Испанский любовник

      – Порыв? Увидеться со мной?
      – Поговорить с вами. Спросить вас кое о чем. Я имею в виду, после того как я сама расскажу вам кое-что.
      Ана подошла к двери гостиной, распахнула ее и крикнула, чтобы принесли напитки. Голос, который говорил с Фрэнсис по домофону, ответил, что сделает это только после того, как завершит дело, которым сейчас занимается.
      – Это Мария, – сказала Ана. – Она была няней у Луиса и у меня и пришла сюда, когда я вышла замуж. Упряма как мул! – Ана снова прошла в гостиную и села на диван на противоположном от Фрэнсис краю. – Если она не появится через пять минут, я сама пойду сделаю сок, даже если это выльется в десять минут ее ворчания. Она считает кухню своей вотчиной.
      – Ана, – проговорила Фрэнсис.
      – Да?
      – Ана, я думаю, что мне надо собраться с духом и рассказать вам, зачем я пришла…
      – Я тоже так думаю.
      Фрэнсис вздохнула. Занятие рассказывать людям о своей беременности должно бы становиться легче по мере приобретения навыка, но, оказывается, это не так. Каждый раз Фрэнсис чувствовала себя, словно испуганный ребенок на краю подкидной доски, стоящий над холодным и бездушным бассейном с зажатым носом, закрытыми глазами и прыгающий только потому, что путь к отступлению уже закрыт.
      – Я беременна, – сказала Фрэнсис. – У меня будет ребенок.
      Повисла короткая пауза, в течение которой они обе не сделали ни одного движения.
      – Это серьезно, – произнесла Ана.
      – Я знаю.
      – Пойду приготовлю напиток…
      – Я не хочу…
      – Хотите, – сказала Ана, вставая. – Нам обеим это необходимо. Нам нужно чем-то занять себя при этом разговоре.
      Она быстро вышла из комнаты. Фрэнсис осталась сидеть на неудобном диване. Она слышала, как Ана сказала что-то старой Марии. Затем голос той поднялся до крина, когда она запротестовала. Фрэнсис ожидала, что Барбара тоже будет кричать, когда она сказала матери о беременности, но, к ее удивлению, этого не произошло.
      – Понятно, – сказала тогда Барбара.
      – Что значит „понятно"?
      – Это значит, что я поняла то, что ты сказала, но не знаю пока, как я должна реагировать. По крайней мере, в телефонном разговоре.
      – На следующей неделе я должна ехать в Испанию, – сообщила Фрэнсис.
      – Правда?
      – Да. Но когда я вернусь, я приеду повидаться с тобой и отцом.
      – Понятно.
      – Мама, умоляю, прекрати говорить эти „понятно".
      – Возможно, я понимаю больше, чем ты думаешь. С тобой все в порядке?
      – Не совсем…
      – Естественно, а как может быть иначе, – вздохнула Барбара. – Но ты смелая девочка, раз позвонила. Это лучше, чем писать…
      – Писать?
      – Да, письма. Письма – это последнее прибежище трусов. А ты не трусиха.
      – О, мама!
      – Поезжай в Испанию, – спокойно проговорила Барбара. – Поезжай в Испанию, а потом приезжай к нам.
      И вот она в Испании, в гостиной Аны, с бокалом прозрачной беловатой жидкости, в которой звякают кусочки льда.
      – Луис знает? – спросила Ана, снова садясь на диван.
      – Конечно.
      – Он зол?
      – Конечно.
      – Вы ведь знали его позицию.
      – Да.
      – Разумеется, это произошло случайно.
      – Нет, – твердо сказала Фрэнсис. – Я хотела этого. Я хотела ребенка. Ребенка от Луиса.
      Ана сделала аккуратный глоток из своего бокала. Она сидела совершенно прямо, высоко держа стакан рукой с гладкой, оливкового оттенка ножей. Другая ее рука элегантно лежала на коленях.
      – Фрэнсис, это очень плохая ситуация. Фрэнсис ждала.
      – И не столько ситуация сама по себе, – продолжила Ана, – сколько ее последствия. Здесь, в Испании, очень много устаревших моральных ограничений. Вы сами это видите. Вы видите, что старый консерватизм нелегко уживается здесь с новым либерализмом. Здесь все еще многое – я уверена, вы скажете, слишком многое – разрешено мужчинам и не разрешено женщинам. Хотите моего совета?
      – Я жду его с нетерпением.
      – Вы знаете положение в нашей семье. Знаете о существовании матери Луиса и матери Хосе. Вы знаете о всех этих тайных страстях и междоусобицах. Об этом – о вашей беременности – никто не должен узнать. Вы хорошо понимаете меня?
      – Я понимаю ваши слова, – ответила Фрэнсис. – Но, по правде говоря, после Англии все это выглядит так архаично и мелодраматично.
      – Я не знаю, – жестко перебила ее Ана. – Я не знаю, как обстоит с этим у вас в Англии. Я знаю только, как обстоит дело в моей семье, здесь, в Севилье. Да, мы другие. Хорошо. Но вам нужно принять это. – Она подалась вперед и вытянула указательный палец в сторону Фрэнсис, будто укоряя ее. – Фрэнсис, вы должны также отказаться от каких бы то ни было притязаний на Луиса, на создание с ним семьи. Вы должны вернуться в Англию рожать ребенка там. Я поговорю с Луисом насчет денег.
      Фрэнсис с удивлением посмотрела на Ану.
      – О нет.
      – Что?
      – О нет, Ана. Я пришла не за этим. Я пришла не как служанка из девятнадцатого века, которой можно сказать, чтобы она убиралась со своим животом куда глаза глядят и не позорила бы респектабельный дом. Я пришла за помощью.
      – Я и предоставила ее вам. Я дала вам самый лучший совет.
      – Нет. Вы сказали мне то, что было бы удобно для семей де Мена и Гомес Морено. Да, Испания старомодна, она напичкана понятиями гордости, семейной чести и католического раскаяния. Но эта страна теперь наполовину моя. Ведь я ношу под сердцем ребенка с наполовину испанской кровью.
      – Но наполовину и английской тоже.
      – Конечно. Но если я вернусь в Англию, этот ребенок никогда не увидит своего отца.
      – Разве это будет не лучшим выходом?
      – Для кого? – возмущенно спросила Фрэнсис. – Для кого? Для вашей матери?
      Ана отвела взгляд.
      – Я считаю, что в некоторых отношениях моя мать невыносима.
      – Вы увидите, что, если вы мне не поможете, я тоже стану невыносимой.
      Ана вновь посмотрела на нее.
      – Но что вы сможете сделать? Луис женат. И даже если бы он был сейчас свободен, он никогда не женился бы снова. Он не хочет этого ребенка. – Она резко остановилась, подалась вперед и спросила: – Он просил вас сделать аборт?
      Фрэнсис вспыхнула. Ей не хотелось вспоминать мгновения, когда она его ненавидела.
      – Да.
      – И вы отказались?
      – Конечно, отказалась! Как он посмел? Как он посмел? Я сама сделала этот выбор, и я ничего у него не прошу, хотя хочу многого. Я готова была убить его от злости.
      На лице Аны отразилось какое-то сильное чувство. Затем она не совсем уверенно сказала:
      – Наша жизнь так сложна. Мужчины желают женщин, а женщины желают иметь детей.
      – Да, – отрывисто проговорила Фрэнсис, не заботясь о том, что может выглядеть бестактной. – Разве с вами этого не было?
      – О, я уже не помню.
      – Нет, вы помните.
      – Мы привыкаем обуздывать наши желания.
      – А наши инстинкты?
      Ана посмотрела на Фрэнсис.
      – Это нелегко.
      Фрэнсис допила свой „гранизадо" и поставила пустой стакан на столик рядом с собой.
      – Я солгала своей сестре. Я сказала ей, что Луис не говорил об аборте. Я сделала это инстинктивно, чтобы защитить Луиса. Я никогда ей не скажу об этом и даже толком не знаю почему. Но я точно знаю, зачем я пришла к вам.
      – Зачем же?
      – Я пришла, потому что вы врач. Мне нужна ваша помощь для того, чтобы получить место в больнице, когда я буду рожать в декабре. Я думаю, что могла бы попросить об этом Луиса, но мне не хочется этого делать. Я предпочитаю попросить вас. Я хочу рожать здесь, потому что это не только мой ребенок. Это наш с Луисом ребенок. Я хочу, чтобы он родился в стране, где я испытала такое счастье, которого не испытывала нигде. Я хочу, чтобы он родился на родине мужчины, которого я люблю больше своей жизни. Я понимаю, что эта аргументация звучит не очень логично. Но эти вещи имеют для меня колоссальное значение. Не кто иной, как ваш брат, как раз и учил меня прекратить прислушиваться только к голосу логики, а слушать и свои чувства. Возможно, это привело к тем трудностям, которые я сейчас испытываю. Но это в то же время дало мне блаженство. И я этого никогда не забуду. Вы понимаете меня?
      Ана вздохнула.
      – Я не знаю. Это как водопад…
      – Мне и хотелось, чтобы это было именно так. Я хочу, чтобы вы почувствовали состояние моей души. Я хочу заставить вас помочь мне.
      Ана встала и прошла несколько шагов по комнате, между столами и тяжелыми креслами с ножками в виде львиных лап, бронзовыми накладками и гладкой шелковой обивной.
      – Луис знает о вашем приходе сюда?
      – Нет. Но я скажу ему об этом в том случае, если вы согласитесь. Если нет, то тогда я попрошу его самого предпринять необходимые шаги.
      – Вы очень решительны.
      – Или отчаянна, – коротко бросила Фрэнсис. Ана обернулась и посмотрела на нее.
      – Где вы собираетесь наблюдаться?
      – И здесь, и в Лондоне, в зависимости от того, где я буду в данный момент.
      – Я поговорю с одним коллегой. Фрэнсис инстинктивно сжала ручку дивана.
      – Правда?
      – Да, – сказала Ана, – поговорю обязательно. Но не спрашивайте меня почему.
      Луис развернул махровую простыню на той стороне кровати, где обычно спала Фрэнсис, и поправил ее подушку. Из-за полупрозрачной двери в ванную слышался шум воды. Прежде Фрэнсис никогда не закрывала дверь, принимая душ, и сегодня Луиса охватило какое-то непонятное беспокойство. Дверь была закрыта. Если уж сегодня и должно приниматься решение насчет закрытия дверей, то принимать его может только он. Он думал так не оттого, что стремился подавить Фрэнсис, а потому что эта мысль давала хоть немного облегчения в его беспощадной злобе на человека, которому он раньше так верил и в котором теперь был так разочарован.
      Он присел на краешек кровати и положил руку на то место, где она сейчас будет лежать… Она удивила его. Нет! „Удивила" – слишком слабое слово! Не удивила, а изумила, ошарашила, огорошила! Она убила его своим неприкрыто наглым решением забеременеть наперекор его ясным предупреждениям. Никогда в жизни он не ощущал себя таким обманутым, таким разъяренным и ничего не понимающим. Ему уже просто не хватало слов, и каждый раз, когда он оказывался не в состоянии возразить ей, его еще больше сбивали с толку неожиданные порывы любви и нежности к Фрэнсис… Он вдруг подскочил на кровати как ужаленный. Что он вытворяет? С какой стати раскрывает ей покрывало и взбивает подушки? Зачем подкладывает их ей под спину? Зачем звонит Фрэнсис в Лондон и спрашивает, достаточно ли она отдыхает? Почему смотрит на ее полнеющий живот со странной смесью интереса, желания и стремления защитить? Почему? Потому что… не может иначе! Потому что он, Луис Гомес Морено, несмотря на все тенета своего воспитания, не может иначе. Вот почему! И эта мысль доводила его до сумасшествия.
      Теперь она привлекла на свою сторону и Ану! Она была у Аны на квартире и прямо попросила у его сестры помощи. И эта помощь была ей обещана. А когда он как-то за ужином спросил у Аны, как она посмела решиться на такое обещание, не посоветовавшись с ним, та ответила поговоркой „No puedes tenerlo todo". Она не имеет права так говорить! Ведь теперь он, по сути, лишился всего. У него ничего не осталось. Ничего! Но… он все еще с Фрэнсис. Только что он заявил ей, что, как цивилизованный человек, а не дикий зверь, он позаботится о ее благополучии.
      – Обо мне – возможно, – сказала Фрэнсис, – но не о ребенке.
      – Не знаю! – закричал он. – Я не думаю о ребенке! Я просто не могу думать о нем, потому что он – конец нашей любви. И мне тяжело выносить, что эта же мысль не разбивает тебе сердце так, как мне.
      – Ты сам терзаешь свое сердце, ты сам убедил себя, что этот ребенок – конец, а не начало.
      – Мне не нужен ребенок, – произнес он более спокойным голосом. – И я не убеждал себя, я просто знаю это. Мне это ненавистно, но я знаю!
      Именно тогда он вдруг заметил, как она устала. Она выглядела изможденной, лицо побледнело.
      – Прими душ, – сказал он. – Тебе надо отдохнуть, поспать. Зачем ты, глупенькая, доводишь себя?
      – Я вынуждена. Ты же не хочешь помочь мне…
      – Но я помогаю, я забочусь о тебе.
      – Я не это имею в виду. Самое страшное для меня – это борьба с твоим фатализмом.
      Он посмотрел на нее через стол, на котором стояли тарелки с остатками ужина – крупинки риса и ломтики сладкого красного перца, сине-черные раковины мидий.
      – Я такой не оттого, что мне нравится быть таким. Я такой, какой я есть.
      Она глубоко вздохнула.
      – Я тоже такая, какая я есть.
      – Мы в Испании не большие мастера компромиссов…
      – Со стороны может показаться, что мы в Англии мастерски владеем этим искусством, на самом же деле нам компромиссы даются так же трудно, как и всем. Просто мы скрываем наши разочарования.
      – Пойдем, – сказал он, протягивая ей руку, – пора спать.
      Она оперлась О его руну и позволила ему довести себя до ванной. Мужчина в доме напротив начал наигрывать на гитаре свои грустные мелодии. Жалобные звуки смешивались с говором прохожих под их окнами. Луис распахнул дверь ванной.
      – Прими душ, а я приготовлю постель.
      Она повернулась и коротко улыбнулась ему усталыми губами.
      – Спасибо, – проговорила Фрэнсис и закрыла дверь.
      Ночь стояла жаркая, и она поняла, что слишком устала, чтобы заснуть. Она забралась в постель, чуть не стеная от облегчения, ожидая, что сразу же забудется глубоким сном. Таким глубоким, как пропасть, в которую летит камень со скалы. Луис подождал, пока она не устроится поудобнее, и сказал, что на час спустится вниз, в ресторан и бар, чтобы немного поработать с Хосе. С ней все будет в порядке? „Да, – ответила она, слегка кивнув головой на подушке и уже сомкнув глаза, – со мной все будет нормально, я уже и так почти заснула, спасибо за то, что беспокоишься обо мне". Но потом она все ждала и ждала сна, прислушиваясь к звукам ночной Севильи, доносившимся с аллеи под окнами, и вспоминая свою встречу с Аной сегодня днем, и раскаленные улочки по дороге домой, и странное выражение страдания на лице Луиса, когда она вышла из ванной, выплакав наконец все свои слезы под оглушающими струями воды.
      Она сознательно закрыла дверь от него. И не потому, что захотела этого, а просто почувствовала, что должна так сделать. Должна начать привыкать не рассчитывать на него. Она чего-то боялась на пути от Аны в „посаду". Что-то заставило ее понять, насколько уязвима она теперь, будучи беременной, и как уязвима она станет после появления малыша, который потребует всей ее заботы и внимания. Проходя мимо стен монастыря Девы Марии, она неловко попала ногой в выемку на тротуаре и упала с криком удивления и внезапно охватившей ее паники. Она упала на бок, не особенно сильно, и пролежала на пыльных камнях в состоянии ужаса, пока какие-то мужчина с женщиной не подбежали с другой стороны улицы и не подняли ее на ноги, успокаивая. У нее закружилась голова. Улица и небо, казалось, устремились на нее, и она оперлась на руну мужчины, маленького и плотного испанца лет пятидесяти, как будто лишь он мог спасти ее от падения в пустоту.
      – Я беременна, – услышала она как бы со стороны свой голос, обращенный к женщине. – Мне нельзя падать, я беременна.
      Они перевели ее через улицу и помогли сесть на деревянную скамейку в черной тени, падавшей от стены дома, потом принесли ей воды, спросили, не нужно ли позвать доктора. „Нет, – сказала она, – я просто перепугалась из-за падения". Женщина крикнула, подзывая свою дочь, и вместе они провели Фрэнсис через несколько улиц до дома, рассказывая по пути о печальных эпизодах в их собственных беременностях и родах. Они по-настоящему сочувствовали ей, делая все от чистого сердца. Они расстались с Фрэнсис в тенистом, полном зелени дворике гостиницы, дав немало советов о том, чего следует остерегаться. И, когда они ушли, Фрэнсис осознала со все растущей тревогой, что теперь она всегда будет так или иначе уязвима и всегда будет нуждаться в помощи других людей. Оберегая своего ребенка, она не сможет теперь в достаточной степени оберегать и себя.
      Именно короткое соприкосновение с новым положением вещей и заставило ее, исходя из ощущения, что она должна готовить себя к этому уже сейчас, закрыть от Луиса дверь в ванную. Теперь ей следует привыкать быть одной, говорила она себе, даже если это было уже непривычное для нее одиночество. В конце концов, он сам настаивал на этом. Ведь именно он решил, что их любовь друг к другу перестанет существовать, если Фрэнсис станет матерью. Она могла считать это непонятным, невыносимым, ненормальным, но неделя шла за неделей, и она не могла больше убеждать себя, что все это только плод ее воображения. Она не могла не признать, что знала, на что шла, и не могла позволить себе пребывать в заблуждении, думая, что Луис поведет себя не так, как говорил.
      Он продолжал утверждать, хотя уже и не так зло, что она обманула его. Конечно, обманула. Ответственность за предупреждение беременности лежала на ней. В свое время она сама предложила это, полагая, что мужчина в возрасте Луиса не склонен естественно принимать на себя подобные заботы. А затем она выбросила свои обязательства в мусорное ведро в ванной, не сказав ему о своих намерениях. Она просто-напросто использовала его, когда ей захотелось иметь ребенка, ребенка от него. Ребенка, который, в ее понимании, стал бы естественным, полнокровным результатом всего, что было между ними.
      Теперь она, отыскивая на нагретых телом простынях прохладное место, спрашивала себя, не сделала ли она ошибку, полагая тогда, что лучше него самого знает, что ему нужно? Или же она пошла на это, считая себя правой, а его нет? И ее желания взяли верх над его протестами? Пошла ли она против совести, поступив с Луисом таким образом? Что же здесь, в конце концов, является правдой, вновь и вновь спрашивала себя Фрэнсис в горячей темноте комнаты, тревожимой отблесками света с улицы.
      „…Я честна перед собой, я верю в это, и, как бы трудно мне ни было, я и не пытаюсь притворяться, что не хочу получить и Луиса, и этого ребенка, их обоих. Может, это делает меня недостойным человеком, не знаю, но если человек честен сам с собой, то он должен жить с ужасной правдой о себе, что бы ни случилось, ведь любой самообман означает в конце концов медленную смерть. Я сдалась перед собой, перед правдой, правдой о себе, а теперь посмотрите на меня…"
      Дверь медленно приоткрылась.
      – Луис?
      – Я не хотел будить тебя.
      – Я все равно не спала. Так жарко…
      – Хочешь воды?
      – Да, пожалуйста.
      Он прошел в ванную, включил свет, и она услышала звук набираемой из-под крана воды. И вдруг от этой его небольшой услуги, от домашности и обыденности происходящего на глаза у нее навернулись слезы.

ГЛАВА 19

      Уильям ждал у ворот. Был тяжелый, предвещающий грозу безветренный день, и странный, серо-золотистый свет лежал на полях, на тополях живой изгороди и на рассыпанных в отдалении деревенских крышах. Пока он ждал, он связал расползшиеся стебли ползучей розы, которая росла на воротах. Названия ее он не мог вспомнить. Цветни были маленькими, невзрачными, с плоскими хрупкими лепестками, опадавшими при первом дуновении ветра. Может, у нее и вовсе не было названия. Она его, пожалуй, и не заслужила.
      Он вышел на улицу подождать Фрэнсис, ко всему прочему, и оттого, что Барбара дала ему ясно понять, что, если он будет ошиваться вокруг нее в доме еще хоть минуту, она убьет его. Он знал, что был надоедливым и бесполезным, берясь за вещи и кладя их обратно, начиная фразы и не заканчивая их, бесцельно слоняясь по дому. Но такое случается с любым, если человек расстроен, а Уильяму казалось, что он еще никогда в жизни не был так расстроен.
      Ему и в голову не приходило, что Фрэнсис может завести ребенка, он даже не мог это предположить. Он думал только о том, как приятно было видеть Фрэнсис такой свободной и удовлетворенной, видеть, как все, что она делает, свидетельствует об избавлении от ее вечной привычки сдерживать себя. Пару раз он задумывался над тем, что рано или поздно этот роман подойдет к концу и тогда Фрэнсис будет очень тяжело, а у Барбары появится возможность напомнить, что она много раз предупреждала ее об этом. Но он никогда не думал, что у Фрэнсис возникнут настольно серьезные осложнения, изменяющие в ее жизни все и навсегда. И к тому же (тут руки у него задрожали, как будто жили своей собственной, независимой от него жизнью) изменяющие все в жизни других людей рядом с Фрэнсис. Барбара сказала ему:
      – Это не ударит по тебе. Ты никогда не отягощаешься проблемами, ты просто скользишь мимо них, будто они тебя совершенно не касаются.
      Уильям теперь подумал, что судьба Фрэнсис не может не касаться его. При этом он ткнул дрожащим пальцем прямо в шип розового куста. Да, касается! Потому что теперь она возвратится к тому состоянию, при котором все начиналось, и будет утрачено все, приобретенное ею за последние полтора года. „Но самое ужасное заключается в том, что мне хочется, чтобы она вернулась обратно. Мне хочется, чтобы она была там, где спокойно и безопасно, где мы, вернее я, можем позаботиться о ней". Он посмотрел на свой палец. На нем застыла капелька крови, яркая и четко очерченная. Уильям сунул палец в рот и тут отчетливо вспомнил себя на кухне, много лет назад, когда радовался, что близняшки скоро будут с ним. Теперь Фрэнсис тоже скоро будет с ним, но, Господи, при совершенно других обстоятельствах, без очаровательной детской невинности и без уверенности в спокойном будущем.
      Раздался гудок машины. Уильям бросил катушку с бечевкой и выбежал на улицу, размахивая руками. Фрэнсис притормозила, и окно ее дверцы оказалось прямо перед ним. Уильям внимательно вгляделся в лицо дочери.
      – Дорогая моя…
      На ней была синяя рубашка, белые брюки, глаза закрывали солнцезащитные очки.
      – Ты ждал меня здесь?
      – Конечно…
      Она попыталась улыбнуться. Это ей не очень удалось, и Уильям вдруг поймал себя на мысли, что на лице у него застыло выражение откровенной озабоченности. Он моментально сменил его. Бедная девочка! Он просунул руку в окошко и похлопал ее по плечу.
      – Заезжай, я закрою за тобой ворота.
      Барбара сказала, что они сядут в саду, под тюльпановым деревом. Она объяснила, что в доме было совершенно нечем дышать, решительно вывела Фрэнсис в сад и усадила ее в самое удобное кресло, огромное деревянное кресло, принадлежавшее еще отцу Уильяма, с подставками для ног, для книг и с полочкой с углублениями для стаканов.
      – Я не больна, – попыталась протестовать Фрэнсис.
      – Конечно нет, но, вероятно, очень устала. Ничего не поделаешь, ты же беременна, а это состояние особое. Тебя не тошнит?
      – Да нет, последнее время уже нет. Вдруг раздался дрожащий голос Уильяма:
      – О Фрэнсис, Фрэнсис… Они обе обернулись к нему.
      – Я никогда не представлял себе… Фрэнсис умоляюще посмотрела на него.
      – Папа, не надо, не надо! Не усложняй…
      – Это все твой вид. То, что я вижу тебя здесь и знаю… – пробормотал Уильям, нервно роясь в карманах в поисках носового платка.
      – Что ты знаешь?
      – Что теперь тебе некуда деться. Что ты попала в ловушку, – ответил он, сморкаясь в платок.
      – Она и не хочет никуда деваться, – спокойно проговорила Барбара. Фрэнсис посмотрела на мать, Барбара – на нее. – Ведь правда, Фрэнсис?
      – Нет, я…
      – Ведь ты хотела этого ребенка, да? Ты говорила мне, что собиралась его завести, и я тебе верю.
      – Да, конечно…
      – Тогда не надо говорить чепухи, – сказала Барбара Уильяму, – не говори сентиментальной ерунды.
      – Но…
      – Что но? – спросила Барбара, поднимаясь. – Но она будет одинокой матерью, да? И это не соответствует твоим представлениям о том, как должна быть устроена жизнь, да? Прелюбодеяние – это совершенно нормально, но если уж дело дошло до детишек, то у них обязательно должны быть и мамочка, и папочка, да?
      Живущие в атмосфере супружеской чистоты, даже если это – чистота чистилища, а не рая?
      – Прекратите! – крикнула Фрэнсис. – Прекратите!
      – Он меня так бесит, – сказала Барбара уже спокойнее, – он такой праздный и лицемерный. Он такой…
      – Я приехала не для этого! Я приехала не для того, чтобы разбирать очередную вашу перебранку!
      – Извини, – прошептал Уильям.
      – Пойду принесу чай, – сказала Барбара.
      Фрэнсис откинула голову на спинку кресла и наблюдала за тем, как ее мать проворно идет по газону к дому.
      Как только Барбара вышла из пределов слышимости, Уильям обратился к Фрэнсис:
      – Я хочу, чтобы ты вернулась домой, понимаешь? Я хочу, чтобы ты вернулась домой и родила здесь, позволив нам затем помогать тебе с ребенком и заботиться о тебе.
      – Этого же хочет и Лиззи.
      – Ну конечно.
      – А чего хочет мама? По телефону она не захотела говорить, так скажи ты за нее. Ведь все теперь говорят мне, чего они от меня хотят.
      – Она считает, что ты должна делать то, что хочешь делать.
      – Чепуха! – закричала Фрэнсис. – Она никогда в жизни так не думала!
      – А теперь думает именно так.
      Фрэнсис внимательно посмотрела на отца. Он показался ей каким-то сморщенным и сильно сдавшим, а его приятное усталое лицо выглядело безжизненным.
      – Папа?
      Уильям медленно проговорил:
      – Она считает, что если ты хочешь родить этого ребенка в Испании, то так и должно быть. А у меня мнение прямо противоположное. По-моему, ты должна быть там, где люди поддержат тебя. Для меня это новые мысли, раньше я привык думать, что ты всегда будешь вдалеке от нас, но теперь мне кажется, что ты должна находиться там, где тебе спокойнее, так как…
      – Так как что?
      – Так как во всем, окружающем нас, так мало спокойствия. И нам следует держаться за все, что способно дать нам это чувство спокойствия, например, за любовь…
      – Папа, ты говоришь обо мне или о себе?
      Он посмотрел на нее. Фрэнсис заметила в его глазах беловатую старческую пелену.
      – О тебе, – сказал он и, помолчав, добавил, – и о себе.
      – Что…
      – Ты сама знаешь, что мы с твоей мамой ругались всю жизнь, но из-за твоего ребенка мы спорили особенно сильно. Однако на самом деле мы все время спорили о самой простой вещи – об инстинкте самосохранения. А наши с ней инстинкты выживания настолько разнятся! Я привык держаться за других, а она уважает в людях самостоятельность. Она говорит, что в тебе проявилось именно это качество. Она утверждает, что я и Лиззи в конце концов отступаем от задуманного, потому что боимся собственных мыслей. А ты и она, хотя и охвачены такими же тревожными мыслями, смело боретесь со своими страхами. Она восхищается тобой и повторяет это снова и снова.
      Фрэнсис поднялась с кресла и, подойдя к Уильяму, встала на колени. Она обняла его руки, судорожно сжимавшие платок, как будто он был последней соломинкой, за которую хватается утопающий.
      – Папа…
      – Я думаю, она сама тебе это все скажет, но лишь с большей напористостью. Хотя может и не сказать… – Он сделал паузу, сглотнул слюну и торопливо продолжил: – Нельзя не сказать, что именно ты начала все своим романом с испанцем, а теперь – намерением родить ребенка. Я должен сказать тебе об этом. И не потому, что виню тебя, я никогда не смог бы тебя в чем-либо обвинить, но потому, что это все тебе объяснит. Ты поймешь, почему это случилось.
      Фрэнсис с тревогой спросила:
      – Что объяснит? Что стряслось? О чем ты говоришь?
      Уильям высвободил свои руки, высморкался и выпрямился в кресле.
      – Твоя мать…
      – Ну же! – вскрикнула Фрэнсис.
      – Твоя мать хочет, чтобы мы продали этот дом, разделили деньги, и тогда она смогла бы жить одна в Бате, в небольшой квартире.
      Фрэнсис непонимающе уставилась на него.
      – Она собирается уйти от тебя?
      – Да. Именно к этому она и стремится.
      – О, папа!
      – По-моему, у нее уже в течение тридцати лет была причина, чтобы сделать это…
      – Но ведь она по-своему любит тебя, ты нужен ей. Она…
      – Нет; – ответил Уильям. Он, казалось, немного успокоился. Ему даже удалось выдавить из себя слабую улыбку. – Нет. В этом мы все как раз и ошибались. Все сошлись на том мнении, что я никогда не любил ее по-настоящему, почему и влюбился в Джулиет, а она любила меня какой-то странной любовью, почему и не бросила, несмотря на Джулиет. Но, дорогая моя Фрэнсис, оказывается, все на самом деле было наоборот. Это я любил, а она лишь позволяла любить себя. Хотя, может быть, любовь здесь вообще ни при чем, и это была просто привычка, и мы с этим так свыклись, что уже не могли отличить это от любви. Она сказала… сказала, что была несправедлива по отношению ко мне, позволяя мне жить так все эти годы… Она сказала еще, что ей всегда нужна была моя любовь, хотя сама она и не любила меня. Она очень честная, очень.
      Фрэнсис, ошеломленная, поднялась с колен.
      – Но я не понимаю, какое отношение к этому имеет мой ребенок?
      Уильям откинулся на спинку кресла и, махнув рукой, произнес:
      – Иди и спроси ее сама.
      – Папа?
      – Что еще?..
      – Папа, ты хочешь, чтобы я осталась здесь, потому что мама в таком случае тоже останется?
      – Нет, – ответил Уильям.
      Фрэнсис посмотрела на него, но он отвел глаза в сторону.
      – Понятно, – сказала она.
      – Моя эмоциональная жизнь не удалась, – говорила Барбара, нарезая огурец. – Я растратила понапрасну всю свою энергию, никак себя не проявив. Вместо чувств у меня были одни прихоти. Да ты и сама все это знаешь.
      Фрэнсис ничего не ответила. Она сидела за кухонным столом и намазывала масло на хлеб. Барбара продолжала:
      – Мне кажется, что я – довольно-таки неприятная женщина. Я часто говорю ужасные вещи, и иногда это доставляет мне удовольствие. Я вообще выпадаю из своего поколения. Слишком молодой не могла смириться с ролью послушной жены, потом – слишком старая, чтобы быть независимой от брака. Но теперь я все же собираюсь уйти.
      – А тебе не кажется, что уже… немного… поздновато? – спросила Фрэнсис. Она разложила на столе намазанные маслом куски хлеба. – Я хочу сказать, какой смысл придумывать себе такие приключения после всех этих долгих лет?