Повесть о художнике Айвазовском (не полностью)

      Художники, посещавшие мастерскую Иванова, восхищались его этюдами и называли их шедеврами живописи.
      Но самого художника они редко удовлетворяли. Со все возрастающим упорством он продолжал работать.
      Многие месяцы Иванов проводил в окрестностях Рима. Там он писал этюды деревьев, камней, воды; он ездил по городам Италии, искал необходимые ему типы людей. И все это ему нужно было, чтобы потом перенести в картину.
      Когда через несколько дней после ужина у Гоголя Айвазовский рано утром зашел к Иванову, Александр Андреевич в простой блузе стоял, глубоко задумавшись, перед своей картиной с кистью в одной руке и палитрой - в другой.
      Айвазовский должен был несколько раз громко кашлянуть, пока Иванов заметил присутствие гостя.
      - Как кстати ты пришел... Мне как раз нужно поехать в Субиако для написания нескольких этюдов к моей картине. Вот славно бы вместе отправиться.
      Небольшой городок Субиако лежит в Сабинских горах в сорока верстах от Рима. Городок давно привлекал художников окружавшими его дикими, голыми скалами, быстрой рекой и растущими на ее берегах ивами и тополями.
      Иванова эти места прельщали потому, что они напоминали пейзаж берегов реки Иордана в Палестине, на которой происходит действие его картины "Явление Христа народу". Иванову страстно хотелось отправиться в Палестину, чтобы на месте изучить пейзаж и типы людей. Но собственных средств на поездку у него не было, а из Петербургской академии художеств на все его просьбы и ходатайства его друзей, знаменитых художников, предоставить ему средства неизменно приходил отказ.
      Иванов и Айвазовский прибыли в Субиако к вечеру и остановились в местной гостинице. В ней часто подолгу жили итальянские и приезжие художники. Стены в комнатах и даже столовой были украшены их рисунками.
      После заката солнца художники возвращались с этюдов, и вскоре дом наполнялся веселыми голосами. За ужином они пели хером итальянские, швейцарские, французские песни.
      В гостиницу сходились местные жители и присоединялись к общему веселью. Под звуки барабана и бубнов начинались итальянские пляски, в которых участвовали взрослые и дети.
      Айвазовский вместе с другими пел, плясал и одаривал бойких мальчишек пряниками.
      От Айвазовского не отставал и Александр Андреевич. Это было неожиданно для Айвазовского и многих других художников, ибо Иванов прослыл среди них нелюдимом и молчальником. Зато жители Субиако давно считали маэстро Алессандро удивительно веселым человеком, который способен смеяться, как ребенок, и вместе с ними петь и танцевать.
      На второе утро, еще до восхода солнца, Иванов разбудил Айвазовского. Они быстро выпили по чашке кофе и отправились на этюды.
      Иванов в этот день писал этюд с тополями. Он весь погрузился в работу. Художник тщательно выписывал каждую деталь, ему хотелось запечатлеть на полотне легкое трепетание листьев, тонкое переплетение ветвей, игру теней и солнечных бликов на коре задумчивого, строгого тополя.
      Было далеко за полдень. Иванов в третий раз переписывал свой этюд. Вся его сутуловатая фигура, нахмуренный высокий лоб выражали крайнее неудовлетворение.
      Художник устало выпустил кисть из руки, и, прикусив нижнюю губу, недовольно глядел на свой этюд.
      В это время к нему подошел Айвазовский. Он успел побродить в окрестностях и занести в свой альбом ряд быстрых набросков, уверенных легких линий, точек и штрихов.
      - Нынче у меня отличный день! - весело заговорил Айвазовский. - Все это пригодится мне для картин, к которым я приступлю по возвращении в Рим.
      Иванов поднял свои темно-серые большие глаза на Айвазовского и протянул руку к альбому. Он несколько минут в суровом недоумении разглядывал беглые зарисовки художника.
      Иванов помолчал еще с минуту, а потом хмуро спросил:
      - Выходит, что натуру по боку пора? Достаточно, мол, и этого для будущей картины. Прогуливаться, конечно, куда приятнее, чем корпеть над этюдами.
      Иванов говорил уже едко, гневно, в глазах его вспыхнули огоньки. Он начал складывать свой этюдник.
      - Движения живых стихий неуловимы для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волны немыслимо с натуры. Для этого-то художник и должен запомнить их, - начал возражать Айвазовский.
      - Погоди, - строго остановил его Иванов, - память тебя так далеко заносит, что иногда на твоих видах Италии многие видят какую-нибудь местность Крыма или Кавказа.
      Айвазовский густо покраснел, но продолжал возражать:
      - Я так разумею, что живописец, только копирующий природу, становится ее рабом, связанным в своем творчестве по рукам и ногам.
      - Ты самого себя обличаешь, - с болью в голосе произнес Иванов, - ибо, имея много заказов от разных вельмож и даже королевских дворов, начинаешь копировать свои собственные картины. Все это происходит оттого, - продолжал Иванов, - что художников по части морской живописи здесь нет, и тебя завалили заказами, заславили и захвалили. Я предостерегаю тебя, Ваня, что тебе грозит быть декоратором. На многих твоих картинах, природа разукрашена, как декорация в театре. А жаль мне тебя. Ты человек с талантом, воду никто так хорошо не пишет.
      Иванов замолчал. Айвазовский стоял с опущенной головой. В эти минуты он сознавал, что во многом Иванов был прав.
      Иванов видел, что его речь производит впечатление на молодого художника. Взыскательный мастер решил высказать младшему собрату свои сокровенные мысли об искусстве и призвании художника.
      Иванов заговорил сосредоточенно, без малейшей аффектации, как бы прислушиваясь к собственным мыслям и словам:
      - Владеть кистью - этого еще очень мало для того, чтобы быть живописцем. Живописцу надобно быть вполне образованным человеком, он должен стоять в уровень с понятиями своего времени, а живопись нашего времени должна проникнуться идеями новой цивилизации, быть истолковательницею их...
      На другой день Айвазовский уехал из Субиако один. Иванов остался на этюдах. Всю дорогу Айвазовский думал о словах Иванова. До сих пор он слышал одни похвалы себе. Художник решил отныне строже относиться к себе и к своему труду.
      Но Айвазовский был молод, славолюбив, и восторженная лесть многочисленных поклонников его таланта заставила его очень скоро забыть наставления Иванова.
      В те дни в Рим приехал из России известный поэт Николай Михайлович Языков.
      Он поселился в том же доме, где жил Гоголь. Языков страдал тяжелой болезнью позвоночника. Гоголь убедил его приехать в Рим, надеясь, что итальянский климат поправит его здоровье.
      Языков с трудом мог ходить и все время проводил у себя в комнате.
      Гоголь, любивший обедать в кафе у Греко или Фальконе, с приездом Языкова перестал там бывать.
      Николай Васильевич стремился отвлечь больного поэта от грустных мыслей и обедал с ним вместе дома.
      По вечерам друзья Гоголя собирались теперь не у него, а у Языкова.
      Иванов всегда приносил в карманах горячие каштаны. Это лакомство римских бедняков очень полюбилось Языкову. Но самые трогательные заботы друзей неспособны были развлечь тяжело больного поэта. Обычно он молча сидел в кресле, опустив голову на грудь, с лица его не сходило страдальческое выражение.
      Гоголь ради друга отказывался от своей обычной молчаливости и, запивая горячие каштаны легким виноградным вином". рассказывал веселые анекдоты или придумывал смешные фамилии; для разных характерных лиц.
      Гоголь радовался, как ребенок, когда замечал, что его остроумные рассказы вызывают изредка улыбку на лице Языкова.
      Хотя у Гоголя был неистощимый запас анекдотов, но Языков с каждым днем все больше впадал в болезненную апатию. Подавленное состояние больного стало передаваться его друзьям Иванов дремал на стуле, а Гоголь молча лежал на диване.
      Однажды, когда все уныло коротали вечер у Языкова, раздался стук в дверь, и вошли Айвазовский и его друг Векки. Оба они были возбуждены. Сбросив с себя плащи, они кинулись к Гоголю.
      Николай Васильевич радостно вскочил с дивана и обнял молодых людей.
      Выговаривая Айвазовскому, что он давно не приходил, Гоголь подвел его и Векки к Языкову и представил их.
      Языков сразу встрепенулся, глаза его оживились. Картины Айвазовского он видел в Петербурге несколько лет назад. Уже тогда они его поразили. Языков любил море. Оно вдохновило его на множество стихотворений. Вот и недавно по пути в Рим он в Венеции написал новое стихотворение о море.
      Айвазовскому имя Языкова также говорило многое. Еще гимназистом в Симферополе он прочел знаменитое стихотворение поэта "Пловец", и с тех пор любил декламировать его в кругу друзей или во время одиноких прогулок у моря.
      Айвазовский был взволнован встречей с поэтом-маринистом
      Но не таким он себе его представлял. В его воображении автор "Пловца" рисовался мужественным морским витязем. А сейчас перед ним был сгорбленный старик, хотя он знал, что Языкову не более сорока лет.
      Языков угадал грустные мысли художника. В нем мгновенно вспыхнула прежняя юношеская гордость, и он, тряхнув головой, беззаботным и сильным голосом начал читать свое стихотворение "Пловец":
      Нелюдимо наше море,
      День и ночь шумит оно;
      В роковом его просторе
      Много бед погребено.
      Смело, братья! Ветром полный
      Парус мой направил я:
      Полетит на скользки волны
      Быстрокрылая ладья!
      Облака бегут над морем,
      Крепнет ветер, зыбь черней,
      Будет буря: мы поспорим
      И помужествуем с ней!
      Последнюю строфу поэт читал раскатисто, сильно. Казалось, буря уже готова опрокинуть ладью смельчака, а он, смелый, издевается над ее безуспешными потугами.
      От сильного напряжения голос у Языкова осекся.
      Тогда Айвазовский, Гоголь и Иванов подхватили:
      Смело, братья! Туча грянет,
      Закипит громада вод,
      Выше вал сердитый встанет,
      Глубже бездна упадет!
      Там, за далью непогоды,
      Есть блаженная страна:
      Не темнеют неба своды,
      Не проходит тишина.
      Но туда выносят волны
      Только сильного душой!..
      Смело, братья, бурей полный,
      Прям и крепок парус мой!
      Даже Векки пытался повторять стихи на незнакомом языке, ему сообщился их свободный, мужественный ритм.
      Языков сидел в кресле с заплаканным от счастья лицом. Он протянул руки Айвазовскому, Гоголю, Иванову, Векки.
      В этот вечер Языков стал снова таким, как в дни молодости, когда он был счастлив и здоров. Он много читал стихов - своих и других поэтов, пил вино, поднимая тосты за художников и поэтов.
      Поздно вечером, когда Айвазовский и Векки собирались уходить, Языков обратился к Айвазовскому со стихами:
      ...Перед нами
      Вдоль по темным облакам,
      Разноцветными зарями
      Отливаясь там и там,
      Золотыми полосами
      День и небо светят нам.
      - Иван Константинович, - заключил Языков, - эти стихи я написал еще молодым. Я их вспомнил, когда впервые увидел ваши картины. И сказать вам, что я тогда подумал: я подумал, что мы оба пытаемся постичь образ моря через Пушкина. Пушкин - наш идеал, к которому стремился я, к которому стремитесь вы теперь. Дай вам бог проникнуться пушкинским видением моря и изобразить его на полотне.
      В шестьдесят семь лет знаменитый английский художник Тёрнер снова посетил Италию. Более десяти лет прошло с тех пор, как он был здесь последний раз. Но все эти годы среди туманов и сырости Англии его не покидал золотой сон, увиденный им наяву в стране, где люди купаются в солнечных лучах и впитывают в себя свет солнца, наполняясь беззаботной радостью и весельем.
      В Лондоне он утолял свою тоску по Италии, по краскам ее неба и моря на концертах итальянской музыки: для него это была не просто музыка, а музыка красок. Своим друзьям он говорил, что итальянцы так преуспевают в живописи потому, что художники пишут там солнечными лучами.
      В первые дни приезда в Рим Тёрнер никого не желал видеть. От природы необщительный, он проводил все время в прогулках по Риму и его окрестностям. Эти дни прогулок и созерцания начинались на утренней заре и продолжались до заката. Он пока еще не брался за кисть, нарушив впервые свою многолетнюю привычку, которой был верен и дома, в Англии, и в путешествиях: вставать в шесть часов утра и приступать к работе. На этот раз он решил дать себе отдых. Но художник оставался художником: во время этих прогулок по Риму он работал не менее, чем за мольбертом, запоминая все увиденное, вынашивая замыслы новых картин. На пятый день своего пребывания в Риме он встал в свое обычное время и начал писать картину. Он не отходил от нее, пока на холсте не появились все краски утренней зари. На другой картине ему удалось воплотить свою мечту о свете, запечатлев на полотне золотое марево разлившегося над морем солнечного сияния.
      Работа его захватила. Он так в нее погрузился, что лишь через две недели впервые развернул газету. Его внимание привлекла большая статья, посвященная какому-то молодому русскому художнику Айвазовскому. Тёрнер дважды перечитал статью.
      На другой день, обедая в кафе Греко, Тёрнер, перелистывая газеты и журналы, опять увидел статьи об Айвазовском. Римские газеты хвалили его картину "Хаос", понравившуюся папе и приобретенную им для своей галереи. Венецианские газеты объявляли художника гением. Больше всех других расточали похвалы молодому живописцу неаполитанские газеты. В них подробно описывались не только его картины, но и образ жизни. Газеты сообщали, что неаполитанский король купил у Айвазовского картину и выразил русскому посланнику желание увидеть прославленного художника у себя во дворце.
      Вся римская пресса призывала посетить художественную выставку, украшенную картинами Айвазовского.
      Тёрнер решил обязательно сходить туда.
      На выставке с самого утра толпилось множество людей. Были здесь и местные художники-копиисты. Они приходили ранее других, чтобы успеть поработать до наплыва публики. Копии с (Картин Айвазовского весьма высоко ценились и охотно раскупались не одними форестьерами <Форестьеры иностранцы>, но и владельцами римских остерий <Остерии - кафе, рестораны>. Русский гравер Федор Иванович Иордан смеялся, что морские виды "а ля Айвазовский" красуются в каждой лавочке.
      Пробиться к картинам Айвазовского было почти невозможно. Тёрнер отошел в сторону и решил, что нынче день пропал, ибо приток посетителей все увеличивался.
      Со стороны было немного странно смотреть на этого коренастого пожилого иностранца, прижатого толпой в самый угол у входа в зал.
      Но вдруг довольно большая группа римских художников начала энергично прокладывать себе дорогу. Один из них случайно глянул в сторону и увидел Тёрнера. Громкий возглас удивления и радости вырвался у него:
      - Синьор Тёрнер! Синьор Тёрнер здесь, друзья! Синьор Камуччини! воскликнул в свою очередь Тёрнер, узнав знаменитого итальянского живописца.
      Камуччини и Тёрнер вернулись на выставку к закрытию. Там уже никого не было. Служители, предупрежденные Камуччини, почтительно расступились перед знаменитым иностранцем. Эти простые люди не раз слышали, с каким благоговением произносили римские художники имя Тёрнера.
      Тёрнер постоял перед картинами Айвазовского "Буря" и "Хаос". Неожиданно его внимание привлекло полотно "Неаполитанская ночь". Он забыл о Камуччини, рассказывавшем ему все, что он знал об Айвазовском, забыл о том, где он находится.
      Тёрнер хорошо знал Италию, каждый ее уголок. На картине Айвазовского был изображен Неаполитанский залив в лунную ночь. Старый художник не раз бывал там и видел такое же тихое ночное море и небо и такую же светящуюся лунную дорожку, посеребрившую таинственную глубину вод залива, как на картине Айвазовского.
      Тёрнеру показалось, что время вернулось вспять. Он вспомнил, как много лет назад в первый раз приехал в Неаполь уже вечером и луна так же заливала своим светом море и Везувий.
      Ему стало радостно и страшно за Айвазовского: тот увидел это чудное место его глазами. Тёрнер искал, в чем бы уличить художника: может, он забыл про легкую зыбь на воде, которая тогда показалась ему в лунном сиянии полем искорок... Нет, художник все приметил и гениально запечатлел увиденное на своей картине.
      Громкий смех Камуччини, который отошел к окну и загляделся на карнавальное шествие, вернул Тёрнера к действительности.
      Тёрнер отвел итальянца от окна и, показывая на картину Айвазовского, сказал:
      - Ни один человек не написал еще так поверхность спокойной воды. Я принял картину великого художника за саму действительность. - И, немного подумав, добавил: - Я был бы счастлив, синьор Камуччини, встретиться с этим гениальным юношей.
      - Я знаю, где он живет, и мы можем к нему сейчас отправиться. Но не лучше ли нам вечером пойти на карнавал? Я встретил сегодня своего друга, синьора Николо Гоголя, известного русского писателя, и он сказал мне, что будет с Айвазовским и другими своими друзьями участвовать в карнавале. Он даже сообщил мне, где я смогу разыскать их.
      Камуччини очень хотелось показать прославленному художнику карнавал гордость каждого римлянина. И ему удалось склонить нелюдима Тёрнера дать свое согласие: уж слишком сильно было у того желание скорее увидеть русского художника, столь поразившего его своим талантом.
      Казалось, что весь Рим высыпал на Корсо и прилегающие улицы.
      Сумерки быстро уступали место ночной темноте, и каждый зажег свой карнавальный фонарик.
      Только римляне умеют так веселиться. Если у других народов веселится главным образом молодежь, то итальянцы совершенно другого характера: там пожилые люди всегда рады состязаться с юношами в проявлении веселого нрава.
      Гоголь любил смешиваться с шумной римской толпой, особенно во время карнавала. Эти веселые пляски, остроумные шутки и шествие ряженых напоминали ему родную Малороссию, ее певучий, веселый народ.
      Увлечение Гоголя народными празднествами так же бурно разделяли его молодые друзья Штернберг и Айвазовский. Сегодня к ним присоединился Векки, почти неразлучный с Айвазовским в последнее время.
      Айвазовский и Векки оделись испанцами, а Гоголь и Штернберг нарядились украинскими парубками - в широкие синие шаровары и белые вышитые рубахи; на ногах у них были чоботы из красной кожи, а головы украшали высокие смушковые шапки. В ту минуту, когда их увидел Камуччини, пробиравшийся вместе с Тёрнером через густую поющую и пляшущую толпу, Гоголь и его спутники, обсыпанные но итальянскому карнавальному обычаю мукой, сняли маски и стали ими обмахивать свои разгоряченные лица.
      Камуччини указал Тёрнеру на Айвазовского, но тут же увлек англичанина за собой, потому что в это мгновение с ними поравнялась большая телега, и группа женщин в масках, хохоча, начала оттуда обсыпать всех мукой.
      Когда же телега опять тронулась в путь, Айвазовского и его друзей уже не было на прежнем месте.
      После часа тщетных поисков Тёрнер распрощался с Камуччини, условившись встретиться с ним рано утром.
      Только на рассвете вернулся Айвазовский домой. Но в семь часов он уже был на ногах и с радостным нетерпением приступил к работе.
      Синьора Тереза, у которой художник снимал помещение, услышав его шаги в мастерской, только покачала головой и молитвенно сложила ладони.
      В такой позе ее застали Тёрнер и Камуччини. Синьора Тереза не раз видела прославленного итальянского маэстро и всегда встречала его с подобающим почетом. Но на этот раз она замахала руками и всей своей полной фигурой стала наступать на ранних гостей, стараясь оттеснить их к двери.
      - Вы ведь знаете, синьор Камуччини, как я всегда рада вашему приходу, но утренние часы - священное время, когда синьор Айвазовский работает и никого не принимает, - оправдывалась она.
      Но в тот момент, когда синьоре Терезе казалось, что она уже одержала победу, Камуччини нашелся и быстро произнес:
      - Синьора, к маэстро Айвазовскому пожаловал прибывший из Англии сэр Джозеф Маллорд Вильям Тёрнер, член Королевской академии, великий художник.
      Синьора Тереза застыла с поднятыми руками, но через мгновение ее лицо и фигура уже излучали радушие, приветливость, в соединении с неподдельной почтительностью к знатному иностранцу.
      Она было направилась к комнате Айвазовского, чтобы доложить о знаменитом госте, но Тёрнер ее вернул. На старого художника известие, что Айвазовский уже за работой после ночи, проведенной на карнавале, подействовало как неожиданный подарок. Из газет и от Камуччини он знал, что молодой художник пишет только тогда, когда его посещает вдохновение, и что он почти не затрачивает труда на создание своих картин.
      Тёрнер относился к этому с недоверием. Он давно уже знал, что истинный талант неразлучен с постоянным всепоглощающим трудом.
      Но то, что он застал сейчас, обрадовало его: он убедился, как трудолюбив Айвазовский и как трогательно оберегает его труд эта добрая, честная женщина.
      Старик Тёрнер вдруг почтительно поклонился этой простой римлянке и, протягивая ей свою визитную карточку вместе со сложенным листком бумаги, мягко произнес:
      - Передайте это синьору Айвазовскому, когда он кончит работу. Мы же не станем ему мешать.
      Айвазовский ежедневно получал обширную почту: то были письма восторженных его поклонников, просьбы богатых коллекционеров продать какую-нибудь картину, а чаще всего стихи...
      В стихах воспевали его поэты, художники, ученые. Но ни одно стихотворение не взволновало его так, как это, написанное по-итальянски Тёрнером:
      "На картине этой вижу луну с ее золотом и серебром, стоящую над морем и в нем отражающуюся... Поверхность моря, на которую легкий ветерок нагоняет трепетную зыбь, кажется полем искорок, или множеством металлических блесток на мантии великого царя!.. Прости мне, великий художник, если я ошибся (приняв картину за действительность), но работа твоя очаровала меня, и восторг овладел мною. Искусство твое высоко и могущественно, потому что тебя вдохновляет гений!"
      Тёрнер!.. Великий Тёрнер был у него всего несколько часов назад, и эта недогадливая синьора Тереза не впустила его! Айвазовский чуть не плакал от досады. Синьора Тереза хотела ему все объяснить, но это вызвало лишь новые упреки у обычно такого мягкого и доброго маэстро, и она сочла за лучшее ретироваться.
      Вот уже несколько дней, как они неразлучны. Их видят вместе на улицах Рима, у Колизея, на вилле Боргезе, в кафе Фальконе Итальянские и русские художники пытаются к ним присоединиться, но Тёрнер и Айвазовский уклоняются от шумного общества: им нужно многое узнать друг о друге и о многом поговорить.
      Чтобы им никто не мешал, они выбрались в Кампанью.
      Тёрнеру особенно дороги эти пустынные места в окрестностях Рима. Здесь часто писали свои пейзажи Пуссен и Лоррэн <Пуссен Никола (1594-1665), Лоррэн Клод (1600 - 1682) - известные французские художники>, у которых он учился постигать свет во всей его лучезарности.
      - Взгляните на эту дымку, окутывающую дали, - обращается Тёрнер к Айвазовскому, - она смягчает все формы, здесь трудно определить, - где кончается один цвет и начинается другой.
      Долго поверяет старый художник Айвазовскому свои сокровенные мысли об изображении земли, неба и воды.
      Постепенно беседа об искусстве и мастерстве переходит к воспоминаниям о детстве, Айвазовский рассказывает о любимой им Феодосии и ранних годах своей жизни у моря, о времени, проведенном в греческой кофейне "мальчиком" и о неистребимом пристрастии изображать еще тогда море на стенах домов маленького приморского городка.
      Тёрнер, в свою очередь, вспоминает маленькую, грязную лондонскую улицу, где прошли его детские годы и где он помогал своему отцу-парикмахеру - в его ремесле...
      День уже склонялся к закату, а беседа их все не прекращалась. Как много общего они обнаружили не только в своем искусстве, но и в своей жизни и судьбе.
      Когда поздно вечером они вернулись в Рим, им трудно было расстаться...
      В тот же вечер Айвазовский пошел к Гоголю, чтобы поведать о счастливых днях, проведенных с английским художником.
      Гоголь внимательно выслушал рассказ своего юного друга, потом молча подошел к высокой конторке и достал оттуда несколько тетрадей. То были первые главы "Мертвых душ".
      Вести о русском художнике-маринисте стали проникать в европейские столицы. В 1843 году французское правительство выразило желание, чтобы Айвазовский представил свои картины на выставку в Лувр.
      В начале осени в итальянских газетах появились сообщения, что Айвазовский собирается в Париж, где будет участвовать на выставке в Лувре. Его друга Векки неотложные дела также призывали в столицу Франции. Пока Айвазовский готовился в дорогу, его друг уехал. Они условились встретиться в Париже.
      Айвазовский особенно не торопился. Он решил по пути в Париж еще раз посетить ряд итальянских городов, проведя в каждом по нескольку дней.
      В Генуе Айвазовский задержался дольше, чем в других местах. Он внимательно осматривал средневековые здания, напоминавшие ему развалины генуэзских башен в родной Феодосии.
      В день отъезда он решил до отхода дилижанса сходить на улицу Данте осмотреть домик, в котором родился Христофор Колумб.
      Перед тем, как выйти из гостиницы, он позвал слугу и поручил сходить за билетом.
      В вестибюле Айвазовский обратил снимание на даму под густой вуалью. Она о чем-то тихо разговаривала со слугой, которого он послал за билетом.
      Заметив на себе внимательный взгляд Айвазовского, она с досадой отвернулась. Что-то в фигуре и движениях незнакомки показалось ему знакомым, но, выйдя на улицу, он перестал о ней думать.
      Отправление дилижанса немного задержалось: возница вдруг куда-то исчез. Чтобы скоротать время, Айвазовский начал разглядывать пассажиров, собравшихся в конторе дилижансов. Оглядев шумных негоциантов, громко разговаривавших между собой на генуэзском наречии, похожем на французский язык, он хотел было уже выйти на улицу и там дожидаться отправления дилижанса, как вдруг заметил в дальнем углу одиноко сидящую молодую красивую женщину в элегантном дорожном платье. Айвазовский сразу узнал ее: то была красавица, которую он видел на карнавале в Риме в сопровождении поляка Теслецкого. С Теслецким его незадолго перед этим познакомил Векки. Теслецкий несколько раз появлялся в мастерской Айвазовского и не скрывал своей радости, когда художник приглашал его отобедать с ним и Векки. Теслецкому было приятно показываться в обществе знаменитого художника.
      После встречи на карнавале Теслецкий не показывался ни у Айвазовского, ни у Векки, и художник так до сих пор и не знал, кто была красивая женщина, привлекшая всеобщее внимание на карнавале.
      У Айвазовского пробудилось любопытство, и он заглянул в помещение к владельцу конторы, чтобы у того расспросить о красавице.
      Владелец конторы дилижансов синьор Базили хорошо знал про Айвазовского из газет. Ему льстило, что часть пути в Париж знаменитый художник совершит в его дилижансе. Поэтому он оказался словоохотлив и сообщил, что эта дама австрийская полька графиня Потоцкая и что путь она держит в Милан.
      Наклонившись к самому уху художника, генуэзец начал игриво нашептывать, что гостиничный слуга по приказанию графини взял билет для нее в том отделении дилижанса, где едет он, русский маэстро, синьор Айвазовский.
      Возница, наконец, появился и пассажиры поспешили занять свои места.
      Айвазовский ехал в одном отделении с графиней и высоким пожилым французом-педагогом из Бордо.
      Француз быстро разговорился и начал занимать разговором свою красивую соседку.
      Айвазовский опустил окно и рассеянно следил за легкими облачками. Но постепенно он невольно начал прислушиваться к разговору.
      Француз с увлечением заговорил о политике. Графиня подавала остроумные реплики, еще больше распалявшие не по возрасту экспансивного собеседника.
      Айвазовский решил держаться в стороне и не вмешиваться в разговор. Но графиня вдруг начала резко судить о русских делах.
      От политики она перешла к литературе и искусству. Айвазовский не выдержал, оторвался от окна и, волнуясь, заметил:
      - Не вам, польке, так говорить о стране, где нашел приют и дружбу поляк Мицкевич. Недавно мои друзья привезли в Рим новый том Пушкина. Там я прочитал такие строки о Мицкевиче:
      Он между нами жил
      Средь племени ему чужого, злобы
      В душе своей к нам не питал, и мы
      Его любили. Мирный, благосклонный,
      Он посещал беседы наши. С ним
      Делились мы и чистыми мечтами
      И песнями (он вдохновлен был свыше
      И свысока взирал на жизнь). Нередко
      Он говорил о временах грядущих,
      Когда народы, распри позабыв,
      В великую семью соединятся.
      - Может быть, графиня, прочитать вам эти стихи по-польски? - предложил Айвазовский.
      - О, вы знаете польский язык! Я была бы так счастлива!.. Айвазовский немного помолчал, а потом медленно, но верно стал переводить пушкинские строки.
      Потоцкая слушала его с блестящими глазами. Совершенно забыв о своем соседе и единомышленнике-французе, она все внимание перенесла на молодого попутчика.
      Айвазовский удивился непоследовательности своей соседки: она вдруг сама стала приводить примеры благородства русских.
      Француз, который обиделся и сидел, нахохлившись, что-то недовольно пробормотал, осуждая свою недавнюю союзницу.
      А графиня торжествовала. Она добилась своего: она заставила разговориться художника, у которого, как говорили в Риме, не было ни одного романического приключения. При его славе, молодости, живом нраве и привлекательной внешности это многих удивляло; не одних только женщин, но и мужчин. Графиня, ведущая жизнь свободную и легкомысленную, задалась целью увлечь этого юного схимника.
      На протяжении остального пути графиня показала себя очень любезной и умной собеседницей. Айвазовский отдал дань ее живому воображению и метким суждениям о живописи. Незаметно для себя он начал понемногу поддаваться обаянию этой женщины.
      Перед прибытием в Милан графиня очень ловко выведала у Айвазовского, в какой гостинице он намерен остановиться.
      Гостиница, в которой остановился Айвазовский, находилась недалеко от Миланского собора и из ее окон хорошо был виден великолепный беломраморный храм с его причудливой архитектурой.