Школьная библиотека (Детская литература) - Утро Московии

Коровин кивнул, представляя все это богатство.

— А еще, — продолжил Артемий Васильевич, — через посла Афанасия Власова, отправленного в Польшу, отданы в Кракове по повелению того же вора Димитрия еще подарки: городу Кракову персидский ковер, изображающий сражения, чрезвычайно искусно сделанный. Да еще, сверх того, подарки посылались — тут все записано.

— Да-а! — крякнул Коровин.

— Вот так-то! А ты говоришь, что Минин сто Рублёв дал. Больше не говори мне об этих рублях! Вон тут какие рубли ушли из казны, да и то записанные, а сколько ушло тайно? То-то!

Артемий Васильевич выпил сгоряча стопу вина, хрустнул головкой лука и торопливо сунул в рот большую ложку красной икры, заправленной конопляным маслом.

— Ладно, забудь! Пей, ешь да скажи мне: почто указ такой писан? Не вразумлю никак.

— А это потому такой указ на Москве писан, чтобы народ не разбредался розно, чтобы мужик, значит, у земли жил да прибавку государевой казне творил. Сейчас вся земля в запустении великом. Я вот проехал чуть не тыщу верст, посмотрел — ознобом душу захолонуло: пустые деревни стоят, пашни заросли, мужики разбрелись, многие воровать пристрастились, Бога забыли, никакого проку от них, а расход казны по всей Руси велик есть. На Москве сорок два приказа, да в них приказных людей — стольников, нас, грешных, стряпчих, дьяков, подьячих, толмачей-переводчиков — больше тыщи, а всех надо жаловать и копейкой, и платьем, да многие с царского стола глядят взять. Послов всяких корми-пои да подарки давай, а не то войну не в пору накличешь. А казаки? Те и вовсе обезбожились — ежегодь жалованья требуют, да с угрозою. На Крым вопреки цареву указу ходят, а как станут крымских татар воевать, так те татары присылают своих мурз и требуют за то казацкое воровство вне очередь подарки с царя. А откуда? Опять из казны. Сколько глаз туда смотрят!

А сколько ныне приписных дворян, без земли, тех, что только и знают, что службу служат на царевом жалованье? А сколько войску прибыло за это смутное время? Сколько стрельцов этих развелось? Много. И никто не хочет с коня слезть: в седле-то удобней, чем в кузне или за сохой. Вот ты теперь и посуди сам, Артемий Васильевич, каково ныне государевой казне? А на Москву еже день все идут и едут, идут и едут по родству и так — захребетники. А ведь никто тягла не платит. Сыщи их поди: Москва большая, схоронится — не найдешь. А недавно…

За окошком, через раскрытые ставни, послышался крик с площади, от правёжного столба. Там поставили, должно быть, слабого человека. Не вовремя поставили…

— Евграф! — крикнул Артемий Васильевич, и в ту же минуту появился в дверях Ноздря — подслушивал. — Затвори окошко: говорить мешают! — приказал хозяин. — Да принеси-ко теперь красного меду!

— Ежевичного?

— Малинового неси!

— Да Артемий Васильевич! Да батюшко! Да я для тебя головы не пожалею, не только ног! Да я сейчас самого что ни на есть лучшего…

— Живо!

Ноздря пошел к дверям, вжав голову в плечи, но все тем же неторопливым шагом, раздражавшим Артемия Васильевича: в этом шаге холопа казалась ему какая-то скрытая насмешка.

— А недавно, говорю, — продолжал Коровин, — вызвал государь-патриарх киевских ученых монахов, тоже на разорение казне.

— Чего делают?

— Книжки читают. Проверяют. Все новые книжки — постановлено — к ним в ведомость идут. Напишет, к примеру, князь Семен Шаховской свою летопись, или похвальное слово святым, или канон[66] какой, или там разные послания, вроде к шаху Аббасу[67], — все это идет в ведомость сначала, дабы чернокнижья[68] не развелось. А уж Шаховской мастер писать. Письмо патриарху так выписал — просил, дабы разрешено было ему четвертый раз жениться, — что патриарх будто бы прослезился. Большой умелец письмен. Так и его книжки все идут, говорю тебе, в ведомость к тем монахам, а потом уж впрягаются в золотые застежки.

— А окромя тех монахов на Москве не было никого, что ли? Именно их выписали?

— Зело грамотеи великие. Они языки знают. Им вменено учити риторике.

— Кого? Бояр? — спросил Артемий Васильевич ревниво.

— Не-ет… Их не научишь, — виновато покосился Коровин.

— Кого же?

— Боярских детей.

— А это ты к чему?

— А к тому все, что и эти монахи тоже царевым жалованьем поверстаны.

— Много ли?

— А жалованья им дадено, как сказывал мне подьячий Печатного приказа, вот сколько: корма по четыре алтына поденно, питья по две чарки вина с дворца, по две кружки меду, по две кружки пива.

Все получают. Сидят. Читают старцы. Пишут. Один перевел Плиния Младшего[69]. Сколько сидел да жалованья получал — не ведомо, а все тоже из одной казны — к этому говорю. Вот ты и поразмысли: откуда взять всего столько, как не с мужика! Вот он, указ-то, и пошел во все концы.

На площади опять прокричал человек.

За столом посидели, послушали.

— Ты чего-то худо ешь. Что — еда не московская? — нахмурился Артемий Васильевич.

В горницу вошел Ноздря с кувшином красного меда.

— Чего долго?

— Бежал, батюшко Артемий Васильевич, да за притолоку башкой задел — искры из глаз посыпались. Прямо лбом засветил со всего маху! — врал Ноздря.

— А где синяк? — прищурился хозяин, учуяв что-то в голосе холопа.

— Тут должон…

— Подойди-ка, посмотрю.

Ноздря подставил лоб и в тот же миг получил тупой удар оловянной ложкой.

— Вот теперь есть синяк! Есть! Посмотри, Архип Степанов, есть?

Ноздря отшатнулся, схватился ладонью за лоб и, непритворно пошатываясь, вышел из горницы.

— Хорошую ложку фряга подарил. Такой ложкой есть жалко — ее для лбов приберегу, — посмеивался Артемий Васильевич.

Стряпчий Коровин заглянул в братину, допил белый мед и налил красного.

Артемий Васильевич разгорелся от крепкого вина, но не насытился им — снова налил стопу.

— Мужика пожалеешь — без кафтана останешься. Царь Иван Васильевич Грозный не раз говаривал: народ что борода: чем больше стрижешь, тем она лучше растет, гуще. Вот ведь как сказывал всемогущий царь!

— Мудрость невелика… — скромно заметил Коровин.

— А слышал, как он рубли из Москвы выколотил? Нет? Я еще мал тогда был — лет восьми ростом, — а помню. Заставил Иван Васильевич собрать Москве колпак блох, для леченья будто бы. Срок положил четыре дни. Да разве блох соберешь! Набрать-то их набрали, может, и больше, да не удержишь! Срок-то прошел, а блохи ускакали! Ха-ха! — Артемий Васильевич наклонил голову к столу, ткнулся лбом в столешницу и хохотал, напрягая красную шею.

Коровин посмотрел, как дергаются под шелковой рубашкой его лопатки, выждал, когда хозяин успокоится, и с деланным интересом, хотя и сам знал, что было такое на Москве, спросил:

— И каково же окончание того промысла царева?

— Разгневался для виду, а потом помиловал — велел за неисполнение царской воли своей собрать с Москвы по полтине с головы. Вот как дела делались! Зато и царства ему покорялись, что Сибирское возьми, что Астраханское, что Казанское! Он бы и еще отгромил — и Литву, и Польшу, — да смерть помешала. Да ты разоблачись! Жарко, поди, в кафтане-то?

Коровин не возражал, не поддакивал: он был сыт и доволен угощением. Пот выступил у него на лбу от малинового хмельного меда. Он распарился. Расстегнулся блаженно. Говорить и думать хотелось только о хорошем, и он хотел было найти подходящую тему, но отворилась дверь, и вошел Ноздря.

— Артемий Васильевич, там кузнец ждет. Стрелец его…

Хозяин махнул рукой — пусть подождет. Выпил еще стопу вина, закусил грибами и забыл, о чем только что говорил со стряпчим, но разговор продолжил:

— Так твоя посылка в том и есть, что указ привез?

— Вся в этом и есть, истинно говорю!

— Добре! Пойдем-ко, я покажу тебе за это свои кладовые!

Воевода надел на шею ожерелье из серебра, украшенное драгоценными каменьями, поверх скуфьи[70] нахлобучил, но тут же поправил кунью горлатную шапку[71], заломил слегка тулью и, разгорячась, прямо в теремной шелковой рубахе, с ножом у левого бедра и с оловянной ложкой — у правого, вышел через сени на просторный рундук[72]. Шел он впереди стряпчего, исполненный достоинства и несокрушимой веры в свое прочное положение в этом нелегком для житья мире.

Дворня — те, кто потрусливее, — как только воевода пошел с рундука на крыльцо, тотчас кинулась врассыпную. Кто был при деле или делал вид, что работал, задвигались старательно и нелепо, движения были неестественными, как все, что делается напоказ.

Артемий Васильевич сошел с крыльца, «причастил» кое-кого ложкой по голове и намеревался было пройти к длинному амбару о семи дверях, но заметил кузнеца. Вскинул бороду на ходу, присмотрелся. «Весь день кувырком! — с досадой подумал он, вспомнив, что сегодня не осматривал хозяйство и еще не давал распоряжений. — А теперь вот еще иноземец заботу принес. Поможет ли кузнец?»

Ждан Виричев стоял без шапки у левой башенки тесовых ворот, спиной к массивной калитке. Увидев, что воевода смотрит на него, поклонился в пояс, коснувшись рукой, в которой держал шапку, земли. Кровь в тот же миг кинулась в голову — порозовели уши старика. В этот момент к нему подскочил Ноздря, схватил за однорядку на спине, сильно толкнул на землю. Потом ретивый служитель несколько раз пригнул голову кузнеца за волосы к земле.

— Вот те! Вот! Будешь честь знать, страдник! В землю поклон бей!

Ждан Иваныч остался стоять на коленях. К нему подходил воевода.

— Виричев Ждан, сын Иванов?

— Истинно, отец наш… — прохрипел старик, еще не отдышавшись, а Ноздря изловчился и снова ткнул кузнеца в землю, на этот раз лицом.

Артемий Васильевич махнул кистью руки — прогнал Ноздрю.

— Внимай, Ждан Иванов! Отправляйся без промешки на новый фряжский корабль, что нынче в ночи пристал, там ждет тебя фряга Джексон, исполнишь ему все, что он скажет. Уразумел, холоп?

— Уразумел, отец наш… — поспешно поклонился Ждан Иваныч, но уже в спину воеводе.

Воевода повернулся к стрельцу Фильке.

— А ты пойдешь с ним, возьмешь во фряжском ряду московского толмача!

Филька не скрывал радости, что можно уйти с этого двора на волю.

— Ступай! — грубо крикнул он кузнецу, а сам воровато подмигнул ему.

Глава 9

Ричард Джексон, член английской торговой компании «Московская компания», образованной в Лондоне в 1555 году, считал себя атлетом. Но сегодня он охотно стал бы поваром Остеном Биром или кем угодно, лишь бы сбросить с себя эту убийственную, нечеловеческую усталость — результат последней недели плавания. Он из последних сил выдерживал осанку, подтянуто прошел по набережной Сухоны от воеводского дома до своего судна «Благая надежда», отдал у трапа распоряжение — постучать к нему, как только его спросят русские, и прошел в свою каюту. Притворив за собой дверь, он отцепил шпагу, снял шляпу, медленно стянул причудливо вышитые перчатки, расстегнул воротник. «Надо бы записать в дневник…» — мелькнуло у него в голове, когда он опускался на койку, но всякие движения, в том числе и движения мысли, были для него непосильными в эту минуту.

Следовало отдохнуть хоть немного, оставив все заботы: о судовых делах, о предстоящем сухопутном путешествии от Вологды до Москвы, даже о несчастном втором судне экспедиции — «Благое предприятие», унесенном бурей на север и до сих пор пока не вернувшемся. Забыть обо всем, но только не о том, что заставило нынче идти к воеводе… «Часы… Часы… Часы… — напряженно пульсировало в отяжелевшей голове, кровью стучало в ушах это слово. — Часы… Часы… Часы…»

Несколько дней назад на подходе к острову Спасскому, как раз близ того скорбного места, где в 1553 году погибла без пищи и от холода экспедиция сэра Уиллоби[73], достославного моряка, рыцаря, погибла всего в каких-то ста милях от Святого Носа, — вдруг, будто повторение судьбы, разразилась буря.

Ричард Джексон в те часы обдумывал, какую жертву принести морю у Святого Носа, ибо считалось, что в этом темном, неспокойном, вечно туманном месте бросить мяса, масла или что-то еще необходимо. Он еще не пришел к решению, когда почувствовал сильный крен, какой обычно является результатом неожиданного шквала. Он поднялся на палубу и, как опытный моряк, тотчас понял, что поднимается серьезная буря.

За короткое время второй корабль экспедиции, «Благое предприятие», отнесло от флагманского, и вскоре за стеной еще не разогнанного ветром тумана, дождя и преисподнего сумрака на «Благой надежде» услышали прощальный выстрел. «Благое предприятие» исчез. Его ждали в бухте Святого Николая, но не дождались, и Ричард Джексон решил продолжать путь. Но прежде чем «Благая надежда» достигла бухты и вошла в устье Двины, корабль больше суток боролся со стихией. Опытная команда, купцы и все низшие должностные лица выполнили свой долг, спасая корабль и себя.

Можно было бы считать — при условии, что «Благое предприятие» прибудет в Великий Устюг, — считать и надеяться, что все кончилось благополучно, если бы не пострадала дорогая вещь, предназначенная самому русскому царю. Вещь эта — часы в великолепном деревянном футляре. Но футляр не пострадал от падения часов во время бури, а пострадал механизм. И если здесь не починить часы, то невозможно будет поднести этот подарок русскому монарху от имени английского короля.

Там, в Москве, должен состояться разговор с царем по очень важным вопросам, решение которых во многом может зависеть от столь редкого подарка. Без этих часов, считал Ричард Джексон, ничего не сможет сделать и посол Мерик, живущий сейчас в Москве и, по слухам, немало преуспевший и в дипломатии, и в торговых делах.

«Дипломатии… симпатии… Тьфу! А в тысяча шестьсот четырнадцатом году отказали Мерику в плавании английских купцов по Волге в Персию…» — вздохнул начальник экспедиции.

Не первый десяток лет англичанам не давало спать желание заполучить путь в Индию через Россию. Этот путь, если бы он был открыт, способен был противопоставить барышам испанских конкурентов Английского королевства свои невиданные барыши.

Англия уже завоевала европейский рынок своими сукнами, теперь ей нужен самостоятельный и непременно монопольный путь в Индию и Китай. Но Москва не разрешала проезд и при Грозном, и при Борисе. Однако теперь другой, молодой царь, — возможно, он позволит наладить английским морским караванам долгожданный путь на золотой дремотный Восток. Они, англичане, готовы, наконец, платить пошлину, а это деловое предложение. Опустевшая казна, разоренная смутой земля русская — это так кстати! Если не удастся склонить царя пропускать караваны по Волге, тогда надо добиваться на тех же условиях — по Оби.

«Часы… Часы… Часы… — не поддаваясь дремоте, старался думать Джексон. — Нет, все же долой отдых! Надо записать впечатления в дневник!»

Он заставил себя подняться. Из сундука для личных вещей достал толстую тетрадь в бордовом сафьяновом переплете, трепетно открыл первую страницу и с умилением прочел ее. Эту страницу надо было написать после путешествия, но он тайно написал ее сразу после банкета в Грэйвзенде, того великолепного банкета, где было так много дам, богатых купцов и опытных мореплавателей… Нет, эта страница согревает его, Ричарда Джексона, придает ему сил, мудрости, ведет к цели.

«Величайшему и славнейшему Якову, милостью Божией королю Англии, Шотландии и Ирландии!

Превосходнейший и грозный государь!

Мой ум, с юности глубоко склонный к познанию мореплавания и географии, часто движим был к серьезным трудам по изучению важнейших вопросов, относящихся к этим наукам. Теперь я считаю себя достаточно сведущим, чтобы представить отчет Вашему Величеству и описать северные страны мира, обозначая каждую лигу[74], которую я проехал и видел во время моих путешествий. Местности, показанные здесь, но которые я сам не видел и не обследовал, я нанес на карту на основании трудов лучших авторитетов, какие я мог только найти, и если я ошибаюсь, то вместе с учеными Герардом Меркатором[75], Абрахамом Ортелием[76]и им подобными. Моя опытность и мои знания побуждают меня поэтому представить Вашему Величеству некоторый опыт в виде настоящих моих записей, касающихся неведомых европейцам земель, а также народов, населяющих их, их обычаев, религий, вооружения, языков и пр. и пр. и пр. Я вижу, как своей королевской поддержкой Вы способствуете новым открытиям, и прошу Ваше Величество принять результат моих путешествий как доказательство моей преданности Родине и усердной службы Вашему Величеству, здоровье и счастливую жизнь которого да продлит Господь Всемогущий.

Вашего Величества нижайший подданный

Ричард Джексон»

Перелистнув титульную страницу, Ричард Джексон проверил первую, деловую.

«Во вторник, 28-го, после банкета мы простояли на якоре в Грэйвзенде, запасаясь всем, что нам нужно…»

Перелистнул десяток страниц, нашел нужное:

«Продолжая путь от упомянутого выше Святого Носа, мы подошли к мысу Милости на широте 66° 45?, близ входа в бухту Святого Николая. У этого берега глубина достигает 126–192 футов[77], дно песчаное, удобное для того, чтобы бросить якорь. Утром следующего дня к нашему борту причалила русская двадцативесельная ладья, в которой было 24 человека. Шкипер ладьи поднес мне большой каравай хлеба, шесть кольцевидных хлебов, которые у них называются калачи, четыре сушеные щуки и горшок хорошей овсяной каши. Я же дал шкиперу гребень и маленькое зеркало. Он сказал мне, что отправляется на промысел рыбьего зуба, добываемого из крупной рыбы — моржа. После чего я предложил всем выпить. Когда начался отлив, они удалились в очень расположенном к нам настроении. Шкипера звали Гавриил Ломов».

Ричард Джексон вспомнил этого русского человека с большой теплотой. Это была первая встреча в море. Он читал дальше:

«От мыса Милости пошли далее, пока не достигли Крестового острова в 17 милях[78] к северо-западу и в 61 миле от острова Святого Николая. Здесь мы переплыли на другую сторону бухты и поплыли к юго-западу и на двенадцатый день указанного месяца благополучно прибыли на рейд острова Святого Николая в Русской земле, где мы и стали на якорь, пройдя от родных берегов 1843 мили. Город на Двине зовется Михайло-Архангельск…»

Ричард Джексон оторвался на минуту, прислушался к торговому шуму на пристани и снова погрузился в чтение, вспоминая попутно, не пропустил ли какой-либо важной подробности этнографического или географического порядка.

«Затем я и мои спутники прибыли в город Колмогоры, лежащий на расстоянии 57 миль от бухты Святого Николая на широте 64°25?. Затем по Двине, которая течет очень быстро, в тот же день проплыли устье Пинеги, по левую руку от нас, в 8 милях от Колмогор. Оба берега реки Пинеги около ее устья очень высоки. Они состоят из алебастровых скал и покрыты лесом, а по всему берегу лежат стволы хвойных деревьев. Так, подвигаясь вперед, мы доплыли до Емца, лежащего приблизительно в 57 милях от Колмогор. Вдоль всего этого пути русские выделывают много дегтя, смолы и золы из осины. Затем в последний день вышеуказанного месяца я прибыл в старинный город, называемый Великий Устюг. Здесь в реку Двину вливаются две реки, одна называется Югом, другая — Сухоной. Река Юг вытекает из страны татар, называемых черемисами, смежной с пермской землей, а Сухона берет начало из озера неподалеку от города Вологды. По этим рекам ходят русские суда, называемые насадами, они очень длинны и широки, крыты сверху и плоскодонны; они сидят в воде не более чем на четыре фута и поднимают 200 тонн, в то время как наше судно „Благая надежда“ поднимает всего 120 тонн. На их судах нет никаких железных частей, но все сделаны из дерева, так что можно подумать, что с железом русские вовсе незнакомы».

Прочитав последнюю фразу, Джексон засуетился, стал лихорадочно доставать перо и чернила, он словно опасался упустить какую-то важную мысль и старательно записал:

«Однако, будучи сей день у местного маршалка — воеводы, он же и городу начальник, я узнал, что у них есть не только кузнецы, изделия коих я во множестве видел в торговых рядах над Сухоной, но и мастера, способные разобраться в таком поистине непростом деле, как часы! Я, естественно, в это не верю и согласился показать одному из названных мастеров поломанные в бурю часы — предмет моей глубокой скорби! Мастер рекомендован самим воеводой. Разумеется, туземец ничего не сделает полезного (да и было бы наивностью ожидать большего!), а дурного я не позволю, поэтому его визит я стану рассматривать как предписанное нашим Уставом знакомство с оригинальным представителем местного населения. Что же касается часов, то я постараюсь в Москве с помощью посла Мерика найти достаточно опытного в этом деле и достойного иностранца — будь то итальянец или голландец, — чтобы он, с Божьей помощью, наладил механизм, и уж после этого дорогая вещь будет поднесена русскому царю. Ах, лучше бы мне утонуть, чем испытывать такое отвращение к самому себе за порученную мне и не сохраненную вещь!»

Ричард Джексон почистил перо, аккуратно положил локоть на стол, как когда-то учили его с братом, дабы почерк был ровнее, и старательно продолжал:

«Любопытна во всех отношениях встреча с воеводой. Он провел меня в деревянный замок, называемый… — Тут Джексон достал записную книжку, посмотрел слово и вывел: — Хоромами. В большой, но невысокой комнате было очень много икон — живописных изображений Бога, святого или святых в золотых и серебряных обрамлениях, называемых окладами. Естественно предположить, что религия должна была размягчить их нравы. Однако, войдя во двор неожиданно, я увидел, как этот воевода — христианин! — собственноручно бил своего слугу палкой. При этом на лице воеводы я не различил никаких соответствующих случаю эмоций, — казалось, что он выполняет такое же незначительное, но неотложное дело, как если бы выколачивал ковер».

Ричард Джексон опустил уставшую руку с пером и прикрыл глаза. Он подумал: как там, дома, его жена справляется с прислугой? А подумав так, он вдруг представил родной Грэйвзенд, всю семью: жену, сына и двух дочерей. Увидел толпу покупателей в их лавке, которой сейчас остался управлять сын. Увидел экипаж, на котором еще ни разу не довелось проехать по улицам, увидел лошадей… Дело, слава богу, кажется, пошло неплохо… Конечно, печально, что родной брат Уильям погиб в абордажной схватке его корабля с испанским. Печально. Зато все серебро перешло на английский корабль, а друзья брата, истинные джентльмены, отдали пай погибшего ему, Ричарду, наследнику славного конкистадора[79]. Если бы не это наследство, с чего тогда было начинать торговое дело?

В дверь постучали. Вошел посыльный от вахтенного и сообщил, что у трапа капитана спрашивают трое русских: толмач, солдат и старый человек.

Глава 10

Да, он ждал их, но все же приход русских был немного и неожидан (только расписался!), и преждевремен. Ричард Джексон отдал распоряжение, чтобы минут через пять к нему провели кузнеца с переводчиком. Когда посыльный вышел, Джексон заволновался, почувствовал себя неготовым принять русского мастера, вероятнее всего, потому, что он не знал русского характера и боялся отдавать часы в ремонт кузнецу.

Но вскоре раздались шаги на палубе. Джексон поправил белый отложной с кружевами воротник, затем прицепил к ленте через плечо шпагу. Подтянул пояс на панталонах, пышно набитых ватой, простеганных, шитых золотыми нитками по шелку и украшенных снизу кружевами. «Ох уж эти панталоны! — подумал Джексон, не будучи снобом. — Из-за этой моды пришлось в парламенте расширять кресла для делегатов». В карман камзола он положил большой носовой платок — новинку моды. Глянул на себя в стальное зеркало, подкрутил длинные усы, загнутые концами вверх, расчесал эспаньолку[80] и нашел себя более респектабельным, чем при визите к воеводе. Однако и этого Джексону показалось мало — мальчишество, что ли, нашло на него? — он достал поясные часы «нюрнбергское яйцо»[81] (немного таких часов на свете!) и подвесил их к поясу на золоченой цепочке, а еще успел прыснуть на себя духами в тот момент, когда шаги пришедших замерли у каюты.

«Ну, посмотрим…» Ричард Джексон шагнул к порогу, как к борту абордажного судна.

Отворив дверь, он увидел бойкого московского толмача Михаилу Глазунова. Тот был переведен в Великий Устюг на три года из Посольского приказа с высоким жалованьем в 40 рублей в год, не считая кормовых по две гривны на день и по портищу сукна ежегодно. Да и стоил того Михайло Глазунов! Слыл он толмачом честным и старательным, поддерживал свою репутацию всячески: и поведением примерным, без пьянства и скандалов, и отказом от иноземных посулов перед таможенными досмотрами да перед взысканием пошлин в государеву казну, и нравом достойным, и знанием дела. Он понимал речь на двух языках, а на третьем, английском, мог изъясняться, за что дьяк Посольского приказа обещал перевести его в переводчики с жалованьем в 75 рублей и держать при себе на Москве для грядущего роста, ежели к наукам будет и дородность в теле.

— Я имел удовольствие встречаться с вами, — заметил начальник экспедиции с легким учтивым поклоном, после того как они обменялись приветствиями.

Ричарда Джексона не смущали ни произношение, ни костюм толмача, впрочем довольно сносный для этой земли и представлявший, как успел он заметить, нечто среднее между костюмами боярских детей и мелкопоместного дворянства, коих он наблюдал в Михайло-Архангельске, Емце и здесь, в Великом Устюге. На толмаче были чистая синяя рубаха и кафтан, на шее — железное ожерелье тонкой работы, в руке он держал красивую шапку с опушкой из рыжей лисы, и все это вместе выглядило так хорошо, свободно и ладно, будто он родился во всем этом. Особенно понравилась Джексону походка толмача — легкая, но степенная, говорившая о сдержанной силе и достоинстве этого невеликородного человека, которому предстоял нелегкий путь по служебной лестнице. Бороду он носил недлинную, но не настолько, чтобы вызвать неудовольствие начальства, волосы, — наоборот, стриг коротко, показывая тем самым свою близость по чину к высокородным и сильным людям.

— Это кузнец Ждан Иванов, великоустюжского посада тяглой человек. Понимаете? — сказал толмач и отступил в сторону, представляя кузнеца.

Но этого не требовалось: Ждан Иваныч был на две головы выше толмача, и Джексон уже с интересом рассматривал его.

— Понимаю. Благодарю вас.

— Хороший мастер, — продолжал толмач, поддерживая беседу. — Он готов исполнить ваш заказ.

Ричард Джексон и Ждан Виричев смотрели друг на друга. Ждан Иваныч с интересом рассматривал костюм иноземца, не дивясь и не хихикая в душе, понимая мудро, что сколько на белом свете вер, столько и штанов. Англичанин же старался понять этого спокойного, с виду очень бедного человека. В глазах старика он прочел ум, энергию. По рукам и особенно по характерному дымно-железному духу, что исходил от однорядки и лаптей кузнеца, он понял, что этот человек имеет дело с горячим железом.

— Спросите его, может ли он починить часы?

— Не знаю, — ответил старик, когда толмач перевел. — Во всяком деле досмотр нужен.

Англичанина ответ не удовлетворил. Он уже был склонен оставить затею с починкой часов, только потолковать на разные интересующие экспедицию темы, в том числе и бытовые, но, как воспитанный человек, решил довести разговор до логического конца, то есть, по его мнению, до отказа кузнеца от непосильного дела.

— Спросите, знает ли он, что такое часы? — Но тут же уточнил: — Спросите, чинил ли он когда-нибудь часы?

— Приходилось. Можно и твои посмотреть, иноземец хороший, — сказал Ждан Иваныч.

Он засунул шапку за пояс и, освободив руки, вытянул их ладонями вверх, — сильные, надежные, как бы говоря: «Ну, где же они, твои часы?»

Ричард Джексон ничего подобного не ожидал, и, повинуясь этому властному жесту вытянутых рук, он отступил в угол каюты и достал ящик, в котором, обложенные ватой, лежали часы в футляре красного дерева. Оглянулся. В лице старика по-прежнему были спокойствие и почтительное ожидание. Англичанин помедлил, вздохнул и достал сокровище.

— Прошу взглянуть, — изменяя английскому спокойствию, сказал он дрогнувшим голосом и положил часы на стол. — Вот сюда! — указал он на скамью, намертво привернутую к стене и полу.

Ждан Иваныч перекрестился. Сел. Замер. Перед ним лежали часы. Это редкое творение чьих-то человеческих рук, ума, почти живое чудо одухотворенного человеком металла, несколько лет назад поразившее старого кузнеца, теперь вновь подействовало на него, взволновало, заставило забыть неудобство чужого помещения, разговоры не по чину, заботы по дому, опасность нависшей с утра воеводской грозы и даже Алешкину крицу… «А вдруг я не умудрюсь? — испуганно подумал он. — Почто, скажет воевода, часомерщиком пролыгался[82], коли дело не ведаеши? И поставит на правёж…» Но сильнее страха было желание заглянуть внутрь механизма. Какой он там, за деревянной стенкой? Такой ли, как в тех часах, что он уже чинил, или другой, неведомый? Ждан Иваныч нагнулся, вытер руки о подол однорядки и осторожно придвинул часы к себе.