Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Испанский любовник

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Троллоп Джоанна / Испанский любовник - Чтение (стр. 15)
Автор: Троллоп Джоанна
Жанр: Зарубежная проза и поэзия

 

 


      – Что будем смотреть во второй половине дня? Он достал каталог и раскрыл его на краю стола.
      Наиболее интересные павильоны были помечены в каталоге красным фломастером.
      – Оловянная посуда, – сказал Роберт, – плакатики и легкие коврики из хлопка. По крайней мере, с этого начнем.
      Он улыбнулся Дженни. Она улыбнулась в ответ. Он протянул ей руку.
      – Пойдемте, миссис Хардэйкр. Что вы тут сидите? Пора идти отрабатывать обед.

ГЛАВА 16

      Фрэнсис сидела в заброшенном саду Альказар в Севилье. Было тепло. Ясное весеннее солнце светило на ярком весеннем небе. Она сидела в нише в невысокой кирпичной стене и завороженно смотрела на покачивающие ветвями пальмы и апельсиновые деревья, уже в апреле покрытые пылью.
      Луис впервые привез ее в Альказар прошлым летом, в ослепительно жаркий день, когда ей все казалось сном. Он водил ее по дворикам с колоннадами и выложенным плиткой залам дворца, где мавританские арки и купола так странно перемежались с колоннами и галереями эпохи Возрождения. Луис сказал тогда, что Дворец буквально пропитан историей. Именно здесь, например, король Педро Жестокий убил своего гостя из Гранады, некоего Абу Саида, чтобы завладеть его драгоценностями, среди которых был и огромный необработанный рубин. Этот рубин Педро Жестокий подарил впоследствии, в 1350 году, Черному Принцу. Известно, что затем камень попал в Англию и Генрих Пятый носил его на себе во время битвы при Агинкорте.
      – А где он теперь?
      – Как где? В короне вашей королевы Елизаветы! Фрэнсис представила, как королева несет на голове рубин Абу Саида, а на носу – свои сильные очки. Она описала эту картину Луису. Тот рассмеялся. Они стояли у бассейна с неподвижной водой, и в ней Фрэнсис видела отражение смеющегося после слов о королеве Елизавете Луиса. В Альказаре у Педро Жестокого были, одна за другой, две жены. Первая – принцесса из династии Бурбонов, которую позднее Педро отверг из-за Марии де Падильи. Король очень любил свою вторую жену. Она была столь красива, что придворные кавалеры пили воду из ванны после ее омовения. Один из них отказался. Как гласит предание, он сказал, что если попробует соус, то потом будет жаждать куропатку. Фрэнсис спустилась в сводчатый подвал, чтобы посмотреть на то место, где некогда располагались знаменитые ванны Марии, а затем поднялась на верхний этаж дворца, где Педро устроил для Марии спальню, поскольку считал, что зимний холод в нижних этажах может повредить красоте его возлюбленной. Шесть веков спустя эта спальня предстала перед Фрэнсис весьма странной. Ее стены были украшены в мавританском стиле, а потолок покрывали плохие фрески девятнадцатого столетия. В углу стоял уродливый серебряный стол, принадлежавший королеве Изабелле Второй. Над дверью были зачем-то изображены пять черепов. Это заставляло задуматься о том, какова была интимная жизнь Педро Жестокого и Марии де Падильи. Это заставляло задуматься также (что она делала теперь довольно часто) над древней и совершенно отличной от северян природой испанцев.
      Три дня назад Фрэнсис прилетела в Малагу, сопровождая свою первую группу в „посаду" Мохаса. Поездка была очень успешной. Ее клиенты были очарованы гостиницей, двориками, Хуаном, улыбающимися официантами, меню ресторана и новыми желтыми шезлонгами, уютно расположившимися под акациями. Как всегда, не обошлось без заминок – в одном номере тек душ, в другом недоставало вешалок для одежды, в третьем заклинило окно – но ничего серьезного. Фрэнсис прожила с группой два дня, пронаблюдала за первыми прогулками по окрестностям и питанием, получила массу благодарных слов и уехала, оставив их за планами пешей экскурсии к деревне Джеральда Бреннана и осмотра достопримечательностей Гранады. Она доехала на машине до Малаги и успела на внутренний рейс на Севилью.
      Квартира Луиса в Севилье представляла собой несколько комнат в задней части „Posada de los Naranjos". Это были прохладные комнаты, а зимой – просто холодные, как обнаружила Фрэнсис. В Андалусии, как и в Тоскании, судя по всему, не умели беречь тепло зимой. Комнаты выходили на аллею, которую Фрэнсис так любила. Стены были побелены и имели разную высоту, так что черепичная кровля над комнатами шла с наклоном. На ней покоили свои ветви с блестящими листьями апельсиновые деревья. На противоположной стороне аллеи все дома имели балконы, которые были уставлены горшками с цветами, закрепленными с помощью проволоки. По балконам круглый год струились каскадами волны герани – красной, белой и розовой. Летом по вечерам на балконе противоположного дома сидел мужчина и играл на гитаре длинные и грустные мелодии. Эти летние ночи позволили Фрэнсис познакомиться с духом юга.
      Спальня и гостиная в квартире Луиса выходили окнами на аллею. В ванной окна как такового вообще не было и свет проникал внутрь через застекленное отверстие в крыше. В этой ванной, как и в более узкой ванной в Мадриде и немного большей в Фулхеме, у Фрэнсис были теперь свои зубные щетки и флакончики лосьона и увлажняющего крема для лица. В каждый свой приезд в Испанию она добавляла на полочку еще что-нибудь из туалетных принадлежностей. Луису это нравилось. Он просил ее привозить как можно больше вещей. Он хотел, чтобы в каждой из двух квартир была ее обувь, блузки, юбки, джинсы. Луис говорил, что присутствие ее вещей скрашивает его одиночество, когда она подолгу отсутствует в Испании. Он признавался, что, если ему становилось без нее особенно грустно, он иногда чистил зубы ее зубной щеткой. И Фрэнсис ощущала что-то волнующее и даже пронзительное, представляя себе, как он стоит под квадратом больших севильских звезд, ярко горящих в окошке ванной, с ее зубной щеткой во рту.
      В этот день в Альказаре ванные встали перед глазами Фрэнсис не случайно. Два дня назад она в своей ванной в Лондоне дважды по утрам проделала небольшую интимную процедуру с использованием наборов для определения беременности, причем купленных в двух разных аптеках. Она совершала эти процедуры вполне сознательно, подталкиваемая желанием удостовериться, которое она ощущала почти как инстинкт и которое не могла контролировать.
      Она проделала все, как положено, рано утром. В первом случае использовались две пластмассовые чашечки со специальным составом, во втором – контрольная пластинка, кончик которой, как гласила приложенная инструкция, должен стать синим в том случае, если результат положительный. В первой пробе в случае беременности на поверхности жидкости в чашечках должен образоваться и остаться синий или фиолетовый кружок. И он будет означать начало или конец света в зависимости от обстоятельств, в которых вы находитесь. Инструкции были написаны разговорно-слащавым языком, и Фрэнсис ожидала, что зародыш там обязательно будет назван „маленьким незнакомцем". Обе бумажки содержали предположение, что синий кружок и синий кончик пластинки будут восприняты с восторгом и облегчением как результат разумного планирования семьи.
      Свои чувства она не могла бы описать никому. Главное, что она знала, так это то, что в течение всех этих месяцев она хотела – нет, страстно желала! – ребенка Луиса. И не только потому, что часы внутри нее уже настукали почти сорок, а потому, что хотела именно его, Луиса, ребенка. Каждый час, проведенный с ним, даже когда они спорили, все больше убеждал ее в этом. И это несмотря на то, что он предупредил, что, если она забеременеет, это будет концом всего между ними. С этой точки зрения она не могла сделать худший выбор, но Фрэнсис казалось, что это ничего не значит в сравнении с тем, каким мужчиной он был для нее и будущего ребенка. И, несмотря на растущую убежденность Фрэнсис в своей правоте, она все же испытывала страх. Сидя на краю ванны в Фулхеме и глядя на две плошки с мочой, стоящие на закрытой крышке унитаза, она могла бы сказать, что ее ощущения были даже близки к ужасу. Это были очень сложные ощущения, когда она равно боялась увидеть и не увидеть синий кружок. И вот она сидела, ожидая конца этих пяти нескончаемых минут, в течение которых, как говорилось в инструкции, протекала реакция, и размышляла об опасности той поры, в которую она вступала.
      Ей казалось невероятным, что Луис смог бы просто отключить свою любовь к ней, как электрический тон, в том случае, если она забеременеет. Их отношения уже слишком глубоки, они слишком зависят друг от друга, слишком сроднились. Он, наверное, сначала рассердится, но потом отойдет. Может, он даже решится развестись с матерью Хосе и женится на ней. И они втроем с малышом будут жить в квартире в Мадриде, а она сможет вывозить его на прогулки в ботанический сад около Прадо. „Прекрати это! – резко сказала себе Фрэнсис. – Прекрати это, это – абсурд, этого никогда не будет". А может, будет? И ведь помимо Луиса нужно еще сказать Лиззи, и маме, и папе, и Нини. А бизнес? Что станет с фирмой? Что скажет Лиззи об этой беременности? Она уставилась в плошки. Ей стало холодно – на ней были только ночная сорочка и халат. Босыми ногами она стояла на полу ванной. Она выпрямилась, убрала волосы от лица и сложила перед собой руки, как во время молитвы.
      Вот оно! В правой плошке образовался и повис синий кружок, четкий и правильный. Синий кружок. Проба положительная. Она, Фрэнсис Шор, забеременела от Луиса Гомеса Морено. Она так хотела этого, и это произошло! Сначала ей показалось даже мерзким, что такое огромное событие обозначено холодным синим кружком в этой противной плошке. Но затем на нее поочередно нахлынули чувства испуга, восторга, жалости к себе и облегчения. Она все вглядывалась в плошку, затем расцепила руки и положила одну ладонь себе на живот. Она выглянула в окно ванной. Апрельское небо было какого-то неопределенного цвета – смеси голубого, серого и белого. И неожиданно это показалось Фрэнсис очень знаменательным: казалось, что небо разделяет ее смешанные чувства.
      „Я беременна! – громко сказала она в пустой ванной. – И знаю об этом только я!"
      На следующее утро она проделала второй тест и не удивилась, когда кончик пластинки стал синим. Вот чему она удивилась, так это тому, что вчерашние чувства снова охватили ее. Правда, показалось, что на этот раз радости в них было немного меньше, а страха – больше. На второй день, кроме того, пришла мысль о неизбежных деталях – что делать, кому сказать, когда сказать, как сформулировать… В этот день она чувствовала себя ужасно усталой. У нее болела голова, и Ники, подумав, что у Фрэнсис приближаются месячные, предложила ей подняться в квартиру и прилечь. Фрэнсис отрицательно покачала головой. Сейчас ей не хотелось думать. Перспектива остаться наедине со своими мыслями напомнила ей о тех противных, долгих и одиноких днях, которые были у нее до Луиса. Кроме того, она боялась остаться один на один со своей первой тайной от Луиса, и очень опасной тайной.
      Фрэнсис не было трудно никому ничего не рассказывать, но ей было очень трудно говорить в тот вечер по телефону с Луисом, который позвонил, как делал каждый день для того только, чтобы услышать ее голос. Он ничего не почувствовал, но она ощущала себя скованной, и ей показалось, что впервые за все их телефонные разговоры он был очень далеко. Он спросил, как она себя чувствует.
      – Хорошо. Просто устала немного. С началом сезона всегда много работы. Кажется, что ты все подготовил за зиму и остается только аккуратно загрузить клиентов в самолет, но на деле так не выходит…
      – Ты должна беречь себя, querida.
      Ее сердце подпрыгнуло в груди. Именно такие слова счастливые и гордые будущие отцы говорят своим беременным любимым в романтических новеллах. Может быть, он?..
      – Через неделю ты будешь здесь, и я позабочусь о тебе. Думаю, тебя пора сводить на бой быков.
      – Нет, Луис, ты же обещал!..
      Он рассмеялся. Ему нравилось подтрунивать над ней.
      – Тебя так легко „купить".
      – Я знаю, – сказала она с замиранием сердца.
      – Я люблю тебя.
      – И это я знаю.
      – Хорошо, – сказал он, – тебе пора это знать. А теперь иди спать. Береги себя.
      – Хорошо. Я…
      Фрэнсис еле дотащилась до кровати. Она устала не столько физически, сколько эмоционально, и рухнула в постель около девяти с роем мыслей в голове. Больше всего ее пугала перспектива радикальных изменений в привычной для нее жизни, изменений, при которых ей придется решать совершенно незнакомые проблемы. Конечно, знакомство с Луисом и любовь к нему – это тоже большое изменение в ее скучной и одинокой предыдущей жизни. Но такое изменение было легко принять, поскольку оно обогащало ее жизнь, не ущемляло ее свободу и оставляло только радость. Грядущая же перемена была совершенно иного рода. Она сама привнесла ее в свою жизнь и теперь должна была существенно поступиться своей независимостью. Одним словом, несколько ночей, последовавшие после процедуры в ванной, были для Фрэнсис изматывающими.
      Ей стало намного легче, когда наконец она оказалась в самолете, летевшем в Малагу. Еще в толпе в аэропорту, разговаривая с некоторыми из клиентов „Шор-ту-шор", ставшими уже ее друзьями, которые, вероятно, пошлют ей на Рождество поздравительные открытки со своими фотографиями на отдыхе по ее маршрутам или с фотографиями внуков, она пришла в норму. Обыденность всего, что здесь происходило, – люди, спящие в креслах или на своем багаже, люди, машинально едящие и пьющие, шатающиеся по магазинам беспошлинной торговли, оглушенные искусственными решениями купить спиртное, сигареты, часы или шоколад, – быстро вернула ей душевное равновесие. Барбара, подумала она, всегда бросалась в ураганную работу по дому, как только у нее случался эмоциональный срыв. Может, это и не было целиком инстинктивно, но служило прекрасным способом разрядки. Это напоминало о том, что жизнь в первую очередь подчиняется инстинкту выживания. Стремлению убедиться в том, что ты еще на месте, живой и дышащий на заре нового дня. Очень полезно иногда об этом вспоминать. Это сразу ставило на свое место ненужную борьбу за мнимые достижения.
      Когда самолет приземлился в Малаге, Фрэнсис почувствовала себя еще лучше. Вот и солнце, вот и Испания, а через три дня рядом с ней будет Луис. И совсем скоро она окажется в „посаде" в Мохасе, каждый визит в которую, как ей казалось, не может не вызывать в ней взрыва эмоций, и Фрэнсис была бы разочарована, если бы этого однажды не случилось. На этот раз свой номер, в котором она жила во время первого приезда в „посаду", она уступила клиентам „Шор-ту-шор", а сама поселилась в небольшом одноместном номере, дверь которого выходила в один из внутренних двориков. Распаковывая вещи, она подумала, как было бы прекрасно, если бы их ребенок был зачат в Мохасе, и более того, в той самой постели, в которой они с Луисом стали любовниками и в которой теперь, без сомнения, лежали, отодвинувшись друг от друга, как тела в могиле, мистер и миссис Бэллентайн из Амершэма. Но их ребенок был зачат не в Мохасе, а, по всей вероятности, в ее квартире в Фулхеме в обычную субботу, когда они провели все утро в походе по магазинам в поисках английских туфель для Луиса („Брогз"? Что это за слово „брогз"? Ирландское? Значит, это – ирландские туфли?"), а за ленчем выпили бутылку вина. Это были приятные объятия, но ничем не примечательные. И, вспоминая об этом, она немного жалела, что зачатие такого ребенка происходило в приятной, но ничем не примечательной близости.
      Но, как бы это ни произошло, с тех пор уже прошло больше месяца. Все эти старые испанские сады, пальмы, мирты, высокие живые изгороди, олеандры с кучами мусора под ними – они стояли здесь тогда, месяц назад, и таковыми и останутся в приближающийся вечер, когда Фрэнсис скажет Луису, что она, вне всякого сомнения, беременна.
      И вот этот вечер наступил. К обеду должен был прийти Хосе. Обед, как и обычно, был заказан в гостиничном ресторане, и Хосе, как правило, приходил съесть с ними хотя бы одно блюдо. Он предпочитал видеться с отцом, когда в Севилью приезжала Фрэнсис. При ней Луис был более сдержан, не говорил, что Хосе преступает все рамки дозволенного, что он неумеха и лоботряс и продолжает оставаться в должности менеджера отцовской гостиницы лишь благодаря кровным узам, которые, как считает Луис, были наименее оправданным критерием при приеме на работу. Если Фрэнсис была здесь, Луис становился терпимее и обращал свой гнев против сына в шутку. Фрэнсис нравилась Хосе, хотя он считал, что женщине с ее внешностью не подходит роль любовницы (он сам выбрал бы калифорнийскую блондинку с бронзовым загаром). Он понимал, почему выбор отца пал на Фрэнсис. Ему самому нравилось ее общество, нравилась ее прямота, ее необычное чувство юмора, отсутствие театральности в манерах. Он видел, что она оказывает на отца благоприятное воздействие, успокаивает его, приносит ему новые чувства и мысли, отличные от забот об очередной стройке, гостинице или обувной фабрике. Одна из приятельниц Хосе, сделавшая быструю карьеру в Андалусском департаменте здравоохранения, как-то спросила Хосе, не собирается ли его отец жениться на своей английской подруге. Хосе пришел в ужас от такого предположения.
      – Жениться на ней? Конечно, нет. Об этом не может быть и речи! Только сумасшедшему придет в голову такое.
      Однако этот разговор сильно взволновал его. Он уже свыкся с нескончаемой вендеттой матери против отца и причитаниями его бабки по поводу разрыва между родителями (в конце концов, у многих его друзей родители оказались в таном же положении и развод становился таким же обычным явлением, как и вступление в брак), но женитьба его отца на Фрэнсис была просто недопустима, и Хосе не мог думать об этом без возмущения, близкого к ярости. При очередной встрече с Фрэнсис после разговора со своей подружкой он смотрел на англичанку с подозрением и укором, но она не обратила никакого внимания на его холодные и злые взгляды и вела себя с отцом в той же спокойной, невластной манере (какую редко сохраняют жены в отношении мужей), в которой она обращалась к нему всегда. Вдруг Хосе в голову пришла мысль, что, может быть, Фрэнсис и не хочет выходить замуж за его отца, и эта мысль тоже вызвала в нем бурю гнева, уже другого свойства. У него все время было ощущение, что Фрэнсис если и не смеялась над ним открыто, то уж немного посмеивалась точно. Он начал избегать Фрэнсис и не заходил в квартиру отца, когда она бывала там. Никто этого вроде не замечал, и в их отношениях ничего не изменилось, но вскоре Хосе начал скучать по обедам у отца и Фрэнсис, которая просто своим молчаливым присутствием защищала его от отца. Хосе сказал себе, что приложил достаточно усилий к защите чести своей семьи, и вновь стал появляться у отца к ужину по пятницам и субботам. Через некоторое время, как это часто случалось в жизни Хосе, он уже и забыл про свои переживания. Он нередко приносил Фрэнсис цветы и взял за правило целовать ей руку, чему его научила в Севильском университете одна симпатичная студентка-австриячка.
      – Это немного напоминает оперетту, – заметила Фрэнсис. – Фа, соль, сэр, – и я легонько ударю вас веером по руке.
      – Я не понимаю.
      – И не поймешь, – сказала Фрэнсис.
      – Почему не пойму?
      – Потому что ты – испанец.
      – Но это замечательно, быть испанцем!
      – Хосе, – мягко проговорила она, – ну ты и осел. Он улыбнулся Фрэнсис. Она выглядела усталой, ее кожа была бледнее обычного. Он подумал, что она, возможно, переработала. Сам он не знал, что такое переработать, потому что прилагал все усилия, чтобы не знать этого. Но он знал, что большой объем работы может легко „сломать" человека, который не остерегается переработать.
      – А где отец?
      – В душе.
      – Вы заказали тушеные овощи? Отлично. А еще salmonetes, как это по-английски…
      – Кефаль, – сказала Фрэнсис, – розовая кефаль. Я не знаю, заказ делал Луис. Я все время после полудня провела в Альказаре.
      – В Альказаре?! – удивленно воскликнул Хосе. – А что вы там делали?
      – Думала.
      – Вы очень неординарный человек. Еще мне кажется, что вы немного устали.
      – Да.
      – Тогда садитесь, а я принесу вам бокал вина.
      – Да, пожалуйста. – Она сняла туфли и устроилась с ногами на диване у открытого окна, через которое была видна темнеющая аллея.
      Луис вышел из спальни, приглаживая руками еще влажные волосы. Хосе подошел к нему, и они слегка обнялись, без слов. Фрэнсис подумала, что сейчас Дэйви и Сэм целуют отца на ночь, а Алистер немного напряженно стоит в стороне.
      – Англичане, я имею в виду отцов и взрослых сыновей, почти никогда не целуются.
      Луис плюхнулся на диван подле нее.
      – Мне частенько хочется не столько поцеловать, сколько отшлепать Хосе.
      – И бывало такое?
      – Часто, – сказал Хосе, внося зеленоватые, из толстого стекла бокалы с вином. – Детство мое было ужасно. Он бил меня палками и запирал в чулане.
      При этих словах Хосе подмигнул.
      – Бедный, – проговорила Фрэнсис. Она ощущала тяжесть чистого тела Луиса, привалившегося к ней.
      – Теперь он меня целует, но при этом кричит на меня.
      – Я никогда не кричу, – заметил Луис. – И никогда не повышаю голоса. Просто я говорю вещи, которые тебе неприятно слышать, поэтому тебе кажется, что я кричу.
      Фрэнсис посмотрела на него.
      – А с тобой такого не случается? Что делаешь ты, если люди говорят тебе вещи, которые ты не хочешь слышать?
      Он повернул к ней голову. Их глаза были в нескольких сантиметрах друг от друга.
      – Почему ты спрашиваешь? Чуть поколебавшись, она ответила:
      – Просто из любопытства.
      – Да? – переспросил он.
      Хосе направился к телефону.
      – Я проверю ваш заказ. Сегодня у них есть кефаль.
      – Я не хочу кефаль, я заказал лангуста.
      – Но…
      – Через секунду я действительно закричу, – сказал Луис. – Я хозяин этой гостиницы, и я хочу лангуста. Ты, может, мне и сын, но ты еще и мой подчиненный, ты – только управляющий в моей гостинице.
      Рука Хосе зависла над телефонным аппаратом.
      – Почему бы тебе не спуститься на кухню и не выбрать то, что просто аппетитно выглядит, пусть и не кефаль, и не лангуста? – предложила Фрэнсис.
      Луис положил голову ей на плечо.
      – Как дипломатично.
      – Да просто здраво. Я хочу есть.
      – Я закажу еще мидий, – сказал Хосе, направляясь к двери. – Вы будете?
      – Да. Все, что угодно.
      – Значит, мидии и оливки?
      – Хосе, исчезни, – сказал Луис по-испански. Дверь быстро открылась и так же быстро закрылась.
      – Он меня раздражает.
      – Он просто еще не повзрослел.
      Луис убрал голову с плеча Фрэнсис и взял ее за руку.
      – Фрэнсис?
      – Да?
      – Что ты хочешь сказать мне такого, что я не хочу услышать?
      Она непроизвольно вздрогнула. Это не входило в ее планы. По плану она хотела подождать до тех пор, пока Луис насытится ужином и вином, а Хосе удалится вниз к своим вечерним обязанностям управляющего, и только после этого сказать самое главное со всякими преамбулами о своих чувствах к Луису и своем счастье с ним. Все это она продумала сегодня в садах Альказара. Но Луис, наделенный от природы мощным инстинктом, которым, собственно, словно мечом, он прорубился в ее сердце, в мгновение ока разрушил все ее планы.
      Она испугалась.
      – Не сейчас…
      – Нет, сейчас.
      – Позже, когда мы будем одни.
      – Но мы и так одни, – сказал он, крепче сжав руку Фрэнсис.
      В горле у нее застрял комок. Она потянулась вперед и поставила бокал на маленький столик, стоявший у дивана.
      – Это очень важно, и мне не хотелось бы говорить об этом в спешке.
      – Нет, сейчас, – настаивал Луис.
      Она повернула голову и сказала, глядя ему прямо в глаза:
      – Тебе не хотелось бы это слышать. Это именно то, чего ты не хочешь слышать.
      – Говори!
      – Отпусти мою руку, мне больно.
      Он резко отбросил ее запястье, как будто это был неодушевленный предмет, не имеющий к ней никакого отношения.
      – Ну же, говори!
      – Я беременна, Луис, – произнесла Фрэнсис, и ее слова отдались эхом в этой маленькой комнате, словно в церкви. – У меня будет ребенок.
      – Нет! – крикнул он.
      – Да, – сказала Фрэнсис. Он продолжал кричать:
      – Как ты посмела? Как ты могла? Как ты посмела обмануть меня?
      Она встала и отошла от него за обеденный стол, уже сервированный на троих, с ложками для супа, вилками, ножами для рыбы и бокалами, тускло мерцающими в неярком свете.
      – Я так хотела. Я ощущаю это как потребность. Мне так хочется иметь ребенка от тебя! Я не могу описать тебе силу этого моего желания, это как страсть. И я решилась на риск. Зная… – Она сделала паузу и, набрав полную грудь воздуха, договорила: Зная, что рискую даже тобой.
      Луис тоже встал. Он был вне себя от гнева.
      – Ты помнишь, что я тебе говорил?
      – Да.
      – Став матерью, ты изменишься. Мне страшно даже подумать об этом. Это что, ловушка? Ты что, думаешь таким образом заставить меня жениться на тебе?
      – Нет.
      – И правильно! Я никогда не женюсь на тебе! Ты слышишь? Ты обманула, ты предала меня и сделала это намеренно, ты сама призналась. Ты – единственная женщина из тех, которых я знал, кого я считал честной. Но ты оказалась обманщицей, такой же, как все! Ты тоже можешь плести интриги, лгать! Ты разрушила мое доверие к тебе и наше будущее!
      Фрэнсис оперлась о спинку стула. Она дрожала, ее сердце бешено колотилось.
      – И ты, как будто, – закричал он уже по-испански, – не понимаешь этого! Ты думаешь, ты победила? Думаешь, ты приручила меня? Но ты еще увидишь, я покажу тебе, что значит предавать меня!
      – Ты прав, – сказала она по-английски. – Я ни о чем не жалею. Я хотела этого, и я рада.
      Он подошел к открытому окну и оперся руками на подоконник. Его плечи вздрагивали, как от рыданий.
      – Нет, – простонал он, – ты не знаешь, что ты натворила, глупая Фрэнсис…
      – Я знаю.
      – Нет, – проговорил Луис, оборачиваясь. – Не знаешь. Тебе кажется, что знаешь. Может, ты можешь сказать за себя, но не за меня.
      – Ну вот ты и злишься на меня, – совсем невпопад сказала она.
      – Ты совсем не то говоришь!
      Из аллеи донеслись звуки гитары. Кто-то шел и тихонько перебирал струны. Луис вздохнул, но это было больше похоже на всхлипывание.
      – Я потеряю тебя, – произнес он уже мягче, – вот чего ты не понимаешь.
      – Никогда!
      – Да. Здесь уже ни ты, ни я не властны. В нашей любви нет места ребенку.
      – Что за глупость!
      – Ты увидишь, – сказал он, покачивая головой, – ты увидишь, что ты наделала.
      Она еще крепче вцепилась в спинку стула.
      – Не веди себя так театрально, так… по-испански.
      – Хватит!
      – Дети дополняют любовь, они – ее продолжение. Дети – это то, что возникает благодаря любви. Любовь и дети – неразделимы.
      – Я так не думаю, – перебил он. – Я в это не верю.
      – Луис!
      Он отошел от окна и приблизился к ней, затем положил ей на плечо руку. Добрую руку.
      – А теперь я должен уйти. Ее охватил ужас.
      – Нет!
      – Да. Что сделано, то сделано. Тебе нужно беречь себя, а я должен помогать тебе в этом. Но только не сейчас, не сегодня. Я вернусь, немного позже, но сейчас мне надо уйти.
      Она кивнула. Пустота накатила на нее холодной тяжелой волной.
      – Как хочешь.
      Он наклонился и поцеловал ее, но не в губы, как обычно, а в щеку. Потом убрал руку с ее плеча и прошел в спальню. Вышел он оттуда одетым в костюм, с галстуком. На секунду он остановился и посмотрел на нее, а затем пересек комнату, открыл дверь и исчез за ней. Фрэнсис не двигалась. Она стояла, по-прежнему опершись рукой на спинку стула, и страстно желала его возвращения, почти до обморока. Через несколько минут она почти на ощупь обошла стол и села на диван. Она сделала большой глоток вина и замерла, держа одной рукой бокал, а другую положив себе на живот. Она ни о чем не думала. Она просто сидела, дышала и ждала, когда эти первые минуты станут прошлым.
      На лестнице послышались шаги. Раздался обычный осторожный стук Хосе в дверь.
      – Войдите.
      – Послушайте, – сказал он, – эти маленькие пестренькие яйца птицы codoniz, как это будет…
      – Перепелки, – подсказала Фрэнсис.
      – Да, точно. – Хосе огляделся. – А где отец?
      – Он вышел.
      – Вышел? Но…
      – Хосе, – сказала Фрэнсис, – пожалуйста, оставь меня одну. Мы сегодня не будем ужинать. – Она взглянула на него. – Видишь ли, мне кажется, что мы с твоим отцом поссорились.

ГЛАВА 17

      Алистер заболел ветрянкой. Он чувствовал себя плохо, но главным ужасом для него была сыпь на лице. Он теперь не переносил, когда на него смотрели, даже его собственные родители, и угрюмо лежал в душной маленькой спальне, которую он делил с Сэмом, с лицом, обвязанным шелковым платком Лиззи. Когда язвочки стали распространяться к подмышкам, на грудь и, наконец, в пах, он впал в отчаяние. Поглощенный ненавистью к себе и страхом, как бы его не увидели, он пробирался в туалет, обернувшись белой простыней, как привидение. Доктору он разрешал осматривать себя, только когда в комнате никого больше не было, а дверь была плотно закрыта.
      – Это всего лишь ветрянка, – раздраженно сказала Лиззи.
      – Но не для него, – возразил Роберт. – Ему кажется, что это конец света.
      – Какая глупость.
      Роберт бросил на нее осуждающий взгляд. Как она может быть такой бесчувственной?
      – Это не глупость. Он уже почти вступил в переходный возраст, а ты знаешь, что это такое. Он действительно страдает.
      Лиззи неопределенно хмыкнула. Она приготовила для Алистера кувшин домашнего лимонада, но он отказался снять платок даже для того, чтобы взглянуть на него. Она говорила себе, что ей его очень жаль, но одновременно думала, что с его стороны это просто безумство – лежать там одному в темноте, завернутым в простыни, и убиваться по себе. Ведь это всего-навсего ветрянка, которой болеют почти все дети.
      – Я не хочу брать отпуск на работе, – заявила Лиззи. – Ведь вы с Дженни все время здесь, а он все равно не разрешает мне чем-либо помочь ему, не разрешает даже оставаться в его комнате. Поэтому, как мне кажется, нет никакого смысла бросать работу.
      – Ты – его мать, – с упреком произнес Роберт. Она смерила его вызывающим взглядом.
      – А ты – его отец!
      – С таким количеством работы…

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20