Ноктюрн пустоты

      – Эдинтон, вы человек искусства. Неужели вы действительно хотели взорвать небоскреб?
      – Да.
      – Зачем же выбрали такой дурацкий способ - угрозу безопасности целого города?
      – Для меня этот дом - символ расизма. И не только Чикаго. Все города Америки начинены бомбами гнева. Стоит только нажать кнопку…
      – И вы взорвали бы Большой Джон?
      – Не только Большой Джон, но и всю Америку.
      – За что?
      – За все. Это рано или поздно случится. Мы указали лишь путь. По нему пойдут другие. Они будут мудрее и удачливее нас!..
      – Вы, по-моему, слишком сгущаете краски. Нельзя ли сейчас договориться? Ведь если…
      – Поздно! - оборвал журналиста Эдинтон. - Мы много лет говорим как будто на одном языке, но друг друга не понимаем.
      Репортер покачал головой.
      – Мы для вас глухонемые. Инопланетяне. Враги…
      Он задохнулся. Сделал паузу. Потом произнес слова, которые подхватили газеты, ставшие ключевыми в его дальнейшей судьбе:
      – Я ненавижу, глубоко презираю всех вас. Я всегда чувствовал себя заложником в стране, где я родился и жил.
      Слово "Нет!" возродилось вновь: на этот раз оно было начертано на самых крупных объектах - на небоскребах, складах, торговых центрах, аэродромах. Их обходили и объезжали стороной. Возле надписей-символов дежурила полиция.
      Обыватель взбесился. Отчаянно, до самого дна, до глубины "души". В разговорах и спорах самым популярным стало имя Эдинтона и его банды, которая изобрела новое, коварное, непонятное противной стороне оружие массового уничтожения. Точно, оперативно определялись позиции: "мы" - "они". По установленному Эдинтоном принципу: двадцать пять миллионов заложников на двести миллионов хозяев. Паниковали так называемые хозяева.
      В душе я защищал Эдинтона. Защищал от нападок самого себя. Если бы я потерял брата, как бы повел себя? Взрывать или не взрывать? Конечно, как всякий цивилизованный человек, решил бы не взрывать! У меня не было братьев. У меня от всей семьи остался сын. Я - против крайностей, я - за себя, за наше с сыном будущее.
      Неужели этот чудак верит в освобождение миллионов соотечественников?
      Телекомментарии о предстоящем суде сопровождались кадрами моего репортажа о Большом Джоне, ранившими Эдди портретами матери, сенсационными фотографиями репортеров. Можно лишь представить, как был взбешен Эдди, как поддержал его горячий приятель-француз.
      "Заткнем им глотки! Сделаем - мертвыми! Запустим каяться в преисподнюю!.."
      По тысячам телеканалов Америки, других стран идет круглосуточно этот вопль!
      Не на кровожадность, не на инстинкт современного дикаря работал я всю сознательную жизнь! А получилось так, что шел в общем русле… Получилось, что, прежде чем потерять весь остальной мир, я потерял своих близких.
      "Берегись, черномазые!" - кричал Эдди, выезжая из-за угла.
      В чем была моя главная в жизни ошибка? Почему я, стараясь уберечь от этого мира сына и жену, подвел их под роковую черту? Чем я лучше тех, которые орали и орут на весь мир "Убей его!"?
      Эдди припарковал машину на узкой улочке метрах в пятистах или шестистах от здания суда. Он вкатил в своей коляске на место шофера, привязался ремнями и терпеливо ждал час или полтора.
      Гастон Эрве, дежуривший на углу, подал условный знак. Машина мягко вырулила на середину улицы и сорвалась с места, она сразу давала скорость двести километров в час. Неизвестно, как оказался в ней рядом с Эдди его приятель Эрве.
      "Смерть им!" - кричал, как рассказывают, Эдди.
      Все остальное решилось в секунды.
      Скорость гоночной машины была огромной. Никто не ожидал, что она появится вдруг на площади суда, где в оцеплении полиции разгружался тюремный фургон. Люди, которые были на площади, - обычные прохожие и полицейский кордон - вдруг ощутили стремительное приближение самой смерти, оглянулись, бросились врассыпную. Прямо на них неслась черная машина, на которой восседало нечто очень знакомое - с бледным лицом и длинными волосами, напоминающее оттиски старых гравюр, неотвратимо страшное, что заставило охрану броситься из-под наезжающих колес.
      На площади перед лестницей суда остался одинокий тюремный фургон. Из него как раз выходили, жмурясь после темноты замкнутого пространства, заключенные. Был полдень. Солнце залило площадь, оно слепило, раздражало, воодушевляло.
      Первым вышел Рэм Эдинтон - дирижер дюжины, молодой знаток старого детства Америки. Он вышел на ослепительно белое пространство, вскинул голову и увидел близко черную машину с кроваво-красными буквами "ЭДДИ".
      Позже неоконченные блюзы Эдинтона издадут отдельной пластинкой. Ее моментально раскупят, снова оттиражируют и присудят специальную премию автору; но ни Эдинтону, ни Эдди не будет эта сенсация щекотать нервы.
      Эдди узнал Эдинтона: сколько раз он видел в документальных кадрах это выразительное темное лицо. Казалось, оно чуть просветлело… Но главарь террористов, убийца, композитор взрывов не попятился, не упал, не шарахнулся в сторону. Наоборот! Он сделал шаг навстречу Эдди. Казалось, он впервые услышал всеобщий клич, который с детства звучал вокруг, - "Убей его!". До сих пор он понимал его по-своему: мучился, переживал, искал пути отмщения, пока не пришел к мысли, что надо отомстить всему миру. Теперь он понял все, когда увидел в нескольких метрах от себя стальной бампер и белое, в обрамлении летящих волос лицо почти своего сверстника; понял и сделал наконец-то выбор в этой жизненной неопределенности - сделал шаг вперед, навстречу Эдди.
      Стальной бампер искорежил фургон, опрокинулся, замер у самого края тротуара. На мостовой остались лежать трое: Рэм Эдинтон, Пол Остерн - трубач его оркестра и Эрнст Джонсон - ударник. Двое - черных, один - белый. Белый вышел из фургона третьим.
      Эдди, Эдди, что ты наделал?!
      Через секунду, когда все пришли в себя, началась кутерьма: полиция, "скорая помощь", репортеры, уличная толпа.
      Я заявил Боби, что размозжу голову любому, кто посмеет появиться в госпитале.
      Никто не появился.
      Пресса неистовствовала. Портреты Эдди, описание его юношеских увлечений, вновь реставрированная история с Большим Джоном печатались на первых полосах. Несколько метров пленки кинолюбителя, запечатлевшего происшествие у здания суда, обошлись телевидению в крупную сумму. Никто ни словом не упомянул, что Эдинтон и его группа не причастны к взрыву такси. Сын мстил за гибель матери. Само собой разумеется, что "чертова дюжина" была наказана по заслугам.
      Меня пригласили к видеофону. На экране был косматый кандидат в президенты страны Уилли.
      – Привет, Бари! - прогремел сенатор из динамика. - Как там наш молодчина Эдди? Надеюсь, вы не падаете духом?
      Я объяснил, что состояние сына тяжелое.
      – Ваш Эдди - кумир молодой Америки, национальный герой! - заявил Уилли. - Передайте ему, Бари, когда он придет в себя.
      – Он убийца невиновных людей, сенатор, - ответил я.
      Я повторил фразу из газетного интервью Голдрина. Для него теперь все предельно ясно: Эдди - убийца, Эдинтон - национальный герой.
      Уилли нахмурил брови.
      – Ну, ну, бросьте вы. - Он оскалился в улыбке. - Отцы вечно недооценивают… Заявляю как официальное лицо: Эдди Бари - герой!
      Он вдруг стал расстегивать рубашку.
      – Смотрите, Бари! - На нем была майка с мчащимся автомобилем, длинноволосым водителем и зигзагообразными буквами "ЭДДИ". - Я советую носить ее каждому своему избирателю. Что скажете?
      – Она стоит долларов двадцать?
      – Тридцать пять.
      – Тридцать пять… - тупо повторил я. - А жизнь - штука дорогая.
      – Хотите, пришлю личного врача? Дюжину врачей? - Уилли воспринял мои слова по-своему.
      – Спасибо, сенатор, здесь неплохие специалисты. Рад был видеть…
      – И еще один вопрос, Бари… Чисто дружеское размышление вслух…
      Вид у Уилли был самый добродушный, пастырский.
      – Слушаю вас внимательно, сенатор!
      – Я знаю, у вас есть предсмертная запись моего старого приятеля Гешта…
      – Да, есть. - Я насторожился.
      – Надеюсь, вы поняли ее правильно?
      – Совершенно верно! - как можно более тактично ответил я приятелю Гешта. - Файди был очень огорчен покушением на мою персону.
      – Не совсем то… Не обижайтесь, Бари, за маленькое признание. - Он лукаво погрозил пальцем с экрана. - Дело в том, что Файди был безумно влюблен в вашу жену…
      – Вы утверждаете, что он был единственным человеком в этом безумном мире? - спросил я.
      – То есть как? - Уилли отпрянул от экрана.
      – Любил и ненавидел… Есть ли смысл говорить об этом, сэр? - пожал я плечами. - Моя жена мертва.
      – Да, конечно, конечно, - пробормотал Уилли.
      – То есть я не совсем точно выразился, - я оглянулся. - Между нами, она жива, Уилли… Где-то здесь, рядом… в следующий раз побеседуете с ней…
      Сенатор Уилли застыл в немом кадре, и я выключил его.
      Много дней Эдди жил в мире сна; системы дыхания, кровообращения, многие умные дорогие машины работали за вышедшие из строя системы организма. Врачи не скрывали удивления, что он вообще жив. Сила неизрасходованной до конца жизни боролась за Эдди - сила Марии, его деда Жолио, сила их предков, на которую я возлагал такие надежды, проводя день ото дня в госпитале.
      Мне пришлось встретиться со многими больными, выслушать их рассказы о недугах и ценах на лечение, расспросы об Эдди. Эти люди честно, по-человечески переживали трагедию Эдди. Они готовы были сделать для него все - принести стакан воды, отдать кровь, поболтать, ободрить, вырвать из этих стен - все, хотя понимали бесполезность своих забот. Они не называли его героем, тем более всей Америки, но гордились - так мне казалось, - что он среди них, рядом, вон за той дверью, куда вход пока не разрешен. Они даже сказали мне под величайшим секретом, что я могу быть доволен судьбой, так как, по их общему мнению, Эдди не будет осужден по состоянию здоровья. Остается главное - вытаскивать его всеми силами из болезни.
      Как-то вечером Эдди открыл глаза, узнал меня.
      – Отец, не ругай меня, - сказал он беспомощно, совсем по-детски и снова вернулся в мир сновидений.
      Врачи заявили, что если Эдди и придет в относительную стабильность, то останется недвижимым из-за позвоночника. Никто из специалистов не берется за подобные операции. Один лишь московский хирург Петров известен уникальными результатами с безнадежными больными. Я поинтересовался, нельзя ли пригласить господина Петрова к Эдди, и услышал в ответ, что в случае согласия московского хирурга сына придется везти в его клинику, но сейчас об этом нечего и думать.
      Ночами чувство беспокойства охватывало меня. Я остался один рядом с Эдди, весь остальной мир был враждебен и слеп, как глухая ночь, порывы резкого ветра, непрерывный дождь за окном. Кто-то из непроницаемой тьмы пристально следит за нами; мы хорошо видны ему, освещенные ровным огнем ночника…
      Я не боялся его. Сил у меня хватит, чтобы бороться за жизнь Эдди, за всех детей, которые, попав в беду, просят о помощи: "Отец, не ругай меня!.."
      Боби и его коллега Махоланд расшифровали предсмертную запись миллиардера. Гешт знал о готовящемся покушении на меня. Но не он отдавал распоряжение, кто-то другой. Мафия выдала "лисице" из лос-анджелесской полиции имя человека, звонившего в "Айвенго" Крафту. Специалист по рекламе Мини Марли, известный также в уголовном мире как перекупщик наркотиков. Это он сказал Крафту условную фразу, которую услышал бармен по параллельному телефону: "Открывайте счет в банке…" После чего Крафт вылетел в Чикаго. Сейчас Марли исчез, его ищут.
      – Не слишком ли я мелкая персона для такой сложной операции? - спросил я чикагского шефа.
      Он покачал головой.
      – Пока можно строить только догадки… Кстати, Бари, вы знакомы с сенатором Уилли?
      – Знаком. Он недавно звонил мне. А что?
      – Очень любопытная деталь. О ней сообщил нам Юрик. - По топу Боби чувствовалось, что это важная новость. - В тот злополучный для Гешта день у него гостил сенатор.
      – И что здесь особенного? Они старые приятели. - Я говорил как можно спокойнее, хотя уже видел близкую опасность.
      – Сенатор Уилли проводит предвыборную кампанию на средства Гешта. Это, разумеется, не криминал, - Боби подмигнул мне, словно напоминая, что держит мою сторону, - но если поразмыслить, многое встает на свои места!
      Теперь я не сомневался: Уилли тоже знал! "Это не он… не он!" - кричал сумасшедший, пытавшийся продлить свою жизнь на чужих страданиях.
      "Надеюсь, вы поняли Файдома Гешта правильно", - дружески советовал сенатор. Да, правильно! В этом спятившем мире его совет звучал недвусмысленным предупреждением. Как не разглядел я вовремя истинное лицо сенатора? Я - Джон Бари…
      – Верно, - спросил я Боби, - что Крафт утверждает, будто приказ получен им от "чертовой дюжины"?
      – Верно. Даже он нашел элементарный выход. Эдинтона нет, концы в воду.
      Разрозненные события моей семейной трагедии складывались в стройный сюжет. Встреча с Марией на новогоднем балу у Гешта, где Эдди прыгает через автобусы, - это как бы репетиция нашего будущего, начало тщательно разработанного сценария… Мое пребывание в Большом Джоне случайно совпадает с акцией террористов, но кто-то из двоих - Гешт либо Уилли - довольно ловко воспользовался мальчишеской выдумкой группы: "Джон отвечает за Джона…"
      Крафт логически завершил давно задуманное: по всей стране воспрянули духом расисты, прокатилась волна ненависти к цветным.
      Вся эта шайка за мной наблюдала, исследовала, изучала меня, как изучают редкое животное. Как окапи, открытое в каменных джунглях сегодняшнего бессердечного мира. На что способен этот жираф в полосочку? Что он может, управляя остатками эмоций людей, воздействуя страхом на подсознание, сделать полезного для большого бизнеса?.. Исследовали спокойно, холодно, зло, моделируя разные ситуации. Даже моя гибель была вычислена до доллара и цента.
      В этой шайке хамелеонов-политиканов, бизнесменов, уголовников один Гешт поступал так, как хотел, используя реальную власть: ненавидел меня и мечтал о Марии. Но и он оказался уголовником… Неужели любя надо непременно убивать?
      Огромный незримый механизм преступлений был пущен в ход. Один - выживший из ума, но совершенно здоровый старик - получал противоестественные эмоции; второй - мой "личный друг", используя падение престижа правительства, неспособного унять зарвавшихся негров, полез в президенты. Им обоим была выгодна моя гибель как месть грязных ниггеров.
      Хорошо организованный расизм - главное оружие большого бизнеса.
      Не ты ли, мой друг сенатор, организовал всю ситуацию?
      И мне, и цветным, и заодно правительству?
      Впрочем, я очень далеко зашел в своих рассуждениях…
      – Скажите, Боби, нет ли у вас на примете лечебницы, удаленной от посторонних глаз? - спросил я шефа.
      И рассказал о своем разговоре с сенатором.
      – Не случайно все это, - признался я Боби. - Лучше держать сына подальше от всякой политики.
      – Согласен, - кивнул шеф. - Постараюсь найти для мальчика безопасное место.

Глава двадцать четвертая

      Оставался один человек, которому можно было высказать все. Я вызвал Аллена. Он слушал, не прерывая, иногда цедил сквозь зубы: "Негодяи… Нечеловеки…" Потом сказал:
      – Ты прав на все сто, Жолио! Но ситуация сложнее, чем ты предполагаешь. Слушай сюда! - Это на нашем школьном жаргоне означало: будь предельно внимателен, крути мозгами, соображай!
      – Слушаю, Вилли!
      – Ты вольно или невольно оказался в эпицентре самой тайной и разрушительной войны!.. Точнее - ты и я. Мы оба. Соображаешь?
      – Туговато, Вилли, - промямлил я. - Может, от недосыпания?..
      Он тихо засмеялся и сказал словечко, от которого жарко дохнуло давно забытым чувством великого мальчишечьего единства:
      – Не дрейфь!
      Я свистнул в ответ - совсем как в классе с задней парты, когда был готов отдать жизнь за доверие товарища.
      – Слушай сюда, Жолио!.. Я сравнил твои репортажи со своими данными и вывел систему. Понял? Сейчас кое-что напомню.
      – Давай.
      – Твои давние репортажи об этом славном муравьишке Джино. В конце концов ты нашел виновного - концерн "Петролеум". Он не одинок. У меня сотни снимков отравленных вод морей и океанов, пустошей на месте бывших лесов, исчезнувших рек. Что это, Жолио?
      – Уничтожение природы.
      – Вспомни Токио, - продолжал Аллен. - США произвели подземный взрыв, вызвали искусственное землетрясение. Спрашивается, зачем?
      – Ослабление экономического конкурента. - Я сформулировал наконец то, о чем не сказал в своем коронном репортаже.
      – Твои последние на земле туареги. - Голос Аллена звенел от волнения. - Кто мог проделать дыры в небе, сжечь защитный слой озона? Только две державы - или Америка, или Советский Союз.
      – Все знают, что именно США добиваются нефти Сахеля, - пробормотал я, сознавая, что факты складываются в страшную для мира картину.
      – Мне больно за мою страну, - сказал печально Аллен.
      Да, Америку всегда отличала погоня за изобилием за счет остального мира. Шесть процентов населения земного шара привыкли потреблять треть мировых ресурсов. Ради благополучия этих людей, да и то не всех, а лишь обеспеченных, расходовались энергия и ресурсы многих стран и народов, пускались в ход подкуп, шантаж, экономическое давление, государственные перевороты, развязывались в "горячих точках" планеты войны.
      Аллен продолжал перечислять методы новой климатической войны, которые он предвидел из своего далекого космоса.
      Искусственное цунами смывает города и поселки в странах, которые необходимо держать в страхе… Тысячекратно усиленные молнии уничтожают важные стратегические объекты…
      Тропические ливни, вызванные в любой точке земного шара, затопляют целые районы…
      Акустические волны на поверхности моря повергают к ужас и отчаяние экипажи кораблей противника…
      Десятки стихийных бедствий, как называли прежде непредвиденные явления природы, сознательно запрограммированные военными, политиками, купленными ими учеными, могли быть пущены в ход с такой же легкостью, с какой повернул ураган "Камилла" от Америки на слабые страны.
      – Как ты назвал это оружие? - спросил Аллен.
      – Оружие Зевса.
      – Название годится! (Я чувствовал, что друг улыбается.) Ты всегда был фантазер, Джон.
      – Это не мое название, Вилли. Это название авторов операции. Как видишь, они литературно подкованы. Что будем делать?
      Он кашлянул, словно выступал у доски, и я весь напрягся: снова находился в классе, вслушивался, как и все ребята, в каждое умное слово Вилли, когда он отвечал на уроке домашнее задание.
      – Надо объяснять людям. Прямо и честно. Слышишь меня, Джонни? - Он искал меня взглядом сквозь толщу пространства - времени и видел такого же мальчишку, как и он сам.
      – Да, слышу, Вилли! - крикнул я с облегчением, как, бывало, в детстве.
      – Честно и прямо, - педантично продолжал он, - предупредить людей о том, что так называемое оружие Зевса является началом вселенского конца. Слышишь? - позвал он. Я кивнул, и он уловил мой знак. - Что любое - ракетное, ядерное, самое сверхсовременное оружие, - продолжал он суховатым тоном, - выглядит рядом с ним каменным топором… Уже сейчас оно постепенно уничтожает планету!..
      Я снова вернулся в наш класс, поднял руку:
      – Ты уверен, что сумеешь все объяснить и доказать?
      – Да, Бари, да! - Тон разговора стал слишком серьезным, раз Аллен пренебрег конспирацией.
      – Ты забыл… - начал было я.
      – Нет, не забыл! - оборвал Аллен. - Они все прекрасно слышат!.. Электронное ухо Пентагона работает круглосуточно. Предлагаю тебе, - закричал он, - заказать мой код банка. - Он тяжело дышал. - Пока они ищут, ты получишь все данные… Учти, времени мало…
      – Аллен, будь другом! - произнес я пароль нашей юности. - Обожди, отдохни несколько минут…
      – Давай! - Он понял, что я уже действую.
      Первым делом набрал код Аллена в банке информации, и через несколько секунд на телеэкране засветились таблицы и фотографии, на стол посыпались листы фотокопий. Значит, я опередил службу безопасности минут на десять - пятнадцать. Пока они разберутся в моих отношениях с Алленом, отыщут в электронной памяти наши прежние разговоры, сообразят, что к чему, и отнесут свои сводки начальству, я успею сделать все оставшиеся в своей жизни дела.
      Я уже звонил по телефону. Сначала - Боби: о лечебнице для Эдди.
      – Извините, срочное дело. Как моя просьба? Удалось найти?
      Боби сразу понял меня, перешел на телеграфно-условный язык.
      – Нашел. Когда начать операцию?
      – Я позвоню еще. Спасибо.
      Главный редактор новостей Фи-Би-Си Квингер, знавший меня немало лет, встретил предложение с интересом. Я обещал сенсационное сообщение, синхронный репортаж из студии и космоса, но требовал вечернее время, когда у экранов собирается самая представительная аудитория. Я знал, что каждая минута вечерних выпусков спланирована до секунды, что Квингер лихорадочно просматривает листы программ, соображая, чем бы пожертвовать для Бари.
      – Такого репортажа у тебя больше не будет! - сказал я.
      И Квингер сдался.
      – Хорошо. В восемнадцать ноль одну. Программу ведет Райт.
      – О'кей! Сейчас согласую с партнером. - И закричал в передатчик Аллену: - Ты можешь в восемнадцать ноль одну по нью-йоркскому времени?
      – Я выхожу на связь в восемнадцать ноль семь! - крикнул в ответ друг.
      – Как-нибудь продержусь шесть минут без тебя. Готовься! Сценарий согласуем позже.
      С главным редактором договорился, что он срочно закажет мои пленки из архива, распорядится подобрать кое-какие материалы, выделит монтажную. До репортажа оставалось около шести часов. Ничего. Успею. И не в такой запарке бывал…
      Зашел к Эдди. Положил ладонь на холодный лоб, сказал, что ненадолго уезжаю. Он отвечал, как обычно, взмахом длинных ресниц - сил на слова не хватало. Ресницы сомкнулись: да, он понял.
      Предупредил врача о переводе Эдди в другую клинику. Тот ответил: "Возможно, через неделю. Я изучу ваше предложение". Тон его был официальный, взгляд ничего не выражал. Чудак, неужели он думает, что мне не хватает средств на его услуги? Я чрезвычайно благодарен всем докторам этого госпиталя за Эдди, но сейчас не до объяснений.
      Теперь - в Нью-Йорк.
      Пачка документов Аллена - в кофре вместе с камерой. Кофр привычно-дружески жмет плечо. Такси мчит на аэродром.
      Я в очереди на самолет Чикаго - Нью-Йорк.
      Два часа полета.
      Снова такси. Оно везет меня к Рокфеллер-центру, где среди других вывесок висят знакомые буквы: "Фи-Би-Си".
      Лифт задержался: какой-то толстяк никак не может вылезти из-за груды чемоданов. Два негра в белых перчатках чопорно берут чемоданы за ручки и кладут на тележку, а он все лезет вперед и пыхтит, не замечая, что я его снимаю, - прекрасное начало моего последнего репортажа.
      Итак, о чем будет он? Пока монтажница выбирает лучшие кадры, я сижу и думаю об этой странной затее, называемой оружием Зевса, и никак не могу понять, кому все это понадобилось. Те, кто убиты, - убиты, раненые - стонут по ночам, живые - пока живут. Но неужели надо сделать так, чтоб на Земле не осталось никого: ни одноглазого забавного старичка Джино, который обязательно должен дожить до старости и рассказать детям историю своей жизни; ни Эдди, которого необходимо вылечить и вновь посадить в автомобиль, чтоб показать, как красив и интересен мир; ни одного из туарегов, который вспомнит, как они работали в цветущем саду на месте бывшей пустыни; ни, наконец, самого автора климатической войны, который в школьном классе, где учится его внук, вдруг признается, как он в молодости был причастен к страшному оружию, но потом сам, своими руками разобрал его на составные винтики - пусть, мол, живут другие!..
      Меня вызвал Аллен.
      – Что, дружище? - спросил я. - Ты готовишься? Осталось полтора часа.
      – Ты взял мои материалы? - Голос друга был строг; я понял: что-то случилось.
      – Взял.
      – Положение осложнилось, Бари, - сказал Аллен, и в его голосе я уловил непривычные нотки пессимизма. - Космическое управление предложило мне законсервировать станцию, опуститься вниз.
      – Что это значит? - спросил я, не представляя своего друга в земных условиях.
      – Это значит, что за мной посылают космолет, я должен консервировать станцию, а на все остальное наплевать, - жестко пояснил Аллен.
      – Вилли… - сказал я растерянно и замолчал.
      Молчал я долго, понимая, что все сорвалось.
      Молчал и Аллен.
      – Эй, Жолио! - вдруг раздался сквозь космический треск передатчика его живой голос. - Ты где сейчас?
      – Где? - Я оглянулся, ощупал глазами тесное пространство помещения. И крикнул с вызовом другу: - Я здесь, Вилленок. На Земле, в Рокфеллер-центре! В Фи-Би-Си. Монтажная номер одиннадцать ноль два! Монтирую пленки для выступления в программе новостей в восемнадцать ноль одну! Как мы и договорились!
      – Ну, чего шумишь! - проворчал мой космический друг. - Я тоже готов послать кого угодно к чертям собачьим! Не собираюсь пылесосить станцию. Давай работать над программой! Что ты думаешь там показать?
      Мы монтировали с Алленом кадры, пока он не ушел из зоны слышимости.
      Вот и все… Надо сосредоточиться… побыть одному. Осталось немного до объявленного срока… Я сел в кресло, чтобы взвесить про себя очень важные для людей слова.
      Дверь отворилась, вошел седовласый человек лет семидесяти, одетый в строгий вечерний костюм, человек, каждый жест которого свидетельствовал, что он знаменит.
      – Привет, Райт! - сказал я ведущему вечерней программы "Сегодня вечером".
      – Джон, что ты выдумал? - спросил Райт. - Неужели ты веришь во всю эту галиматью?
      – Верю, Джимми, потому что имею факты, - ответил я, и он посмотрел на меня тяжелым, свинцовым взглядом, махнул рукой, повернулся:
      – Ладно, там поговорим!
      Через несколько десятков минут начнется программа "Сегодня вечером", там и поговорим. Как обычно - в программе Райта.
      Джимми Райт известен всей Америке: каждый вечер в течение часа она изучает его манеру держаться перед камерой и не может придраться к сорочке, галстуку, костюму, словам, жестам, остротам, даже возрасту, - все в нем самое-самое американское. Райт стремительно входил в небольшую студию, уставленную редакторскими столами, когда включены все камеры, и начинал говорить с самого порога. Точнее, с этой секунды, ровно в восемнадцать ноль-ноль, включались камеры студии вечерних новостей. Почти никто в редакции не видел до тех пор Райта, не знал, как он провел утро и день, какой фразой начнет обращение к миллионам телезрителей; помощники Райта не ведали о нем почти ничего, а сто процентов зрителей Фи-Би-Си считали его другом своего дома. От восемнадцати до девятнадцати ежедневно, кроме воскресенья.
      Я уже вышел из монтажной, собираясь провести в коридоре пять последних минут перед эфиром, когда меня срочно позвали к видеофону.
      Сенатор Уилли смотрел с экрана, и я ничуть не удивился этому вызову.
      – Добрый вечер, дружище! - прогудел он, тыча толстой сигарой мне в лицо. - С нетерпением жду передачу… С удовольствием смотрю ваши репортажи… Но только, Бари… - он погрозил сигарой, - прошу без лишних обобщений.
      – Вы хотите, сенатор, прокомментировать мое выступление? - резко спросил я. - Или выступление моего друга с космической станции "Феникс"?
      Сенатор ухмыльнулся.
      – Имейте в виду, Бари, передача из космоса не состоится. Или вы оба послушаетесь доброго совета, или - проиграете!
      – Вот что, Уилли! - Я приблизился почти вплотную к экрану, забыв, что имею дело с телевизионным призраком. - Я здесь, в двух шагах от студии… Что ты можешь сделать со мной, дорогой ты мой друг?
      И повернулся спиной, направился в студию.
      – Остановись, Бари! - хрипел сзади динамик. - Подумай серьезно… Это последнее предупреждение!
      Я резко обернулся.
      – Я подумал, сенатор. Хочу спросить…
      – Да?
      – Уилли! Зачем ты убил мою жену Марию? Отвечай!
      Экран погас. Уилли отключился.
      На одном из контрольных мониторов был уже виден Аллен: он сидел в кресле под пальмой в своей космической дали. Изображение чуть размытое, прыгающее, но к началу трансляции с "Феникса" картинка будет нормальной.
      – Ты слышал, Аллен? - спросил я в передатчик.
      Он вскинул голову, понимая, что я его вижу, пристально вглядывался в глазок своей камеры.
      – Слышал, Джонни, все слышал. - Он говорил спокойно. - Я получил такое же зловещее предупреждение от Пентагона. Они одна шайка, свиные рыла, пострашнее чем у Босха…
      – Что будем делать? - спросил я.
      – Начинать! - Аллен озорно улыбнулся. - Наша возьмет!
      – Ты молодчина, Аллеи! Встретимся в студии!

Глава двадцать пятая

      Райт начал, как всегда, суховато, в сдержанной манере перечислять главные события дня. Он обычно не давал оценок, предпочитая, чтобы несложной умственной деятельностью занимались сами зрители, но его точно рассчитанные жесты, прищур глаз, чуть меняющаяся интонация голоса убеждали, что вечерние новости Фи-Би-Си - самые оперативные, самые объективные, самые что ни на есть американские. Группа Райта энергично трудилась здесь же в студии, позади камеры. Звенели телефоны, стучали машинки, бежала лента телетайпа. Самые важные новости тот или иной редактор передавал Райту, и он с ходу оценивал их и включал в обзор.
      Я не вслушивался в перечень событий - на контрольных экранах мелькали кадры хроники, заставки, бегущие буквы, и над всем этим парил Джимми Райт, то надвигаясь на зрителя своими резкими чертами лица, то отскакивая в тесную рамочку в углу кадра. Я следил краем глаза за одним экраном, на котором неподвижно застыл Аллен; космический канал связи был закуплен телекомпанией, и через некоторое время мой друг появится на миллионах земных экранов.
      Кончилась минута новостей. Камера повернулась в мою сторону. За полукруглым столом меня отделяло от Джимми буквально три шага, однако он встал, подошел ко мне, протянул руку:
      – Я хочу представить старого приятеля Бари. Привет, Джон! - Мы обменялись рукопожатием. - Бари не надо особо рекомендовать, так как "Телекатастрофу" смотрят все. - Он сел рядом, устроился поудобнее в кресле, будто один из миллионов телезрителей, спросил просто, по-домашнему: - Чем, Джон, вы нас сегодня припугнете?