Страсти ума, или Жизнь Фрейда

«Если животное–тотем представляет собой отца, то оба главных запрета тотемизма, оба предписания табу, составляющие его ядро, – не убивать тотема и не пользоваться в сексуальном отношении женщиной, принадлежащей тотему, – по содержанию своему совпадают с обоими преступлениями Эдипа, убившего своего отца и взявшего в жены свою мать, и с обоими первичными желаниями ребенка, недостаточное вытеснение или пробуждение которых составляет, может быть, ядро всех психоневрозов. Если это сходство больше, чем вводящая в заблуждение игра случая, то оно должно дать нам возможность пролить свет на возникновение тотемизма в незапамятные времена. Другими словами, нам в этом случае удастся доказать вероятность того, что тотемическая система произошла из условий комплекса Эдипа, подобно страху маленького Ганса перед животными.

Половая потребность не объединяет мужчин, а разъединяет их, разъединяет сына и отца. Тотемистическая религия произошла из сознания вины сыновей, как попытка успокоить это чувство и умилостивить оскорбленного отца поздним послушанием. Все последующие религии были попытками разрешить ту же проблему.

Это повело к возникновению одного из старейших обычаев – раз в год жертвовать тотемным животным, мясо которого поедалось каждым членом клана. Повсюду жертвование связывалось с празднеством, и праздник не мог отмечаться без жертвы. Принося в жертву клановое животное, клан выражает тем самым свой триумф над отцом. Тотемистическая религия несет в себе выражение угрызения совести и попытку искупления, выступая одновременно напоминанием триумфа над отцом. Бессознательно каждый ребенок таит желание убить отца, и таким же образом частью жизненной системы примитивного человека стало убийство отца в предписанное время в виде заклания тотемного животного и раздачи его мяса. Психоаналитическое исследование показывает с особенной ясностью, что каждый создает бога по образу своего отца».

На мгновение воцарилась тишина. Все замерли. Затем послышались негромкие голоса: от возбуждения или от шока? Зигмунд был неуверен. Он встал, Марта была около него. Их окружили гости и наперебой благодарили за чудесно проведенный день.

– Долгих вам лет! И чтобы было счастье в доме!

6

Зигмунд выехал в Цюрих навестить Карла Юнга в Кюснахе и пробыть с ним четыре дня, а затем они вместе должны были направиться в Веймар на конгресс. Юнг встретил его на железнодорожной станции в Цюрихе. Слишком сдержанный, он никогда не обнимался на публике, однако радость на их сияющих лицах выдавала взаимное восхищение и уважение.

Поездом они прибыли в деревеньку Кюснах, где у Юнга был просторный дом, спроектированный его родственником, в стиле восемнадцатого века. Расположение дома на местности произвело на Зигмунда большое впечатление. К дому вела длинная дорожка, обсаженная молодыми деревьями, над красивой входной дверью на каменной перекладине были вырезаны слова: «Здесь смеются». Широкая лестница вела из прихожей на второй этаж, деревянные перила привлекали своим рисунком. Архитектор постарался удовлетворить пожелания Карла и Эммы, мечтавших об удобном и красивом жилище для себя и детей.

К прихожей примыкала комната со стенами бирюзового цвета, декорированная в стиле французского барокко, с пианино в одном углу. В центре дома находилась главная комната с видом на озеро. Это была просторная гостиная с внушительным камином, около него стояли софа, диван, стулья, кофейные столики. Пол в центре комнаты был устлан ковром, на котором стоял раздвижной обеденный стол. Здесь обедала семья, здесь же принимали гостей.

Эмма радостно встретила Зигмунда и пригласила его наверх, в гостиную, чтобы полюбоваться панорамой озера. Юнг провел его затем в крыло дома, в проектировании которого он сам принимал участие. Здесь находился его рабочий кабинет. На первых порах пациентов было немного. Карл Юнг занимался преимущественно исследованиями и написанием книг, но вскоре стали приходить люди; они прибывали и поездом, и на катерах к доктору, о котором ходили слухи, что он гениальный лекарь.

В доме был скромный зал ожидания и две уютные комнаты; одна довольно просторная, с большими окнами, выходившими на озеро и пологую лужайку, спускавшуюся к ангару, в котором Юнг хранил парусную лодку. Юнг принимал пациентов в большой комнате; в меньшей, с красочными витражами комнате он писал книги: здесь на большом письменном столе лежала огромная тетрадь вроде амбарной книги, в которой Юнг делал зарисовки и наброски. Зигмунд заметил, что в отличие от его собственного кабинета в приемной не было кушетки, а лишь большое удобное кресло, в котором пациент сидел лицом к Юнгу. В зимние холода в комнате топился камин, хотя остальные члены семьи жаловались, что из–за отца, которому всегда жарко, дом обычно промерзал. В юности Юнг мечтал быть археологом и много путешествовал, но собрал ничтожно мало археологических находок – какой–то случайный щит и копье. Но зато он в изобилии набрал эскизов и образов, которые затем воплощал в резьбе по дереву, а иногда и по камню. Его не привлекали античные фигурки, которые так нравились Зигмунду. Зигмунд подумал с любовью: «Он совершенный человек в лучшем смысле слова, художник от природы».

Зигмунд встал в половине седьмого утра, чтобы помочь Карлу Юнгу и поработать в саду и на огороде. Они съели легкий завтрак, а затем сели в лодку и, когда к ним присоединилась семья, проплыли под парусом в дальний конец озера между островами, один из которых хотел купить Карл Юнг и построить на нем летнюю резиденцию. Оставаясь вдвоем, Зигмунд и Юнг обсуждали психоанализ. У них были некоторые разногласия в вопросах методики: как подойти к пациенту? Как получить наибольший объем информации? Юнг охотно согласился стать наследником «империи» Зигмунда и трудился над тем, чтобы сделать ежегодник влиятельным и интересным изданием.

Наблюдая, как Карл Юнг занимается резьбой по дереву или собирает камни для нового участка стены, Зигмунд ощущал резкий контраст между образом жизни Юнга в Кюснахе и собственным в Вене. У него и Марты были лишь мебель и домашняя утварь, большая часть которой была приобретена к свадьбе. Квартира, за которую они вносили арендную плату, принадлежала им только в сугубо венском понимании, ведь венцы снимали квартиру на всю жизнь. У Юнгов же был собственный дом, несколько акров земли с огородом, садом и участком леса на берегу озера. Он подумал: «Они владеют кусочком мира, и он навсегда их. Какое, должно быть, это приятное чувство. Они живут в доме, построенном по их проекту на берегу озера, с высокими окнами в спальне, из которых можно любоваться красотой окрестных гор, прелестью отражения на воде восхода и захода солнца. Это, видимо, создает свой тип философии, нерасслабленной, хотя, может быть, и такое есть, а главное – ощущение долголетия, стабильности. Дом в Кюснахе построен, чтобы стоять столетия на этом просторном участке; перед его хозяином также открыта возможность жить здесь целое столетие. Ну, – рассуждал он, – я рад за Карла, Эмму, за их детей. Они выбрали поистине райское место. Карл выполнит здесь большую работу без спешки, тщательно и завоюет известность».

У него не было ни капли зависти, поскольку он не мог владеть подобным, да такое и не соответствовало венской традиции. И все же различие в образе жизни было разительным.

Через два дня из Бостона приехал доктор Джеймс Патнэм, любезный, приятный человек, сведущий в психологии и философии. Оказываясь втроем, они говорили по–английски, хотя Патнэм хорошо знал немецкий язык. Его радовал успех в распространении психоанализа в Америке. Во время своих частых визитов из Канады Эрнест Джонс основал надежное ядро в Новой Англии; А. –А. Брилл набрал уже около двадцати членов в Нью–Йоркское психоаналитическое общество. Юнг подшучивал над Зигмундом, намекая на его нездоровье во время поездки в Америку:

– Могли ли вы подозревать, что гостеприимная к психоанализу страна наградит вас колитом?

Зигмунд, Карл Юнг, Джеймс Патнэм, Франц Риклин и Людвиг Бинсвангер отправились вместе поездом в Веймар. Основанный в девятом столетии, город все еще сохранял средневековый колорит: узкие кривые улочки в старой части города и оживленный, красочный рынок, окруженный домами с островерхими фронтонами. Прежде чем обосноваться в гостинице, пятерка оставила свои чемоданы и направилась к дворцу, построенному еще во времена Гёте.

В отличие от предыдущего конгресса в Нюрнберге конгресс в Веймаре проходил в более спокойной и дружественной атмосфере. В нем участвовали пятьдесят пять человек, включая несколько врачей–женщин, специализирующихся в области психоанализа. На этот раз приехали четыре американца. Доктор Джеймс Патнэм открыл конгресс докладом о значении философии для дальнейшего развития психоанализа. Его скромные манеры и поставленные им высокие моральные задачи вызвали энтузиазм. Всем было известно, какую успешную борьбу ведет он в Америке за психоанализ. Карл Юнг был в превосходной форме. Он вел заседание непринужденно и легко, прочитав от своего имени доклад о символизме при неврозах. Зигмунд был рад видеть Блейлера, приехавшего с группой из Цюриха. Он был сердечен со всеми и прочитал проникновенный доклад о самоуглублении в фантазию. Преподобный Оскар Пфистер прибыл вместе со своим приятелем, священником Адольфом Келлером. Доктор Ян ван Эмден приехал из Лейдена, доктор А. В. ван Рентергем – из Амстердама; Магнус Хиршфельд, считавшийся авторитетом в области изучения гомосексуализма, – из Германии; Карл Абрахам завоевал уважение конгресса своим исследованием маниакально–депрессивного безумия; Ганс Закс зачитал доклад о связи психоанализа с психологией; вклад Ференци в понимание гомосексуальности получил одобрение доктора Хиршфельда. Доклад Отто Ранка также удостоился высокой оценки, он касался смысла описания обнаженного тела в поэзии и легендах. За завтраком участники конгресса получили повод посмеяться: местная газета сообщила, что сделан «интересный доклад об обнаженности и других текущих проблемах».

Все знали, что Альфред Адлер и его сторонники покинули Венское психоаналитическое общество и основали собственное Общество свободного психоанализа. Однако никто не высказал тревогу по этому поводу.

Одной из наиболее примечательных фигур на конгрессе была Лу Андреас–Саломе, давняя знакомая Зигмунда. Она получила основательную подготовку по психоанализу у своего любовника, шведского психотерапевта Поула Бъёрре, пригласившего ее на конгресс в качестве гостьи. Лу родилась в богатой, культурной семье в России. Она вышла замуж за некоего Андреаса, угрожавшего покончить с собой, если она не примет его предложения. Лу согласилась, но при условии, что она не обязана иметь с ним интимных сношений, и Андреас это условие принял. Для альковных целей была нанята молодая служанка, подарившая ему двух сыновей. Лу Андреас–Саломе имела полную свободу ездить по миру. Она получила известность как автор романов, стихов, очерков, дружила с литераторами многих стран, длительное время ее любовником был Райнер Мария Рильке, и именно на эти годы падает расцвет его стихотворного творчества. В нее безнадежно влюбился Ницше. Ницше говорил о ней: «Она, как никто иной, подготовлена к принятию той части моей философии, которая еще не полностью сформулирована».

Доктор Бъёрре заявил Зигмунду:

– Лу мгновенно поняла сущность психоанализа.

Лу Андреас–Саломе исполнилось пятьдесят лет. Она не была красивой, но всегда смышленой, непосредственной, очаровательной, привлекавшей всех мужчин и многих женщин. Исключением была, пожалуй, лишь сестра Ницше, которая ревниво называла ее архидьяволом. Лу Андреас–Саломе отклонила домогательства Ницше на брак и с презрением отвергла мысль, будто она роковая женщина. Она претендовала всего лишь на вольность, на право быть «независимым человеческим существом». Она влюблялась только в очень талантливых мужчин и никогда не теряла голову в любовных делах. Когда любовь увядала и находился другой интересный мужчина, она прекращала любовную интригу и начинала новую. Никто не знал, сколько на ее счету любовных увлечений за истекшие тридцать лет, никто не считал ее склонной к случайным связям. Она сохраняла свое внутреннее «я», вступая в связь с очередным мужчиной и поднимаясь на более высокую ступень интеллектуального и эстетического развития. Зигмунда поразили проницательность и ясность ее ума. В ее манерах не чувствовалось ни скованности, ни развязности. Она спросила, может ли она писать ему в Вену и навестить его. Он дал согласие.

Успех двухдневного конгресса вызвал у участников большие надежды на будущее. Зигмунд задержался на несколько дней для бесед с Абрахамом, Бриллом и Джонсом об их делах, о проблемах и терапевтической методике. Он возвратился в Вену в добром здравии и превосходном настроении.

7

Маятнику положено качаться. В швейцарской печати усилились нападки, в ней ставили под сомнение не столько ценность психоанализа, сколько его нравственные аспекты. Его объявляли темной наукой, порочной в своей основе, исчадием ада, предназначенным развратить мир. Речь шла не об отдельных выпадах; они были ориентированы и взаимосвязаны. Зигмунду становилось ясно, по мере того как в его руки попадали оскорбительные сообщения, что они рождаются не в редакциях газет и журналов. Неизменно просматривались теологические вкрапления, указывавшие на то, что значительная часть материала подсказана церковью, а часть – высокими правительственными сферами. В Швейцарии психоанализ объявлялся противоречащим национальным интересам швейцарцев. От психиатров требовали, чтобы они прекратили заниматься грязным делом; швейцарской публике рекомендовалось не посещать врачей, которые верят в психоанализ Фрейда.

Друзья Зигмунда в Цюрихе, в особенности члены Швейцарского психоаналитического общества, основанного год назад, сразу же почувствовали последствия. Многие пациенты перестали приходить на сеансы, новых не прибавлялось. Риклин просил Зигмунда направлять им пациентов из Австрии и Германии, чтобы иметь не только средства к существованию, но и возможность не терять навыков психоанализа.

Примерно в то же самое время «Нью–Йорк таймс» сообщила о заявлении доктора Аллена Старра перед неврологическим отделением Нью–Йоркской медицинской академии, который утверждал, будто он работал с Зигмундом Фрейдом в лаборатории Мейнерта в Вене, где тот имел репутацию венского распутника, а «не человека, живущего достойным образом».

Единственный американец, с которым встречался Зигмунд в лаборатории Мейнерта, был Бернард Закс. Если бы сообщение «Нью–Йорк таймс» не наносило ущерба нарождавшемуся движению, которое возглавил А. –А. Брилл, его можно было бы принять за курьез: в студенческие годы, когда он работал у профессора Мейнерта, Зигмунд относился к тем безденежным книгочеям, которым было не до девушек, а часто и не до пива. Во время работы в клинике он был помолвлен с Мартой и вел жизнь отшельника. Зигмунд проверил записи клиники Мейнерта, а также Городской больницы; имя Аллена Старра там не значилось. Он мог оказаться в клинической школе на какое–то короткое время в качестве гостя. Излагая комментарии доктора Старра, «Таймс» представляла дело так, будто теории Зигмунда Фрейда порождены его аморальной жизнью. В семье отказывались принять статью всерьез. Минна иронизировала:

– Только подумать, а мы и не подозревали, что все эти годы среди нас подвизался венский распутник.

В апреле Зигмунд получил из Швейцарии письмо от Людвига Бинсвангера, сообщавшего, что при операции аппендицита у него была обнаружена злокачественная опухоль. Ему осталось жить один – три года. Сообщение сильно огорчило; Бинсвангер оставался лояльным и отважным другом, стойко выдерживавшим нападки.

Затем заболела Амалия. И в свои семьдесят шесть лет мать Зигмунда была полна жизни. Он пригласил терапевта. Осмотрев ее внимательно вопреки настойчивым протестам с ее стороны, врач прописал ей постельный режим и множество лекарств. Дольфи обещала, что она как–нибудь заставит мать их проглотить. Когда Амалия почувствовала себя лучше, Зигмунд написал Карлу Юнгу, что выезжает в Крейцлинген на Констанском озере, чтобы посетить Людвига Бинсвангера. Хотя в его распоряжении всего два дня, они могли бы, конечно, встретиться и поговорить.

Бинсвангер поправлялся после удаления опухоли. Они прошлись вдоль озера, обсуждая, как выстоять под массированными нападками в Швейцарии. В воскресенье Бинсвангер отвез Зигмунда в поместье своей семьи, где собралась группа друзей и родственников, пожелавших встретиться с учителем Бинсвангера. День прошел приятно, но к вечеру Зигмунд почувствовал тревогу. Почему не приехал Карл Юнг? От Кюснаха до Кокстанского озера всего пятьдесят километров. К тому же есть удобное железнодорожное сообщение. Зигмунду надлежало вернуться в Вену в ту же ночь, чтобы уже утром в понедельник быть на месте к приходу пациентов. Наверняка Карл и Эмма Юнг желали бы провести день с Людвигом Бинсвангером, старым другом, да и с самим Зигмундом.

Карл Юнг так и не появился, не прислал он и весточки. Зигмунд был огорчен. Что могло случиться?

Все прояснилось через несколько дней. От Юнга пришло письмо, крайне оскорбительное и разъяренное, полное упреков. Почему Зигмунд приехал в Швейцарию и не посетил его? Почему он написал так поздно, и Карл Юнг не смог получить вовремя сообщение и приехать на Констанское озеро? Что случилось с их дружбой, если Зигмунд, совершив длительную поездку из Вены, не проявил желания провести несколько часов с семьей Юнг, в Кюснахе, где его принимали за год до этого?

Зигмунд немедленно послал ответ, уведомив его о том, что он написал Юнгу заранее, Юнг должен был получить это письмо и знать, что Зигмунд проводит конец недели с Бинсвангером, желая подбодрить того и ускорить его поправку. Это была спокойная записка, просто и ясно излагающая факты, связанные с его поездкой.

Вскоре после этого Юнг сообщил, что ему предложили прочитать серию лекций в Университете Фордгама в Нью–Йорке в сентябре и он принимает это предложение. Это означает, объяснил он, что не сможет присутствовать на очередном конгрессе и участвовать в его подготовке. На этот год он просто выбывает. Зигмунд прочитал между строк, что, поскольку президента Карла Юнга не будет в Европе в сентябре, конгресс невозможен.

Возникла дилемма. Зигмунд не считал правильным для себя узурпировать пост президента. Если созвать конгресс без Юнга, может показаться, что тот согласился на серию лекций с целью избежать участия в конгрессе. Если кто–то иной займет кресло председателя, то это обидит Юнга и тем самым будут ослаблены узы, связывающие движение. Зигмунд раздумывал несколько дней, затем с сожалением решил отложить конгресс до следующего года.

Гуго Хеллер издал два выпуска журнала «Имаго» с первыми двумя частями книги Зигмунда о тотемах и табу. Журнал вызвал интерес у читателей. И вот Гуго ворвался в его кабинет. Склонный к вспышкам гнева, он был охвачен яростью.

– Гуго, у тебя такой вид, будто небо обрушилось.

– Обрушилось! В виде дюжины моих покупателей. Тех самых, которые оставались верными магазину с момента его открытия. Они заявили, что, если я не удалю все экземпляры «Имаго» с витрины и не уберу их из лавки, они не будут покупать у меня. Это шантаж! Но что я могу сделать? Это мои лучшие покупатели. Без них мне придется туго.

Зигмунд спросил спокойно:

– Как идет подписка и продажа в других городах?

– На удивление хорошо, около двухсот подписчиков к настоящему времени. Я не тревожусь по поводу расходов на издание журнала. Мне не нравится, когда мне приказывают, как управлять собственной книжной лавкой. Это меня унижает.

В Вене больше не выставлялся и не продавался журнал «Имаго».

Новое письмо Юнга вызвало у Зигмунда еще большее чувство смущения. В течение ряда лет Юнг начинал письма словами «Дорогой друг!». Теперь же Зигмунд получил письмо, начинавшееся словами «Уважаемый доктор!». Тон письма был холоден, в нем говорилось об идейных расхождениях и спорах и выражалось несогласие с некоторыми мыслями Зигмунда. Зигмунд подозревал, что гнев Юнга по поводу поездки Зигмунда на Констанское озеро, его нежелание взглянуть на венский почтовый штемпель или спросить жену, когда пришло письмо, неожиданная поездка в Нью–Йорк в сентябре не были случайными: подавленный в уме Карла Юнга материал начал выходить наружу, переходить в сознание.

Зигмунд серьезно расстроился и каждую свободную минуту обдумывал возникшую проблему. Он питал огромную любовь и уважение к Юнгу. Он верил также в то, что будущее психоаналитического движения связано с ним. Преданность, сила, лояльность и энтузиазм Юнга, подготовка конгресса, руководство заседаниями, его умение общаться с людьми, прочитанные доклады, публикации – все это составляло часть ядра движения.

Он написал Юнгу, высказав мысль, что любые идейные разногласия между ними, разумеется, честные разногласия и они не должны стать причиной разрыва отношений между ними.

Средняя дочь Фрейдов София, отдыхавшая в Гамбурге, объявила о своей помолвке с фотографом Максом Хальберштадтом.

– Ей всего лишь девятнадцать! – взбунтовался Зигмунд. – К чему такая спешка? И почему она сообщила о помолвке в письме? Почему не могла приехать и рассказать нам? Кто такой Макс Хальберштадт?

Марта пожала плечами:

– Не знаю, дорогой. Матильда сообщила о помолвке из Мерана, и мы не знали Роберта Холличера. Однако тебе очень нравится Роберт и ты, так же как я, доволен тем, что она беременна и мы скоро станем дедушкой и бабушкой. Как–то ты сказал относительно Матильды, что нам пора заиметь зятя; наступило время иметь и внуков.

С Матильдой случилась беда. У нее резко подскочила температура, и беременность, как писал Зигмунд Эрнесту Джонсу, «надлежало прервать». Гинеколог не был уверен, сможет ли Матильда иметь другого ребенка. Это был тяжкий удар для семьи.

Отход Альфреда Адлера и его друзей не оставил глубоких ран, и в последующие месяцы обошлось без обмена колкостями.

В 1911 году Адлер опубликовал три статьи в «Централь–блатт» по вопросу о сопротивляемости и женском неврозе и работал над книгой «Невротическая конституция», намеченной к публикации в Висбадене в следующем году. В книге предпринималась попытка разгромить фрейдовский психоанализ. Сторонники Адлера, менее склонные считаться с нормами вежливости, чем он сам, прибегли к личным нападкам, обвиняя Зигмунда в создании «рабской» психологии в отличие от «свободной» психологии Адлера, называя его тираном, не терпящим возражений и не позволяющим никому возвыситься над собой.

Отто Ранк, записавший протоколы более ста пятидесяти заседаний за шесть лет, пришел с интересными данными:

– Посмотрите, профессор Фрейд, о чем свидетельствуют протоколы. Адлер представил столько же докладов, сколько и вы, а что касается длинных выступлений, то он занял в дискуссиях больше времени, чем вы. Я не нашел ничего, что можно было бы назвать разносом Адлера. Прошу вашего разрешения распространить этот материал.

Зигмунд вздохнул:

– Нет, Отто. Это не поможет. Слухи живут как бабочки–однодневки.

8

Признаки надвигающейся бури появляются заранее; их могут не заметить люди, поглощенные своими проблемами или игнорирующие такие сигналы, полагая, что гроза «пройдет мимо».

Зигмунд Фрейд посчитал симптомы по пальцам: два года назад Карл Юнг прислал ему первую половину рукописи «Изменения и символы либидо». Зигмунд обнаружил в ней многочисленные отправные точки, заимствованные из его, Фрейда, посылок. Тем не менее он написал Юнгу несколько страниц с предложениями, как усилить главное направление. Когда он посещал летом Карла и Эмму, Юнг хотел обсудить рукопись, но Зигмунд поменял тему разговора. Эмма наблюдала за сценой и позже сказала Зигмунду:

– У вас, видимо, есть сомнения в отношении новой книги Карла?

– Эмма, я уже высказал Карлу замечания, какие считал подходящими. Нет смысла поучать его. Карл отклонит сказанное мною; в любом случае он должен действовать по собственному разумению.

Эмма положила свою руку на руку Зигмунда, сидевшего за кофейным столиком.

– Понятно, профессор. Вы наиболее сведущий человек из всех, с кем был связан Карл, и мне не хотелось бы, чтобы между вами были расхождения.

В мае следующего года Карл Юнг сообщил ему, что работа продвигается, но он намерен развить концепцию Зигмунда относительно либидо. Он рассматривает либидо как расширение зоны общей напряженности, не обязательно и не исключительно относящейся к сексуальности.

Зигмунд счел за самое мудрое не отвечать на письмо. Однако в ноябре получил личную записку от Эммы Юнг, любезную, но с сигналом тревоги.

«Боюсь, дорогой профессор, что Вы не одобряете или Вам не нравится то, что излагает мой муж во второй половине «Символов либидо». Смысл моей записки – предупредить Вас и просить вспомнить наш краткий разговор в Кюснахе: Карл должен идти собственным путем, но сохраняя дружбу с Вами».

Зигмунд показал письмо Эммы Марте.

– Хорошо, что Эмма написала мне, но я уже представляю направление, куда идет Карл. Следующим, на чем он станет настаивать, будет утверждение, будто эдипов комплекс и тяга к кровосмешению не активная часть подсознания, а символы, представляющие какие–то высшие идеи.

– Под «высшими» он подразумевает религиозные?

– Не в обычном смысле слова. Мистические идеи берут начало в других источниках.

Марта всматривалась в его лицо. Между бровями пролегли морщинки, свидетельствовавшие об озабоченности.

– Зиги, можете ли вы быть вместе при таких расхождениях?

– Да, хотя и нелегко. В течение многих лет он публично защищал меня, когда это было опасно и рискованно для него. Никто иной не заслужил в такой мере моей любви и благодарности.

Этот небольшой шторм не сбил их с курса. Карл Юнг, когда был полон желания, проявлял себя хорошим администратором, но он начал пренебрегать своими обязанностями президента общества: не желал тратить время на организационную работу, берег его для собственных исследований и монографий.

– Я не могу порицать его за это, – признался Зигмунд Марте во время одной из прогулок. – Это одна из причин, почему я сам не хочу занять пост президента. У Карла есть энергия, напористость, умение руководить людьми.

– Не думаешь ли ты, что пост президента теряет притягательность? – спросила она.

– Быть может. Но Карл также находится под сильным давлением: он хочет оставаться возле меня и в то же время желает отойти как можно дальше. Это также понятно: все официальные ведомства Швейцарии оказывают на него сильный нажим, чтобы он отказался от меня. В последних лекциях он старался не упоминать моего имени.

Франц Риклин уловил настрой Карла Юнга и начал пренебрегать обязанностями секретаря–казначея общества. Письма оставались без ответов, взносы не собирались, счета издателей не оплачивались. Зигмунд решил заменить его на очередном конгрессе в Мюнхене. Но кем заменить? Позволит ли Карл Юнг, чтобы отстранили его родственника?

Сообщения из Нью–Йорка, где Юнг читал свои лекции, вовсе не обнадеживали. Доктор Джеймс Патнэм специально приехал из Бостона послушать выступления Юнга. Он направил отчет в Вену через своего друга Эрнеста Джонса: Юнг говорил аудитории в университете Форд–гама, что, сохраняя веру в ценность психоанализа, он не уверен, что этиология невроза берет начало в детские годы. Психиатр должен учитывать условия окружающей среды, существовавшие непосредственно перед вспышкой невроза.

– Признаки Альфреда Адлера, – бросил Зигмунд Отто Ранку, смотревшему на него широко раскрытыми глазами. – Затем мы узнаем, что Юнг станет называть себя социальным психологом.

Когда Юнг вернулся из Америки, он написал Зигмунду: «Я сумел сделать психоанализ более приемлемым для Америки, обойдя сексуальные темы». Зигмунд сухо ответил: «Не нахожу в этом ничего разумного. Можно вообще забыть о природе человека, и тогда психоанализ станет еще более приемлемым».

Бродяга Эрнест Джонс, разъезжавший по миру больше, чем Зигмунд Фрейд и вся венская группа, прибыл в Вену с одним из своих очередных визитов к Фрейду. Зигмунд только что получил журнал, в котором Карл Юнг выразил неверие в существование детской сексуальности. Прочитав статью, Джонс удивленно воскликнул:

– Как это возможно? Совсем недавно он опубликовал исследование поведения собственного ребенка, описывая с максимальной четкостью стадии развития детской сексуальности.

Зигмунд грустно улыбнулся:

– Не только наши пациенты сомневаются в проницательности врача. Наши психоаналитические знания должны были бы наделить нас иммунитетом и способностью спокойно относиться к отступлениям.

– Аналитики могут заблуждаться, как и другие смертные.

– Да, Эрнест, и мы еще многое увидим, прежде чем доведем до логического конца наше дело.

Осложнения в отношениях с Юнгом имели для Зигмунда глубокие эмоциональные, интеллектуальные и профессиональные последствия. Молодость – это то время, когда цементируется дружба между коллегами и студентами. Зигмунд любил рано ушедших из жизни Игнаца Шёнберга, Эрнста Флейшля и Иосифа Панета. Он наслаждался тесной дружбой с Йозефом Брейером и Вильгельмом Флисом в годы своего активного творчества. Эти люди помогли ему принять Землю как обитаемую планету. Роясь в собственной психике, он не мог понять, почему потерял таких чудесных компаньонов. Альфред Адлер никогда не входил в число его близких друзей и избегал доверительных отношений с ним, но отход Адлера был вызван и его, Фрейда, виной. Если бы он проявил достаточно разумности, чтобы ввести Адлера в состав цюрихской группы, и отвел бы ему ключевую роль в образовании и контроле Международного психоаналитического общества, это, несомненно, помогло бы. Альфред Адлер должен был неизбежно пойти собственным путем, стать независимым, возглавить группу, как это и случилось.

Углубляющиеся расхождения между ним и Карлом Юнгом, который был моложе его на девятнадцать лет, – совсем иное дело. Зигмунд любил Юнга всей душой, как он любил Брейера и Флиса. Невозможно сравнить способности людей, когда они работают в совершенно различных областях. Зигмунду повезло в том смысле, что он общался с наиболее творческими умами своего времени: Брентано – в философии, Брюкке – в физиологии, Мейнертом – в психиатрии, Нотнагелем – в терапии, Бильротом – в хирургии, Шарко – в психиатрии, Бернгеймом – в гипнозе; с талантливыми друзьями, такими, как Брейер, Экснер, Флейшль, Вейс, а также с Вильгельмом Флисом, который выслушивал и поощрял его в годы изоляции. Карл Юнг не уступал самым лучшим из них.