: большую часть пространства занимало внушительных размеров старинное ложе.

Четыре черных резных колонны сторожевыми столбами встали по углам кровати, они же служили основанием массивному резному навесу, с которого тяжело падал плотный, темного бархата балдахин.

В подножии ложа полотнище балдахина было раздвинуто, тяжелый бархат собран глубокими складками, надежно закреплен у колонн толстым витым шнуром с кистями.

В изголовье кровати на белой стене виднелось большое распятие, так потемневшее от времени, что невозможно было определить, из чего изготовлены крест и фигура Спасителя. Было это серебро, превратившееся с годами в одну сплошную чернь? Или другой металл? Или крест был вырезан из того же черного дерева, которым обшиты стены и потолок?

Пустые, совсем не уместные теперь мысли метались в голове Энтони.

И он хорошо понимал их природу.

Трусила душа.

Изо всех сил пыталась оттянуть страшную минуту.

Для того чтобы взглянуть на ложе, а вернее, на того, кто покоился на нем вечным уже покоем, потребовалось усилие воли.

И немалое.

Можно сказать, что Тони заставил себя перевести глаза.

…Первой его реакцией было облегчение. А первой мыслью: «Произошла ошибка. Чудовищная, нелепая, невозможная в принципе. Но — ошибка».

Человек, чье безжизненное тело лежало на старинном ложе, был не Владислав Текский. Никак не он.

Влад Текский был ровесником Энтони Джулиана.

Почившему в бозе старцу было на вид не меньше семидесяти лет.

Состариться до такой степени за год с небольшим, минувший с памятной встречи в Париже, он не мог.

И вообще никто не мог.

Кожа человека, которого в силу какой-то дикой ошибки или странной фантасмагории пытались выдать за герцога Текского, была неестественно — в голубизну — бледна и тонка, как пергамент.

Кожа древнего старца, к тому же тяжело больного, долгое время прикованного к постели, лишенного солнечного света и свежего ветра, — вот что это было такое.

Глазницы покойного глубоко ввалились, их обметали густые черные тени.

Нос сильно заострился и заметно вытянулся.

А губы — губ на этом лице не было вовсе.

Тонкая запавшая складка над подбородком — и все.

— Это…

Голоса своего Энтони Джулиан не узнал.

Кто-то другой едва слышно произнес одно-единственное слово.

И запнулся в растерянности.

Однако старик, молчаливо наблюдавший за происходящим, нисколько не удивился.

— Со мной случилось то же, ваша светлость, только еще хуже. Прошло всего два месяца с того дня, когда мой господин прогнал меня и всю прислугу, что оставалась при нем последние годы, — всего-то пять человек, если считать всех нас вместе. Два месяца! А я, в точности как вы сейчас, не верил глазам. «Это не он!» — только и было что сказать. Сказал, а дальше — не помню. Очнулся в гостиной на диване, и оба доктора подле меня. Они толкуют, что это болезнь так изуродовала его светлость. А я до сих пор не возьму в толк: что это за болезнь?

— Значит, два месяца назад он был здоров?

— Я бы не взялся это утверждать, ваша светлость. Нет, не взялся. Скорее уж я бы сказал, что мой господин последнее время болел. Сильно болел. Да, сильно и… странно.

— Не понимаю, черт побери, о чем вы толкуете, старина! Что значит странно?

— Если его светлости угодно знать мое мнение, я бы сказал, что это была не телесная болезнь.

— Не телесная? Что за чушь? Какая же в таком случае?.. А-а-а! Понимаю. Душевная. Владислав был не в себе, вы это хотите сказать?

— Никогда не осмелился бы произнести такое!

— Так что же?

— Он… страдал. Да, страдал и подвержен был странным опасениям, вот что я могу сказать, отвечая на ваш вопрос.

— Страдал? Но от чего же, если не от боли, и что за страшные опасения? Говорите толком, старина! Ей-богу, вы испытываете мое терпение.

— Прошу простить, ваша светлость. Нижайше прошу простить. Но, если вы позволите, я все же хотел бы ответить на ваши вопросы потом. Пусть сначала ученые доктора скажут свое слово. Я бы хотел — потом. Если можно — потом. Так будет лучше.

— Что ж, это верно, пожалуй. Ладно, ведите к докторам.

Невнятные речи старого дворецкого, туманные намеки, смысл которых не сразу доходил до сознания, изрядно разозлили Тони.

Однако приступ раздражения, как ни странно, пришелся как нельзя более кстати.

Гнев вытеснил из души растерянность.

Препираясь со стариком, Тони окончательно пришел в себя.

Прежде чем последовать за слугой, он еще раз пристально взглянул на мертвое тело.

Внимательно и, насколько мог, беспристрастно.

Сквозь лишенные жизни, заострившиеся черты лица смутно проступил знакомый облик.

Что-то неясное, едва различимое, но знакомое с детства увиделось вдруг.

И сразу же рассеялось наваждение, тоскливо защемило в груди.

«Что с тобой приключилось, Влад, дружище? Что такое страшное обрушилось на тебя, дорогой?»

Переступая порог сумеречной спальни, Энтони Джулиан смахнул с ресниц слезу.

«Но, черт меня побери, Влад, если в этом повинен кто-то… кто-то, живущий в этом мире… Ему придется держать ответ. Как минимум передо мной. А это не так-то просто! Совсем не просто, если вдуматься. Тому есть примеры».

Стивен Мур

Это было поистине удивительно и, безусловно, наталкивало на мысль о неслучайных превратностях судьбы.

Отнюдь не случайных.

Но как бы там ни было, отставной полковник американской разведки и отставной же дипломат Стивен Мур обретался сейчас в Москве.

Трудно сказать, что думали по этому поводу русские.

Самого Стивена Мура это обстоятельство вполне устраивало.

И пожалуй что радовало.

Да, он был определенно доволен.

Когда-то судьба, история или какие другие нематериальные силы, направляющие течение человеческих жизней, сыграли с ним презабавную шутку.

Вернувшись с бесславной вьетнамской войны, к счастью, живым и здоровым, молодой офицер-разведчик, кавалер «Пурпурного сердца»[27] почувствовал себя неуютно в собственной стране.

Америка переживала приступ национального раскаяния, самоуничижение считалось хорошим тоном.

Парни, чудом выбравшиеся из джунглей Вьетконга, подвергались на родине в лучшем случае остракизму.

Высоколобая интеллигенция, вечно оппозиционное, бунтующее студенчество, левая пресса — вся эта говорящая и не желающая слушать масса бросалась на ветеранов с энтузиазмом своры гончих. Выдерживали далеко не все.

Прошло четверть века, прежде чем национальное самосознание с методичностью мятника качнулось в противоположную сторону — человек в зеленом берете стал символом мужества и патриотизма.

Тогда же, в середине семидесятых, многократно обстрелянного, раненого, побывавшего в запредельных по сути своей переделках Стивена Мура такой прием попросту взбесил.

Бешенство и желание продолжать войну — возможно, чтобы доказать что-то философствующим эстетам, чистоплюям и маменькиным сынкам с дочками — привел его в Лэнгли.

Он жаждал войны.

Все равно с кем, где и какими средствами.

Войны ради войны.

Центральное разведывательное управление казалось в этой связи вполне подходящим ведомством.

Очевидно, подошел и он. Работу в разведке Стивен получил довольно быстро.

Потом ярость прошла, улеглись эмоции, но к этому времени он был уже профессионалом довольно высокого класса, признанным специалистом по Восточной Европе вообще и России в частности.

Войны он уже не хотел, но работу свою полюбил и… Россию тоже.

Это, собственно, и была та самая метаморфоза, шутка, которую сыграла с ним судьба.

Стивен Мур провел в Москве в общей сложности около пятнадцати лет.

В разные годы он работал под дипломатическим прикрытием, возглавляя, как правило, службу протокола посольства США.

В принципе он всегда честно и достаточно эффективно делал свою работу, что требовало, безусловно, полного погружения и полной отдачи сил.

Очевидно, он был слишком занят делом, чтобы прислушиваться к собственным чувствам, к делу не относящимся, — это произошло с ним как-то совершенно незаметно.

Покинув однажды Москву на некоторое довольно продолжительное время, он вдруг поймал себя на том, что скучает.

Причем с каждым днем все сильнее.

Ему вдруг остро стало не хватать того, что прежде раздражало или было по крайней мере не слишком понятно.

Долгих разговоров ни о чем, но если вдуматься — о вещах очень важных, если не главных, под бесконечные «давай!» и «будем!», непременное «чоканье» разномастными рюмками и стаканами, наполненными…

Боже правый, каких только напитков не довелось ему отведать на крохотных московских кухнях, деревянных подмосковных дачах с «удобствами на улице» и в неуютных закусочных, именуемых почему-то ресторанами.

Даже грязная снежная распутица московских улиц вдруг оказалась милой сердцу.

Стив заскучал и по ней, и по серой неулыбчивой людской толчее в центре, и по тихой грусти пустынных арбатских переулков.

Когда по прошествии положенного времени дипломат и шпион Стивен Мур снова возвращался в Москву, он неожиданно испытал такой острый приступ радости, что почти испугался.

Был уже поздний вечер, когда самолет «Pan American» заходил на посадку в московском аэропорту Шереметьево-2. Столичная погода, как всегда, капризничала, лайнер долго нырял в кромешной грозовой тьме, но когда наконец внизу, переливаясь и искрясь, возникло хилое, ничтожно слабое по сравнению с нью-йоркским или лондонским сияние московских огней, сердце Стива сладко и счастливо защемило, словно кто-то нежно сжал его теплыми, ласковыми ладошками.

Такое случалось со Стивеном Муром нечасто.

Два, от силы три раза в жизни.

Пожалуй, это был повод для размышлений, и он добросовестно размышлял по этому поводу.

Но не нашел окончательного ответа.

Оставалось одно — жить, оставив все как есть. Сочетая — иными словами — свою неожиданную любовь к России и свою же специфическую деятельность.

К счастью, времена стремительно менялись, уходила в прошлое — дай Бог, навсегда! — эпоха холодной войны, начиналась новая эра и в дипломатии, и в разведке. Полковник Стивен Мур, по всему, должен был неплохо прижиться в новых условиях.

Так и случилось.

И все же настал момент, когда он почувствовал себя смертельно усталым, немолодым, одиноким мужчиной, который, оказывается, ничего уже не ждет от жизни и, в сущности, хочет одного — покоя.

Полного и абсолютного покоя, вкупе со свободой распоряжаться собственной жизнью исключительно по собственному же усмотрению.

Тогда он подал в отставку, и она была принята, хотя многие в госдепартаменте и в Лэнгли удивленно пожали плечами — карьера полковника Мура складывалась блестяще и, в принципе, открывала в дальнейшем широкие перспективы.

Однако ж вольному — воля.

Отставной полковник Мур поселился на далеком Барбадосе, страшно довольный тем обстоятельством, что о нем. похоже, забыли.

Россия, впрочем, осталась с ним, благо доктор славистики Стивен Мур русским языком владел в совершенстве и, значит, вся русская литература в ее величии и многообразии была теперь в полном его распоряжении.

Умопомрачительная роскошь.

Он наслаждался ею не спеша, максимально растягивая удовольствие, дабы хватило на всю оставшуюся жизнь.

А жить отставной полковник Мур собирался долго.

Тихо и незаметно, на своем затерянном в океанских просторах острове.

Однако судьба, рассудив иначе, явилась к нему однажды в обличье старинного приятеля герцога Энтони Джулиана.

Началась эпопея возрождения «Титаника».

Когда же она благополучно закончилась, оказалось, что Стивен Мур более не ощущает гнетущей усталости и груза прожитых лет.

Словом, он снова не прочь был поработать.

И разумеется, работа для него нашлась очень скоро.

Цивилизованный мир оказался перед необходимостью создания единой глобальной системы безопасности, способной противостоять гигантскому, им же самим порожденному злу — международному терроризму.

Надо ли говорить, что специалисты класса Стивена Мура были нарасхват.

Он подписал контракт с госдепом — на сей раз только с ним — и очень скоро, к величайшей своей радости, оказался в России в качестве консультанта дипломатического ведомства.

Радость была двойной: он не просто вернулся в Россию, но теперь был совершенно честен перед ней, хотя ребята в ФСБ наверняка несколько напряглись.

Их дело.

Стивен Мур честно и прямо смотрел в глаза русским.

Кстати, его позабавила одна довольно любопытная метаморфоза.

Работать предстояло в прямом контакте с департаментом по борьбе с терроризмом российского МИДа. В рамках дипломатического ведомства эта служба создана была недавно, и возглавил ее… отставной генерал ФСБ.

Впрочем, это обстоятельство Стива вполне устраивало — он всегда предпочитал общаться с профессионалами, а генерал Антонов, вне всякого сомнения, был профессионалом высокого класса.

К тому же аккуратный, подтянутый, педантичный, но без солдафонства, интеллигентный и даже несколько мягкий с виду Андрей Антонов был просто по-человечески симпатичен Стивену Муру.

И похоже, симпатия была взаимной.

Они общались часто, и, наверное, потому, отвечая на ночной звонок, разорвавший тишину небольшой квартиры на Смоленской набережной, в которой обитал теперь Стив, он сонно подумал: «Это Андрей. Что-то случилось, черт возьми, опять что-то случилось…»

Однако в трубке раздался совсем другой голос.

Новая встреча

— В «The Dorchester», пожалуйста!

Мужчина, стремительно нырнувший в глубокие недра лондонского кеба на стоянке аэропорт Heathrow, был краток.

Впрочем, объяснять ничего и не требовалось.

«The Dorchester» в столице Соединенного Королевства один, в отличие, к примеру, От «tfilton», которых насчитывается изрядное количество.

Стало быть, трех произнесенных слов было вполне достаточно для того, чтобы немедленно тронуться в путь, а заодно распознать в приезжем американца. Акцент у янки, правда, был довольно слабый, но чуткое ухо старого кебмена не обманешь.

И все же он решил удостовериться, аккуратно и вроде бы мельком взглянув в зеркальце на одинокого пассажира.

Мужчина был невысок Ростов, но производил впечатление крепкого, подтянутого парня.

Одет он… да, одежда лучше всяких слов выдавала стопроцентного янки средней руки, это, пожалуй, было удивительно. В чопорном «The Dorhester» останавливаются, как правило, птицы совсем иного полета.

«Уж не хотите ли вы сказать, уважаемый, что я выбрал не тот отель?»

Настало время плотного траффика, и, стало быть, в дороге предстояло провести никак не менее часа.

От нечего делать Стивен Мур вступил в мысленную полемику с пожилым водителе.

Оценивающий взгляд кебмен говорил лучше всяких слов.

Впрочем, и сам отставной полковник Мур думал так же. «Верно, старина, совершенно не тот. Признаться откровенно, мне не по нраву задранный выше Трафальгара нос этого снобистского пристанища. Скажу больше: я вовсе не выбирал этот чертов „The Dorchester“. Тогда кто же, спрашиваете вы? Сноб, разумеется. Самый великий сноб из всех снобов, известных мне по обе стороны Атлантики. А я, уж поверьте, знаю в этих краях многих парней. Очень многих! И снобов среди них — увы! — предостаточно. Но этот, без сомнения, самый выдающийся. Вас, конечно же, интересует, отчего это я безропотно следую его выбору? И вообще какого черта потащился сюда через всю Европу по первому зову какого-то зазнайки? Не спрашивайте, старина! Я и сам не знаю ответа. Таков уж этот титулованный засранец! Отказать этому хамелеону с родословной?! Не представляю, кто способен на такое. Быть может, кто-то… где-то… но только не я. Да-с-с. Так что извольте доставить меня в „The Dorchester“ и побыстрее, любезный. Сэр Энтони Джулиан страсть как нетерпелив…»

— «The Dorchester», сэр!

Стив едва заметно вздрогнул, мгновенно просыпаясь.

Монументальный швейцар в зеленой ливрее предупредительно распахнул дверцу машины.

Небольшая спортивная сумка чудным образом уже перекочевала на вместительную тележку.

— Это весь багаж, сэр? — Другой человек, также облаченный в респектабельное зеленое сукно, ни тоном, ни взглядом не выразил удивления.

Но удивился наверняка. Причем неприятно удивился.

Сюда принято заселяться с доброй дюжиной неподъемных сундуков от «Louis Vuitton». Перебьются.

— Это все, — Да, сэр. У стойки рецепции он взял реванш.

Просто представиться — все, что для этого требовалось