Московские эбани

А манеры!.. Движения!.. Взгляд!.. Голос!.. Все изменилось. Это была как бы она и не она. И тут накатили воспоминания её мистической картины, да ещё алкоголь в придачу... И ещё почему-то вспомнил, о том, что, когда мой переводчик, спрашивал, что она так плачет, будто кто-то умер, - она отвечала утвердительно. И всерьез подумал - уж не она ли это умерла и вернулась ко мне с того света? Я, попытался, вспомнить подробности нашей ночи. Первой нашей ночи. А действительно ли это она плакала? Может, я спал с ней мертвой? А её оплакивал кто-то другой. Короче, старик крыша у меня поехала окончательно. Я был согласен одновременно со всеми своими версиями сразу. А тем временем дама, очень похожая на Викторию, предложила мне сесть. Я сел, робея и немея. Она плавно и коротко продирижировала рукою и тут же заезженная, скрипучая пластинка заиграла вальс Мендельсона, появился человек с подносом, на подносе стояли два графина - один с красным сухим вином, другой с водкой, фрукты и порезанная колбаса. Как ты понимаешь, кислятину я пить отказался. Я пил и говорил, о том, что свершилось: теперь - она моя жена, теперь мы возьмем Митю и будем жить, пока что у меня в однокомнатной квартире, что я обладаю нужными связями в министерстве просвещения, и она может не волноваться за дальнейшее его образование и воспитание. Что если нам станет тесно, мы можем, даже не ущемлять жилищных условий её бывшего мужа, мы оформим с ней брак, и мне сразу дадут квартиру в приличном доме, и тогда у Мити будут приятели из интеллигентных семей. Я специально говорил с ней о её сыне, чтобы хоть что-то дрогнуло в её холодном выражении лица, чтобы хоть взгляд помягчал, голос... Бесполезно. Я говорил, словно со Снежной Королевой. Я говорил и пил, а музыка все звучала и звучала. А я все пил. А потом я понял, что музыка давно не звучит, потому, как пластику заело или если эта музыка - то музыка ада. И звуки эти пилили и пилили душу. А потом мне показалось, что она пьет не вино, а кровь. Она словно прочитала мои мысли и, улыбнувшись одними глазами, как-то насмешливо подмигнула мне. Кошмар охватил мою душу. Я рухнул под стол. Я пополз под стол, чтобы спрятаться, чтобы не видеть. Какой-то черт поманил меня в мешок, и я так хотел хоть куда-то забиться, что сам, как сейчас помню, полез в этот мешок из-под картофеля.
      Очнулся я - смотрю: еду в поезде. Ужаса, моего друг, описать невозможно. И седой, полный проводник смотрит на меня, как бог какой-то, и молчит. Я - в его купе, сумка с моими вещами на полу, а за окном - степь.
      Потом я искал её. Хотел объяснить, что она не поняла, меня тогда, что я из любви... Что я!.. Но когда набирал её номер - мне отвечал все тот же её холодный ровный голос. Меня пот прошибал, и я бросал трубку. Я пытался забыться, жить как жил. Но ничего не получалось. Потому что картина такая. Пойми, старик, я не сумасшедший - но как примитивно проверяют композицию находят центр и мысленно прибивают по этому центру к стене. Если остальные части композиции не уравновешивают друг друга по своей массе нарисованного, то картина будет висеть как бы криво. Всегда будет казаться, что вот-вот что-нибудь упадет. Так вот, если бы там соединить эти два силуэта руками, то я должен сразу перевешивать, тянуть вниз и падать вместе с нею. А если её рука уберется, моя останется протянутой - падаю только я. А так они по небу плыли вроде бы и вместе и каждый сам по себе. Как бы каждый знал, что делал. Но вместе все же были. Вместе! Ты понял теперь?
      Вадим кивнул в ответ, и на этот раз ему показались объяснения Потапа весьма логичными. Он словно увидел эту картину.
      - Понимаешь, старик, - продолжал Потап, в волнении тряся острой, давно нечесаной бородой: Что же получилось - я нарушил композицию. Вот и упал. И когда, она говорила, что умер кто-то, - умер как раз я. То есть должен был вот-вот умереть по закону искусства, потому что больше не лететь мне, а падать. Тут получается что жизнь - это процесс мешающий упасть. И это не она стала такой, как будто после смерти, как я почувствовал тогда на вокзале - она-то, наоборот, стала легче и взлетела выше, а умер я. - Потап вылил в себя водку и со вздохом, отводя взгляд в строну, пояснил: - Потому что пошел против правды искусства. Вот так-то. Потому что мне совсем не надо было спать с ней, чтобы жить по-человечески. А я, козел, уперся. Думал - мужик я или не мужик? Чего она мне мозги пудрит - ведь любит же! Ну... нравился я ей что ли. А вот видишь, как вышло - мужиком-то я, может, и остался, хотя, если честно, лет шесть уже как с женщиной не целовался. Даже с собутыльницей какой-нибудь. Я все сделал для того, чтобы она перестала быть той чертой, что не дает упасть. Понял старик?
      - Понял.
      - Опасная она баба. Если ты чего с ней задумал, смотри - впишет тебя в свою картину и, попробуй тогда не соответствовать правде её искусства, конец, тебе старик. Точно говорю - конец тогда. Я всю эту мистику её картин жизнью прочувствовал.
      - И квартиры лишился из-за того, что она тебя летящим по небу нарисовала? - усмехнулся покровительственно Вадим.
      - Быть я хотел с ней рядом, как-нибудь случайно встретиться. Навязчива мысль была. Квартиру свою я поменять к ней поближе не мог. У меня однокомнатная была, да ещё в Печатниках. Денег много бы потребовалось. Вот и решил купить себе дом рядом с её дачей. Подвернулась такая возможность, я тут же сделал обмен за деньги и стал жителем Батуми, где с тех пор никогда не бывал, тогда же, брат, нельзя, квартиру было купить или продать. Но дом можно было. Вот я на вырученные деньги и купил себе дом на станцию дальше от её дачи. И с тех пор, как из поезда на её станции не выглядывал, ни разу её не видел. А потом я женился. Но жизнь у меня и на этот раз не получилась, хотя она женщина и простая. Без заморочек, вроде бы.
      - Выгнала из дома?
      - Да не то чтобы выгнала - я сам ушел. Мне здесь, в сторожевом вагончике с Михайловым-Шуйским, поинтереснее будет. Поговорить же опять-таки есть о чем.
      - Вот видишь, значит, не в картине дело, пить просто меньше надо.
      - Ясно дело, брат. Но все-таки было в том что-то. Не связывался бы ты с ней. Да, правда, сколько лет-то прошло, она, небось, постарела.
      - Она и сейчас очень даже ничего.
      - Рисует?! Ты видел её картины?
      - Какие-то силуэты танцующие. Забавно. Оригинально, я тебе скажу.
      - Ты меня за сумасшедшего не прими, но я бы все её работы сжег. Кто его знает - что она там и кому прописала.
      - Сам с ума не сходи. Сжег... Смешно. Просто твое воображение, подпорченное длительным воздержанием, тогда на даче разгулялось. То, что ты в поезде оказался, так это она тебя специально споила и положила в поезд, договорившись с проводником. И никакой мистики! Это она тебе все подстроила!
      - Подстроила... хм... А я-то ей что устроил? Ты так просто не суди. Как в поезде оказался - это все уже детали. Только живу теперь уже более десяти лет, и как не живу больше - словно в том поезде меня везут - и не вправо, и не влево. И ни одной строки не написал, а ведь детским писателем был, да ещё поэтом. Есть дорога, а пути-то нет.
      ГЛАВА 16.
      - Потап совсем сума сошел, у него уже люди по небу летают, да не как у Шагала - вроде бы спьяну, а прозрачные, - усмехался Вадим, обедая с Борисом. А обедал он, как обычно, на пятнадцатом этаже гостиницы "Москва". Последние дни, с тех пор как жаждущих увидеть Египет или топические страны заметно поубавилось, поскольку не сезон, а любителей европейских культурных ценностей не прибавилось, по той же причине, и работы фактически не было, его обед плавно перетекал в ужин. Вадиму нравилось никуда не спешить, пространным взглядом оглядывать Москву с высоты птичьего полета и не о чем не заботиться.
      - А что у вас общего с этим бомжом-то? - спросил Борис
      - Исторически так сложилось. Звонит мне некий Николай Николаевич Потап, обрисовывает круг наших общих знакомых, среди них называет и весьма немалых... - бархатный, чуть-чуть гундосящий голос Вадима покатил успокаивающей волной, Борис присосался к трубочке с коктейлем, откинулся на спинку стула, готовый слушать. Кто-кто, а он, Борис, последние годы никуда не спешил. - Звонит, значит, - продолжал Вадим, - А я тогда страхованием банковских кредитов занимался. И говорит мне этот Потап, что ждет меня у метро "Войковская", дело есть срочное, очень важное, а какое - по телефону сказать не может. Голос вроде человека не юного, с начальственными акцентами, да и делать мне в тот день было нечего - поехал. Он меня сазу узнал, подходит весь такой седовласый Байрон в гарольдовом плаще и говорит: - "Та-ак... Сначала дай мне три рубля на бутылку портвейна". Даю. Он пробку зубом оторвал, грамм двести заглотил и говорит: "Хороший ты человек. Пошли". Пришли мы в кабинет к какому-то профессору, доктору наук. Он, как я понял, ещё по другим временам Потапа помнил и встретил нас с полным уважением. Хороший мужик. Я с ним до сих пор связь поддерживаю. Встретил он нас и говорит: Сейчас коньячка выпьем, а попозже академик Бражкин приедет. Вот дела - думаю, но марку держу, наблюдаю. Выпили коньячка, приезжает академик Бражкин. Конечно не РАН, это сразу видно, а академик одной из самодельных компаний, которых у нас уже тогда понаплодилось черти сколько: три дурака - уже академия. И все, видите ли, - академики. Но сам он - мужик солидный. Лет шестидесяти пяти. Так, говорит, я вам всем круизы по странам, этому, поскольку все-таки детский писатель, - книгу издаю, и товар отгружаю на сто тысяч, в предоплату на двадцать тысяч уже завтра, а вы мне банковскую гарантию.
      Я обалдел. Банковская гарантия это тебе не страховка кредита, и не кредит даже. Не такого я был масштаба человек. А Потап на меня показывает, - вот, говорит, очень важный человек, может все.
      Я честно отвечаю, что гарантии обещать не могу.
      Но академик Бражкин руками машет, ладно, ладно, вы подумайте, а пока я вам предоплатой на пробу товара на двадцать тысяч все-таки отгружу. Двадцать тысяч по тем временам деньги немалые.
      - Я понял, - кивнул Борис, - Если бутылка портвейна три рубля, как ты сказал, стоила. Как же ты выкрутился?
      - Я честно сказал - "не могу". Однако комедию решил досмотреть до конца. Приезжаю на следующий день к Потапу в квартиру, - он очень просил приехать, хотел объяснится. Это был последний раз, когда он оккупировал квартиру своей жены, пока она на его даче жила. Приезжаю и вижу такую картину: дверь на распашку, а где Потап? Потап пьяный под диваном валяется. В углу растерянный профессор сидит. Тут звонок в дверь и, какие-то мальчики начинают вносить ящики со швейцарским текстилем, просят расписаться на накладной. А кому расписываться?.. Смотрят - ничего не понимают. Разбудили мы с профессором Потапа. Он расписался и, едва грузчики, ушли развел бурную деятельность: мне зачем-то всучил три женских костюма, начал дарить профессору, но профессор мужик порядочный, понял куда вляпался, замахал руками и убежал. А Потап звонит всем, приглашает и прямо по три, пять ящиков товара приходящим людям отдает. И так в ажиотаже раздачи и одаривания провел день второй нашего знакомства и день третий. Я говорю, что же ты такое делаешь? А он отвечает, что у него долгов много накопилось и теперь он долги товаром отдает. А как же, говорю, за товар расплачиваться будешь, он машет рукой, там посмотрим. День четвертый: просто чудеса! Стою я у Потапа на балконе и вижу, как подъезжает к его захудалому дому белый Мерседес и ещё машина с охраной, двери открываются, выходит академик Бражкин со свитой настоящих бандитов. Приходят к Потапу - а где Потап? Потап на месте - под диваном валяется.
      - Чего это он под диваном-то делал, не понял я? - хмыкнул Борис.
      - Спал. Манера у него такая была. С дивана, наверное, падал, а под диваном, он этак отвисал лежбищем, наверное, чувствовал себя в безопасности. Ну вот, бандиты пришли и смотрят - кого убивать? Ничего не понимают. Академик его однокомнатную квартирку оглядывает - не ожидал. А бандиты, тоже ведь люди, оно им нужно какого-то несчастного Потапа убивать, на "мокрую", из-за такого идиота, идти. Академик Бражкин ко мне, - чуть не плачет, - что делать, что делать?! Я говорю: - "перед вами честен, я вам ничего не обещал. А вот как товар теперь вернуть не знаю, сами видите, Потап человек неуправляемый, и зачем вы это только сделали - не пойму". Посидел он, подумал. А!.. - говорит, - мы подарки ко дню учителя интернатам дарили - спишу и это. И уехал.
      - И все?!
      - И все. Бывает и такое. Хороший был человек академик Бражкин, только суетный больно. Слышал я, что его потом убили. Не за тот товар, надеюсь.
      - Так что ж ты после всего с ним до сих пор дружишься?
      - А так пошло. Одно за другое цеплялось, и затянуло меня в состояние ответственности за этого безумца. В тот день, когда академик Бражкин уехал, жена Потапа приезжает, он ей тут же костюмчики и падчерице своей, мол, смотрите, какой я крутой. А костюмы дорогие были. Но она костюмы-то взяла, а выгнать - все равно выгнала. Ну что с ним делать?.. Повез я его к одному бывшему художнику-авангардисту на "Сокол", там как раз ремонт был, надо было за квартирой присмотреть, а авангардист покуда в монастыре жил. Из монастыря он своего ставленника прислал - и как встретились они с Потапом, так сразу невзлюбили друг друга лютой ненавистью. Однако жить обоим было негде, оттого и пить на пару все-таки не брезговали. И вот не проходит и недели, как я его туда пристроил, звонит Потап и говорит совершенно серьезным, даже скорбным, я бы сказал голосом: "Старик, у тебя растворитель есть?" Не задумывался, я как-то над этим вопросом, - отвечаю:
      - Может быть, и есть.
      А Потап мне:
      - Старик, ты не понял, много растворителя бери, не могу я эту гадину больше терпеть! - И трубку бросил.
      Не понял я, что случилось. Но, на всякий случай, все-таки заехал туда на "Сокол". И вижу такую картину: дверь в квартиру открыта, воняет химией какой-то так, что задохнуться можно, в квартире голяк, а на полу, в большой комнате в луже из клея "БФ" валяются спинами, затылками, даже локтями приклеенные друг к другу как сиамские близнецы Потап и тот самый, присланный чудик монастырский. И проклинают друг друга.
      - Так из одежды можно было бы выползти!
      - Из одежды, быть может, и можно было, да только из кожи как? Пили они раздетые, по домашнему - в трусах, каким-то образом банку с клеем разлили, и в ней ещё и уснули. Бред. Еле отмыл. Проходит ещё пара дней - сипит Потап в телефон еле-еле: какой-то Отелло с Кавказа приревновал его к соседке, которую он, как клянется, и в глаза не видел. Но так разговор их пошел по агрессивному руслу, что резанул сосед его ножом по горлу. А потом тут же перетянул ему горло, да как сонную артерию не пережал - не понимаю? Невероятное что-то. Только с полными идиотами такое бывает. Я его, делать нечего, в "Склиф" свозил, его там зашили. Почему "скорую" не вызвал - не знаю. Может, боялись милицейской разборки еще?.. Да и как от потери крови, идиот, не умер - чудеса. Видно, действительно, пьяным везет. А он потом с тем же кавказцем за бутылкой и сошелся. Далее звонил мне, чтобы я его на перевязку возил. Свозил я его пару раз и думаю - хватит! Больше не реагирую! Но тут Потапа кто-то из его знакомых к себе на дачу повез, там они в катастрофу попали, у него четыре ребра сломано, лежит в больнице, просит навестить. Вышел из больницы - квартира на Соколе сгорела. "Помоги, брат!" Помог - отвез к Михайлову-Шуйскому. Он тогда, когда его дом на слом пошел, где у него была черырех-комнатная квартира, выезжать в новостройки на окраину отказался, сказал, что в центре всю жизнь прожил, в нем и умрет. Вот и поселился в заброшенном особняке. Привез я к нему Потопа - старик посмотрел на него недоверчиво, тест интеллект произвел - Потап выдержал, даже кое-где разбавил стихами - он Данте, Шекспира... да что там даже Белого, Бальмонта, Ходасевича легко наизусть шпарит. После чего старик дал добро на то, чтобы Потап поселился с ним. Потом их из того заброшенного особняка как-то сразу погнали. Михайлов-Шуйский облюбовал строительный вагончик у Зачатьевского монастыря, в нем они и поселились. Переселились с пятницы на субботу, пока никого не было. А в понедельник хозяева ещё не начавшейся стройки приезжают - ба, да у них сразу два Диогена живет! А хозяева с Кавказа, молодые, седовласых уважают - просто так метлой погнать не могут. Но мне все равно пришлось ехать рекомендации давать. За Потапа я гарантий не давал. Но то, что Михайлов-Шуйский человек основательный и если бомж, то не по разгильдяйству, а бомж волею верности старой Москве, я им объяснил. Так после вторжения на чужую территорию, они и зарплату одну на двоих обрели. Теперь они вместе степенную жизнь ведут - ходят по помойкам, книжки собирают, читают, философствуют.
      А тут, вчера, он мне такое про летающих людей загнул, что понял я - не могу не любить его - сумасшедшего. Без меня он вообще погибнет.
      С утречка заехал, бутылку водки перед их вагончиком поставил. Оставил я бутылку, спрятался за забором, наблюдаю: - как они удивлялись, ты бы видел, как дети! Но Михайлов-Шуйский постепеннее старик будет. Бороду погладил, понюхал с недоверием, на свет посмотрел, мол, не отравить ли его хотят? А Потап все на небо поглядывал да крестился пританцовывая.
      - Во - повезло мужику-то! - вздохнул Борис.
      - Так теперь всегда будет. Я распоряжение водителю дал. Хоть кого-то я могу сделать счастливым?.. Да и в поисках водки этот Потап такое нагородить может, в такие истории вляпаться - что все равно меня на помощь призовет, а я отказать не смогу... - глядя через окно в сумеречно сизое небо над Москвою невнятно, словно говорил сам с собою прогундосил Вадим.
      - Надоел он тебе что ли? Укокошить решил? - догадался Борис.
      - Да ничего не решил. Понять хочу, кто есть кто во всей этой странной истории...
      - В какой ещё истории?
      - Да я же тебе говорил. В той, где люди по небу летят. Понять хочу, кто кого с ума свел. И что это за реакция, цепная такая, меня задела?.. На картину надо бы взглянуть... Тут без Ваньки не обойтись.
      ГЛАВА 17.
      - Можете ли вы мне объяснить, почему вы замахнулись на святая святых мужской шовинизм столь цинично, нанося ему удар как бы изнутри. Вы не выступали на феминистских конференциях, вы не посрамили на очередной выставке их тем, что раскрыли свое авторство, вы просто планомерно рушили годами представление о том, что женщина не способна быть на равных с мужчиной в изобразительном искусстве. Насколько мне известно - под вашим псевдонимом в каталогах существует уже не одна сотня картин. А о том, что автор их женщина до сих пор никто не знает. Когда вы собираетесь открыться? - вопрошала юная журналистка Викторию.
      - Я давно пишу уже в другом стиле. И подписываюсь также: "Ви. Тори". Разливая кофе по чашкам отвечала Виктория в протянутый диктофон, - И ни от кого уже не скрываю, что я женщина. Но просто наверняка никто не сопоставлял, что художник, так неожиданно прославившийся в ЮАР и я одно и тоже лицо. Просто в буддистских странах слава художника это вовсе не слава, в понятии Европейца, а просто труд, за который платят. Там не приветствуются амбиции европейских гениев. Там никого не интересовало какого я пола. Пол там так легко сменить...
      - Но зачем тогда все это?! Понимаете, у нас журнал феминистского направления, давайте, пожалуйста, раскрутим интригу!
      - Жаль. Я думала, вас в действительности волнуют мои произведения... Я ведь не делю личностей, с которыми мне приходится общаться ни по принципу принадлежности к полу, ни на национальности... Скорее, на интересных мне, близких или нет.
      - Зачем вы так сделали, как не ради того чтобы доказать им, мужчинам!..
      - Я ничего никому не доказывала.
      - Но ведь вы продавались в ЮАР не под женским именем, а под мужским, создавали целую легенду! Работая под мужским именем, вы умудрились стать известной, но не вы лично, а ваши картины и некий мистер "никто", которого, никогда никто не видел, но о котором писали, как об авторе. Вам не было обидно, что...
      - Нет. Моя внутренняя задача была не в том, чтобы обижаться или что-то кому-то доказывать, а в том, чтобы жить, а чтобы жили мои картины. И все-таки... было раз... Единственный раз я сглотнула слюну обиды. Когда познакомилась с Владимиром Третчиковым. Этот почти столетний старикан был очарован мною, но, увы, как женщиной. Кстати, в свое время он был самым раскупаемым художником всего южного полушария, даже в Европе держал более-менее стабильное второе место. Его называли русским Пикассо, хотя у нас о нем ничего не известно. Мы гуляли по саду, и тут я призналась, что я тоже художник. Показала ему эскизы будущих картин, написанные уже я показать не могла, и тогда он, сожалея о том, что стар, посоветовал взять мне в учителя Виктора Тори. И добавил, что женщина, конечно, не сможет достичь его уровня в живописи, но если уж прогрессировать, то под началом хорошего художника. Я чуть с ума не сошла! С одной стороны меня душили слезы униженности, с другой я чувствовала, что слепну от восторга. И все-таки не надо забывать о том, что в современном европейском мире очень много значит ещё и легенда, а не само произведение в сути. Мужчины художники тоже должны создать о себе легенду, не отражающую того, какие они в действительности. Но, подумайте, - какая может быть скучная легенда у женщин! В крайнем случае - это будет легенда то пьющей, то толстеющей Лизабет Тейлор, постоянно выходящей за кого-то замуж. Или битой перебитой Тины Тонер как бы восставшей из претензий мужа, далеко не плейбоя, а плебея. Все построено на истерике, которая является основной ведущей в психопатологии артиста, но не художника. А ведь на самом деле у женщины не должно быть материализованной легенды - история её должна не тяготить натурой, тем более присутствием реального мужчины. Легенда её должна быть туманна, как Амур, прилетающий по ночам к Психее. А когда известно, кто получил право считаться рядом с ней сильным, то выбор её повергается сомнению и вызывает неприязнь. Другое дело мужчины - его жена имеет право ничего не представлять из себя и, даже если она откроенная дура, образ её будет сравним с загадочной музой, коли он действительно хороший художник. Вспомните, с какими дебилками васькались великие художники.
      - Вот видите. Вы, значит, признаете неравенство полов.
      - Я признаю законы биологии. - Вздохнула Виктория, бросив взгляд в угол комнаты, где брошенные Митей в беспорядке валялись мотки электрических шнуров и прочие странные штучки, связанные с видеотехникой. - Когда взрослая птичка прикидывается птенцом, и разевает клювик, тем самым заставляя самца ухаживать за ней, разве она не вводит его в заблуждение?
      - Но мы же люди!
      - К сожалению, большей частью - мыслящие животные. И даже образование не спасает от рабского следования биологическому сценарию. В большинстве случаев феминистки яростно завидуют тем женщинам, которым не надо трудиться ради своего высококлассного обеспечения. К тому же феминизм это болезнь мидл-класса, который всех уравнивает под одну гребенку.
      - Так вы хотите сказать, что вы не завидуете?
      - Я - нет. Потому что редкий мужчина выдержит жизнь с творческой женщиной, будь она хоть тысячу раз гениальна. А я не хочу отказываться оттого, что мое - по сути. Не хочу под кого-то подстраиваться. Все художники, в сущности, одинокие странники, не зависимо от пола.
      - Но мы говорим о том, что вы подписываетесь мужским именем, и поэтому смогли раскрутиться. Будь вы женщиной в глазах коллекционеров современной живописи... - Журналистка попыталась навести её на заданную тему разговора.
      - Ах, да оставьте вы меня со своею заданной темой! - Отмахнулась Виктория и, закурив, продолжила более спокойным тоном: - Эта ваша война полов меня достала. И в ней я больше сочувствую мужчинам, чем женщинам. Тем более после жизни в буддистской стране - там вообще нет разговора о том, какого ты пола, - какая ты личность - это другое дело. И там наглядно видно - в своей массе женщины и сильнее духом. Но так как там каждый работает не на себя, а на свой род, то личные достижения легко растворяются в родственниках. У нас же каждый вроде сам за себя, но мужчин жалко.
      - Отчего?!
      - От них требуют изначально, традиционно, только потому, что они мужчины. Требуют силы, воли, покровительства, денег, в конце концов. А они же разные. И когда от меня стали требовать сложившиеся обстоятельства пост перестроечного периода то же самое, а вовсе не мастерства и таланта художника, я поняла, что у меня не хватает сил брать на себя столько ответственности. Но брала и обеспечивала сына, как мужчина, а как бы было хорошо, лишь только направлять, как просто мать. Быть просто женщиной приятней.
      - Но быть женщиной - это готовить, убирать, стирать...
      - О нет. Это отдельная профессия из серии обслуживающего персонала. Просто надо работать в своей области так, чтобы мочь содержать прислугу и не чувствовать в этом ничего неестественного.
      - Но это очень дорого!
      - Значит у нас это высокооплачиваемая профессия. Но это не значит, что профессию надо путать с сексуальной ориентацией...
      Тут Виктория прервалась, потому что в дверь позвонили, потом заколотили кулаками. Она пошла открывать, удивив бравшую у неё интервью девушку тем, что даже не подумала о том, что это может быть вооруженное нападение, не напряглась, как бы напряглось подавляющее большинство москвичей, уже привыкших к убийствам и разбоям. "Во - как расслабляет заграница" - вздохнула феминистка про себя. А Виктория, завозившись с ключами замка, крикнула ей из коридора:
      - А моя профессия - художник. Я хочу писать картины. Рисовать.
      - О! Женщина, которая рисует! - видимо услышав её слова через дверь, хохоча прокуренным женским басом, упала на нее, обнимая, Вера - вся легкая, словно только лисья шуба придавливала её к земле, а освободись от неё и вспорхнет ароматом духов и ликера. За её спиной маячили две мужские фигуры.
      Виктория чуть отстранила от себя подругу, пытаясь разглядеть получше кто с ней пришел, и лицо её застыло в немом изумлении.
      Вера предстала перед ней в весьма растрепанном виде: окуляры очков наискосок, в разные стороны, пересекали трещины придавая её взгляду безумную расконцентрированность, за воротником её шубы таял ком снега, сумка в руках была с оторванной ручкой.
      - Но Вера, что с тобою?!
      - Да так, побесились немного на улице. Весело было!..
      - Ничего себе - весело! Ты же уже взрослая дама!
      - А ты родины отвыкла! У нас здесь взрослых не бывает! Вот... мальчишек тебе привела. - Пятидесятилетняя подруга явно чувствовала себя девчонкой.
      - О, если б ты знала, какая отличная переводчица наша Вера! Особенно если надо перевести с одной стороны улицы на другую! - похлопывая Викторию по плечу, сделал шаг через порог Иван, с подбитым глазом.
      - Ну... вы и хороши!.. - Недоуменно покачала головой Виктория, оглядывая мало знакомого ей Ивана. - Что случилось? Может быть вам сделать примочку?..
      - А... само пройдет. - Отмахнулся Иван. - Подрались немного на морозце.
      - К вам пристали хулиганы?!
      - Да какие там хулиганы! - затрясла Викторию за плечи Вера. - Мы сами хулиганы! Не заморачивайся!
      - Ну что ж проходите пока в Митину комнату, у меня тут берут интервью, я сейчас освобожусь. - Пригласила их жестом Виктория и только после этого увидела проходящего к ней в квартиру, следом за Верой и Иваном, Вадима. Того самого Вадима так странно подарившего ей диван. Все внутри неё одновременно и возмутилось, и обрадовалось. Не зная как быть: благодарить ли его за диван или сказать, что она не нуждается в подобных подарках, она, подавив в себе всплеск эмоций, сдержанно кивнула в знак приветствия.
      Виктория провела гостей в Митину комнату. Посидите здесь пока, попросила она, даже не обратив внимания, что Вадим тоже смешно растрепан: взбитая в пух лысеющая, по краям давно нестриженая шевелюра, красный галстук заброшен, словно шарф за плечо... Былая тургеневская бородка теперь отросла и торчала в разные стороны.
      Едва они оказались в комнате Мити, Вадим по-хозяйски принялся выставлять бутылки из огромной туристической сумки на письменный стол вокруг компьютера.
      - Боже, неужели вы все это намереваетесь выпить?!
      - Не хватит - сходим. - По-деловому ответил ей Вадим.
      Ей захотелось закричать, выгнать его из своего дома, чтобы больше не морочил ей голову своими "бенефисами". Но Вера такими радостными урывками то кидалась с объятиями к ней на шею, то оглядываясь на сопровождавших её мужчин, протягивала к ним руки, словно пыталась познакомить, чувствовалось что сердце её трепещет и слов нет, что Виктория успокоила её и сказав, что она со всеми знакома. Откланялась и пошла в свою комнату, где сидела журналистка-феминистка.
      - Вы знаете, я вам доверяю. Пишите, что хотите, но не делайте из меня загнанную в угол дуру, ищущую все причины своих проблем в том, что она женщина. - Сходу предложила Виктория.
      - Конечно, вам хорошо говорить, - вздохнула та в ответ. - К вам уже мужики не пристают с сальными улыбочками.
      - Пристают! Пристают! - ворвался в комнату Вадим. - Вот я пристаю: пошли пить! - и бесцеремонно взяв девушку за плечи, попытался переместить её в другую комнату. Но девушка закрутилась волчком и как-то быстро исчезла из поля зрения Виктории, было слышно, лишь как хлопнула входная дверь.
      - Что вы делаете?! Вы мне портите имидж! Да что вы, с ума, что ли, сошли?! - зашипела Виктория на Вадима. - Сорвали интервью!
      - А... Я важней. - Отмахнулся он.
      - Это почему?
      - Потому что - гость.
      - Но ведете себя, как хозяин!
      - Ты мне не рада? - вытянула тоненькую шейку Вера из-за двери.
      - О чем речь?! Конечно же - рада.
      - А мне? - Нагло спросил Вадим.
      Виктория уставилась на него в ответ, словно потеряла дар речи.
      - Иван! Иван! Неси красное! Я знаю, такие женщины любят красное вино! - Заорал Вадим на всю квартиру.
      - Несу, несу. - Откликнулся Иван из другой комнаты. - А может, сюда переместимся? - По-хозяйски оглядев более просторную комнату Виктории, предложил он.
      - Что они тут намериваются делать? - с ужасом обратилась Виктория в Вере.
      - Не переживай. Сейчас винца выпьешь, успокоишься. Мы ненадолго. Ко мне завтра с утра ученик придет. Я ведь уроками английского теперь зарабатываю.
      - Да ты с ума сошла! Как ты после такого будешь преподавать?
      - Ой, да что ты меня учишь жить! Меня и без того дочка жить учит. Такая правильная стала все, что не сделаю - ей не так. Я устала уже. Я хочу, хоть немного, забыться от этих заработков. И от того, что нельзя выходить на улицу, не накрасив губы... Знаешь, как Танька за мой следит?! Не поймешь - кто из нас дочь, кто мать. Все, что не одену - все ей не то. Прямо у дверей осматривает и со скандалом переодевает. Не модная я ей стала. Прям, надзирательница какая-то.