Страсти ума, или Жизнь Фрейда

– В отличие от вас у меня нет метода. Я мог бы определить психоанализ как «взаимное влияние». Быть может, во мне больше любителя, чем профессионала, каким являетесь вы. Я читаю все и стараюсь все узнать, но когда у меня находится пациент, я забываю обо всем и думаю лишь о нем.

– Но без психоаналитической процедуры, – возразил мягко Зигмунд, – мы как заблудившиеся дети в густом лесу. Что вы хотели бы увидеть в Вене?

– Какое в Вене самое старинное здание?

– Святой Рупрехт, но собор Святого Стефана более интересен. Первая церковь на его месте была построена в середине двенадцатого века. Он прекрасен с его красочной шиферной крышей.

Когда они спускались по Шоттенгассе, Юнг покачал головой в деланном отчаянии:

– С шестилетнего возраста я ходил в католическую церковь со страхом и волнением. И этому была причина: во время поездки на Пасху в Арлесгейм моя мама сказала: «Вот католическая церковь». Я был в испуге, но меня перебороло любопытство – швейцарские протестанты не посещают католические церкви, – отбежал от родителей и ворвался в открытую церковь. Едва успев бросить взгляд на украшенный цветами алтарь, я оступился и ударился подбородком о железную ограду. Подбородок был рассечен и обильно кровоточил. Напугав прихожан, я заплакал, меня охватило чувство вины, и я счел себя наказанным за проступок.

Воскресная служба закончилась. В храме Святого Стефана было тепло и пахло благовониями. Мужчины медленно обошли приделы собора. Когда они вышли под прохладное мартовское солнце на площадь, заполненную конными экипажами, Зигмунд посмотрел на Карла Юнга и сказал дружеским тоном:

– Ни страха, ни волнения, ни крови из пореза на подбородке?

Юнг слегка рассмеялся:

– Нет, с вами так приятно. Какие увлекательные вещи вы рассказали мне о витражах, резьбе по камню, фресках, саркофагах, сравнивая с соборами, виденными вами в Италии. Я увидел все это в исторической перспективе. Я начинаю смотреть на католическую церковь как на хранительницу величайшего искусства мира.

Он искоса взглянул на Зигмунда и с озорным блеском в глазах продолжал:

– Не странно ли, что вы, еврей с широким кругозором, даете мне, провинциальному протестанту–кальвинисту, соприкоснуться без чувства вины или подавленности с матерью церквей? Если это часть моего психоанализа, то благодарю вас, уважаемый профессор, вы освободили меня от несуразных страхов детства.

– Разве избавление от страхов и тирании, навязанных нам до того, как мы получили способность рассуждать, не является широкой дорогой к свободе?

– Вынужден согласиться, – ответил Карл Юнг, став неожиданно серьезным. – Когда мне было шесть лет, моя тетя повела меня в зоологический музей в Базеле. Я был так очарован, что не мог оторваться от экспонатов до звонка, возвещающего о закрытии музея; после этого нас заперли в главном здании, откуда пришлось выходить через боковое крыло здания; и там я увидел выставку изумительных человеческих фигур, на которых не было ничего, кроме скромных фиговых листков. Они были великолепны. Я был ими очарован. Тетя накричала на меня: «Негодный мальчишка, закрой глаза!» Она была в такой ярости, словно ее провели по порнографической выставке, и всячески старалась убедить меня, будто человеческое тело, особенно эрогенные части его, отвратительное, уродливое, грязное. Мне никогда не казалось, что это правильно, и я противился как мог, но всегда в моих ушах звучал напуганный голос тети: «Негодный мальчишка, закрой глаза!» Итак, профессор Фрейд, вы открыли мне глаза и позволили мне увидеть, что эрогенные зоны не были дьявольски втиснуты между подбрюшьем и бедрами самим Сатаной, когда Бог дремал. Все человеческое тело, включая мозг, сердце, душу и детородные органы, есть мастерское творение Бога; в противном случае человек – грязное и бессмысленное создание и должен исчезнуть с лица прекрасной Земли.

– Браво! Я завидую образности ваших фраз. Объясните, как вы угадываете болезни ваших пациентов?

– Моя терапия скорее активно воздействующая, чем воспринимающая, – ответил Юнг, когда они начали спускаться по Берггассе. – Я заинтересован в действии, которое может произойти в пациенте и позволяет ему преодолеть болезнь. Даже в приюте я не анализирую дневные фантазии пациентов с преждевременным слабоумием, а воссоздаю в них способность бороться с этими фантазиями, противодействовать им. Так, у молодого мужчины, вступившего в брак, возникли серьезные осложнения с невестой, появились грезы: они вдвоем оказались на замерзшем озере, он не умел кататься на коньках, а невеста каталась преотлично. Он наблюдал за ней с берега, вдруг лед треснул, и она провалилась. Таково было окончание фантазии. Я возмутился и заявил парню: «Ну и что же вы делали? Почему не бросились спасать ее? Вы дали ей утонуть?» Такова, по–моему, концепция, как следует принимать такие фантазии – принуждать ум сделать следующий шаг: прыгнуть в озеро и спасти ее. Вы доводите фантазию до логического завершения, предлагая действие. Такова терапия!

Они расположились в рабочем кабинете Зигмунда; когда дискуссия стала слишком бурной, они переместились в приемную, затем в прихожую, где было больше пространства. Интеллект Карла Юнга был широк, что отвечало открытости его физической натуры. Он сказал:

– Я готов проверить, есть ли элемент истины в том, чему желает отдать свой рассудок человек. Знаю, что вы не интересуетесь спиритуализмом или парапсихологией, а я хочу состоять в родстве со всем миром, а не с одним его уголком. Занимаясь больными, я даю им возможность выразить себя с помощью письма, рисунков. Таким образом они находят свою собственную символическую сущность и ясно отражают свою собственную патологию. В конечном счете наука есть искусство создания нужных иллюзий. Мы помогаем больному избавиться от разрушительного невроза и заменить его иллюзиями, позволяющими жить. Разве суть жизни не в том, чтобы раскрашивать мир божественными красками?

Зигмунд вновь вспомнил Вильгельма Флиса, его почти гипнотическую способность убеждать, но у него было иное чувство к Карлу Юнгу. Флис не переносил критики.

Юнг был человеком, требовавшим честности. Зигмунд мог не соглашаться с ним, спорить, выдвигать свои особые взгляды.

– Извините меня, господин доктор, – ответил Зигмунд, – если ввяжусь в дискуссию о религии. Она важна в формировании наших верований и фантазии. История религии – это история запуганного народа, пытающегося во мраке возвести крышу над головой, чтобы укрыться от страха и тревоги перед неизвестным. Поэтому человек выдумал Бога; как много было богов с незапамятных времен: сотни? Быть может, тысячи? Все под различными именами, с разными нравами, властью. Несомненно, религия может сказать нам многое о состоянии человеческой психики, но я не встретился с использованием религии для лечения, не считая старой леди, захотевшей читать с вами Ветхий Завет.

Карл Юнг серьезно подумал над сказанным, но затем покачал головой и сказал:

– Нет, человек – это сновидение, в котором его вновь и вновь казнят через повешение. После каждой смерти голос взывает: «Воцарилось ли спокойствие?» Что мы используем для защиты? Что касается меня, то во мне сидит мистический дурак, который сильнее всех моих знаний. Я часто вижу сон, приносящий мне чувство большого счастья: я последний человек на Земле, вокруг меня космическое спокойствие, а я смеюсь, как герой Гомера.

Зигмунд снисходительно улыбнулся, а затем сказал:

– Помню строку из вашего письма: «Страдания избежать не дано. Лучшее, что мы можем сделать, – это избежать слепого страдания». Но нет возможности понять ненормальное и правильно лечить, пока мы не разберемся, что нормально в человеческой натуре и как группируются все наши инстинкты, как глубоко они запрятаны, какие из них созидательные, а какие разрушительные; что нужно каждому человеческому существу, чтобы удерживать себя в равновесии в сложном мире, где нас окружают жадность, зависть, ревность, ненависть, горечь, разочарование, унижение духа и воли. Каким образом мы можем помочь человеку воспринять обычную человеческую неблагодарность? Объяснить научно, как человеческий ум стал тем, что он есть, и какие силы его сформировали? Как контролировать силы, заключенные в нас самих и внутри общества? Короче говоря, мы должны знать столько же о человеческом уме, сколько о теле: что заставляет кровь течь по жилам, а сердце перекачивать кровь, переносить кислород в мозг, какие антитела могут уничтожать вирусы, бактерии, злокачественные образования.

В восемь часов вечера горничная принесла легкий ужин. Они с аппетитом поели, ибо израсходовали много энергии. Затем отвели в гостиницу госпожу Юнг, которая хотела пораньше лечь спать. Зигмунд пригласил Карла Юнга прогуляться по Рингу. На улицах было тихо. Юнгу понравилось многообразие архитектурных стилей парламента, музеев, Бургтеатра, контуры которых смягчал приглушенный свет. Зигмунд шагал быстро; хотя он казался хрупким рядом с мощной фигурой Карла Юнга, но именно он задавал стремительный темп. Вечер навевал ностальгию на Юнга, который хотел рассказать вновь обретенному другу о своем детстве.

– Несколько лет я спал в комнате отца. У матери была депрессия, и она попала в больницу. Когда она вернулась, то спала в своей комнате, закрывая дверь на замок. До меня иногда доносились пугающие звуки из–за этой двери. Конечно, я знал о больших трудностях во взаимоотношениях родителей, а также то, что моя мать эмоционально и душевно больна. Вы поймете, что, когда я прочитал книгу Крафт–Эбинга «Психиатрия», был совершенно подавлен. Тогда я был не в состоянии сформулировать точно, но мне казалось, что я набрел на саму сердцевину. Этот момент явился началом моей карьеры ученого в области медицины. Был бы я столь восприимчив, если бы не видел воочию разрушительные результаты психического заболевания?

– Полагаю, что это повлияло на вас. Судя по участникам нашего психиатрического кружка, практикующим психоанализ, мы все выросли с неврозами и должны как–то с ними ужиться.

Они прошли мимо церкви, часы на которой пробили десять, и повернули к дому Фрейда, где их ждала Марта, приготовившая горячее какао.

В час ночи Зигмунд проводил Юнга в гостиницу. На прощание они пожали друг другу руки. Юнг сказал мягко:

– Уважаемый профессор, вы первый замечательный человек, которого мне довелось встретить. Никто не может сравниться с вами. В вашем поведении нет ничего заурядного. Для меня вы крайне интеллигентный, проницательный и во всем примечательный человек. И все же мое впечатление от встречи с вами какое–то путаное. Не могу уяснить для себя.

Зигмунд протянул руку, коснулся пальцами плеча Карла Юнга и ответил:

– Мой дорогой доктор, уясните. Будем же близкими в мыслях и душе. Мы нужны друг другу и можем взаимно друг друга дополнять.

Когда Зигмунд вошел в спальню, Марта робко улыбнулась и сказала:

– Никогда не видела тебя таким очарованным. Он такой же хороший, каким кажется?

Зигмунд поцеловал ее, пожелал доброй ночи.

– Да, думаю, что он самый значительный из встреченных мною. Но осторожно, осторожно, все это слишком важно для меня. Он может оказаться тем, кого я ищу, чтобы возглавить наше движение.

7

И все–таки они приходили, как бы притягиваемые центростремительной силой: знакомые Альфреда Адлера из кафе «Центральное», желающие выяснить, могут ли они применить психоанализ для своей социальной революции; врачи, работающие в близлежащих городах, такие, как Гвидо Брехер из Мерана, приславший письмо с просьбой разрешить ему присутствовать на встречах; или просто постучавшие в дверь… И конечно, приходили друзья и родственники давнишних участников, такие, как доктор Фриц Виттельз, двадцатисемилетний племянник доктора Задгера, автор нескольких талантливых новелл, в том числе новеллы «Багдадский ювелир», намеревавшийся опубликовать смелое исследование под названием «Сексуальная потребность». Он проходил подготовку в психиатрической клинике Вагнер–Яурега и хотел познакомить группу со своей только что завершенной рукописью «Мотивы убийц–женщин», доказывавшей, что в основе таких убийств лежит подавленный эротизм.

Фриц Виттельз был своим человеком для группы, и тем не менее Зигмунд колебался. У его дяди Исидора Задгера был колючий характер, любой, столкнувшийся с ним, уходил с царапинами и ранами. О его личной жизни, державшейся им в глубокой тайне, не было ничего известно; он был пострадавшей личностью, отвечавшей тем, что ввергал в беду других. Зигмунд полагал, что Задгер был жертвой подавленного гомосексуализма, выдававшего себя лишь в его рукописях.

Следовало ли пойти на риск с Фрицем Виттельзом? Молодой человек был задирист, хотя превосходил других врачей уже потому, что принадлежал к творческой интеллигенции и заслужил в других группах репутацию строптивого ребенка. Однако, подобно Вильгельму Штекелю, он обладал шармом и вкусом, был остроумным и одаренным врачом. Его импульсивный ум мог оказаться находкой для группы; к тому же он, как и Вильгельм Штекель, много писал в венских газетах для аудитории, недоступной Зигмунду Фрейду. Зигмунд решил, что сможет держать под контролем этого молодого человека.

Обращаться к прошлому – все равно что двигаться назад: можно хорошо обозреть пройденный путь, но натолкнуться на то, что стоит позади. Зигмунд провел немало лет, вглядываясь в детство хомо сапиенса и пытаясь определить, что происходило в возрасте двух, трех, четырех и пяти лет, обдумывая поведение и результаты свободной ассоциации, когда взрослые лежали на его кушетке. Он не имел возможности изучить поведение новорожденных или малышей, во всяком случае в своей детской, где Марта заявила без обиняков, что он должен быть нормальным отцом своей шестерки, а не наблюдать за ними и не использовать их в целях своих исследований. Это ей далось легко, ибо Зигмунд не считал возможным анализировать поведение детей. Он вообще сомневался, сможет ли даже многоопытный наблюдатель составить себе представление о том, что происходит в детском уме.

Затем положение драматическим образом изменилось. В состав группы, собиравшейся по средам, входил его друг, тридцатитрехлетний доктор Макс Граф, юрист с университетским образованием и музыковед. Сын издателя и владельца типографии, он выпускал «Нойес Винер Журналь», много писал в венских газетах на музыкальные темы, занимал пост профессора–музыковеда в консерватории и изредка приглашал Зигмунда и Марту к себе на концерты. Он был приятным, сентиментальным, но не замкнутым человеком.

Граф носил очки в роговой оправе, и его коротко подстриженные баки почти касались оправы; у него были узкие брови и небольшая ямочка на подбородке. Ему нравились костюмы в мелкую клеточку, чтобы отличаться от венских дельцов, а также показывать окружающим, что хотя он не живет непосредственно в мире искусства, но по меньшей мере с ним соприкасается. Его увлекал философский дух дискуссий в группе.

У Макса Графа была приветливая жена, приходившая с ним к Фрейдам на чашку кофе. Она прочитала несколько книг Зигмунда и с нетерпением слушала рассказы мужа об обсуждениях, проходивших по средам. Их сын Ганс, четырех с половиной лет, смышленый мальчишка, был взвинченным и подавленным, боялся выходить на улицу из–за опасений, что его может укусить лошадь. Он отказывался от прогулок с няней и с отцом. Его никогда не кусала лошадь, и единственный случай, связанный с лошадьми, имел место во время прогулки с матерью. Он увидел, как упала лошадь конки и билась на мостовой, словно умирающая. Это, очевидно, и стало причиной нервного расстройства.

Ганс страдал также навязчивой мыслью, что у каждого живого существа есть «делатель малышей». Когда он приходил в зоопарк, то его внимание привлекало именно это. Он постоянно спрашивал мать, есть ли у животных пенис, или делатель малышей. Ганс называл вымя коровы пенисом и не понимал, как из него вытекает молоко. Когда ему исполнилось три с половиной года и родилась его сестренка Ганна, он старался присутствовать при ее купании, чтобы найти у нее делателя малышей.

Зигмунд сказал Максу Графу, что Ганс «озабочен загадкой, откуда появляются дети», которая, вероятно, является первым вопросом, пробуждающим умственные способности ребенка.

Ганс часто плакал, когда рядом не было матери. Он хотел, чтобы она ласкала его; иногда вечерами или ранним утром он приходил к матери в спальню и говорил ей, что боится потерять ее; сентиментальная мать брала его к себе в постель. Отец и мать старались отвадить мальчика от привычки трогать собственный пенис. Когда мать впервые увидела его за этим занятием, она допустила, по мнению Зигмунда, ошибку: сказала, что если он будет трогать пенис, то его отрежут. Это породило страх перед кастрацией, который и стал причиной его взвинченности. Макс доверительно сказал Зигмунду, когда невроз мальчика достиг высшего предела:

– Думаю, что его пугает большой пенис, такой, как я могу себе представить, встречается лишь у жеребцов на улицах Вены. Не подсказывает ли вам это что–нибудь, профессор?

– Да, Макс, но первое, о чем я думаю, что следует сказать ему по поводу страхов быть укушенным: это глупость, он просто подменяет одно другим. На деле же он хочет, чтобы мать брала его к себе в постель и ласкала.

Отец Ганса доходчиво объяснил мальчику разницу между мужчиной и женщиной. На какое–то время это, казалось, умерило взвинченность Ганса, но он буквально дрожал от страха, когда нужно было выйти на улицу. Граф попросил Зигмунда заняться лечением: фобия могла нанести серьезный ущерб психическому и физическому здоровью мальчика.

Зигмунд сделал смелый шаг, исход которого он не мог предсказать; такой шаг был возможен лишь с родителями, имеющими представление о психоанализе. Он посоветовал Максу Графу и его жене рассказать Гансу исподволь и осторожно об эдиповом комплексе и объяснить, что потребность Ганса в материнской ласке столь же нормальная, как и желание заменить отца.

Ганс слушал внимательно, казалось, понимал многое из сказанного. Хотя ему было всего пять лет, он оказался способным перейти в своей фантазии к представлению, что он может сохранить мать, не теряя отца. Зигмунд понял это на основании диалога, записанного Максом Графом.

«30 апреля. Заметив Ганса играющим с воображаемыми детьми, я сказал ему:

– Здорово. Твои дети живы? Ты хорошо знаешь, что мальчик не может родить ребенка.

Ганс. Знаю. Раньше я был их мамой, а теперь я их папа.

Я. А кто мама детей?

Ганс. Как кто? Мама, а ты их дедушка.

Я. Тогда тебе хочется стать таким же большим, как я, жениться на маме, а затем хотелось бы, чтобы у нее были дети.

Ганс. Да, желал бы, чтобы было так…»

После этого страхи Ганса прекратились. Он уже не говорил, что его могут укусить лошади, не спрашивал о «делателях малышей» или откуда появляются дети. Он свободно выходил на улицу. Его отец сообщил Зигмунду, что мальчик хорошо кушает и спит, что признаки фобии исчезли. В ответе Зигмунда сочетались удивление и гордость:

– Наш маленький Эдип нашел лучшее решение, чем предлагалось судьбой. Вместо того чтобы устранить отца, он даровал вам то же самое счастье, какое хотел иметь сам, Он обратил вас в деда и оказался достаточно щедрым, чтобы позволить вам жениться на его собственной матери. В его уме это было наилучшим решением.

8

После летней жары Зигмунд почувствовал себя изнуренным месяцами напряженной работы, писания, возни с издателями. Он и Марта решили изменить свои планы: вместо поисков виллы побродить по Каринтии и Далмации, останавливаясь в подвернувшихся гостиницах. Они облюбовали приятное местечко в Санта Кристине, купались в озере, поднимались в горы, собирали горечавку. Зигмунд подцепил инфлюэнцу, оказавшуюся весьма прилипчивой. В начале сентября они перебрались к озеру Оссиакер. Зигмунд имел намерение съездить на Сицилию, посмотреть тамошние римские развалины, но затем решил, что не стоит рисковать здоровьем, когда, как сообщали, дует сирокко, иссушая Палермо и Сиракузы. Ему доставляло удовольствие сочинять письма Карлу Юнгу, тратившему большую часть своего времени на защиту Зигмунда Фрейда и его исследований. Ради собственного спокойствия он уверял себя, что Юнг является более подходящим пропагандистом, поскольку публика нашла нечто чуждое в личности профессора Фрейда и его идеях. Он писал Юнгу:

«Вам открыты все сердца… Люди не хотят, чтобы их просвещали. Поэтому в настоящее время они не могут понять простейших вещей. Когда они станут готовы к этому, то вы увидите, что они способны понять самые сложные идеи. До наступления такого времени остается лишь одно – продолжать работать и как можно меньше спорить… Любой молодой, свежий ум, способный мыслить, – на нашей стороне».

К середине сентября, почувствовав себя бодрее, он решил провести неделю–другую в Риме, обдумать спокойно и не торопясь проблемы, с которыми придется столкнуться в предстоящем рабочем году. Марта заберет детей до конца сентября в Тальхоф. Тетушка Минна была нездорова и находилась некоторое время под наблюдением врачей в Меране. По мнению семьи, несколько дней во Флоренции восстановят увядающее состояние ее духа. С помощью телеграмм условились, что тетушка Минна встретит Зигмунда во Франценфесте. Во Флоренции Зигмунд показал ей фрески Беноццо Гоццоли в часовне Медичи, а на следующий день они съездили в Фьезоле, чтобы полюбоваться превосходным видом на Флоренцию. После ланча на открытой террасе, нависшей над Арно, они осмотрели этрусские скульптуры и стены, которые выстояли под напором вторгшихся римских армий, пытавшихся их разрушить, а затем проехали вдоль холмов в Сеттиньяно, на родину Микеланджело.

Минна вернулась поездом в Меран. Зигмунд купил инкрустированную шкатулку и небольшую тосканскую рамку для зеркала, которые он послал Марте, затем сел на поезд в Орвьето, где имел возможность вновь осмотреть монументальные фрески Синьорелли в Дуомо. Фрески он помнил хорошо, но на память не приходило имя художника. Это побудило его разработать диаграммный подход в вопросе о симптоматичных провалах в памяти или языке.

В Риме в гостинице «Милано», где он останавливался когда–то с братом Александром, ему удалось снять ту же самую комнату. Он провел день в Вилла–Боргезе, осмотрел замок и музей, где восхищался картиной Тициана «Священная и нечестивая любовь». Парк напомнил ему Шёнбрунн с бродящими ланями и фазанами. Следующий день он провел в термах Диоклетиана, превращенных Микеланджело в церковь Санта Мария дельи Анджели, и в монастыре, к тыльной части которого примыкал Национальный музей, где находились нравившиеся ему греческие скульптуры. Он обошел лавки антикваров, купил мраморные чаши, тосканского воина и статуэтку Будды. Вечера он проводил на площади Колонна. В чистом небе висела полная луна, играл военный оркестр, горели фонари, и в отблеске их света вывески сливались с деревьями висячих садов на крыше дома по другую сторону площади. Ему нравилось бродить среди толпы, замечая, что даже некрасивые римлянки прелестны, наблюдать газетных разносчиков, врывавшихся на площадь каждый час с новым срочным выпуском, наподобие газетчиков в Париже; а затем около восьми часов он усаживался в плетеное кресло перед кондитерской лавкой, заказывал десерт и холодный напиток и сидел там до возвращения в гостиницу. Он писал Марте: «Как жаль, что нельзя жить здесь всегда!»

Он посещал христианские и еврейские катакомбы, однажды оказался запертым в подвале, когда женщина–гид забыла взять ключи. Но это был единственный неприятный момент. В остальном его ум напряженно работал, принимая решения, к которым он продвигался месяцами. Сейчас, когда Карл Юнг основал в Цюрихе официальную группу под названием «Фрейдовская ассоциация», пришло время перестроить свою собственную группу и уточнить ее цель. Группа существовала уже пять лет и служила центром распространения знаний. Тем не менее, на ее счету было слишком мало публикаций, хотя в нее входило более двадцати участников. Причина была очевидной: научные журналы Центральной Европы относились враждебно к психоанализу. Даже у занимавших нейтральную позицию не находилось места для такой молодой и спорной науки. Пришло время, решил он, переходя площадь Венеции, основать собственный журнал. Он послал Юнгу письмо с предложением, чтобы такой ежегодный сборник был составлен и отдан в печать как можно скорее.

Группа, встречающаяся по вечерам в среду, должна превратиться в официальную организацию под названием «Венское психоаналитическое общество». Они выберут должностных лиц, уплатят налоги, финансируют издание годового сборника и других книг, написанных членами группы. В скором времени они смогут учредить собственную библиотеку, арендуют залы для публичных лекций и станут неотъемлемой частью немецкоговорящего научного мира. Поскольку неврологи и психологи посвящают значительную часть времени на конгрессах нападкам на фрейдистские теории, то почему бы фрейдистам не провести собственный конгресс, на котором можно огласить ряд докладов, основанных на конкретных случаях, и таким образом привести документальные доказательства?

Почему не заявить о себе?

Книга тринадцатая: Сплочение

1

Первого октября, когда начался новый медицинский год, перед Зигмундом Фрейдом предстал способный адвокат по фамилии Лертцинг, в руки которого попала «Психопатология обыденной жизни». После шести лет глубокого эмоционального расстройства, в течение которых ни один врач не помог ему, Лертцинг решил, что нашел, наконец, специалиста, понимающего, как работает ум человека. Он страдал навязчивым неврозом и, хотя обладал большим опытом в торговом праве, лишь недавно сумел сдать экзамены по уголовному праву. Болезнь препятствовала учебе и работе.

Лертцинг был высокоинтеллектуальным человеком и имел солидное академическое образование. Насколько силен дисциплинированный ум, чтобы преодолеть фантазию и заблуждения? Может ли упорная тренировка, которая помогла ему стать адвокатом, преодолеть невроз, завладевший его подсознанием и нанесший ему удар?

Адвокат Лертцинг был высоким, худым человеком со светлым лицом, голубыми глазами и нервными жестами. Уже в первых фразах он признался Зигмунду, что основой его недомогания является постоянный страх за двух наиболее дорогих в его жизни людей – отца и молодую женщину, которую он любит уже десять лет. Когда он брился, ему приходилось бороться с навязчивым импульсом перерезать себе горло. Сообщив такую информацию, Лертцинг принялся рассказывать историю своей интимной жизни: он не занимался рукоблудием, за исключением периода между шестнадцатью и семнадцатью годами; до двадцати шести лет не имел половых сношений; его огорчало отсутствие возможности их иметь, поскольку он испытывал физическое отвращение к проституткам. Когда Зигмунд спросил его при первом сеансе, почему он делает такой сильный акцент на интимной жизни, Лертцинг ответил:

– Профессор Фрейд, я знаком с вашей теорией, но никогда не связывал вашу сексуальную теорию и свое недомогание, пока не прочитал вашу книгу.

Лертцинг утверждал, что сексуальное чувство пробудилось у него в возрасте между четырьмя и пятью годами и было связано с привлекательной молодой гувернанткой, которую он назвал по фамилии – фрейлейн Петер. Зигмунд взял на заметку, что фамилия звучала как мужское имя. В тот памятный полдень фрейлейн Петер лежала на софе и читала. Мальчик спросил, может ли он пощупать под юбкой. Она согласилась при условии, что это останется тайной. Лертцинг рассказал, как он погладил руками нижнюю часть ее тела и ее гениталии, форма которых показалась ему странной. У него возникло неодолимое желание увидеть обнаженные женские формы, и он стал подглядывать. Довольно длительное время ему разрешали ложиться в постель с фрейлейн Петер. Вполне естественно, у него появилась болезненная эрекция, и он пожаловался об этом матери.

Он не помнил ответа матери, но с этого момента у него возникла навязчивая мысль, что родителям известны все его желания. Затем добавился страх, что он разглашает свои думы, не замечая того. В то время он больше всего боялся смерти отца. Только несколькими неделями позднее Зигмунд узнал от Лертцинга, что его отец уже давно умер.

Болезнь Лертцинга вылилась в кризис на военных сборах прошлым летом, в которых он участвовал как офицер. Во время дневного марша Лертцинг потерял очки. Хотя он знал, что мог бы их найти, остановив свое подразделение, но решил этого не делать. На привале он отдыхал с двумя офицерами, один из них был капитаном, которого Лертцинг боялся, Потому что этому офицеру доставляла удовольствие жестокость. Капитан рассказал Лертцингу о зверском наказании заключенных…

Пациент вскочил с софы, умоляя не спрашивать, в чем заключалось наказание. Он нервно шагал по комнате, его голубые глаза вылезли из орбит и увлажнились. Зигмунд напомнил ему, что преодоление сопротивления – важная часть лечения и, поскольку Лертцинг сам затронул вопрос о наказании, он должен продолжить рассказ. Побледневший и обезумевший Лертцинг выпалил:

– Преступник был связан… К его заду приложили горшок… В горшок запихнули несколько крыс… И они… прогрызли…

Он упал на софу и не мог продолжать. Зигмунд подсказал:

– Задний проход. Лертцинг прошептал: – Да.

Зигмунд заметил, что лицо Лертцинга выражало одновременно и страх и удовольствие. Через некоторое время он добавил:

– В этот момент мне на ум пришла идея, что такое случилось с дорогими мне людьми.

Ими оказались его отец, который в фантазии Лертцинга был все еще живым, и его невеста. Единственным способом избавления от навязчивой картины крыс, вгрызающихся в задний проход отца и невесты, было трясти головой, повторяя при этом:

– Вот выдумал!

Невроз одержимости Лертцинга принял затем новый поворот: капитан, которого он боялся как жестокого человека, занял место отца. Когда в почтовое отделение около военной базы пришла посылка с очками, капитан принес ее Лертцингу, сказав, что их общий друг лейтенант Наль заплатил почте 3 кроны и 80 грошей. Лертцинг внушил себе: «Ты должен вернуть деньги лейтенанту Налю».