Искусство жить. Человек в зеркале психотерапии

У женщин этого типа часто отмечают низкое самоуважение и повышенную тревожность. А вот мужчины и женщины с высоким потенциалом и маскулинности и фемининности гораздо меньше подвержены стрессам – они легче приспосабливаются к условиям, где требуются разные стили деятельности.

Так как же все-таки ответить на вопрос профессора: мы мужчины и женщины или просто роли играем? Половые различия – это то, что нам дано природой. Половые роли – то, что задается культурой и обществом. Если сравнить эпоху матриархата, когда в жизни главенствовали женщины, с эпохой патриархата, когда главенство перешло к мужчинам, и затем взглянуть на современность, где речь идет не о главенстве и подчинении, а о равноправном сотрудничестве, то половые различия окажутся неизменными. А вот половые роли разительно изменились. Те же самые качества в меняющихся условиях жизни проявляют себя по-разному. Это видно в жизни общественной, профессиональной, семейной и… сексуальной.

В викторианской Англии считалось, что приличная женщина «лежит и не шевелится». Сегодня мы вместе с М. Жванецким скорее посмеемся над таким отношением: «Ты – женщина. Ты должна: раз – лежать и два – тихо». Из прямых, как оглобля, противопоставлений мужского и женского растет множество мифов. В мифах о мужской сексуальности решающее место отводится инструментальным характеристикам: размерам полового члена, мгновенной эрекции «по заказу» и ее силе, длительности полового акта, доминированию (мужчина что-то делает с женщиной), постоянной готовности к новым и новым «подвигам». Не человек, а сексуальный робот, который может что угодно, сколько угодно, как угодно и где угодно со всем, что движется и не движется. Эта инструментальность звучит в бытовых названиях полового члена – «прибор», «инструмент», «штырь», «стержень». Мужчине даже импотенцию могут простить и посочувствовать, но сказать «не хочу» он не может – обидятся или пальцем у виска покрутят. Какое количество мужчин, недовольных размерами своего символа мощи, пускается во все тяжкие, чтобы удлинить его хоть на сантиметр, а в случае неудачи готовы едва ли не в петлю. Но вот что говорил мужчинам один из моих друзей-сексологов, принося на занятия весьма внушительных размеров искусственный половой член и парочку вибраторов: «Ни у кого из вас такого нет и никогда не будет. Ваша анатомия ничто по сравнению с этим. Совершенно непонятно, кому вы нужны с вашими скромными размерами и силенками, если женщина может иметь такое! И все-таки женщины почему-то любят вас, а не эти штуки. Знаете почему? Потому что эти штуки не умеют быть нежными». Когда в паре один или оба одержимы мифами, близость оказывается чем-то вроде работы на испытательном стенде. Мужчины часто мучаются тревожностью исполнения (так ли я делаю, достаточно ли этого, сколько продержусь?!), которая – сексопатологи не дадут соврать – сама по себе может блокировать эрекцию и приводить к дисгармонии. Разрушительную силу подобных мифов часто недооценивают. Но больше 60 % французских женщин утверждают, что все совершается подобно буре – они просто не успевают толком почувствовать, что же происходит, не говоря уже об удовлетворении. Мифов о женской сексуальности ничуть не меньше. Один из них – о всеобщей обязательности оргазма с потрясающими ощущениями и переживаниями. Когда его нет, одни женщины начинают чувствовать себя фригидными, вовсе таковыми не будучи, другие объявляют войну партнеру: «Ну?! И где мой оргазм?!» Можно заставить книжные полки руководствами по сексуальной технике, выучить наизусть Камасутру, но, если половые роли не гибче лома, толку не будет, и мы будем рваться к результату, по пути уничтожая процесс его достижения.

Последнее время термин половые роли все больше вытесняется термином гендерные роли. Гендер – это психосоциальный пол. Он не дан при рождении, а формируется под влиянием культуры с ее представлениями о том, какими должны быть мужчины и женщины. Можно представить, что Александр Пушкин и Наталья Гончарова – наши современники. Но даже при самом богатом воображении невозможно предположить, что в своей переписке они будут изъясняться на языке начала XIX в. и что их ожидания друг к другу как к мужчине и женщине будут теми же, что были больше столетия назад.

Все эти теории половых различий и гендерных ролей могут казаться страшно далекими от жизни, и примерить их к себе и своим отношениям бывает не всегда легко. Может быть, потому, что в собственной жизни мы всегда более или менее пристрастны: «Мужчина – хам, зануда, деспот, мучитель, скряга и тупица; чтоб это стало нам известно, нам просто следует жениться» (И. Губерман), «Женщина гораздо хуже разбойников. Разбойники требуют кошелек или жизнь, а женщина – и то и другое» (Вл. Вишневский). Или, как говорит анекдот: «Идут двое молодых мужчин. Видят – стоит очень красивая женщина, с чудесной фигурой… Один обращается к другому, мол, посмотри, хороша… Тот говорит, что да, даже очень, но – проводя ребром ладони по горлу – ведь кому-то она вот здесь!»

Теории подобны трафаретам – они говорят не о живом человеке, а о явлениях, закономерностях. Превращать их в прокрустово ложе для себя и других не хотелось бы. Ни одна из терий не описывает именно вас или именно меня. Но очень часто, наложив такой трафарет на собственные жизнь и переживания, мы начинаем что-то в себе и другом понимать лучше и яснее.

Возраст

Времена жизни – как времена года: весна, лето, осень, зима… от рождения и расцвета через зрелость к увяданию и концу. Говорят, что старость не радость – впадаем в детство, но оно почему-то не золотое. Посмеиваемся над этим («Успех в 5 лет – проснуться в сухой кровати. Успех в 17 лет – суметь переспать с женщиной. Успех в 25 лет – найти хорошую жену. Успех в 35 лет – карьера и семья. Успех в 45 лет – семья и карьера. Успех в 55 лет – найти хорошую жену. Успех в 65 лет – суметь переспать с женщиной. Успех в 85 лет – проснуться в сухой кровати»). Заглушаем шутками горечь и тревогу. Сначала меряем жизнь годами, потом десятилетиями. Веселимся и грустим, радуемся и отчаиваемся. Становимся мудрее, но не всегда помним об этом и думаем, что золото детства постепенно превращается в никому не нужную истертую медяшку. Не верим научным изысканиям в области продления жизни, но внимательно читаем о них. Почему-то не сразу находим себя на детских фотографиях, а найдя – недоверчиво вглядываемся: неужели это я?! Не замечаем, как пролетает время: «…До чего быстро летит время! – громогласно удивлялся Корней Иванович Чуковский. – Подхожу к даче, гляжу – на дереве, прямо на ветке, качается девочка Леночка. Я говорю: “Леночка, не качайся на ветке, она же обломится, ты ушибешься, вот рядом чудные качели, качайся на них”. Она отвечает: “Хорошо, Корней Иванович, я буду качаться на качелях”. Спустя какое-то время опять прохожу мимо и вижу – девочка Леночка снова качается на ветке. Я начинаю сердиться: “Леночка, ты же мне обещала, что будешь качаться на качелях”. А она: “Корней Иванович, я не Леночка, мою маму зовут Леночка”». Сами сочиняем сказки о возрасте и начинаем верить им больше, чем себе…

Бoльшая часть возрастной психологии связана с периодом развития, и это не удивительно. Родившись, мы умеем выразить лишь голод, боль и гнев, да и то криком, а не словами, в 9–10 месяцев произносим первые слова, а уже к трем годам строим простые фразы, наш словарный запас составляет около тысячи слов и до пяти лет увеличивается со скоростью 50 слов в месяц. В первые пять лет человек проходит примерно 50 % умственного развития, потом до окончания школы с помощью учителей, учебников, репетиторов и неустанного надзора родителей – еще 30 %, и на протяжении оставшейся жизни – остальные 20 %.

В первые пять лет без всяких специальных уроков, просто по ходу жизни, мы совершаем сложнейшие открытия, достойные Нобелевской премии, но награждаемые лишь радостью родителей (если они заметили). О Нобелевских премиях мы еще ничего не знаем, и радость эта больше всяких премий. Если ум оценивать по интенсивности, скорости развития, то любой трехлетка дает фору университетским профессорам – и еще какую фору!

Швейцарский психолог Жан Пиаже описал несколько стадий познавательного развития.

От рождения до двух лет. Примерно в 8 месяцев появляется понятие о предметах и их постоянстве: погремушка она и есть погремушка. Около 10 месяцев мы начинаем понимать причинные отношения – что одно событие вызывает другое. А в полтора года происходит гениальный прорыв к символическому мышлению: мы начинаем использовать слова как символы вещей и действий.

От двух до семи лет. Развитие символической функции позволяет делать волшебные вещи – учиться, используя слова, представления и другие символы вещей в отсутствие самих вещей. Вот этот кубик – машинка, перевернутый стул – космический корабль, песок в формочках – еда для кукол, да и сами мы в любой момент, стоит только захотеть, можем стать Красной Шапочкой, собачкой или шофером.

С точки зрения взрослых, нам еще много чего недостает, но плохо это или хорошо – большой вопрос. Причинность переживается не так, как переживают ее взрослые: для ребенка все в мире связано. Если он в сердцах подумал что-то плохое о папе или маме, с ними может это случиться. Такое мышление называют магическим: мы волшебники, хотя волшебство совершается лишь в наших представлениях – иногда радостных, иногда пугающих. Мы еще одушевляем чуть ли не все вокруг и думаем, что наши куклы скучают, когда мы не играем с ними. Если у нас на глазах перелить воду из широкого и низкого сосуда в узкий и высокий, мы уверены, что во втором воды стало больше, чем было в первом. Наконец, мышление в этом возрасте эгоцентрично: нам кажется, что все думают так же, как думаем мы, и невозможно представить себе, что у других людей могут быть иные взгляды на вещи. Взрослые то с улыбкой говорят, что мы маленькие лгунишки, то ругают за вранье, а мы не врем – мы говорим чистую правду, только правда наша не видна, не понятна взрослому уму. Они думают, что это наш недостаток. Наверное, они не совсем правы. Во второй половине ХХ в. ученые всерьез заинтересовались детским философствованием – недаром ведь в нем черпают новые идеи физики и математики. Что-то в нем, значит, есть. Но тем временем мы дорастаем до следующей стадии развития, и многое из этого волшебного мира остается в прошлом.

От семи до примерно одиннадцати лет. Мы осваиваем психические операции, позволяющие лучше работать с информацией: классифицировать, располагать по порядку, понимать соотношение части и целого, нам открывается обратимость вещей – сломанное можно починить, потерянное – найти и т. д., мы можем выходить за пределы эгоцентрического видения мира и сугубо конкретного его восприятия. В результате нас уже не обманешь, перелив воду из низкого сосуда в высокий. Литр становится литром, а килограмм – килограммом, будь это килограмм ртути или «сладкой ваты», хотя уронить на ногу килограммовую банку ртути больно, а килограмм «сладкой ваты» будет упавшим к ногам подарком. Появляется способность заучивания, которой раньше не было – мы могли запомнить песенку, отрывок из сказки, понравившийся стишок, дорогу из детского сада домой, но заучить, вызубрить что-то просто потому, что это нужно, было выше наших сил.

После одиннадцати лет – стадия, которую Пиаже назвал стадией формального мышления. Мы научаемся мыслить абстрактно, понимать относительность вещей и событий, начинаем строить гипотезы, мысленно разыгрывая разные варианты хода событий, и проверять соответствие наших гипотез реальности. Развивается способность «думать о думании» – распознавать и оценивать процесс своего мышления.

На этапе подросткового осмысления приближения к взрослости и самоутверждения все это часто принимает вид так называемого подросткового эгоцентризма и выражается: 1) в ярком чувстве собственной уникальности и неподвластности тем правилам и законам, которые управляют другими (не это ли звучит в словах Родиона Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» и не потому ли подростки чаще отождествляют себя с ним, преступающим правила, чем с ним, несущим наказание как покаяние? «Раскольников правильно сделал, только жаль, что попался» – из школьного сочинения), и 2) в ощущении себя в центре внимания. Вспомните свое ощущение особости и как вам были близки и понятны слова песни Андрея Макаревича: «Не надо прогибаться под изменчивый мир – пусть лучше он прогнется под нас». Или, например, как вам казалось, что все обращают внимание – просто глаз не спускают! – на «тот самый» недостаток вашей фигуры, который вас так мучил. Потом еще годы уйдут на личностное созревание с его принятием собственной уникальности не через отвергание и противопоставление, а через принятие и сотрудничество.

Теория Пиаже стала классической. Ее проверки подтвердили, что стадии познавательного развития следуют именно в таком порядке и перескочить через стадию невозможно. Но исследования в разных культурах показали, что возрастные рамки этих стадий могут различаться. Скажем, в современных западных культурах ребенок, сталкиваясь с простыми и знакомыми вещами, уже и в два года может понимать, что другие люди воспринимают их не так, как он.

А сейчас расслабьтесь немного. У меня для вас две новости – хорошая и плохая. (Помню, в детстве я «терпеть ненавидел» манную кашу, несмотря на то что время было довольно голодное и есть все время хотелось. Ну не любил и все тут, а с комочками или пенками – так смертельно не любил. Но кормили! В конце концов, повоевав и побрыкавшись, я понял, что лучше зажмуриться, подавить отвращение и съесть ее, пока теплая, чтобы не давиться потом еще более отвратительной холодной. Так и осталось на всю жизнь: невкусное (не важно, что – еда или дела) сразу, а вкусное на закуску. И поскольку книгу эту пишу все-таки я, то спрашивать, с какой новости начать, не стану, а буду действовать привычным для меня способом.)

Итак, новость плохая. Для определения стадий познавательного развития Пиаже разработал специальные задания. Их использование, однако, показало, что стадии формального мышления достигают лишь около половины людей и взрослые опираются на него часто лишь в знакомых им областях деятельности. Такой вот щелчок по взрослому носу! Знали бы (не дай бог!) это наши дети, они бы сказали: «Дорогие папы-мамы! Спасибо, конечно, что учите нас. Но вот вам несколько задачек – давайте посмотрим, до чего вы сами доросли!» Собственно, время от времени они и пытаются нам намекнуть на что-то в этом роде…

Теперь – новость хорошая. Познавательное развитие – лишь один из аспектов общего развития, а целостную человеческую жизнь невозможно свести к одним познавательным способностям. Архитектор, глядя на дом, видит его композицию, строитель – особенности конструкции и прочность, инженер-сантехник – систему труб и кранов, дизайнер – особенности оформления, бухгалтер и налоговый инспектор – стоимость, представители эксплуатационных служб – места скопления крыс, тараканов, муравьев и прочей докучающей живности или степень защищенности от возгорания. К каждому дом поворачивается своей стороной. Человек не «проходит» описанные Пиаже стадии, «входя» в одну и потом «выходя» в следующую, а соединяет их в себе. Физически мы вырастаем из детства, как из коротких штанишек, а психологически – расширяем свой внутренний мир и свои способности, не отказываясь от прошлого опыта, но приращивая его новым. Сегодня психологи часто говорят о «внутреннем ребенке» во взрослом человеке. Это он приходит в восторг от фейерверка, с головой окунается в дружбу, как чуду радуется желанной вещице, с замиранием сердца заглядывет под новогоднюю елку, поет на праздниках, обожает цирк… Придуши его в себе или запри в темном чулане – останутся скучное рассуждательство, деловые расчеты, постная физиономия и брюзгливое «Ну и что?!» в ответ даже на самые прекрасные и невероятные вещи. Можно сколько угодно считать магическое мышление и одухотворение неживой природы проявлением недоразвитости, невежественности или «не имеющей научных оснований» суеверности и снисходительно воспринимать Древний Египет и античный мир как примитивные по сравнению с нашим уровнем цивилизации. Однако исследования показывают, что за пределами своих наук, в повседневной жизни, даже выдающиеся физики и математики с их мощным формально-логическим мышлением ведут себя подчас так же, как люди античного мира, ощущавшие и переживавшие себя в живом, одухотворенном, откликающемся на их действия Космосе… Говорят, в доме одного великого физика над дверью висела подкова. Один из его учеников удивился: неужели Учитель может верить в такую ерунду? «Я, конечно, не верю, – ответил Учитель, – но слышал, что это помогает даже тем, кто не верит». Вот я пишу эту книгу, щелкая по клавишам компьютера – машины, железяки, но, когда он начинает «глючить» или выкидывать какие-то фортели, я сержусь на него, как на человека, пытаюсь уговорить, бурчу, ругаюсь… Так ли уж сильно это отличается от разговора с Солнцем, Луной или от обращения к небесам, чтобы дождик послали? Не знаю, как бы я решил задачи Пиаже и к какой стадии отнесли бы на этом основании развитие моего мышления. Допустим, до стадии формального мышления не дотянул. Это ничуть не уменьшает мое удовольствие от жизни и работы.

По контрасту с детством старость долго представляли как время обратного развития. На эту тему есть множество мифов и анекдотов, обыгрывающих разные стороны старения – умственного, сексуального, личностного. Взглянем на некоторые из них.

Старость заостряет личностные черты, делая стариков похожими на психопатов. Исследования, однако, показывают, что «большая пятерка» личностных свойств (общительность, сотрудничество, сознательность, стабильность, открытость) в старости не претерпевает сколько-нибудь существенных изменений.

Старость стирает личностные особенности и черты, делая стариков похожими друг на друга. Напротив, в старости люди более разнообразны, чем в молодости, – сказывается бoльшая свобода от требований, связанных с работой, социальными обязанностями и т. д.

В старости сексуальность отмирает. Границей этого отмирания, после которой людям уже вроде и неприлично сознаваться в сексуальных интересах и желаниях, обычно считают климакс. При этом путают способность к зачатию и рождению детей с сексуальностью. Силу сексуального влечения в старости можно предсказать по интенсивности сексуальной жизни до ее наступления, но так или иначе оно сохраняется и имеет для людей большое значение. У мужчин сексуальная активность может снижаться за счет болезней. У одиноких женщин она блокируется трудностями нахождения партнера. Следуя мифам и будучи воспитанными в ограничивающей морали, старые люди часто просто стесняются обсуждать эти темы, тем самым укрепляя так мешающий жить им самим миф об асексуальности своего возраста.

Старость – время тихого доживания. Старость, однако, очень творческое время. Математические открытия в этом возрасте уже не делаются, но люди гуманитарных профессий – литераторы, философы, художники, психологи и др. в преклонные годы могут быть очень продуктивны. Несколько снижается скорость умственных операций, но там, где нужно поразмышлять внимательно, именно это часто совсем нелишне. «Последние пять лет моей карьеры преподавателя (она кончилась в мои 70) и последующие пять лет на пенсии оказались более живыми, более творческими и счастливыми, чем предыдущие сорок», – заметил Карл Витакер. Ирвину Ялому сейчас за 70, Игорю Кону за 80, но у них выходят книга за книгой – одна интереснее другой. Так что не будем путать бурление с творчеством – в уютной и мудрой тишине возраста творить ничуть не хуже, чем в молодости.

Ухудшение памяти тотально, необратимо и неостановимо. Это может быть так, когда речь идет о заболеваниях головного мозга. Но по мере старения одни функции памяти страдают больше, другие меньше, и чем интенсивнее умственная жизнь человека, тем больше шансов сохранить хорошую память.

Однако я, кажется, забежал вперед… Как же связано с личностью прохождение человеком разных времен его жизни? На этот счет есть много разных мнений и теорий, из которых можно было бы составить не одну книгу. Мне ближе всего теория Эрика Эриксона. Почему? Прежде всего потому, что она проста и понятна, что, согласитесь, немаловажно. Она хорошо согласуется с тем, что мы знаем по себе и можем наблюдать в жизни. Да и с научной точки зрения теория Эриксона имеет неоспоримые достоинства. Во-первых, она охватывает весь жизненный цикл от младенчества до старости, чем не может похвастать большинство теорий. Основное значение, далее, в ней придается взаимодействию человека с другими людьми, обществом и культурой. Кроме того, человек в теории Эриксона – существо разумное, которое не сводится только к инстинктам, рефлексам, познанию или чему-нибудь еще в этом роде. И наконец, она не втискивает человека в жестко заданную схему, а лишь намечает основные этапы развития. Каждая стадия развития рассматривается в ней как своего рода психосоциальный кризис, и дальнейшее развитие зависит от того, как разрешен кризис предыдущей стадии. Соответственно, названия стадий складываются из возможных результатов того, как разрешается кризис. Кратко эти этапы представлены в таблице. Говоря о них, я позволю себе некоторые вольные рассуждения и иллюстрации:

До года: базовое доверие – недоверие. Попадая в новое место, приезжая в незнакомый город или страну, мы, взрослые и достаточно много повидавшие люди, способные пользоваться картами и путеводителями, задать вопрос и попросить о помощи, тем не менее всегда переживаем некоторое напряжение, растерянность. У нас «ушки на макушке» и глаза открыты во всю ширь – надо сориентироваться, чтобы избежать возможных опасностей и не попасть впросак. Как же должен чувствовать себя только что вышедший в этот «прекрасный и яростный мир» из уютного океана беременности и вдохнувший первый глоток воздуха, еще не умеющий ни жить сам, ни защитить себя младенец?

Давно прошли времена, когда новорожденного приносили матери через сутки, а то и трое. Сегодня его сразу положат на грудь матери. Зачем? К моменту рождения он умеет безошибочно отличать голос матери и звук ее сердцебиения от чужого или имитированного. Оказавшись сразу после рождения у нее на груди, он слышит их примерно так же, как слышал изнутри, – и он спокоен. Сделан первый шаг к чувству доверия. Мать (не важно, левша она или правша) берет его на руки так, что головка оказывается слева – к сердцу ближе. Так же берут на руки кукол девочки. И в музеях мира на 80 % изображений мадонны с младенцем детская головка тоже слева. Строительство доверия продолжается при каждом взятии на руки.

Все, что умеет новорожденный, – это криком давать знать о том, что он голоден, испытывает боль или дискомфорт. Но сверхозабоченные воспитанием родители боятся взять ребенка, особенно мальчика, лишний раз на руки, чтобы не вырастить плаксой и не избаловать. Не бойтесь! В первые 4–5 месяцев ласки, внимания, заботы, тепла слишком много не бывает, бывает только слишком мало – вы не можете избаловать ребенка, он нуждается в комфорте и только вы можете этот комфорт ему обеспечить. Потом, когда он начнет узнавать вас и созреет до того, чтобы плачем намеренно удерживать около себя, осторожно и постепенно давайте ему своими действиями понять, что вы знаете, когда вы действительно нужны ему.

Насколько это все важно, мне довелось убедиться, работая вместе с доктором А. Левиным и психологом Т. Листопад в Таллине, где доктор Левин вводил в отделении новорожденных разработанную им систему раннего контакта «мать – ребенок». Да и лечебная практика дает немало примеров чрезвычайной важности раннего контакта для последующего развития и здоровья ребенка.

Вильнюсские врачи рассказывали мне, что у них в больнице погибал 4-месячный малыш; они ничего не могли сделать. С его матерью творилось что-то ужасное, но ее не допускали в стерильную палату. И тогда один из врачей сказал: «Мы не можем его спасти! Он доживает последние часы. Ну хоть о матери подумаем. Пусть она хоть на руках его подержит». Она проходила с малышом на руках по палате около часа. И назавтра… К удивлению врачей, ребенок был жив. Она проводила с ним все больше времени и вынесла из болезни.

Совпадение? Может быть. Но очень важное совпадение.

Женщина страдает тяжелым нейродермитом с раннего детства. Вконец измученная, она обращается к психотерапевту. Нейродермит вообще-то психотерапевтически, как правило, лечится очень трудно, но психотерапевт решается попробовать. Использует гипноз, в котором сеанс за сеансом происходит гипнотическая регрессия – возврат во все более ранний возраст. И вот, когда в состоянии транса пациентка возвращается в возраст около 6 месяцев, она в резком возбуждении выходит из гипноза и в ответ на вопрос психотерапевта кричит: «Вы не понимаете! Вам этого никогда не понять! Когда вас берут и как кусок мяса кладут на отвратительные холодные весы, а вы можете только кричать, но никто вас не слушает, и вы бессильны, беспомощны, вы ни-че-го не можете поделать…» После этого сеанса ее нейродермит постепенно идет на спад и в конце концов исчезает.

Чем счастливее чувствуют себя родители в общении с младенцем, тем больше шансов, что они смогут правильно понимать его поведение и реагировать на него. Он ведь не ждет от нас сплошного вылизывания все 24 часа в сутки. Дело не в этом, а в том, как мы читаем его поведение. Вот когда месяцев в девять он роняет ложку, мы ее поднимаем, он роняет опять, мы поднимаем, он опять роняет, и мы замечаем, что это вовсе не нечаянно – что происходит? Он что, издевается над нами? Решив так, мы скорее всего цыкнем на него, а кто-то в сердцах и по лапкам хлопнет. Но все может быть иначе, если поймем-почувствуем, что это: 1) исследование – уронил случайно, раздался звук падения, ага, проверим повторится ли это; 2) удовольствие от того, что он сам производит этот прекрасный звон; 3) игра, к которой он приглашает и нас. Тогда мы, скорее, подключимся к игре, разделим радость ребенка и усилим ее своим участием, а потом скажем что-нибудь вроде: «Хорошо, а теперь положим ложечку в чашку». Он еще не поймет эти слова (впрочем, кто знает?), но почувствует.

Родители (или те, кто их заменяет) – это одновременно и мостик между ребенком и миром, и проводник в пути. Как минимум, ребенок должен не набивать слишком много синяков, не замирать постоянно от страха, не проваливаться в дырки на этом мосту, не чувствовать себя брошенным на произвол судьбы.

1–3 года: автономия – стыд, сомнение. Малыш начинает действовать сам: говорить, ходить, быть опрятным, пить из кружки, есть из тарелки… Он исследует мир, в котором все ново и интересно. Он совершает массу ошибок – иногда смешных, а иногда небезопасных: тянет на себя скатерть, не видя стоящей на столе кастрюли с горячим супом, или пробует «конфетки», выкатившиеся из пузырька с бабушкиными лекарствами, или сует пальцы в розетку. Посмеемся над ним, накричим, выругаем или найдем в себе силы остаться спокойными и дружелюбными? Встанем между ним и миром, чтобы, не дай бог, чего не вышло, или выберем позицию страхующего друга, которого ребенок чувствует позади себя, встречаясь с миром самостоятельно?

Мы охотно играем с малышом во всякие игры типа: «А где у Вовочки носик? – Правильно! А что носик делает?», «А где у Машеньки глазки? – Молодец, Машенька! А что глазки делают?», помогая составить карту тела, связать разные ощущения с разными его частями, узнать – зачем эти части. Но вот трогать половые органы или – какой ужас! – играть ими: «Нельзя! Грязно! Хорошие дети так не делают! С тобой никто играть не будет!» Помогая людям с сексуальными проблемами, у очень многих в раннем детском опыте я нахожу подобные вещи, спустя многие годы создающие трудности в интимных отношениях. Удивительно, но взрослые при этом не замечают, что лгут. Фрейд одну из своих лекций начал примерно так: «Каждый из сидящих здесь хоть раз в жизни да онанировал, а тот, кто будет отрицать, онанирует до сих пор». Все трогают половые органы, все ковыряют в носу. Так, может быть, лучше не твердить, что «хорошие люди в носу не ковыряют», а научить ребенка очищать нос более приемлемым способом?

Внушим ребенку чувство стыда за все его промахи и сомнения или поможем верить в себя и действовать все более уверенно и самостоятельно? Как он разрешает конфликт между своими желаниями и существующими правилами? Таково содержание этой стадии.

3–6 лет: инициатива – чувство вины. Эта стадия по содержанию и смыслу перекликается с тем, что «Моцарт психологии» Л.С. Выготский описывал под названием «кризис трехлетних». Ребенок начинает осознавать себя – называет себя «Я» и стремится делать «сам». Его инициативность далеко не всегда удобна для взрослых, и они пытаются ее ограничивать. В эти годы ярко проявляются два типа поведения. 1) Упрямство – следование собственной инициативе. Вспомните Жеглова в «Место встречи изменить нельзя» с его «Я сказал!» Малыш, заявивший «Не хочу есть», может истекать слюной при виде пищи, но не поест. 2) Негативизм – отвергание инициативы, исходящей от других, просто потому, что это сказал кто-то, а не он. Вы своим «Обедать! К столу!» на секунду опередили порыв голодного ребенка – и вот уже разгорается скандал. Самое интересное в том, что вообще-то он стремится походить на вас, делать, как вы.

Сценка из жизни. Семья с девочкой 4 лет; были в гостях, а теперь уходят. Мать, присев на стул, надевает сапоги. Девочка садится на приступок вешалки и пытается надеть свои. Мать берет у нее из рук обувь и начинает натягивать ей на ноги. В ответ: «Я сама!» Матери неудобно, что хозяева ждут: «Уже некогда. Не возись. Нам пора идти». Через минуту девочка в слезах, мать раздражена, отец делает вид, что это не его мужская забота, хозяевам неловко.

Что, у нее была цель довести мать до белого каления? Она всего-то и хотела, что сделать сама, как мама. Если взрослые очень настойчивы, они наталкиваются на протест. Если продолжают настаивать (тоже, в общем-то, реакция «Я сказал!») – вспыхивает бунт. Подавить этот бунт – значит одержать пиррову победу: постоянное подавление приводит к тому, что, повзрослев, усмиренные бунтовщики часто оказываются пассивными, зависимыми, постоянно боятся натолкнуться на осуждение и потому избегают проявления собственной инициативы.