Дело об императорском пингвине

      …Я проснулась оттого, что затекла согнутая в локте рука. На груди по ложбинке струилась ниточка пота. Под закрытыми веками плясали разноцветные крути. Жарко!
      Шеф все еще не вернулся. А если там нет кондиционеров? Бедняга!
      Может, искупаться?
      Я огляделась. Трактор, кружащий по пляжу, чуть приблизился, но находился еще в достаточной отдаленности. Больше вокруг никого по-прежнему не было.
      Я подошла к кромке залива и попробовала воду кончиками пальцев.
      У берега она уже достаточно прогрелась. Тогда я решительно сняла трусики и вошла в воду.
      Залив в районе Репино мелкий, идти пришлось достаточно долго. Но вот наконец вода накрыла бедра, и я поплыла. Только любовь может сравниться с этим фантастическим ощущением! Ничто не сковывало движений, ни одна ниточка не препятствовала полному слиянию с водой.
      Не помню, сколько времени я плыла вдаль, а, когда оглянулась, берег был достаточно далеко. Чистящий пляж агрегат приблизился к тому месту, где я загорала.
      Я уже достаточно остудила тело, и надо было выбираться на солнце. Скоро под ногами оказался песок, и я пошла по воде в ореоле брызг.
      В этот момент трактор очистил очередной сектор пляжа и направился в сторону моего лежбища. «Одежда!» — ахнула я про себя и почти побежала по воде.
      «Стой!» — крикнула я, но гул трактора, видимо, заглушил мой крик.
      И агрегат, не сбавляя скорости, плавно въехал на мои брюки и майку.
      Я вышла из воды, когда от одежды остались рваные лохмотья, пропитанные маслом или соляркой.
      — А теперь вылезай, дорогуша… — с грязными лохмотьями в руках я остановилась перед кабиной водителя.
      Молодой, с обветренным лицом парень при виде меня вытаращил глаза.
      Только сейчас я сообразила, что стою перед ним голой. Это меня раззадорило еще больше, ведь моя одежда была испорчена бесповоротно.
      — А теперь — снимай брюки! — спокойно скомандовала я.
      Парень пришел в себя, выскочил из кабины, но продолжал молча, во все глаза, смотреть на меня.
      — Что вылупился? — Моему ангельскому терпению приходил конец. — Голых не видел? Брюки, говорю, снимай!
      Парень, как загипнотизированный, не сводя с меня глаз, стал расстегивать «молнию» на джинсах. Брюки эти, по всему, лет эдак пять не знали стирки: края штанин замахрились, вся ткань была в подтеках машинного масла. Фу! Как же я их надену? Меня передернуло.
      Что— то слишком долго он возился со своим гульфиком.
      Я перевела взгляд на его лицо.
      Оно неожиданным образом преобразилось. И не в лучшую сторону. Парень насупился, губы его сложились в жесткую полоску, он нехорошо засопел.
      — Э-э, парниша, — догадалась я. — Ты не о том думаешь. Я тебе брюки для чего велела снимать? Чтобы наготу свою прикрыть. А ты — о чем? И думать не мечтай.
      Он уже спустил джинсы ниже плавок и в таком виде неловко попытался сделать шаг в мою сторону, когда что-то его отвлекло и он, нервно вжав голову в плечи, стал натягивать штаны обратно.
      Я быстро повернулась, повторив его взгляд.
      — Что здесь происходит?
      В трех метрах от нас стоял Обнорский.
      — Вот! — Я беспомощно ткнула в сторону удиравшего трактора остатками своей одежды.
      Андрей молчал. На нас летели брызги с залива, и он, вероятно, превратился в немой соляной столб.
      — Ты не думай ничего такого…
      Я только хотела брюки с него стянуть.
      В качестве компенсации.
      Андрей молчал.
      — Ну не могу же я в таком виде в Питер возвращаться! — Меня в некотором роде смущало, что я впервые предстала перед шефом неглиже, но еще больше настораживало его молчание.
      Я потопталась на месте, перебирая босыми ногами песок. И наконец посмотрела ему в лицо.
      На Обнорском лица не было. Был набор из его частей — глаз, рта, носа, — хаотично двигающихся в разных направлениях и, похоже, абсолютно неуправляемых. Обнорский… хохотал.
      От хохота у него сотрясалось все тело. Он делал судорожные глотательные движения, но ничего не помогало: из перехваченного горла не раздавалось ни звука. Наконец, в пароксизме гомерического хохота он бухнулся на песок. Солнце било ему в лицо, и сквозь прикрытые ресницы — из-под которых еще минута и брызнули бы слезы, — он продолжал озорно смотреть на меня.
      — Ну, Светка, — у него, наконец, прорезалось больное горло, — много я про тебя разных историй слышал, но думал, что половина — выдумка.
      А теперь вижу — правда.
      Андрей откинулся на расставленные руки и продолжал — иронично, как мне показалось, — рассматривать меня. Его взгляд был бы раздевающим, если бы на мне была хоть ниточка. Но не было ничего, чем бы могла я занавеситься от этих озорных, смеющихся глаз.
      — Ведь на полчаса всего отпустил от себя и — что? Борется голая на пляже с каким-то маньяком. Еще и штаны его попросила снять… — Обнорский опять зашелся в новом приступе смеха. — Нет, Завгородняя, с тобой точно не соскучишься…
      У меня предательски защипало в уголках носа. Еще час назад я так хорошо о нем думала. Думала, вот будем вместе лежать на пляже, будем загорать и разговаривать. Или — молчать.
      А он…
      Я беспомощно развернула бывшего салатного цвета маечку (любимую, всю зиму мечтала, как надену ее в первый раз летом), бывшего изумрудного шелка брючки… Я думала, увидит меня Обнорский — порадуется. А он…
      Я отвернулась: почувствовала, как соленая влага неожиданно подступила к глазам.
      — Све-та! Эй! Ты — что?…
      Лучше бы он молчал. А он…
      Я размахнулась, чтобы швырнуть куда подальше это былое великолепие. Но покачнулась и поняла, что падаю. И упала бы. Если бы не его руки, вовремя подхватившие меня…
 

***

 
      — Поехали?
      Андрей, видно, забыл, что я осталась без одежды.
      — Как я… в таком виде?
      Андрей снова хмыкнул:
      — Перед своим шефом, стало быть, ты можешь находиться в таком виде, а перед другими — стесняешься?
      Ах ты — так!
      Я решительно направилась в сторону джипа.
      — Стоп! Стоп! — Андрей ухватил меня за руку. — Ты, Светка, все-таки — профессиональная провокаторша. Азеф в юбке!
      Он расстегнул верхние пуговицы на рубашке, стянул ее через голову и протянул мне:
      — Брюки с меня ты не стребуешь.
      Я тебе — не тот тракторист, — хохотнул Андрей.
      Рубашка Обнорского превратилась на мне в мини-платьице. Шелк приятно холодил тело. От ткани шел тонкий запах мужского парфюма.
      Тебя, блин, ничем не испортишь, — одобрительно крякнул Обнорский.
      Я глянула на голый торс Обнорского и прыснула.
      — Ну чего ты теперь лыбишься? — Андрей швырнул остатки моей одежды в багажник джипа.
      — Ну и видок у нас… Один — в брюках без рубашки, другая — в рубашке без штанов…
      — Да уж… Если гаишников не встретим, считай — повезло.
 

***

 
      Вечером я снова ужинала с Имантом. Эти встречи, ставшие почти ежедневными, были невыразимо мучительными для меня. «Света, он — вор!» — зомбировала я себя, стоя в душе. «Он украл у твоей подруги главное — пингвина», — твердила я, сидя у зеркала. «Его соучредители хотят финансировать предвыборную программу какого-то депутата, он сам проговорился мне. Ведь ясно же, что речь — о Полярникове. Ведь ясно же, что Имант хочет скомпрометировать этого честного человека, у которого только список добрых дел по округу займет не один том, сама ведь справки наводила», — разжигала я себя, в очередной раз подходя к ресторану. Но стоило мне увидеть его гибкую фигуру, которая мгновенно срывалась из-за столика при моем появлении, как самообладание покидало меня. Я держалась из последних сил.
      Я весь остаток дня вспоминала пляжное приключение с Обнорским.
      Но даже это не помогло. Лишь только Борис коснулся рукой моей щеки, откидывая прядь волос, как пол уютного ирландского паба вздыбился, и я еле удержалась на ногах.
      Господи, дай мне сил!
      Васька, почему я так мучаюсь из-за тебя?
 

***

 
      Все следующее утро я думала о том, как встречусь с Обнорским. Интересно, как он себя поведет?
      — Тебя шеф спрашивал, — заглянула в репортерский Ксюша.
      — Да? — оторвалась я от монитора. — А он как спросил?
      — В каком смысле — «как»?
      — Ну как? Свету спросил или — Завгороднюю?
      — На пляже перегрелась? — выразительно глядя на мои голые плечи, спросила белокожая Ксюша. — Спросил как всегда — не соблаговолила ли появиться на рабочем месте звезда репортерского отдела Светлана Аристарховна, — съязвила она.
      Я разочарованно поплелась в приемную.
      Шеф что-то читал. При виде меня приспустил очки: за стеклами смеялись глаза.
      — Привет! Как дела?
      Сразу стало спокойно и хорошо.
      — Андрей, я тут подумала… Я ведь могу не писать новеллу?
      — Я так и знал… — Обнорский разочарованно встал из-за стола. Улыбка куда-то исчезла. — Света, ты пойми… Я — твой шеф, ты — моя подчиненная. И это — незыблемо.
      — И я даже Агеевой про историю на пляже не должна ничего рассказывать?
      — Тьфу ты, Господи! Я ей об одном, она — о другом. В кого ты такая балда? На работе никакие истории не должны отражаться, — закончил шеф разговор.
      Я встала и положила на стол пакет с его рубашкой:
      — Извини, мама пересушила и потому плохо отгладила.
      Обнорский смотрел мне за плечо и медленно наливался помидорной спелостью. В дверях стояла Лукошкина.
      — Привет, Анюта! поздоровалась я. — Как с моим материалом?
      — Там есть ошибки, — тихо сказала Анна. — Я завернула текст. Он — у Соболина…
      Она развернулась и вышла из кабинета, даже не войдя в него.
      — Что еще за ошибки? — я направилась в репортерский.
      Там, как всегда, было полно народу из других отделов. Я решительно прошла в сторону Соболина и села ему на колени:
      — Ну что там у меня за ошибки в материале? Лукошкина совсем оборзела…
      — Тебе что — стульев не хватает? — встряла правильная Горностаева.
      — Запомни, Валюта: лучший стул — это мужские колени!
      — Ну что за женщина! — хохотнул Зурик. — Садись, Светик, на мой стул. — И он картинно согнул ноги в коленях.
      Соболин заерзал:
      — Ты бы шел отсюда, Зураб, лучше делом займись. У нас — творческий процесс по материалу.
      — А я вам не мешаю. Послушать хочу.
      — Света, — перешел на назидательный тон Вовка, хотя ерзать не перестал, — сколько раз тебе делать одни и те же замечания? — Он взял в руки мой материал с красными пометками Лукошкиной. — Ты пишешь:
      «Завели уголовное дело…»
      — Ну и что? Если действительно завели!
      — Завести можно любовницу.
      А уголовное дело — возбуждают!
      — Знаешь, Вовочка, что я тебе скажу? — я спрыгнула с трясущихся коленей Соболина. — Возбудить можно только мужской член. А уголовные дела — заводят! Так и передай своей вздорной Лукошкиной.
      — Ну что за женщина! — Гвичия в хохоте повалился на диван.
 

***

 
      В коридоре неожиданно похорошевшая Нонка Железняк (неужели такой эффект от моей маски?) кивнула мне головой в сторону: выйдем, мол, поболтать.
      Мы вышли из Агентства, дошли до «ватрушки» и сели на лавочку прямо в центре площади. Разваленный дом у моста неожиданно изменил внешний вид этой части Фонтанки. Уже успевшие загореть женщины проносились мимо в красивых авто. Было ощущение, что я нахожусь в каком-то незнакомом мне городе. Или это было предчувствие чего-то нового впереди? Предчувствие любви?
      — Ты слышала, что у Обнорского — новый роман? — хихикнула Нонна.
      — С чего ты взяла? — насторожилась я.
      — Да все с утра в Агентстве только об этом и говорят. Ну Андрей Викторович, ну дает! Ведь под сорок уже, а какой ходок!
      — А все-то откуда знают? — не унималась я.
      — Ну во-первых, Агеева утром слышала, как Повзло наезжал на Обнорского. Что, мол, ты за дурак такой, вечно вляпаешься, создаешь себе проблемы на пустом месте.
      — Ну это еще ничего не значит, — резонно заметила я.
      — А Обнорский вроде как оправдывался, — продолжала Нонна. — И что-то дальше про роскошную девицу, которая сама голая в руки бежит…
      — Так уж и сама? — обиделась я.
      Как жаль, что нельзя Нонке рассказать о том, что это не я, а Обнорский выскочил на пляж в неожиданный момент. — А откуда Повзло узнал? — вдруг снова удивилась я.
      — А Повзло — от водителя. У Андрея Викторовича что-то джип забарахлил, и он поехал на радио на редакционной «Ниве». А водитель, копаясь в его джипе, обнаружил в багажнике растерзанные бабские шмотки.
      Я почувствовала, что начинаю краснеть.
      — И?…
      — И… Ты же знаешь нашего водилу… Трепло кукурузное! Он в Агентстве всем и разболтал.
      Про изодранную грейдером одежду на пляже я совсем забыла. Оставалась только надежда, что по грязным тряпкам трудно будет определить их принадлежность конкретному человеку.
      Правда, на маечку в то утро я прикрепила маленького серебряного Тельца — мой знак зодиака, подаренный Агеевой. Но невнимательный, хоть и болтливый водитель мог его не заметить. Или — не узнать. Хоть бы…
      — Света, — вдруг невпопад сказала Нонна, — а тебе Зудинцев — как?
      — В каком смысле?
      — Ну… Как мужчина…
      — Я же с ним не была, как женщина. А ты — что?…
      Нонна порозовела и стала совсем хорошенькой.
      — Ну и правильно! Вот и молодец, — поддержала я ее. — Лето наступает, дети на даче в Выборге…
      А Георгий Михайлович, по-моему, — ничего себе мужичок! Ты только не теряйся.
 

***

 
      Вечером ко мне заскочила Василиса: мы должны были обменяться информацией по «делу об императорском пингвине».
      — Света, Полярников чист! Я только что от него. Мы два часа говорили. Какой он все-таки замечательный человек, сколько для города делает. И Иманта, естественно, не знает. Еще удивился, что бывают такие странные фамилии. Ты, наверное, права: похоже, что это все-таки Имант. Что ты про него узнала?
      Что я узнала про Бориса? О, я многое могла бы рассказать Ваське о нем.
      О его тонких смуглых пальцах, на которых вечерами таинственно пляшут блики свечей. О его бездонных очах.
      О мужественном подбородке с ямочкой, как у Спартака…
      Я уже почувствовала знакомую слабость в ногах, когда запел мой мобильник. И тогда ослабли и мои пальцы, потому что отдаленным нарастающим громом в телефонной трубке раздался голос Бориса: «Светлана, мне не дождаться завтрашнего вечера. Может быть… если это кардинально не меняет ваши планы… мы могли бы увидеться сегодня?»
      У меня перехватило дыхание. На меня вопросительно смотрела Васька.
      Подруга моя милая, еще немного и я возненавижу тебя!
      — Нет. Я не могу сегодня. Совсем не могу. До завтра!…
      Я поспешно, чтобы не передумать, нажала клавишу отбоя.
      — Кто это был? Обнорский? — лукаво спросила Василиса. Естественно, Васька была единственной, кому я рассказала о веселой интрижке на пляже.
      — Нет, не Обнорский.
      Как я хочу видеть Бориса!…
      Кстати, а почему это мне не звонит Обнорский?…
 

***

 
      Утром мне показалось, что на меня как-то по-особому, с повышенным любопытством, посмотрела Агеева.
      — Выглядишь сегодня — на миллион долларов, — проворковала она, поправляя мне бретельку на новом сарафане.
      — А всегда — на рубль? — парировала я. В дни повышенной медоточивости Агееву побаивалась даже я.
      — Ну колись, колючка! — Марина не обратила внимания на мой выпад. — Небось нового мужичка подцепила? Кто он? Каков собой?
      — Хорош, как Аполлон, — честно сказала я, вспомнив Бориса.
      — Так уж и как Аполлон? — подколола Агеева.
      — Чистой воды — Бог! Но самое главное — голос. Знаешь, я когда слышу его голос — просто таю.
      — Голос? — хмыкнула Марина. — Ну да, пока не рявкнет, пока не рыкнет.
      — А чего это он на меня рыкать должен? — удивилась я.
      — Ну, милая, не ты — первая, не ты — последняя.
      — Все, что до меня — не считается, — отрезала я, направляясь в свой кабинет.
      — А после тебя — хоть потоп! — не сдавалась Агеева. — Кстати, Света, а ты почему перестала носить моего Тельца?
      — Серебро к рыжему сарафану не подходит.
 

***

 
      — Ну что нового на планерке было? — спросила я Соболина, только что вернувшегося с ежепятничных посиделок у начальства.
      — Не планерка, а сплошной дурдом! — махнул рукой Вовка.
      — Боги на Олимпе гневаются?
      — Не то слово. Сплошной ор и крик.
      — Кто — на кого?
      — Да на этот раз вдруг сцепились Обнорский с Лукошкиной. Анька вопила, что ей надоело вечерами и ночами сидеть с текстами Спозаранника, что вечерами и ночами у нормального человека должна быть личная жизнь. Обнорский орал, что она не нормальный человек, а юрист «Пули» с ненормированным рабочим днем и что про ее личную жизнь знать ничего не хочет и вообще — запрещает ей всякую личную жизнь.
      — Во дает! — опешила я. — Чего это он?
      — А хрен его знает! Как с цепи сорвался.
      — А Анька?
      — А та вообще сказала, что в таком случае увольняется, хлопнула дверью и убежала с планерки.
      — Ничего себе — дела! — ахнула Анюта Соболина. — Пойду проведаю Лукошкину. Может, ей чего надо?…
      Я вышла за ней следом. В коридоре одна Анюта утешала другую:
      — Да плюнь ты, Аня. — Соболина участливо погладила Лукошкину по плечу. — У него же это бывает: вдруг раз — и мигрень. Вот и орет. А ты — три к носу. Заведи любовника. Замуж выйди…
      Лукошкина заметила меня:
      — Это ты с подачи Завгородней мне такие советы даешь? — вдруг тихим деревянным голосом спросила Лукошкина.
      — А при чем я-то тут? — обалдела я. — Не хочешь — не заводи, не выходи. Мне-то что?
      — Ты всегда ни при чем! — еще тише сказала Лукошкина. В глазах у нее был подозрительный блеск. — Тебе-то — что…
      Она резко развернулась и быстро направилась к выходу.
      — Нет, прав Соболин, — рассудила я. — У нас действительно не Агентство, а дурдом. А вот я возьму и тоже уволюсь. Достали все!
      — Не забудь перед увольнением флюорографию сделать, — машинально напомнила о последнем приказе Скрипки проходившая мимо с озабоченным лицом Ксюша: она несла шефу стакан с водой.
 

***

 
      Агентство раскошелилось и купило всем сотрудникам полисы добровольного медицинского страхования.
      И теперь периодически Ксюша отправляла нас то проверять зрение, то делать ЭКГ. Теперь вот — флюорография. В поликлинике уже побывали почти все. Пройдоха Гвичия, обольстив медсестру с рентгена, вернулся в Агентство со снимком собственной грудной клетки. Пленку зачем-то выпросила у него Агеева и повесила себе в кабинете рядом с портретом Обнорского. Шах тут же попытался всучить мне свои кости, но я отказалась.
      В общем, надо было ехать в поликлинику. Ксюша записала меня на час дня, чтобы не томиться в очереди. Поликлиника была при больнице Святой Екатерины — это у черта на рогах.
      В поликлинику я опоздала, потому что по пути мне попался новый бутик. Я долго крутилась перед зеркалом в маленьком платье цвета пьяной вишни в белый горошек, потому что ко мне в примерочную сбежались все продавщицы магазина во главе с хозяином — игривым толстячком кавказского типа.
      — Девушка, надо брать! — хором верещали продавщицы.
      — Красавица, ух, красавица! — причмокивал губами хозяин. — В таком платье любой принц — твой!
      С принцем Борисом я встречалась вечером. Это платьишко любимого цвета было бы как нельзя кстати. Еще больше кстати оно будет завтра утром, когда я пойду сдавать новеллу Обнорскому. Не забыть бы только про гранатовые бусы…
      Поскольку у меня с собой было всего двести долларов, пришлось звонить Ваське, чтобы она довезла недостающую сумму.
      В общем, в поликлинику я опоздала. И к кабинету рентгенолога подходила в тот момент, когда он, рентгенолог, этот кабинет уже закрывал на ключ. Я не успела окликнуть его, потому что мой взгляд зацепился за бэйджик с именем врача, дежурившего в тот день: «Соловейчик Игорь Сергеевич».
      Соловейчик… Соловейчик… Где же на днях я слышала эту фамилию?
      Парень вынул табличку из крепления и, на ходу снимая халат, пошел к выходу. На бейсболке мелькнул логотип — буквы «С. Е.» с маленьким красным крестиком. И я тут же вспомнила его: бледного, с невыразительным ртом, в темных очках устаревшей модели — хозяина Жужи-Найды.
      «Игорь Сергеевич! — хотела окликнуть я его. — Как поживает ваш песик? Вы меня не узнаете?»
      Но я не окликнула. Потому что, как громом пораженная, вдруг вспомнила Васькин речитатив: «Соловейчик Нина Александровна. Двадцать восемь лет. Лаборант в поликлинике. Не замужем. И в этом — ее проблема».
 

***

 
      Каширин «пробил» мне Соловейчиков в пять минут. Они были прописаны вместе — муж и жена, Игорь Сергеевич и Нина Александровна.
      Жили они на улице Вронской, дом 1, квартира 3.
 

***

 
      Нина разрыдалась с первой минуты. А потом начала рассказывать. Мы с Васькой не перебивали.
      Детство у Нины было сущим адом.
      Родители развелись, и у Нины оказались новые родственники — отчим со сводным братом. Брат — Олег Полярников — был на семь лет старше. Он вел себя отвратительно: когда не видели родители, щипал девочку, задирал платье, мерзко хихикая.
      Нина боялась расстраивать маму и молчала.
      Ей было девять лет, когда родители однажды ушли в поздние гости.
      Вечером в ее детскую вошел Олег и запер дверь изнутри. А дальше начался кошмар…
      Она ненавидит его всю жизнь. И с детских лет вынашивает план мести.
      Судьбы их разошлись. Она — нищий лаборант, замужем за нищим врачом-рентгенологом. («Извините, Василиса Васильевна, про проблемы с замужеством я солгала: Игорь меня очень любит, хоть и все знает. Все остальное — правда».) Полярников — преуспевающий человек, будущий депутат.
      Нина исподтишка следит за ним всю жизнь. И, узнав, что он ходит на консультации к психотерапевту, решила воспользоваться этим. Депутат — псих! Понравится ли это электорату? И они с мужем решили выкрасть его кассету. Для этого на консультации пришлось записаться самой Нине.
      А Жужу они выкрали из Петровки всего на день («Вы не думайте, мы сами — собачники, и песика вашего не обидели»), чтобы случайные люди в подъезде ничего не заподозрили: собачка, рассудили Соловейчики, будет радостно прыгать возле собственной двери, пока они ее вскрывают…
      «Какое счастье!» — думала я, слушая Нину. Какое счастье, что это — не Борис! Пакет с новым платьем приятно холодил колени. В глазах темнело от ожидания встречи. Мне показалось, что я даже ощутила запах мускуса — единственного и неповторимого запаха любви.
      Исповедь несчастной, истерзанной женщины наконец закончилась.
      — Простите меня, Василиса Васильевна!
      — Нина, верните пингвина.
 

***

 
      Я вытащила из пакета комочек своего горохового платьица и с наслаждением нырнула в прохладный шелк. Можно было не спешить: до встречи оставалось еще больше часа.
      Такси тормознуло возле цветочной палатки. До дома Бориса было метров пятьдесят: этот мастерски встроенный новодел в старинные корпуса еще петровской застройки уже виднелся сквозь листву деревьев.
      В тот момент, когда я, обходя цветочниц, собиралась ступить на узкую, мощенную плитками дорожку, зазвонил мобильник:
      — Света, а почему тебя в конторе нет? — обиженно спросила Нонна Железняк.
      — А что мне там сегодня делать? — удивилась я Нонкиной интонации. — У меня в городе дела.
      — Да?… Значит, ты забыла…
      — А о чем я должна помнить?
      — У меня же сегодня — день рождения.
      — Ой, Нонна, извини…
      — Да нет, ты не виновата. У меня же день рождения — девятого мая, а праздную я всегда после всех майских праздников. А это — разные дни. Вот все и забывают…
      Я инстинктивно тормознула возле цветочниц. Глаза автоматически выхватили из яркого многоцветья рыжие герберы, которые нагло — огнем — выпирали на общем фоне и забивали остальные цветы. Оранжевые цветы — на фоне моего платья: фу, какая безвкусица.
      А впрочем, какие цветы, я же к Борису иду.
      — Понимаешь, Нонна, у меня такая важная встреча… — Мне не хотелось обижать ее.
      — Да? А народ уже подтягивается.
      Горностаева вместе с Татьяной Петровной помогают столы накрывать.
      Обнорский гитару принес.
      — Обнорский? Будет петь?
      Я знала, что шеф ревниво относится к корпоративным праздникам, любил лично вручить подарок имениннику, но уговорить его взять в руки гитару удавалось не всегда.
      — Что это на него сегодня вдруг сентиментальность напала? — снова удивилась я.
      — Как? Ты не знаешь? — зашептала Нонна в трубку. — Он же получил какое-то крутое предложение в Москве. С квартирой, с бешеным окладом.
      Подробностей я не знаю, но об этом сегодня целый день в Агентстве только и разговоров.
      — И он что — дал согласие? — Я вдруг почувствовала неожиданную неприязнь к тем большим москвичам, кто пытается переманить шефа. И — ревность к тем, кто, как оказывается, мог вместо нас стать членами его коллектива.
      — Неизвестно, — расстроенно сказала Нонна. — Может, у нас сегодня, помимо моего дня рождения, — отвальная…
      Я растерянно посмотрела на дорожку, которая вела к дому Бориса.
      В трубке молча дышала Железняк.
      Может быть, она, прижав трубку к уху, уже начала чистить редиску (Нонна много чего умеет делать одновременно). Может, она сейчас передвигает с места на место гитару Обнорского…
      Я беспомощно скользнула взглядом по цветочным радам. И вдруг, в самом углу заметила невиданные цветы. Это были огромные вишневые колокольцы на длинных стеблях Они полностью совпадали с тоном моего платья, и я невольно залюбовалась красивыми голландскими цветами. А рядом, как специально, стояла гипсофила. Белые пушистые цветочки, если соединить их в один букет, напоминали просыпанные горошинки.
      Вот интересно: если я появлюсь с этим букетом для именинницы, Андрей заметит, как красиво сочетаются цветы с моим платьем?…