Повесть о художнике Айвазовском (не полностью)

      Остаток дня Айвазовский провел в беспокойном блуждании по петербургским улицам. Согласится ли Юлия стать его женой?
      От надежды он переходил к отчаянию. Жизнь без Юлии казалась ему лишенной смысла.
      Возвратясь к себе на квартиру, он почувствовал еще большее душевное смятение. Неожиданно его обожгла мысль: вдруг Юлия решится на брак с ним, не любя его? Художник то брался за палитру и кисти, пытаясь дописать давно начатую картину, то бросал их и нервно расхаживал по мастерской, то подходил к портрету Юлии и вглядывался в чистые девичьи глаза.
      В эти минуты Айвазовский верил в то, что Юлия разделяет его чувство, и он будет счастлив с нею. Но потом его снова охватывало сомнение: быть может, она согласится, привлеченная его славой, деньгами, беспечной, полной блеска жизнью, которую он может ей дать? Этого больше всего страшился знаменитый художник, успевший узнать корыстолюбие светских дам и девиц, видевших в браке лишь выгодную сделку. Но разве Юлия им подобна?
      Ведь она так отличается от них по складу ума, по взглядам на жизнь, по манерам. Нет в ней ни заученного кокетства, ни желания во что бы то ни стало казаться умнее и интереснее, чем она есть. Юлия была воплощением естественности, правдивости, простоты. И Айвазовский снова подходил к портрету молодой гувернантки и опять вопрошал о своем будущем, о своей судьбе доверчивые и ясные глаза.
      Только на рассвете Айвазовский забылся тяжелым беспокойным сном.
      Он проснулся поздно. Было близко к полудню. А ровно в двенадцать часов он обычно начинал свой урок.
      Поспешно приведя себя в порядок, художник послал за экипажем.
      Юлия с детьми была уже в классной комнате. Старшие барышни еще не появлялись, занятые своим туалетом.
      Айвазовский робко взглянул на Юлию и все его сомнения рассеялись. Счастье сияло в ее правдивых лучистых глазах, открыто искавших его взгляда. Дав задание ученицам, Айвазовский, замирая, подошел к девушке.
      - Я согласна, - тихо сказала Юлия.
      После этих слов события понеслись с головокружительной быстротой. Уже к концу дня Юлия покинула дом, где служила гувернанткой. А еще через несколько дней слухи о помолвке знаменитого художника с гувернанткой Юлией Грево облетели петербургские гостиные.
      Многим казалось невероятным, что Айвазовский, до сих пор так упорно избегавший сетей Гименея, попался так внезапно.
      Были и такие, которые не верили слухам. Но все сомнения сразу исчезли, когда сам Айвазовский сообщил в салоне княгини Одоевской, что он счастлив, как никогда, и скоро женится.
      Весть о предстоящей женитьбе знаменитого художника на бедной гувернантке всколыхнула великосветское общество. Дамы не одобрили этот брак. Они говорили, что при своей славе, красивой внешности, обеспеченности Айвазовский мог бы породниться со знатной дворянской фамилией.
      До Айвазовского доходили пересуды светских кумушек, и он от души хохотал. Но вскоре он заметил, что в некоторых домах, где раньше считали за честь его посещения, его стали принимать холодно и даже высокомерно. Свет мстил ему за обманутые надежды. Многие вдруг вспомнили и о его плебейском происхождении. Айвазовскому стал противен Петербург с его ханжеской моралью, и он уехал с Юлией Яковлевной в Феодосию. Родной город одобрил выбор художника.
      Во время свадебного пира несколько сот наездников устроили конные состязания в честь художника и его жены..
      Сразу после свадьбы Иван Константинович и Юлия Яковлевна отправились на некоторое время в деревню недалеко от Феодосии.
      Полк наездников-джигитов провожал новобрачных до самой деревня. Такие почести в Феодосии еще никому не воздавались.
      ДЕВЯТЫЙ ВАЛ
      В Петербурге умер Белинский, не прожив и сорока лет. За последние годы много близких людей ушло из жизни: умерли Оленин, Зауэрвейд, Крылов, в Италии внезапно скончался веселый друг юности Вася Штернберг. Но смерть Белинского особенно поразила его. Больше со страниц журналов не будут звучать его пламенные статьи и в петербургских литературных кружках не раздастся его глуховатый, страстный голос.
      Айвазовский с болью в душе вспоминал, как было ему до слез жаль этого полного духовных сил и жажды работы, но уже приговоренного к смерти, тяжело больного труженика.
      Как много благородных, прекрасных мыслей внушил ему Белинский во время горячих споров!
      Среди своих прежних картин Айвазовский разыскал "Спасающиеся после кораблекрушения". Эту картину хвалил Белинский. Она говорила о мужестве. Сам Белинский был олицетворением мужества. Он никогда и никого не боялся, говорил и писал только правду.
      И вот теперь пришло время, когда мужественные, смелые люди открыто поднялись на борьбу за свободу. Во Франции, Германии, Италии началась революция.
      Из Рима Айвазовскому сообщили, что его друг Векки присоединился к Джузеппе Гарибальди и стал его адъютантом.
      Мир был уже не так безмятежен, как долгие годы это казалось Айвазовскому. Теперь не время было писать дышащие счастьем и покоем морские виды. В Европе - баррикады. В Петербурге у Кукольников Белинского называли баррикадником. И Векки, милый друг юности, тоже стал баррикадником. Векки, беспечный, веселый, так любивший лунные ночи в Неаполе... Чем же он хуже Векки? В России нет баррикад, но в России книги и картины тоже могут стрелять. Он напишет такую картину. В мир пришло великое беспокойство, его картина тоже должна волновать и потрясать. О таком искусстве говорил Белинский.
      Айвазовский закрылся от всех в мастерской. Дни шли, не он не прикасался к палитре и кистям. Он подолгу сидел в кресле с закрытыми глазами. Со стороны могло показаться, что человек погружен в забытье. Но в это время его мысль неустанно работала. Ясно вставало в памяти детство. Он с другими мальчиками помогает рыбакам выгружать серебристую, трепещущую рыбу. Во время отдыха рыбаки рассказывали о страшных бурях, о кораблекрушениях. Вспомнилась юность: странствия в чужих краях по морям и океану. Однажды по пути из Англии в Испанию в Бискайской бухте пароход выдержал жестокую бурю. Все пассажиры обезумели от страха. Он держался рядом с капитаном. Они подружились в самом начале плавания. Художник тоже испытывал страх. Но даже в эти минуты его не покидала способность любоваться прекрасной грозной картиной бури. Память глубоко сохранила эти впечатления.
      Чудом они добрались тогда до Лиссабонской гавани. А европейские газеты уже распространили слух о гибели парохода и пассажиров. Были напечатаны фамилии погибших. Среди них было и его имя.
      Через некоторое время он прибыл в Париж. Друзья глядели на него как на воскресшего из мертвых.
      В памяти вставали и другие бури: в Финском заливе, на Черном, море. Люди гибли, но люди и побеждали. Побеждали те, кто был смелее и не сдавался смерти, кто страстно хотел жить. Такие и на хрупкой скорлупке - как по-иному назовешь обломки корабельной мачты или рыбачий баркас среди волн? - боролись и одолевали бурю. Шторм отступал перед мужеством человека. Людская воля! Он знал о ней не понаслышке. Он видел ее воочию: на море, на суше.
      Когда Айвазовский все это передумал и перечувствовал, его руки потянулись к палитре и кистям.
      И вот на холсте начало возникать пережитое... Над бушующим океаном вставало солнце. Оно открывало настежь ярко-алые ворота в грядущий день. Теперь только стало возможно разглядеть все, что недавно скрывал ночной мрак. Высоко поднимаются гребни яростных волн. Одна из этих волн самая высокая. Ее зовут девятым валом. Со страшной силой и гневом она вот-вот обрушится на потерпевших крушение. А они судорожно вцепились в обломки мачты.
      Кто эти несчастные, как они попали сюда? Повесть этой трагедии коротка. Еще вчера утром, когда их корабль вышел из гавани в открытый океан, был ясный, солнечный день, безмятежно сияла высокая, чистая лазурь неба. Спокойная ширь океана манила к дальним, неведомым берегам, куда корабль должен был доставить ценный груз. Моряки - мечтатели. Не смотрите на то, что у них грубые, обветренные лица. В душе каждого моряка постоянно живет мечта: увидеть новые страны, незнакомых людей и вдруг найти среди них друзей на всю жизнь... Но к вечеру поднялся ветер, грозовые тучи быстро заволокли небо. Океан заволновался. Ослепительные молнии прожигали небо, громовые раскаты сотрясали воздух. Валы поднялись кругом, целые круговороты валов. Они все ближе и ближе обступали корабль и наконец дружно ринулись в атаку на него. Только вспышки молний освещали эту смертельную схватку между кораблем и грозной стихией. Под шум громовых ударов и ревущих валов не слышно было треска ломающегося корабля и криков погибающих в волнах людей. Только стук собственного сердца слышал каждый моряк. И те, чьи сердца были преисполнены мужеством, решили не сдаваться, не стать добычей ненасытного морского чрева.
      Несколько друзей были все время вместе. Они не потеряли друг друга и тогда, когда тонул корабль. Они вместе вцепились в обломки корабельной мачты. Среди пучины они ободряли друг друга и поклялись напрячь все свои силы и выдержать до спасительного утра. Гром отгремел. Дождь прекратился. Вода стала ледяной, и они закоченели. Но все это пустяки. Самое страшное круговорот валов. Он может накрыть их и похоронить в пучине в любую минуту.
      Главное - выдержать до утра. Дождаться солнца. Солнце - лучший друг человека. Оно укротит эти бешеные валы.
      Но они выдержали. Они дождались утра, солнца. Кончилась страшная ночь. Солнечные лучи расцветили тяжелые волны всеми цветами радуги.
      Но больше всего в картине густой зелени, почти изумруда. Это цвет надежды. Буря напрягает свои уставшие за ночь мышцы. Но они уже ослабели. Еще немного - и будут сломлены ее последние броски.
      Свет, солнце вступили в союз с люд,сдой волей. Жизнь, люди* победили хаотический мрак ночной бури в океане. Хвала Человеку! Слава Жизни!
      Свою картину Айвазовский назвал "Девятый вал". Она была окончена в 1850 году.
      Художник выставил ее в первый раз в Москве. О ней ходили легенды. На "Девятый вал" приходили смотреть по многу раз, как когда-то на "Последний день Помпеи". За столетие мимо нее прошли миллионы людей. Она волновала современников Айвазовского, она волнует людей нашего времени и будет волновать наших отдаленных потомков. Она стала самой известной картиной Ивана Айвазовского.
      СЕВАСТОПОЛЬ
      В октябре 1853 года Турция объявила войну России. Сразу после этого английский и французский флот появился в Босфоре.. Англия и Франция заявили, что они берут под защиту Турцию, На самом деле они хотели уничтожить русский флот и захватить русские земли.
      18 ноября 1853 года русская эскадра под командованием адмирала Нахимова разгромила турецкую эскадру в Малой Азии, в бухте города Синопа.
      В жарком бою турецкие корабли были разбиты и потоплены, Павел Степанович Нахимов стал героем Синопа.
      Через короткое время после этой славной битвы английская" и французская эскадры из Босфора вышли в Черное море. Англия и Франция пошли на открытый разрыв с Россией. В марте 1854 года они официально объявили войну России. Так началась Крымская война.
      В том же марте в столице Черноморского флота Севастополе Иван Константинович Айвазовский открыл выставку своих картин.
      Айвазовский любил родину, любил флот. Его радовала каждая победа русских войск над неприятелем. Своей кистью художник стремился прославить победы русского флота и героизм моряков. Когда началась война, он не мог спокойно усидеть в Феодосии. Мысленно Айвазовский был в Севастополе. Он понимал, что в этой войне судьбу отечества будет решать Севастополь русская военная твердыня на Черном море.
      Айвазовский решил отправиться в Севастополь и выставить, там картины о великих победах черноморцев. Эти картины должны были воодушевить моряков на новые славные подвиги. Так понимал цель выставки своих картин художник-патриот. Он не ошибся: на выставке, открытой в севастопольском морском собрании, к картинам невозможно было пробиться, столько было желающих их посмотреть. Многие зрители приходили на выставку по нескольку раз.
      Три картины были в центре внимания. Первая, "Наваринский бой", изображала легендарное морское сражение 20 октября 1827 года. В то время Россия, Англия и Франция решили наконец помочь истекающей кровью Греции в ее борьбе против турок. Долго увещевали Эти государства турецкого султана прекратить зверства против греков. Переговоры ни к чему не привели. Тогда союзный флот России, Франции и Англии запер турецкий флот, действовавший против греков, в гавани города Наварина. Это был древний Пилос на западном берегу Пелопоннеса.
      Люди с неослабевающим вниманием следили за действиями союзного флота. Дело свободолюбивых греков волновало весь мир.
      66 турецких кораблей с 2224 орудиями и сильная береговая артиллерия грозили 26 русским, английским и французским кораблям.
      20 октября 1827 года произошла кровопролитная Наваринская битва.
      Русский флот был в центре и принял на себя всю тяжесть боя. Флагманский корабль "Азов", которым командовал тогда Лазарев, храбро вступил в бой сразу с пятью неприятельскими кораблями. "Азов" потопил три турецких корабля, посадил на мель линкор и уничтожил турецкий адмиральский фрегат.
      Экипаж "Азова" покрыл себя неувядаемой славой. Среди его героев были лейтенант Нахимов и мичман Корнилов.
      Исход Наваринской битвы решил доблестный русский флот. Турецкий флот был уничтожен. Весь мир восхищался смелостью и военным искусством русских моряков.
      Айвазовский воссоздал в своей картине эту памятную морскую битву и в центре изобразил героическую борьбу корабля "Азов".
      Севастопольцы по-разному глядели на эту картину. Для одних она была великой страницей исторической летописи Черноморского флота, а для других перекликалась с современностью. Лейтенант Нахимов и мичман Корнилов, действовавшие тогда на "Азове", были теперь мозгом и сердцем флота: Нахимов - старшим из флагманов флота, Корнилов - начальником штаба флота.
      О славной истории бесстрашных черноморцев напоминала и другая картина Айвазовского - "Бриг "Меркурий" после победы над двумя турецкими судами встречается с русской эскадрой".
      14 мая 1829 года русский 18-пушечный бриг "Меркурий" на рассвете у Босфора принял неравный бой с двумя турецкими кораблями. Один из них был 110-пушечный линейный корабль, другой - 74-пушечный. Командир брига капитан-лейтенант Казарский вместе со всеми офицерами и матросами принял решение: погибнуть, но не сдаваться.
      Оба турецких корабля расположились с двух сторон "Меркурия" и предложили ему сдаться, но с "Меркурия" в ответ открыли огонь из всех орудий и ружей.
      "Меркурий" был весь разбит, паруса разорваны, возник пожар, в пробоины стала проникать вода, но русские моряки продолжали мужественно сражаться. Удачными выстрелами они нанесли такие значительные повреждения обоим мощным турецким кораблям, что те вынуждены были прекратить преследование и лечь в дрейф.
      После боя "Меркурий" благополучно присоединился к русской эскадре.
      На картине Айвазовского изображена серебристая лунная ночь. Природа пребывает в состоянии полного покоя; волн нет, только легкая зыбь чуть заметна на море, а над ним в мирном ночном небе плывут быстрые светлые облака.
      В открытом море "Меркурий". Он возвращается в родной Севастополь после славной победы над врагом. Вдали виднеются русские корабли, встречающие героический бриг.
      На картине "Синопский бой" художник изобразил недавнюю победу Черноморского флота - сражение 18 ноября 1853 года.
      На этой картине запечатлен последний большой бой парусного флота. Полотно "Синопский бой" было для севастопольцев не просто картиной. Это была сама жизнь, полная опасностей и героизма, овеянная высоким дыханием тех дней.
      Айвазовский уезжал из Севастополя в воскресный день. Казалось весь город высыпал на Приморский бульвар, так было много там гуляющих. Играли военные оркестры. Художник долго глядел на памятник капитан-лейтенанту Казарскому. Памятник стоял на Приморском бульваре. На нем была надпись: "Казарскому. Потомству в пример".
      Начиналась весна 1854 года. В Севастополе уже зеленели деревья. Люди, как всюду, радостно встречали весну. Кто бы мог подумать, что скоро кончится все это беззаботное веселье воскресных дней на Приморском бульваре!
      Последнее, что запомнил Айвазовский в Севастополе, - это вид стройных парусных кораблей в Южной бухте.
      Все лето Айвазовский жил в беспокойстве. Англичане после победы русского флота в Сикопском заливе не скрывали своих намерений. В июне 1854 года лондонская газета "Таймс" писала: "Главная цель политики и войны не может быть достигнута до тех пор, пока будет существовать Севастополь и русский флот". Враги открыто заявили, что надо уничтожить Севастополь.
      Россия оказалась неподготовленной к войне. Громадные пространства русского государства не были связаны железнодорожными путями. Железная дорога существовала тогда только между Петербургом и Москвой. Это губительно отражалось теперь на ходе войны: нельзя было вовремя доставить вооружение, продовольствие и армию к месту военных действий.
      Русский военный флот состоял тогда из парусных судов, которые целиком зависели от направления ветра. Военная техника отличалась крайней отсталостью: полет пули русских ружей не превышал трехсот шагов.
      У французов и англичан флот был паровой, их ружья стреляли на тысячу двести шагов, армия их в начале войны в Крыму насчитывала шестьдесят две тысячи солдат - почти в два раза больше, чем было тогда русских войск в Крыму.
      Высшее военное командование в России отличалось бездарностью и не заботилось об усилении военной мощи страны. К началу Крымской войны Севастополь совершенно не был укреплен со стороны суши. Все требования Нахимова и Корнилова укрепить Севастополь командующий крымской армией князь Меншиков постоянно отклонял.
      Противник решил всем этим воспользоваться. В начале сентября 1854 года неприятель высадил десант в районе Евпатории. Англичане и французы надеялись берегом моря добраться до Севастополя и без труда овладеть им.
      Но 8 сентября произошло кровопролитное сражение на реке Альме. В этом бою у врага был перевес в технике и в людях. Но русские часто переходили в штыковой бой и уничтожили немалое число врагов. И хотя англичане и французы победили, но идти прямо на Севастополь опасались. Они обошли его с южной стороны и окружили. Началась осада. Укрепление и оборону Севастополя возглавили Нахимов и Корнилов.
      11 сентября моряки и севастопольские жители оплакивали семь славных парусных кораблей Черноморского флота: они были затоплены, чтобы закрыть вход в бухту неприятельскому флоту.
      Моряки с этих кораблей составили батальоны морской пехоты. Севастополь решил сражаться до конца. Отступать было некуда: позади - море, а впереди вражеская десантная армия.
      Опасность угрожала не только Севастополю, но и всему Крымскому полуострову.
      21 сентября высадился десант в незащищенной Ялте. Два дня продолжался в городе невиданный грабеж и беспорядки.
      В Феодосии забеспокоились. Домашние уговорили Айвазовского уехать. Он перебрался с семьей в Харьков.
      Иван Константинович намеревался на новом месте написать несколько картин из малороссийского быта. Но для работы ему недоставало сосредоточенности, ничем неомраченного душевного покоя.
      С тех пор как он переехал в Харьков, тревога не покидала его. С большим опозданием доходили сюда вести о военных событиях. Айвазовский не выдержал. Оставаясь глухим к сетованиям и мольбам родных, он отправился в Севастополь.
      Весть о присутствии в Севастополе прославленного художника моря быстро разнеслась среди защитников города.
      В первый же день его увидели на Малаховом кургане вместе с Нахимовым и Корниловым.
      С болью в сердце глядел Айвазовский на верхушки мачт затопленных кораблей. Он узнал мачту линейного корабля "Силистрия". На нем он провел незабываемые дни во время десанта в Субаше.
      Только два дня пробыл Айвазовский в Севастополе. Бомбардировка почти не прекращалась. Корнилов понимал, как важно сохранить жизнь художника. Его кисть должна была запечатлеть для современников и потомков подвиг Севастополя. Ивану Константиновичу пришлось подчиниться приказу своего друга и покинуть осажденный город.
      Расставание с Корниловым и Нахимовым было коротким, но запомнилось Айвазовскому на всю жизнь. Заходило солнце; ощетинившийся Севастополь, грозный и величественный, утопал в золотистой пыльной дымке.
      Едва Айвазовский успел вернуться в Харьков, как его догнала страшная весть: 5 октября на Малаховом кургане был смертельно ранен Владимир Алексеевич Корнилов. В этот день неприятель обрушил со своих кораблей шквальный огонь на Севастополь.
      Севастопольцы мужественно держались. За несколько минут до смерти Корнилову сообщили, что сбиты английские орудия. Умирающий Корнилов произнес:
      - Ура!.. ура!..
      Это были его последние слова.
      Во многих картинах воссоздал Айвазовский героические дни; севастопольской обороны.
      Ясный летний догорающий вечер, но небо над городом затянуто клубами порохового дыма. Идет артиллерийская дуэль между союзным флотом, стоящим вдали на рейде, и севастопольскими береговыми батареями.
      На переднем плане картины пленные французы под охраной: русского конвоя.
      Эту картину Айвазовский написал в 1859 году и назвал "Осада Севастополя".
      Среди картин, написанных Айвазовским о Крымской войне и героической обороне Севастополя, выделяются "Гибель английского флота у Балаклавы", "Буря у Евпатории", "Переход русских войск на Северную сторону", "Оборона Севастополя".
      Так от картины к картине Айвазовский славил величие русских моряков в Севастопольскую страду.
      Но из всех событий той поры внутреннему взору художника все чаще и чаще представлялся Малахов курган, представлялся и не давал покоя, ждал своего воплощения на полотне. Там погиб Владимир Алексеевич Корнилов. Эта картина должна была явиться данью памяти друга и великого соотечественника.
      Но прошли долгие годы, пока сюжет картины "Малахов курган" окончательно сложился в воображении Айвазовского. Вот как это произошло.
      Настал 1892 год. Художнику перевалило за семьдесят, но он был по-прежнему бодр, трудолюбив и полон новых замыслов. Как обычно поздней осенью он уехал из Феодосии в Петербург. В ту зиму старый художник часто наезжал из Петербурга в Москву. Но он уставал от сутолоки и безвкусной роскоши гостиниц. В последний приезд кто-то из друзей посоветовал ему снять небольшой скромный особняк в одном из переулков Арбата. Комнаты там были просторные, светлые, обставленные со вкусом. И там стояла тишина, чем-то напоминавшая ему феодосийский дом.
      Айвазовский, привыкший вставать рано, подолгу стоял у окна,-глядел на чистый снег, на голые беззащитные березы. Он любил зиму в Москве, утренние раздумья до работы. Перед его внутренним взором явственнее возникали картины юга. Тогда он работал с упоением, забывая выходить к завтраку. Хозяйка не смела его беспокоить. Только Пантелей - старый дворник - топтался у его дверей и кашлем напоминал, что пора, мол, и подкрепиться. В первые дни Айвазовский притворялся, будто ничего не слышит. Но перехитрить Пантелея было не так-то легко: он кашлял все настойчивее. Однажды Айвазовский выбежал с кистью в руке, разгневанный, готовый накричать, но увидев старика, которого на этот раз не на шутку душил кашель, его побагровевшее лицо и слезящиеся глаза, он кинулся ему на помощь.
      После этого случая Иван Константинович старался больше не опаздывать к завтраку. Первые дни хозяйка сама прислуживала за столом, но заметив, что ему приятнее общество старика, она поручила все заботы о нем Пантелею.
      Скоро у них нашлись общие знакомые. Пантелей служил в Севастополе. Во время обороны ему оторвало ногу. Сам Корнилов знал храброго солдата. Айвазовский любил подолгу слушать рассказы Пантелея о Корнилове и Нахимове. Он и сам вспоминал о встречах с ними. Пантелей подробно расспрашивал Айвазовского о его севастопольских картинах.
      - Вот вы, Иван Константинович, много картин написали о морских битвах славного Черноморского флота. Особливо ваша картина "Осада Севастополя" запала мне в душу. Я ее здесь в Москве на выставке видел. Как узнал я, что о Севастополе картина, так сами ноги туда понесли. Долго не хотели меня пустить в зал, где одни господа были. Спасибо знакомому студенту - провел меня. Смотрел я на эту картину и слеза прошибла... Не думал я тогда, что художника, который написал ее, увижу, да еще буду разговаривать с ним... А вот привелось. Только вы скажите мне, Иван Константинович, отчего бы вам не написать такую картину, чтоб русский солдат был виден, душу его богатую и сердце отважное раскрыть перед всеми,
      - А как это сделать, Пантелей? Подскажи, друг!
      - Да вот хотя бы такой случай: мне о нем рассказывал один мой земляк, тоже служивый, вместе со мною в Севастополе оборону держал. Так вот - в прошедшем году мой земляк решил побывать в Севастополе. Целое лето шел туда. По дороге встретился ему такой же старик, как и он, туда же держал путь. В оборону он на Четвертом бастионе у графа Толстого денщиком был. Вот они пришли в Севастополь под вечер, уже солнышко закатывалось. Добрались до Малахова кургана, до того самого места, где смертельно был ранен вице-адмирал Корнилов. Долго они там стояли, пока солнце совсем не зашло и темнеть начало. Вернулся мой земляк домой и говорит: "Теперь-то и умереть не страшно. Выполнил свой долг". Вот, Иван Константинович, какая богатая душа у русского солдата.
      Айвазовский молчал. Только по глазам было видно, как глубоко тронул его рассказ Пантелея.
      Художник задержался в Москве почти до самой весны. Айвазовский уже несколько дней как выходил в весеннем пальто. Шубу он велел Пантелею уложить в дорожный сундук. В день отъезда было совсем тепло, солнце по-весеннему заглядывало в комнаты. На душе было легко, как будто она умылась весенней водой.
      Перед тем, как поехать на вокзал, Айвазовский заперся в своих комнатах и вышел оттуда только тогда, когда прибыл экипаж.
      Прощание с Пантелеем вышло трогательным. Оба прослезились и обнялись. Долго глядел Пантелей вслед экипажу, а затем медленно пошел в комнаты художника. В светлой просторной прихожей между спальней и кабинетом, он от неожиданности вскрикнул: на вешалке висела шуба Айвазовского. Он вскрикнул так громко, что хозяйка услышала из гостиной и прибежала.
      - Что приключилось, Пантелей?
      - Шубу Иван Константинович забыл... Да как это могло случиться? Ведь я сам намедни в дорожный сундук ее уложил... Не иначе как наваждение какое. Надо скорее на вокзал отвезти ее, может еще успею...
      - Ты прав, Пантелей, - сказала хозяйка, - хотя никак не пойму, как это ты допустил такую оплошность. Ты всегда такой аккуратный и рассеянностью до сих пор не страдал.
      Пантелей двинулся к вешалке и вовсе опешил. Даже руками развел от неожиданности.
      - Что там опять случилось? - заволновалась хозяйка.
      - Уж поглядите сами, Лидия Ивановна. Подойдите сюда поближе...
      Хозяйка робко подошла к вешалке и ахнула: то, что они с Пантелеем приняли за шубу Ивана Константиновича, была действительно его шуба... только написанная на стене.
      - Вот проказник! - первая отозвалась, приходя в себя от удивления, хозяйка.
      - Большая честь и память для дома, - строго заметил Пантелей.
      На следующую зиму Айвазовский опять приехал. Он дал знать о своем приезде накануне. Хозяйка уехала куда-то к родственникам, оставив дом на Пантелея. Старик тщательно убирал комнаты, готовясь встретить дорогого гостя, и без конца выбегал на крыльцо, выглядывал - не едет ли. Приехал Иван Константинович рано утром, когда Пантелей во дворе расчищал дорожку к сараю - ночью выпал обильный снег. Так что и не встретил, как хотелось ему. Извозчик вынужден был долго стучаться в парадную дверь. Пантелей был так расстроен этим, что Ивану Константиновичу пришлось его успокаивать и заверять, что так даже лучше вышло, что пока извозчик его дозвался, он успел, глядя на знакомый дом, вспомнить прошедшую зиму.
      Снимая в прихожей шубу, Айвазовский вдруг оглянулся на Пантелея и глазами выразительно показал на белую гладкую стену. Старик опустил голову, руки у него задрожали и он, вконец расстроенный, выбежал во двор.
      Только за завтраком он рассказал Ивану Константиновичу, что летом у них останавливался богатый купец-армянин из Тифлиса. Хозяйка показала ему на стене шубу, написанную Айвазовским. Перед отъездом купец выторговал ее за большие деньги.
      - Купец привел сюда мастеров, - продолжал Пантелей, - они осторожно зубилом пробили штукатурку, а потом стамеской снимали ее вместе с дранью. Когда увозили вашу шубу, я ушел на целый день из дома. С хозяйкой я после этого поссорился... Она и уехала потому, что неловко ей перед вами.
      Айвазовскому стало жаль старика, и он решил его успокоить:
      - Мне к этому не привыкать, мой друг. Еще в молодые годы, когда я первый раз был за границей и много путешествовал, однажды в Бискайской бухте пароход наш выдержал жестокую бурю... Слух о шторме, которому подвергся наш пароход - с необыкновенною быстротою и неизбежными прикрасами распространился по континенту: досужие вестовщики в список небывалых жертв, будто бы погибших в волнах, включили и мое имя. Этой напраслиной ловко воспользовался парижский продавец картин Дюран Рюэль, у которого были две мои картины: он, поддерживая слух о моей гибели, продал их со значительным барышом. Через несколько времени после того, по прибытии моем в Париж, сам Дюран Рюэль рассказывал мне об этом, смеясь своей находчивости... Твоя хозяйка такая же, как тот француз-коммерсант. Но ты-то, Пантелей, ведь не причем...
      Дни потекли счастливые, ровные. По утрам Айвазовский много работал, днем уезжал куда-то. А вечерами Иван Константинович и Пантелей подолгу беседовали за чаем.
      Однажды утром Айвазовский проснулся раньше обычного. Он долго ходил по комнате, задерживался у окна и опять начинал ходить. Пантелей прислушивался к его шагам и ему передавалось волнение художника.
      Во время завтрака Иван Константинович глядел на Пантелея как-то особенно ласково и тепло. Старик предчувствовал что-то необычное, но и виду не давал, что волнуется. Поднявшись из-за стола, Айвазовский спокойно сказал:
      - Ты пойди соберись, Пантелей. Сегодня открывается выставка моих картин. Ты мне будешь нужен - так что поедешь со мною.