Повесть о художнике Айвазовском (не полностью)

      Еще на "Колхиде" юноша слышал разговоры об этом. И там же Лев Сергеевич однажды после обеда прочитал неопубликованное послание в Сибирь Александра Сергеевича Пушкина и ответ на это послание поэта-декабриста Александра Одоевского. В Петербурге Гайвазовскому много говорил об этих стихах Штернберг, но раздобыть их Вася не смог. Однако дослушать ответное послание Одоевского Гайвазовскому не пришлось. Во время чтения внезапно появился Раевский. Он тут же прервал Льва Сергеевича, чего обычно никогда не делал, и увел его с собою. А вечером того же дня Левушка беспечно рассказывал офицерам "Колхиды".
      - Самовар-паша <Лев Сергеевич употребил в разговоре прозвище Раевского, которое ему дали за горячий характер> пропарил меня с веничком за чтение недозволенных стихов и в оправдание свое привел слова генерала Вельяминова, сказанные им декабристам... - Тут даже легкомысленный Левушка понизил голос до шепота. - "Помните, господа, что на Кавказе есть много людей в черных и красных воротниках, которые глядят за вами и нами".
      Так и не дослушал тогда Гайвазовский до конца стихи Одоевского, зато успел узнать, что не только вокруг декабристов, но и возле офицеров и солдат вьются и подслушивают каждое слово правительственные шпионы.
      Все это вспомнил Гайвазовский теперь На веселой офицерской пирушке, глядя на трех человек, одетых в форму рядовых.
      Но вот один из них, невысокий, хрупкий, подошел к нему и, назвав себя Лорером, с чувством произнес:
      - Я счастлив встретить вас, Гайвазовский! Еще в Сибири мы читали в "Художественной газете" о ваших картинах. А здесь, на Кавказе, друг моего детства, которого я встретил после многих лет, капитан первого ранга Петр Фомич Мессер рассказал мне, что видел ваши картины и восторгался ими.
      - Давайте тогда и с нами знакомиться, - приветливо произнес высокий красавец, подошедший к Гайвазовскому вместе с добродушным полным человеком с трубкою в зубах. - Я Одоевский, Лорер уже себя назвал, а это Нарышкин.
      Красавец указал на толстяка с трубкой.
      Одоевский хотел еще что-то сказать, но в палатку явился посланный звать его и Пушкина к Раевскому.
      Прошло уже довольно много времени, а Одоевский и Левушка не возвращались. Без хозяина и особенно без Левушки стало вдруг скучно, даже веселый Лорер не смог поддержать настроение. Все стали постепенно расходиться. Собрался уходить и Гайвазовский, но Лорер его задержал:
      - Повремените... Одоевский огорчится вашим уходом. Гайвазовский обрадовался приглашению остаться. Про Лорера и Нарышкина он ничего не знал, но имя Одоевского было для него свято с тех пор, как, приехав в Петербург, он от своих академических друзей начал узнавать о событиях четырнадцатого декабря. Об этих событиях и о людях, участвовавших в них, говорили шепотом. Имена их были окружены легендами и мученическим ореолом.
      Лорер был прав. Возвратившись, Одоевский обрадовался, что еще застал Гайвазовского.
      - Теперь никто не помешает нашему знакомству и беседе,- обратился он к Гайвазовскому, - будем благодарить судьбу, что свиделись... Мы давно считаем вас своим, Гайвазовский, еще с тех пор, как узнали, что и вас не миновала царская немилось. А теперь рассказывайте про Брюллова, про "Последний день Помпеи", про все, что нового появилось в живописи. Ведь уже четырнадцать лет мы лишены всего этого... После армейских анекдотов, что мы слушали здесь нынче, хочется говорить о поэзии, об искусстве...
      Когда убрали со стола, Одоевский слегка приоткрыл вход в палатку. Была темная ночь, горели солдатские костры, звезды таинственно мерцали, тишину ночи нарушали одинокие окрики часовых, лагерь погружался в сон.
      - А теперь рассказывайте, рассказывайте! - нетерпеливо попросил Одоевский.
      Гайвазовский говорил долго. Обычно робеющий и сдержанный в обществе, он в кругу этих людей сразу почувствовал себя легко и свободно. Он понимал как истосковались эти просвещенные изгнанники по хорошей живописи, музыке, встречам с друзьями, по вольному воздуху...
      Юноша-художник был взволнован вниманием этих людей, принявших мученический венец ради свободы и просвещения народа. И Гайвазовский рассказывал им не только о живописи, не только о картинах Брюллова, он говорил о Петербурге, о комедии Гоголя "Ревизор", о Глинке, о своих друзьях-академистах, как шепотом, но все же вспоминают их, декабристов, за счастье почитают раздобыть стихи Пушкина и ответ Одоевского.
      Гайвазовский рассказал, как его друг художник Вася Штернберг безуспешно пытался найти эти стихи, и про то, как на "Колхиде" Лев Сергеевич Пушкин прочел "Послание в Сибирь", а ответ Одоевского не дочитал.
      Лицо Одоевского, освещенное пламенем костра, горящего у входа в палатку, выражало крайнее волнение.
      - Если тогда не дослушали, так сейчас я сам прочитаю. И он стал читать свой ответ Пушкину.
      Конец стихотворения прочитали вместе - Одоевский, Лорер, Нарышкин:
      Мечи скуем мы из цепей
      И вновь зажжем огонь свободы,
      И с нею грянем на царей,
      И радостно вздохнут народы.
      Гайвазовский благоговейно повторял каждую строку, каждое слово. Отныне ни одно слово не изгладится из его памяти, он донесет их до слуха своих друзей, Васи Штернберга, когда вернется в Петербург.
      Поздно ночью Гайвазовский простился с Одоевским, Лорером, Нарышкиным. Молча выпили по бокалу вина и по-братски обнялись.
      Гайвазовский писал на палубе портрет адмирала Лазарева.
      Адмирал согласился позировать для портрета во весь рост. Офицеры издали наблюдали за работой художника. Так прошло более часа. Лазарев устал и пошел отдохнуть в каюту, пообещав художнику вернуться.
      - Далеко пойдете, - пошутил он, слегка потрепав по плечу Гайвазовского, - коль в таких молодых летах адмирала принудили перед собою во фрунт стоять.
      Как только Лазарев ушел, офицеры подошли и стали рассматривать начатый портрет, оживленно делясь впечатлениями.
      Эти разговоры были внезапно прерваны появлением офицера с "Колхиды". Он явился за Гайвазовский, которого требовал к себе Раевский.
      Генерал ходил по каюте, заложив руки за спину. Он хмурился и явно был чем-то недоволен. Перед тем, как начать говорить, Раевский несколько раз снимал и надевал очки, оттягивая разговор.
      - Одному моему офицеру, - заговорил, наконец, Раевский,- предстоит отправиться в Сухум. Мне кажется, что вам принесла бы пользу поездка с этим офицером. Он родом абхаз и знает здешние края. Вы увидите места необыкновенные...
      При последних словах Раевский оживился.
      - Но я как раз приступил писать портрет адмирала, - начал было Гайвазовский.
      - Вот и славно, - не дал ему продолжать Раевский, - даю вам два дня. Все равно адмирал не сможет вам позировать дольше. По-видимому вам хватит двух-трех сеансов. Итак, через три дня отправитесь с поручиком Званба, почти приказал Раевский.
      Гайвазовский вышел от Раевского страшно расстроенный. Лишь недавно Николай Николаевич выражал недовольство, когда Гайвазовского пригласили перейти на "Силистрию", а нынче генерал отсылает его от себя.
      - За что, про что? - терялся в догадках огорченный юноша, перебирая в уме все свои поступки и не находя ни одного, который дал бы повод отослать его из лагеря.
      С поникшей головой, мучительно раздумывая, Гайвазовский собирался уже вернуться на "Силистрию", как кто-то его окликнул. Юноша оглянулся. К нему спешил Пушкин.
      Лев Сергеевич был озабочен и, когда он пожимал руку Гайвазовскому, на его лице мелькнуло слегка виноватое выражение.
      - Фу, насилу догнал вас... А то пришлось бы к вам на "Силистрию" добираться...
      Лев Сергеевич увел расстроенного юношу к себе в каюту и рассказал, что кто-то донес Раевскому о посещении Гайвазовским декабристов, об их долгой ночной беседе. Раевскому передали даже то, что Одоевский читал Гайвазовскому свои запрещенные стихи.
      - Какой-то подлец решил выслужиться, - возмущался Лев Сергеевич. - Мне Раевский передал, что доносчик вспомнил даже немилость государя к вам во время таннеровской истории... Генерал принял решение, - продолжал Пушкин, отправить вас на некоторое время вместе со Званба в Абхазию... Это лучше, чем отослать вас сразу в Феодосию. Тогда возникли бы всякие разговоры, а вояж на береговую линию все поймут как свидетельство доверия генерала, его покровительства и желания предоставить вам возможность увидеть и другие живописные берега Кавказа. Каюсь, - заключил Лев Сергеевич, - виню себя в том, что повел вас к Одоевскому.
      - Напротив. Я весьма благодарен вам, Лев Сергеевич, за знакомство со столь выдающимися и высокообразованными людьми. Я запомню это знакомство и беседу с ними на всю жизнь...
      Вторую неделю продолжалось путешествие Гайвазовского со Званба. Поручик Званба оказался тем самым офицером с кавказской наружностью, который был так внимателен к Гайвазовскому в первый день его пребывания на "Колхиде".
      Званба был интересным собеседником, и путешествие с ним доставляло юному художнику истинное наслаждение.
      Офицер-абхазец свободно говорил по-русски и по-французски, отличался широкой начитанностью. Свободное от военной службы время он посвящал литературным занятиям.
      Его давно занимали история, быт, легенды абхазцев, и он мечтал со временем написать книгу этнографических этюдов о родном народе.
      Гайвазовский наслаждался видами величественной природы Кавказского побережья и слушал занимательные рассказы своего спутника.
      На десятый день они прибыли в Бзыбский округ и расположились на отдых в живописных окрестностях Пицунды.
      Кругом стояла тишина, вековые кавказские сосны таинственно безмолвствовали, море застыло в ленивой истоме, открывая взору синюю бескрайнюю даль. Казалось, что никогда не ступала здесь нога человека, и корабли не бороздили морскую гладь...
      Гайвазовский достал рисовальные принадлежности и углубился в работу. Ему захотелось запечатлеть эти древние сосны на берегу и необжитое, пустынное море...
      В стороне расположился Званба и начал заносить заметки в свой дневник.
      Так прошло много времени. Вдруг Гайвазовский ощутил внезапно происшедшую вокруг перемену и на мгновение оторвался от работы: темное облако заволокло солнце и все краски пейзажа сразу же померкли.
      Званба тоже перестал писать и подошел к Гайвазовскому.
      - Скоро поднимется буря, - сказал Званба, - нам придется уйти в лес и укрыться в палатку.
      Тем временем облако, скрывшее солнце, начало быстро расти, подул свежий ветерок, вдали на волнах появились белые гребни.
      К Званба подбежал часовой, наблюдавший с высокой сосны за открытым морем, и доложил, что вдали виден корабль.
      Званба достал зрительную трубку и поднес ее к глазам.
      - Гляньте, Гайвазовский! - Званба передал юноше трубку. Вглядевшись, Гайвазовский увидел далеко в открытом море корабль, державший курс на какую-то мелькающую черную точку. Званба снова взял трубку и начал еще внимательнее всматриваться.
      - Это наш военный корабль, патрулирующий берега Кавказа, а дальше в море черкесская кочерма. Она держит путь к турецким берегам. Но уйти ей не удастся. Корабль ее настигает, да и буря уже начинается в открытом море. Скоро и к нам пожалует.
      Как бы в подтверждение слов Званба, с моря налетел ветер; увенчанные белыми гребнями волны стали разбиваться о берег, вековые сосны закачались и тревожно зашумели.
      - Как ни досадно, но придется прервать наши наблюдения и уйти в палатку. Еще немного, и ветер свалит нас с ног, - заметил Званба. Гайвазовскому очень хотелось посмотреть в зрительную трубу, как будет преодолевать бурю корабль, что станется с черкесской кочермой, но Званба схватил его за руку и увлек за собою в лес, где была их палатка.
      Несколько часов они прислушивались к яростному реву волн, оглушавшему их даже в лесу, шагах в двухстах от берега. А когда грохот разбушевавшейся морской стихии на мгновение умолкал, слышался надрывный стон древних сосен. Потом гневный голос моря снова заглушал все другие звуки.
      Но постепенно рев волн сменился глухим ворчанием, перешедшим вскоре в громкие вздохи... Море устало гневаться и утихло.
      Званба и Гайвазовский побежали к берегу.
      Морская поверхность была вся в черных складках, как в старческих морщинах. Растрепанные тучи еще бороздили небо, но уже сквозь тучи стали пробиваться солнечные лучи.
      Званба первый достиг берега.
      - Скорее, Гайвазовский! - крикнул он отставшему юноше,- корабль недалеко от берега, а сюда идет шлюпка.
      Через некоторое время шлюпка врезалась в песчаный берег. Из нее выскочили офицер и несколько матросов. Матросы несли на руках двух закутанных в покрывала плачущих женщин.
      - Фридерикс! - радостно воскликнул Гайвазовский, узнав в офицере своего друга.
      Молодые люди обнялись.
      Тем временем матросы осторожно опустили женщин на траву.
      Фридерикс рассказал Званба и Гайвазовскому, что их сторожевой корабль настиг в открытом море черкесскую кочерму. Черкесы везли двух пленниц, чтобы продать их в турецкие гаремы. Узнав от похитителей, что несчастные пленницы из близлежащего абхазского селения, командир корабля приказал Фридериксу взять матросов и доставить женщин к родственникам.
      Званба тот час же подошел к женщинам и заговорил с ними по-абхазски.
      Услышав родную речь, пленницы встрепенулись и слегка приоткрыли испуганные, заплаканные лица.
      Это были две сестры, совсем юные и очень красивые девушки. Когда Званба объяснил им, что скоро они будут дома, девушки опять заплакали, но уже от радости. Только теперь они поверили, что спасены от грозившей им беды.
      Постепенно Званба удалось их успокоить.
      Узнав от девушек - из какой они деревни, Званба объявил, что это всего в трех часах ходу отсюда и предложил Гайвазовскому отправиться туда вместе с моряками, чтобы присутствовать при возвращении абхазок под родную кровлю.
      К вечеру небольшой отряд во главе с поручиком Званба достиг горной деревни.
      Первые, кто заметили приближающихся моряков, были мальчишки. Этого было достаточно, чтобы через несколько минут добрая половина населения высыпала из своих домов, а родственники спасенных уже бежали с радостными криками навстречу отряду. Здесь все хорошо знали Званба. Его почтительно приветствовали. Родители девушек начали горячо благодарить офицера и приглашать в свой дом.
      Тогда Званба рассказал, при каких обстоятельствах были спасены юные абхазки и представил жителям деревни лейтенанта Фридерикса.
      Весть, что русские моряки освободили абхазок из плена, вызвала горячую волну благодарности.
      Вскоре Фридерикс, Званба и Гайвазовский уже сидели в асасайрта <Гостиная (абхазск.)> у родителей девушек. Им подали помыть руки и поставили перед ними длинный стол, на котором тут же появилось вино, вареное и жареное мясо, кайма, пилав, акуакуар <Пшеничные булочки, начиненные сыром> и другие вкусные абхазские кушанья.
      Хозяин дома рассказал им, что на их деревню недавно напал отряд убыхов <Убыхи - племя, родственное абхазцам и черкесам, жившее в районе совр. Сочи (в 60-х гг. XIX в. выселены в Турцию)>. Они угнали много скота и взяли в плен несколько женщин. Среди них были и две его дочери.
      Поздно вечером Гайвазовский, Фридерикс и Званба вышли пройтись. Званба был явно встревожен рассказом старого абхазца.
      - Это впервые за последние пятнадцать лет убыхи рискнули напасть на абхазское селение в летнее время, - пояснил причину своей тревоги Званба. Они делали набеги на Абхазию в любое время года только до 1824 года. В 1825 году партия убыхов более чем в тысячу человек под предводительством Сааткерея Адагва-ипа Берзека предприняла поход в Абхазию в летнее время. При спуске на абхазские равнины убыхи были замечены в горах пастухами. Предупрежденные ими абхазцы приняли меры предосторожности, дали время убыхам спуститься с гор, заняли все горные проходы, через которые враги могли сделать отступление, и уничтожили всю партию. С тех пор убыхи совершают на Абхазию набеги только в зимнее время, когда их появление трудно заметить. Они выигрывают благодаря внезапности нападения. Когда абхазцы предупреждены о наступлении убыхов, то они всегда с ними расправляются, а убыхи, узнав, что об их наступлении абхазцы уже проведали, поворачивают назад. Да, придется срочно об этом сообщить генералу Раевскому, - заключил Званба.
      Когда на другое утро русский отряд покидал абхазскую деревню, все жители вышли провожать его. Среди провожающих были и две спасенные девушки.
      - Абхазцы видят в русских своих защитников. Обещайте рассказать обо всем виденном генералу Раевскому и адмиралу Лазареву, - просил Званба, прощаясь в этот день с Фридериксом.
      Путешествие Гайвазовского со Званба продолжалось более месяца. Природа Кавказа пленила его воображение, но самым ярким впечатлением от этого путешествия осталась буря у берегов Абхазии и спасение абхазских девушек русскими моряками.
      Сердечно простившись со Званба, к которому он очень привязался за это время, Гайвазовский отправился домой, в Феодосию. Но пробыл он там недолго. Генерал Раевский, отдававший должное таланту Гайвазовского и желавший, чтобы он запечатлел десантные операции русских войск на берегах Кавказа, в то лето пригласил юного художника участвовать во втором и в третьем десантах.
      Только осенью вернулся Гайвазовский домой, обогащенный впечатлениями, с множеством кавказских эскизов.
      В Феодосии Гайвазовский закончил портрет адмирала Лазарева, написал картину "Десант в Субаше", собрал все, что им было сделано за два лета в Тавриде, и начал готовиться к отъезду в Петербург, чтобы представить написанное на суд Академии.
      В ЧУЖИХ КРАЯХ
      Весною 1840 года Академии художеств отправила своих пенсионеров Гайвазовского и Штернберга в чужие края для усовершенствования в живописи. Русская академия посылала тогда своих лучших воспитанников совершенствоваться в Италию.
      Путь Гайвазовского и Штернберга лежал через Берлин, Дрезден, Вену, Триест. Но так велико было нетерпение молодых художников скорее увидеть прославленную поэтами, художниками и музыкантами благословенную родину искусств Италию, что в пути они не задерживались и только мельком видели европейские города.
      И вот наконец они в Венеции - первом итальянском городе на пути их странствий.
      Венеция поразила юношей из России. И хотя они, готовясь к путешествию, много читали о Венеции, но самые поэтические описания не передавали даже отдаленно всей прелести этого единственного в своем роде города.
      Венеция стоит более чем на ста островках, и часто улицами там служат множество больших и малых каналов. На эти водные улицы выходят фасады домов, и вода омывает ступени их подъездов.
      Самая красивая улица Венеции - Большой Канал. Она очень длинная, до четырех километров, а ширина ее во многих местах доходит до семидесяти метров.
      По обе ее стороны расположены старинные дворцы-палаццо из белого мрамора. Фасады их богато украшены позолотой, цветным мрамором, мозаикой.
      Многие из этих палаццо сооружены еще в XII-XIII веках, а другие - в XIV-XV веках. Их строили лучшие архитекторы эпохи Возрождения.
      Эти старинные роскошные дворцы отражаются в воде Большого Канала и создают впечатление подводного фантастического города.
      У подъезда каждого палаццо стоят деревянные столбы, к которым привязывают гондолы.
      Венеция славится своими гондолами. Необыкновенно красиво зрелище, когда гондольер, стоя на корме покрытой резьбой, устланной ковром гондолы, гребет одним веслом. Обычно он ловок и красив и часто поет свои любимые песенки и арии из опер. И если учесть, что во времена Гайвазовского в Венеции было без малого десять тысяч гондол, то можно вообразить, какое живописное зрелище представилось взорам двух юных пенсионеров. Но Гайвазовский в первый день не мог долго любоваться пленительным городом. Он оставил Штернберга знакомиться с Венецией, а сам отправился разыскивать армянский монастыри святого Лазаря. Там находился его брат Гавриил, милый Гарик, товарищ его детских игр.
      На Гайвазовского нахлынули воспоминания детства. Как давно это было, когда купец-армянин увез Гарика из Феодосии учиться в далекий сказочный город Венецию!
      Гайвазовский вспоминает, как трудно ему было разлучаться с Гариком и как тот обещал вернуться и увезти его с собою в далекую страну.
      Гайвазовский огляделся. Вот он в Венеции. Она действительно напоминает уснувший сказочный город, и гондолы, как чайки, летят почти над водой.
      Но не Гарик привез его сюда, а он сам приехал и разыскивает Гарика. Изредка только брат давал о себе знать. Последнее письмо было от него год назад. Гарик изучал в монастыре восточные языки, историю и богословие. Наставники-монахи гордились им. Сам Гарик тоже принял монашеский обет, стал монахом.
      Гайвазовский вспоминает, как сжалось у него сердце при этом известии, будто похоронили Гарика.
      В сумерки Гайвазовский добрался до монастыря. Старый монах-армянин проводил его в келью брата.
      Его встретил худощавый молодой человек в монашеской рясе. Лицо его было бледно, как у затворника, который никогда не выходит из помещения. Стол в келье был завален книгами в кожаных переплетах, старинными рукописями.
      Гайвазовский грустно озирался по сторонам и ощущал почти физическую боль в сердце. Но брат-монах поглядел на младшего брата с укоризной и спокойно принялся расспрашивать о родных, о Феодосии, о его успехах в Академии художеств. Голос старшего брата звучал бесстрастно, ни разу в нем не прорвалось волнение. Он говорил о своих ученых занятиях и тут же поинтересовался, достаточно ли его брат тверд в вере, посещает ли аккуратно храм, когда он последний раз исповедовался и причащался и кто его духовник.
      Гайвазовского оставили ночевать в монастыре. Настоятель распорядился, чтобы молодого художника поместили в комнате Байрона. Это была неслыханная честь. Великий английский поэт, находясь в Венеции, посещал монахов-армян. Байрона привлекала богатейшая библиотека монастыря святого Лазаря, ему отвели там комнату, в которой он целыми днями читал старинные рукописи и книги. При помощи ученых-монахов Байрон стал изучать армянский язык и составил небольшой англо-армянский словарь.
      Монахи монастыря святого Лазаря чтили память о пребывании Байрона в монастыре и сохраняли его комнату как музей; там все оставалось в таком виде, как было при поэте. Эту комнату лазариты показывали только именитым гостям.
      Решение настоятеля поместить в этой комнате младшего Гайвазовского подчеркивало высокое уважение к его брату-монаху.
      На Гавриила Гайвазовского монастырь возлагал большие надежды. Он уже и теперь, несмотря на молодость, славился среди лазаритов своей ученостью.
      Ованес Гайвазовский провел ночь без сна, в крайнем волнении. Он с благоговением оглядывал комнату, в которой, как ему казалось, до сих пор витал дух великого поэта.
      Судьба любимого брата Гарика также глубоко потрясла его.
      Как был непохож бесстрастный молодой человек в мрачном монашеском одеянии на милого, веселого Гарика далеких детских лет! Как далеки были и сами эти годы!
      С тоской почувствовал Гайвазовский в эту ночь, как что-то оборвалось в его жизни. Перед его глазами возникла нищая обстановка родительского дома, нужда, в которой проходило детство его и Гарика. Если бы не бедность, разве отдали бы тогда отец и мать Гарика купцу-армянину для определения его в монастырь!
      Невыносимо тяжело было на сердце у Гайвазовского. В тихой монастырской комнате он горько плакал, но слезы не приносили ему облегчения. Он оплакивал Гарика, его загубленную молодость, его безрадостное будущее.
      Утром после молитвы Гайвазовский еще раз увиделся с братом. Гавриил был еще невозмутимей, чем вчера. Разговаривая с ним, младший Гайвазовский ощущал на сердце невыразимую тяжесть. Вскоре он стал прощаться с братом. Гавриил задержал его. Он сообщил, что давно проявляет интерес к происхождению их фамилии.
      Гавриилу казалось странным, что фамилия их отца напоминает польские фамилии, но не армянские.
      Изучая старинные книги и рукописи, Гавриил узнавал подробности: как после разгрома турками древнего армянского государства и его столицы Ани десятки тысяч армянских семейств спасались от преследований жестоких завоевателей в другие страны. Там они пустили глубокие корни и основали армянские колонии.
      Так и их дальние предки жили когда-то в Армении, но, подобно другим армянским семействам, переселились потом в Польшу. Их предки носили фамилию Айвазян, но среди поляков она постепенно. Приобрела польское звучание Гайвазовский.
      Старший брат предложил изменить написание фамилии "Гайвазовский" на более правильное - "Айвазовский".
      Младший брат согласился с доводами Гавриила и даже нашел, что фамилия Айвазовский благозвучнее.
      Отныне он решил принять эту фамилию и подписывать ею свои картины.
      Братья простились.
      Прошло несколько дней, пока к Айвазовскому вернулось прежнее жизнерадостное настроение. Но долго еще во время прогулок или бесед со Штернбергом он внезапно умолкал и задумывался. Его мысли опять возвращались к брату.
      Штернберг, которому он все рассказал, старался отвлекать его от грустных мыслей, смешил малороссийскими анекдотами, вывезенными из Черниговщины, из имения Тарновского, где Штернберг проводил лето.
      Да и сама Венеция захватила их. Молодые художники разыскали дом, в котором жил Тициан. Венецианцы гордились своим великим соотечественником и охотно рассказывали о нем молодым русским художникам.
      Айвазовский быстро сошелся с итальянцами. Еще в Феодосии он часто слышал итальянскую речь и теперь легко постигал певучий, гибкий итальянский язык. Он любил слушать песни гондольеров и рыбаков. Штернберг говорил, что из Айвазовского скоро получится заправский итальянец.
      Бывало, споет гондольер куплет, а Айвазовский тут же повторяет его, легко, свободно перенимая мотив.
      Вскоре у обоих друзей появились приятели среди рыбаков, гондольеров, среди детей.
      Итальянцам нравились эти молодые веселые русские, такие же общительные, как они сами. Часто Айвазовский и Штернберг попадали на рыбачьи баркасы с выцветшими от солнца красными, голубыми, зелеными парусами.
      Рыбаки любили смотреть, как они рисуют, и приходили в неподдельный восторг, когда на листе бумаги возникали залив и их родной город с его каналами.
      Но Айвазовский любил рисовать не только в гондолах и в рыбачьих лодках. Он облюбовал площадь святого Марка.
      Это место могло покорить воображение каждого человека, впервые пришедшего сюда, не только художника.
      Вокруг площади расположены старинные здания XV-XVI веков. Сама площадь, почти четырехугольная, кажется просторным мраморным залом.
      Эту площадь Айвазовский превратил в свою мастерскую. Он являлся сюда рано утром с этюдником и приступал к работе. Когда же солнце начинало припекать, он устраивался под портиками древних зданий.
      Отсюда он еще лучше мог любоваться собором святого Марка в глубине площади.
      Собор с пятью золочеными куполами был очень красив и чем-то отдаленно напоминал своей архитектурой русские церкви. Но даже больше, чем собором, молодой художник любовался Башней Часов. На ней помещались огромные часы с колоколом и двумя бронзовыми фигурами с золочеными молотами в руках. Эти фигуры венецианцы называли маврами. Каждый час мавры поднимали свои молоты и отбивали время по колоколу.
      И была еще одна достопримечательность на площади святого Марка - ручные голуби, целые стаи белых голубей.
      Кроткие, доверчивые птицы привыкли к тому, что прохожие кормили их моченым горохом, который тут же продавали уличные торговцы.
      Голуби вскоре подружились с Айвазовским и, когда он писал, часто садились ему на плечи, осторожно щекотали клювами шею, напоминая, что ему пора отдохнуть и угостить их горохом.
      Однажды во время работы на площади святого Марка Айвазовский услышал, как за его спиной кто-то восхищенно произнес: - Як гарно малюе!
      Айвазовский, услыхав малороссийскую речь, живо обернулся и увидел стоящую позади него группу из трех человек. Двух из них он знал. Это были москвичи Николай Петрович Боткин и Василий Алексеевич Панов. Наезжая из Москвы в Петербург, они бывали на собраниях у Нестора Кукольника. Там-то их и встречал Айвазовский.
      Боткин и Панов проявляли живой интерес к литераторам и художникам.
      У Боткина один из братьев был художником. Николай Петрович происходил из богатой купеческой семьи и поддерживал многих нуждающихся художников и студентов. С ним Айвазовский был ближе знаком, чем с Пановым.
      Спутник Панова и Боткина был невысокого роста, сухощавый человек, с длинным, заостренным носом, с прядями белокурых волос, почти все время падавших ему на глаза. Он и сейчас, разглядывая акварель Айвазовского, отводил красивой нервной рукой длинную непослушную прядь волос.
      Это был Николай Васильевич Гоголь. Он странствовал за границей в обществе своих приятелей.
      Не успел Боткин представить Айвазовского Гоголю, как Николай Васильевич, крепко пожимая руку молодому художнику, воскликнул:
      - Вы Гайвазовский! Душевно рад, что мы наконец встретились! Как-то так получилось, что я раньше не знал вас, не встречал нигде. Я так об этом жалею!
      - Знаете, Иван Константинович, - обратился Панов к Айвазовскому, - ведь Николай Васильевич ваш горячий поклонник. Он любит ваши картины и, любуясь ими, буквально захлебывается от восторга.
      - Немудрено захлебнуться, когда в своих картинах он дает такую чудесную воду, - весело подмигнул Гоголь Айвазовскому, который совершенно сконфузился от таких похвал.
      Гоголь после недавно перенесенной тяжелой болезни был оживлен, весел. Беседа его искрилась остроумием и сочным малороссийским юмором.
      Гоголь любил совершать долгие прогулки в гондоле по каналам Венеции, любуясь старинными дворцами и соборами. В этих прогулках его стал сопровождать Айвазовский.
      Часто они выходили из гондолы у площади святого Марка и проводили там целые часы не только днем, но и ночью, при лунном свете. На десятый день своего пребывания в Венеции Гоголь начал собираться во Флоренцию. Он предложил Айвазовскому поехать туда вместе с ним.