Испанский любовник

      – Почему ты не попросишь отца?
      – О чем?
      – Чтобы он разрешил тебе помочь ему на компьютере.
      – Он не согласится.
      – Согласится.
      Алистер подошел к столу, сгреб свой „черный список" и смял его в руках.
      – Почему это он согласится?
      – Потому что сейчас все по-другому, – сказала Гарриет.
      – Да, – отозвался Алистер. Он утвердительно кивнул. – Я и сам знаю.
      „Галерея" была пуста. Был вечер пятницы, магазин уже закрылся. Внутри стоял полумрак. Лишь падали отблески от тщательно установленных в витринах светильников. Они были запрограммированы тан, что автоматически выключались в одиннадцать часов. Лиззи расположилась в глубине магазина в итальянском шезлонге, сделанном из полированного тикового дерева, по которому была натянута прочная парусина. Это был очень симпатичный шезлонг. Правда, купили его Роберт и Дженни.
      Сбросив туфли, она неподвижно сидела в шезлонге. Руки сложены на коленях, а босые ноги отдыхают на грубоватом паласе, которым было покрыто все помещение магазина. Взгляд Лиззи блуждал по силуэтам мебели и товаров „Галереи", пронизывал ярко освещенную витрину и вырывался на улицу, на Хай-стрит. Народу на ней сейчас было немного. Семь часов. А в семь часов большая часть населения Ленгуорта прочно сидит либо дома, либо в пабе, либо в карточном клубе, что занял здание бывшего кинотеатра, в который однажды тайком пробрались школьницами Лиззи и Фрэнсис на фильм „Любовь под вязами". Пойти на этот фильм их заставили слово „любовь" в заглавии и Энтони Перкинс в главной роли. Когда они вышли из кинотеатра после сеанса, Лиззи хотела так много сказать Фрэнсис, но та остановила сестру: „Тише, я думаю".
      „Я тоже сейчас думаю, – сказала себе Лиззи. – Я не очень люблю это занятие, я скорее люблю делать, но когда сталкиваешься с тем, что все, что ты делаешь, по меньшей мере – неловко, а по большому счету – ошибочно, то необходимо остановиться и подумать. Даже мне". Она положила руки на подлокотники. Шезлонг был действительно замечательным, красивым и удобным. Роберт купил шесть штук, и вот остался всего один. Лиззи не могла дождаться, пока и этот последний уйдет. Этот шезлонг был свидетельством (а ей сейчас не нужны были никакие свидетельства) того, что еще недавно она не полностью контролировала окружающую ее жизнь. Того, что в этой жизни были неподвластные ей сегменты, существовавшие сами по себе.
      И как бы ей ни хотелось сейчас думать, что она легко может вернуть себе контроль над этими сегментами, это было не так. Большинство из тех, кого Лиззи считала спицами в колесе, в котором она была по меньшей мере осью, – Роберт, дети, родители, Фрэнсис – каким-то образом отделились от нее и покатились дальше сами по себе. И, как бы ей ни хотелось думать, что она может вернуть их на свое место щелчком пальцев, это тоже было не так. Они уже не вернутся. Формально у Лиззи по-прежнему были муж, четверо детей, родители, сестра-близнец, дом, дело и работа. Но только формально. Навсегда канула в Лету та ее наполненная властью жизнь в Грейндже. Теперь со своей жизнью ей приходилось разбираться самой, потому что все, включая Роберта или даже начиная с Роберта, ясно показывают, что они не склонны подчиняться ей.
      – Моя супружеская жизнь, – сказала ей Барбара не особенно приветливо, – тебя не касается. Конечно, я – твоя мать, конечно, вполне естественно, что как мать и дочь мы беспокоимся друг о друге. Но моя супружеская жизнь – только моя, независимо от того, удачная она или нет. Она началась задолго до твоего появления на свет, и ты знаешь о ней только то, что могла видеть. Ты не можешь повлиять на нее, не можешь сказать отцу и мне, что нам делать. Ведь ты моложе нас, и, если даже считаешь, что знаешь больше нас, это не так.
      „Проблема как раз и состоит в том, – подумала Лиззи, забираясь с ногами в шезлонг и обнимая колени руками, – что я думала, что знаю больше. И в некоторой степени я и продолжаю так думать, но теперь мне приходится учиться не высказывать все свои мысли вслух. Роб мне такого пока не говорил, но я знаю, он думает так же, как Барбара. И еще я знаю, какое радостное облегчение он испытывает, узнав об отъезде Фрэнсис в Испанию. И хотя она ему, в принципе, нравится, но выносить нас обеих он больше не в состоянии. Или, если быть откровенной до конца, он не может больше выносить того, как я веду себя по отношению к Фрэнсис. Хотя теперь я больше вообще никак не смогу вести себя по отношению к Фрэнсис просто потому, что она меня в свой мир не пустит. Мама считает, что Фрэнсис нельзя было рождаться двойняшкой, и, может, это так и есть, но как тогда со мной? Я-то ощущаю себя прирожденной двойняшкой, но мне, похоже, пора уходить от мыслей об этом, а не то окажется, что я не в состоянии больше быть ни матерью, ни женой, превратившись в ту бесполезную истеричную рухлядь, каких я тан всегда ненавидела".
      Она встала и мягко зашлепала босыми ногами по магазину. Роберт сказал, что Гарриет приносит реальную пользу в магазине и что свои деньги она зарабатывает честно. Он также сказал, что решил объяснить Алистеру систему учета и маркировки товара. Алистер сам просил об этом. Лиззи хотела было сказать, что Алистер еще мал и от него не будет проку, но промолчала. В лице Роба она вдруг отметила что-то недружелюбное, какое-то терпеливо-устало-равнодушное выражение. Она уже была почти готова спросить у него, не устал ли он от нее, но воздержалась только потому, что побоялась услышать „да". Он совершенно ясно давал понять, что устал от разговоров, что не хочет их больше, что боится, что разговоры заменят в их жизни все, в том числе и любовь.
      – Я не должен все время говорить тебе, что люблю тебя, – почти выкрикнул он не так давно. – Я не должен этого говорить! Лучше бы ты замечала то, что я делаю! Что я делаю для тебя, для нас, для детей. Почему ты не обратишь внимание на это?
      И вот теперь она смотрела на частицу того, что он сделал. Смотрела на полки с тщательно подобранным товаром – результат многочасовых раздумий Роба. И ведь покупатели пошли! Гарриет говорит, что эта неделя была гораздо успешнее предыдущей. А Алистер подсчитал, что оборот увеличился на семнадцать процентов. Лиззи остановилась у стола, на котором горкой громоздились деревянные коробочки с решетчатыми крышками, предназначенные для хранения ароматических смесей. Она вспомнила, что заказала их у странного молодого человека, говорившего, что он буддист. Этим коробочкам не место в куче, так не видна их прелесть. Они должны стоять по одной, в хорошо освещенном месте, возле лампы или вазы. Их следует поместить в таком окружении, которое подчеркнуло бы и выявило их функцию, их предназначение. Лиззи протянула руку, взяла ближайшие к ней две коробочки и занялась их расстановкой.
      За ужином они говорили о детях. Это был один из тех разговоров, какие у них часто случались в прошлом и какого не было между ними уже давно по, как говорила Лиззи, „разным причинам". С мягкой обеспокоенностью они обсуждали отстраненность Алистера и наивность Дэйви и с удовлетворением отмечали ростки ответственности за других, пробивавшиеся в поведении Гарриет и Сэма. Только успели они обменяться фразами типа „Он (или она) все-таки еще такие маленькие", как на кухню выплыл Сэм в поисках чего-нибудь съестного и спросил их, о чем они беседуют, сразу же оговорившись, что на самом деле это ему не интересно, потому что они наверняка говорят о чем-нибудь скучном. Когда они сказали, что говорят о нем, это его обрадовало. Он лег на пол в узком пространстве между столом и сервантом с намерением подкрепиться сандвичем и послушать, что они будут о нем говорить. Но о нем больше не говорили, и он начал тянуть сопровождаемую чавканьем монотонную песню: „Ску-у-учно, ску-у-уч-но, ску-у-уч-но…", пока Роберт не выставил его вон. Было слышно, как он замаршировал по коридору, распевая гимн Кубка мира по футболу. Это рассмешило их, однако Лиззи тут же почувствовала прилив грусти.
      – Лиззи…
      – Да?
      – Мне нужно кое о чем спросить тебя, – сказал Роберт.
      – Если о школе, то…
      – Нет, не об Уэстондэйле, об этом позже. Я хочу спросить об Уильяме.
      Она вилкой отодвинула несколько макаронных ракушек на край тарелки.
      – Джулиет отказалась жить с ним.
      – Я знаю.
      – Думаю, нам всем нужно было ожидать этого. Если бы она действительно хотела жить с ним или он с ней, они решили бы этот вопрос уже давно.
      – Вот именно, – согласился Роберт. – Уильям никогда не хотел терять устоявшегося ритма своего существования, а Джулиет никогда не хотела связываться со всей этой суматохой семейной жизни. Я всегда об этом говорил.
      Лиззи кивнула.
      – Да, ты говорил. Думаю, мы все просто привыкли к их отношениям, как привыкли и к жалобам матери на них, при том что она ничего не хотела с этим делать.
      Когда мы с Фрэнсис в детстве ходили в школу, с нами училась одна девочка, ее звали Беверли Лэйн-Смит. Ее родители жили вместе, но не были женаты. Фамилия отца была Лэйн, а матери – Смит. Никто из нас, ни сама она не придавали этому никакого значения, как вдруг, уже взрослой, года в двадцать два, она возмутилась легкомысленно-равнодушным отношением родителей к ее судьбе и поменяла свою фамилию на Бертон, в честь известного киноактера, по которому сходила с ума.
      – Да, – поддержал разговор Роберт, – но какое отношение это имеет к Уильяму?
      – Просто это пример того, как однажды, очнувшись, человек ясно видит и понимает то, мимо чего всегда проходил, смирившись.
      – Лиззи, – спросил Роберт, – где Уильям собирается жить после продажи дома?
      Она положила вилку на тарелку.
      – Он говорил, что собирается купить квартиру. Причем здесь, в Ленгуорте. В тех новых домах за полицейским управлением.
      – Но ведь это – дома для престарелых!
      – Когда-то и ему понадобится уход.
      – Но еще очень нескоро.
      – Нет, конечно, но, по-моему…
      – Лиззи, – сказал Роберт, – я думаю, он должен жить с нами.
      От изумления она раскрыла рот.
      – С нами?!
      – Да.
      – Но ты от него сойдешь с ума. Он же доведет тебя до белого каления, слоняясь по квартире, все забывая… И потом, у нас тесно. Посмотри, как тесно детям! И как мы здесь уместимся с отцом? Тогда квартира просто превратится в общежитие.
      – Не здесь. Здесь мы, конечно, не уместимся, – твердо произнес Роберт. – Мы могли бы купить дом. Денег Уильяма вполне хватит, чтобы купить дом для всех нас, а эту квартиру мы могли бы сдавать, чтобы арендную плату пустить на покрытие процентов по остатку долга.
      – Но ты не хотел просить его о помощи! Ты отказался от нее!
      – Это было прежде, – сказал Роберт. – Теперь все иначе. Я не мог принять от него помощь, когда мы тонули. А сейчас могу воспользоваться ею, поскольку считаю, что наше положение, пусть и медленно, но выправляется.
      – Это действительно так? Роберт посмотрел на нее.
      – Ну, что скажешь?
      – Почему ты меня спрашиваешь?
      – Потому что решение зависит от тебя.
      Лиззи взглянула на полированную поверхность стола, на которой виднелись порезы и следы от горячей посуды.
      – Он может прожить еще лет двадцать…
      – Да.
      – Роб, тебя не беспокоит перспектива долгого сосуществования с ним?
      – Меньше, чем что-либо другое. Он мог бы помогать в магазине.
      – Помогать в магазине?
      – Да, в спокойные часы или когда мы куда-нибудь отлучимся.
      – Куда-нибудь отлучимся?
      – Да. Ты что, собираешься продолжать работу в Уэстондэйле?
      – Я должна.
      – Нет, больше не должна.
      – Должна! – крикнула Лиззи. – А за счет чего мы будем покрывать проценты по кредиту?
      – Я мог бы найти работу, – спокойно проговорил Роберт. – Теперь моя очередь.
      Ее охватил страх.
      – Но зачем? У меня же уже есть работа…
      – Мне нужна перемена. Это всем нам нужно. Нам нужно почувствовать, что жизнь подвластна нам. Скука и однообразие угнетают даже сильнее, чем страх. Я хочу что-то делать.
      Сдерживая себя, она спросила:
      – Но что бы ты мог делать?
      – Преподавать.
      – Преподавать?!
      – Да. Я могу научить, как делать рамы для картин, реставрировать мебель и тому подобное. В Бате как раз есть вакансия для профессиональной переподготовки людей, уволенных с предприятий по сокращению.
      – Значит, это не студенты?
      – Нет. Но я не побоюсь работать и со студентами. Лиззи хотела сказать, что сама она сейчас боится всего, но вместо этого спросила:
      – Зарплата, видимо, будет невысокая?
      – Заметно выше, чем у тебя в Уэстондэйле, а часов меньше.
      – Это потому что ты мужчина!
      – И еще я не скульптор, – раздельно произнес Роберт. – Почему бы тебе не вернуться к этому занятию?
      – Никому это не нужно.
      – Искусство людям нужно всегда. Начни с занятий с детьми, для начала хотя бы с нашими. Просто для практики.
      – Но для этого нужно помещение.
      – Лиззи! Что с тобой случилось? Если единственное, чего тебе не хватает, это помещение, то оно найдется в том новом доме, который мы купим, когда твой отец продаст нынешний. Ты будешь заниматься лепкой по субботам и воскресеньям, когда я не буду преподавать. А в магазине будут помогать дети или служащие-почасовики. Ты сможешь отдаться творчеству. Уверяю, это снимет стресс не только у тебя, но и у всех нас.
      Лиззи судорожно сглотнула слюну. Она вдруг осознала, насколько нуждается в Роберте.
      – Мне хотелось бы попробовать.
      – Хорошо, – сказал Роберт, – давно уже пора. Ты сама позвонишь отцу или это сделать мне?
      – Я позвоню.
      – Хорошо.
      – Спасибо тебе, ты такой добрый, – тихо проговорила Лиззи.
      – Это и в моих интересах. И в интересах нас всех.
      – Я знаю.
      – Нас всех, – с ударением повторил Роберт.
      Лиззи встала, обошла стол и прижалась к мужу.
      – С ребенком Фрэнсис получится то же, что и с Беверли Смит-Лэйн, не так ли?
      Он поцеловал ее волосы.
      – Шор-Гомес Морено…
      – О, Роб, мне уже сейчас жалко его, жалко этого малыша…
      Роберт положил руки на плечи жены и легонько встряхнул ее.
      – Ну когда наконец жизнь тебя научит?
      – Я устала учиться…
      – Послушай, – сказал Роберт, – послушай меня. Трудности у всех и всегда были, есть и будут. И у наших родителей, и у нас, и у наших детей. Трудности создают человека. Как же иначе можно научиться плавать, если будешь сторониться воды? Что ты узнаешь о сложном мире вокруг, если с детства имеешь в своем распоряжении все, что пожелаешь? Беспредельное счастье неконструктивно. Оно делает человека либо очень уязвимым и неприспособленным к жизни, либо глупо-самодовольным. И еще. Носить на пальце кольцо еще не означает быть идеальной матерью. Иногда мать-одиночка может принести своему ребенку больше счастья, чем большинство из нас видело от наших благополучных родителей. – Он замолчал и перевел дыхание. – Понимаешь?
      – Понимаю, – ответила Лиззи. Теперь она уже улыбалась по-настоящему.
      – Тогда иди позвони отцу. А я пойду и немного позанимаюсь воспитательной работой с детьми.
      – Роб…
      – Да?
      – Если я и ревновала Фрэнсис к Луису, то это происходило чисто инстинктивно. Я понимаю, что ревновать – это ужасно. Это сродни сумасшествию. И это так изнуряет…
      – Я все понимаю, – вежливо сказал Роберт. – Правда, понимаю. Ведь все это происходило у меня на глазах.
      Лиззи откинула челку со лба.
      – Я хочу извиниться…
      – Не надо.
      – Но я должна как-то… – Она сделала паузу. – Я понимаю, что вела себя неправильно по отношению к Фрэнсис, подавляла ее. И теперь я не осуждаю ее за то, что она решила рожать этого ребенка за тысячу миль от меня. Но меня волнует, что я невольно могла разрушить в наших отношениях что-то такое, чего уже не восстановишь.
      Роберт коротко хохотнул.
      – Ну уж нет!
      – Что нет?
      – Вас двоих это не касается. – Он подался вперед и чмокнул Лиззи быстрым, но крепким поцелуем. – Вы с Фрэнсис всегда будете как нитка с иголкой.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ДЕКАБРЬ

ГЛАВА 21

      – Сегодня у нас церковный праздник, – сказал водитель такси. Он вынужден был сбросить скорость почти до нуля.
      Впереди них по севильской улице извивалась процессия, несущая гипсовую статую святой на примитивных носилках, задрапированных голубой тканью с блестками. Статуя была наряжена в белую парчовую ткань, тоже с блестками, которая искрилась, словно иней поздней осенью. Фрэнсис знала, что, когда таксист обгонит процессию, она увидит грубо намалеванное, грустное, куклоподобное лицо Пресвятой Девы Марии.
      – Мы не можем обогнать их? – спросила она у водителя.
      Тот пожал плечами.
      – Когда улица станет пошире. – Он посмотрел на Фрэнсис в зеркало заднего вида. – Разве две минуты играют такую уж большую роль?
      – Не знаю, – ответила Фрэнсис. Она положила руки на живот. – У меня это впервые.
      – А у меня пятеро.
      – Не у вас, а у вашей жены пятеро детей. Вы не знаете, что такое родить ребенка.
      – Да, это правда, – сказал водитель с улыбкой. Он был маленького роста, как многие андалусийцы.
      Он почти с нежностью помог ей забраться в машину, не выказав при этом никакого раздражения или удивления такой клиенткой. Луис на этот раз не встречал ее. Он сам не предложил, а она не попросила его об этом.
      Участники процессии были одеты в темное. Мужчины – в костюмах и галстуках. Они шли впереди колонны со статуей на плечах. Женщины следовали за ними, сбившись в кучку. Пожилые были в черных мантильях, более молодые – в неброских, но с претензией нарядах и в туфлях на высоких каблуках. На мальчиках, как и на их отцах, были галстуки, а в волосах у девочек красовались пышные банты. Даже в фигурах участников процессии ощущалась набожность.
      – Теперь можно, – сказал наконец водитель. Улица, по обе стороны которой тянулись витрины магазинов, закрытых по случаю праздника, чуть расширилась. Водитель слегка коснулся кнопки клаксона и сперва поравнялся с процессией, а потом начал медленно обгонять ее. Люди, шедшие ближе к такси, повернули головы и без особого любопытства скользнули по Фрэнсис взглядами, безошибочно отмечая и ее беременность, и то, что она иностранка, и тут же переводя взгляды вперед, туда, где маячила статуя Девы Марии.
      – В Севилье посторонние, как правило, чувствуют себя чужими, – сказала однажды Ана. – Жизнь здесь ориентирована только на местных жителей. Туристы обычно приезжают сюда в ожидании праздника, рассчитывая быть втянутыми в гигантский карнавал фламенко. И почти всегда ощущают себя как бы в стороне. Вся Севилья может веселиться, не подпуская к своим празднествам посторонних.
      – Это очень замкнутый город, – услышала Фрэнсис в другой раз от своего доктора, которая приехала в Севилью из Галисии и относилась к своим соотечественникам-южанам несколько свысока. – Севилья отличается даже от остальной Андалусии. Этот город не похож ни на какой другой.
      Докторша нравилась Фрэнсис. Ее звали Мария Луиза Рамирес. Она приехала в Севилью с матерью, уроженкой этих мест. После смерти мужа мать Марии захотела вернуться на родину. Доктор Рамирес родилась на севере, на зеленом и дождливом атлантическом побережье. Она рассказывала, что ее родители всегда были очень консервативными, и в политике, и в религии. Детство у нее было счастливым и устроенным, проходило чинно и спокойно, с семейными торжествами, школой и частыми церковными праздниками. Мария хорошо помнила, как на праздник тела Христова все улицы города устилались лепестками цветов, словно ковром. По этому покрытию шествовала процессия. Весь город собирался ночью, чтобы украсить улицы накануне праздника. Доктор Рамирес признавалась Фрэнсис, что, хотя теперь она стала атеисткой и даже примкнула к социалистам, эти ночные бдения перед праздником Христовым остались у нее в памяти как одни из счастливейших моментов в ее жизни.
      Мария никогда не задавала Фрэнсис личных вопросов. Они обе называли Луиса „отцом ребенка". Доктор Рамирес знала Ану де Мена в течение трех лет, поэтому, как предполагала Фрэнсис, она могла связать просьбу Аны с ее братом. Но, даже если это и было так, Мария ни словом об этом не обмолвилась. Она относилась к Фрэнсис с сочувствием и уважением. По словам Марии, свою специальность акушера она любила. Для нее эта работа была в радость. В первые годы жизни в Севилье, до окончания специальных курсов по акушерству и гинекологии, доктор Рамирес работала в огромном госпитале, который обслуживал главным образом район Триана, беднейший район Севильи, расположенный на другом берегу реки. Тогда она работала в отделении „скорой помощи", но однажды пришла к выводу, что эта работа не для нее.
      – Когда привыкаешь к смерти своих пациентов, – сказала она Фрэнсис, – у тебя атрофируется чувство сострадания.
      Фрэнсис предполагала, что они примерно одного возраста. Она пыталась представить себе, как Мария живет со своей матерью в квартире на западной оконечности города, сразу за музеем искусств. Из всего того, что она узнала о Марии, выходило, что та жила спокойной и ровной жизнью, лишенной таких событий, как страстная любовь или желание завести ребенка. Фрэнсис представила себе свою английскую параллель жизни Марии – работу в госпитале в Бате и сосуществование с Барбарой в ее новой квартире.
      Эта мысль показалась ей одновременно смешной и нелепой. А разве тот путь, который она выбрала для себя, не столь же нелеп?
      В конце лета Фрэнсис предложила Ники стать компаньоном в „Шор-ту-шор", полностью вести офис в Фулхеме и всю работу в Англии. Фрэнсис назвала срок – с 1 декабря, то есть за неделю до рождения ребенка. Ники приняла предложение с явным удовольствием. К беременности Фрэнсис она относилась с пониманием, однако Луиса недолюбливала. Получив согласие Ники, Фрэнсис уведомила Луиса о том, что хотела бы получить его помощь в организации офиса ее фирмы в Севилье.
      – Нереально, – сразу же сказал он. – Не тот город и не то время. Кроме всего прочего, ты иностранка.
      – Я должна обосноваться здесь, – настаивала Фрэнсис. – Многие англичане начинают бизнес в Испании. Посмотри на все эти бары и поля для гольфа вдоль побережья Коста дель Сол.
      – Тебе нужны связи.
      – Ты мне их и обеспечишь!
      – Фрэнсис, – раздельно проговорил Луис. – Чего ты добиваешься?
      Она постаралась ответить как можно спокойнее, чтобы он не почувствовал ее волнения.
      – Я хочу обосноваться там, где наш ребенок сможет увидеть своих родителей. Что же касается меня лично, то я хочу остаться в Испании.
      Он пожал плечами, но больше не возражал. Ровным, спокойным голосом, каким он теперь почти все время говорил с Фрэнсис, Луис объяснил, что она не сможет открыть свое дело в Севилье, ей нужно войти паем в уже существующую фирму. Если она хотя бы попытается преодолеть бюрократические рогатки, стоящие на пути организации собственной фирмы, то те трудности, через которые она прошла, получив возможность рожать в Испании, покажутся ей мелочью по сравнению с этим.
      – В Испании очень трудно получить вид на жительство. Для этого придется обивать пороги десятков кабинетов. Ты готова к этому? А чего стоит открыть здесь счет или добиться подключения коммуникаций к офису! А как быть с карточной социального учета? У всех испанцев такая есть. Значит, очередная порция визитов к чиновникам, столкновения с непониманием и бюрократизмом. Ты что, действительно хочешь испытать все это на себе?
      – Да, – твердо сказала Фрэнсис.
      Тогда он познакомил ее с одним из своих деловых партнеров, который, помимо прочего, владел туристическим агентством, расположенным в очень престижном районе Севильи. Состоялся ряд встреч, которые испанская сторона проводила с присущей ей элегантностью и одновременно – изумлением в связи с предложениями Фрэнсис, ее национальностью и беременностью.
      – Все это очень необычно, – повторял владелец турагентства. – Это не принято в Испании. Как будет финансироваться филиал вашей фирмы? Как он будет работать? Разве это возможно?
      Фрэнсис запросила из Англии бухгалтерские отчеты своей фирмы, испытывая гордость за показатели оборота и прибыли. Их взяли у нее вежливо, но осторожно, как будто бы ее состояние каким-то образом дезавуировало колонки цифр в графе „позитив", как будто сама она была чем-то вроде бомбы с часовым механизмом, мерно тикающим в чемодане на борту самолета, и могла без предупреждения в любую минуту взорваться, что превратило бы в фарс серьезную деловую встречу. Много взглядов было брошено на ее левую руку. Там, на безымянном пальце, она уже больше года носила серебряное кольцо с вкраплениями нефрита, которое ей подарил Луис. „Это не обручальное кольцо, разве не так?" – говорил взгляд испанского бизнесмена. Но, с другой стороны, оно находится на том пальце, на котором носят обручальное кольцо. И, кроме того, эту решительную сеньориту Шор прислал Луис Гомес Морено, с которым владелец туристического агентства имеет дело уже много лет. Что же касается показателей ее фирмы, то они отличные. Оборот растет уверенно, да и предложение о направлении небольших групп состоятельных испанцев на отдых в маленькие эксклюзивные отели в Англию заслуживает внимания… Он улыбнулся Фрэнсис.
      – Эти туры нужно будет организовывать очень тщательно. Ведь испанцы очень импульсивный и быстрый народ…
      – Это я уже заметила, – сказала Фрэнсис.
      „Да, но не сейчас", – подумала она, слегка подаваясь вперед на сиденье. Водитель, уже обогнав процессию, все еще ехал с почтительной неторопливостью, смотря назад в зеркало заднего вида.
      – Пожалуйста, – нетерпеливо сказала она, – не могли бы вы ехать быстрее…
      Его глаза встретились в зеркале с ее. Он снова улыбнулся и указал большим пальцем назад.
      – Вам надо помолиться ей. Нужно помолиться Пресвятой Деве Марии, чтобы она дала вам красивого мальчика.
      Фрэнсис откинулась назад. Боль в животе поразила ее. Она издала тихий стон.
      – Если уж молиться, то мне следовало делать это девять месяцев назад.
      Этот госпиталь только что построили. Одна половина была уже полностью отделана. Вокруг нее раскинулись лужайки и парковки для машин. Другая половина здания была еще в лесах. Фрэнсис один раз уже посещала этот госпиталь. Тогда ей нужно было зарегистрироваться как будущей пациентке. Регистрация потребовала заполнения множества всяких документов. Часть из них имела отношение к местному органу здравоохранения Испании, а часть – к соответствующему подразделению комиссии ЕЭС. Фрэнсис, как гражданка страны – члена Сообщества, имела право воспользоваться привилегиями, предоставляемыми ей государственной системой здравоохранения Англии в любой другой стране ЕЭС. Медсестры, занимавшиеся с ней, не выказали тогда ни малейшего удивления. Судя по всему, ее желание рожать в Севилье представлялось им абсолютно естественным.
      Ана и доктор Рамирес позаботились о Фрэнсис. Ей была предоставлена хотя и небольшая, но отдельная палата, совсем рядом с операционной. Из окна палаты открывался приятный вид на только что разбитые лужайки с жесткой испанской травой, рощицей молодых пальм и скамейками, выкрашенными в столь любимые севильцами желтые, белые и розовые тона. В парке стояло также несколько больших круглых бетонных клумб, правда, еще без цветов. Пожилой испанец в потертом комбинезоне любовно поливал насыпанную в них красноватую землю. За пальмовой рощицей виднелись жилые дома северного района Севильи, украшенные, словно челками, свисающим с балконов бельем. Еще дальше за ними возвышались несколько островерхих церковных зданий – видимо, там стоял монастырь. Позолоченное распятие, укрепленное на самом высоком из них, ярко блестело на солнце.
      Сама палата тоже была новенькая, с иголочки, чистенькая и вылизанная, с белыми стенами, белым полом, белой кроватью, белой тумбочкой, белым тазиком и зеленоватыми шторами. На тумбочке стояла ваза с желтыми розами и карточкой: „От Аны. С наилучшими пожеланиями". Других цветов и карточек не было. Комнату можно было бы назвать безликой, однако Фрэнсис она представлялась белым листом бумаги, на котором вот-вот должно быть что-то написано.
      Фрэнсис присела на белый пластиковый стул, стоявший у окна. Она переоденется в больничный халат и ляжет в кровать, когда ей скажут, но не раньше. Медсестра обещала вернуться через пять минут, и Фрэнсис не сомневалась, что так оно и будет. А пока она посидит на стуле, настраиваясь на то, что ей предстоит, и посмотрит на старика, поливающего клумбы. Он что, собирается сажать семена? Разве стоит делать это в декабре, пусть даже в Севилье, в такой мягкий солнечный день, который неожиданно может превратиться в ветреный и холодный, как тот, отстоящий теперь почти на два года назад, когда Луис последовал за ее такси в аэропорт и в течение нескольких часов убеждал остаться?
      Тогда она не осталась. И была горда тем, что не осталась. А теперь, посмотрите на нее, беременную от Луиса, в этой испанской больнице. Последние месяцы были для Фрэнсис такими необычными, что она уже почти не помнила себя той, которой была раньше. А вскоре она опять станет другой, станет матерью, и у нее начнется новая жизнь.
      После последнего приезда в Севилью Фрэнсис несколько недель прожила в квартире Аны. Первоначально планировалось, что она проведет это время в номере Луиса в его гостинице. Луис очень хотел этого, правда, сам собирался на этот период перебраться в Мадрид. Но неожиданно на пути этих планов возникло препятствие в виде Хосе. Он был в ярости от беременности Фрэнсис. Раньше он любил ее, даже восхищался ее остроумием, но теперь она вызывала в нем ярость. Хосе ничего не имел против того, чтобы у его отца была подруга. Конечно, подруга-англичанка – это что-то необычное, но Хосе мог смириться и с этим, но никак не с тем, что эта подруга забеременела от его отца и собирается рожать в Севилье, городе, где живет сам Хосе, где живут его мать и бабка, где Гомесов Морено знают и уважают. Для Хосе была невыносима мысль и о том, что у его отца скоро будет еще один ребенок. Пусть он еще долго будет только малышом, но когда-нибудь он может поставить под угрозу уже абсолютно привычное для Хосе положение единственного сына и наследника. Хосе не мог даже допустить мысли о том, что вся эта ситуация могла возникнуть по вине его отца. Это исключено! Значит, во всем виновата только Фрэнсис.
      Хосе исключил встречи с ней. Он не отвечал ей по телефону. В ответ на просьбу Фрэнсис как-то повлиять на сына Луис заявил, что ничего не может поделать. Он грустно сказал ей: