Страсти ума, или Жизнь Фрейда

– Терапия заключается прежде всего в усилении определенных психических зон за счет психической тренировки. У страдающего истерией во время лечения происходит усиление психики. Пациент поражает нас своими идеями и выявлением связей, порой удивляющих врача. Во время и после лечения он овладевает материалом, который до этого был ему совершенно чужд. По мере прогресса в понимании пациент достигает умиротворенности ума, столь ему необходимой. Из безвольного заложника обстоятельств он превращается в сознательного творца своей судьбы.

Вошла горничная с кофе и печеньем. Во время перерыва Макс Эйтингон рассказал о словесной ассоциации, о том, как доктор Юнг применил хронометр для измерения и фиксации времени, нужного пациенту для ответа на заданное слово, и как по этому времени врач может судить о глубине и серьезности подавления. Затем в момент общего молчания он повернулся к Зигмунду:

– Про… профессор Фр… Фрейд, не скажете… что вы… вы думаете?

Зигмунд улыбнулся и сказал:

– Ах, я не намерен отмалчиваться! За этим столом каждый выступает по очереди. Я как раз размышлял на манер стареющего профессора, как можно вкратце обобщить изложенное сегодня. Итак, попытаюсь. Сексуальный компонент психической жизни влияет сильнее других факторов на причины неврозов. Через сексуальность устанавливается глубинная связь психики с организмом. Невротик болен в той мере, в какой страдает. Терапия неэффективна там, где нет страдания. Быть может, все мы в той или иной мере невротики. Болен ли индивид, определяется практическими соображениями. Действительное различие между легким заболеванием и серьезной болезнью заключается лишь в локализации, топографии симптома. Если энергия патологического элемента проявляет себя в незначительных отклонениях, человек «здоров». Но если она нарушает необходимые для жизни функции, тогда человек болен. Болезнь развивается в количественном отношении. Что же касается вопроса, какой невроз выберет болезнь, то тут наши знания малы.

4

Книга «Остроумие и его отношение к бессознательному» пользовалась значительным вниманием, потому что в ней раскрывалась особая сторона подсознания. Это не было оригинальной областью исследования. Такие философы, как Липпс, Фишер и Вишер, составили гроссбухи, где описывались классификация и природа комического, однако эти книги, как и восемьдесят томов о снах, опубликованных до «Толкования сновидений», послужили для Зигмунда лишь отправной точкой. Он расчленил шутки и остроты на различные составные части в главах «Механизм удовольствия и психогенез остроумия», «Мотивы остроумия», «Остроумие как социальный процесс», «Отношение остроумия к сновидению и к бессознательному» и пришел к заключению, что остроумие не ограничивается задачей вызвать смех. Наиболее часто оно вызывается подсознанием со специальными мотивами: ревность, злоба, желание унизить, отторгнуть или просто причинить боль. Весьма редка хорошая шутка – та самая, которая помогает всем и у всех вызывает смех.

Он определил, что два главных подраздела относятся к враждебным шуткам, служащим цели нападения или самозащиты, и к непристойным шуткам, позволяющим удовлетворить инстинкт похоти. Он заметил: «Человек, смеющийся над услышанной им непристойностью, смеется, как если бы он был зрителем акта сексуальной агрессии… Непристойность подобна разоблачению лица, в чей адрес она направлена».

Особенно популярны остроты на тему об экскрементах. В детстве не различают, что относится к сексу, а что – к экскрементам, поэтому шутки, относящиеся к экскрементам, – это возврат к удовольствиям детства.

Чтобы проиллюстрировать употребление острот как исполнение желаний, он воспользовался рассказом Гейне о распространителе лотерейных билетов, который сказал: «И как Бог свят, господин доктор, я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обращался со мной, как со своей ровней, совершенно фамильярно».

В своей собственной коллекции Зигмунд нашел примеры употребления шутки в качестве социального оружия или средства мщения. Промывая косточки другу, один человек сказал о нем:

«Тщеславие – одна из его четырех ахиллесовых пят». Другой комментировал: «Я выехал с Чарли те–а–бет (Он глупый осел)». Оппонент заметил о молодом политике: «У него великая будущность позади себя».

Карл Краус писал о знакомом журналисте: «Он едет в одно балканское государство на Ориентерпрессцуг», что на немецком языке звучало как комбинация Восточного экспресса с шантажом. Молодой холостяк, весело поживший за рубежом, возвратился в Вену с обручальным кольцом. «Как?! – воскликнул его приятель. – Разве вы женаты?» – «Да, – был ответ, – венчально, но это так».

Для Зигмунда шутки имели нечто общее со сновидениями: и те и другие содержали как явное или открытое значение, так и скрытую цель. Он вспомнил шутку клинической школы: «Когда молодого пациента спрашивали, занимался ли он рукоблудием, то ответ был всегда таким: «Блудят руки, а я нет».

Большое число шуток высмеивает супружество.

«Врач, вызванный для обследования больной, отвел мужа в сторону и сказал: «Эта женщина мне не нравится». Муж ответил: «Она уже давно мне не нравится».

«Сводня спросил: «Чего вы хотите от невесты?» – «Она должна быть красивой, богатой и образованной». – «Отлично, – сказал сводня, – но это три брака».

Юмор редко не имеет мотивов; он возмещает то, чего нет в серьезных отношениях, таких, как подвластность гражданина правительству. В подобном случае сатира допускает самую едкую критику: колючки прикрываются легкой вуалью. Эта же сатира служит задаче выражения общественных суждений.

«Глухой пришел к врачу, и тот поставил диагноз, что причина потери слуха в чрезмерном увлечении пациента алкоголем. Он посоветовал не пить, и больной обещал следовать рекомендации. Через некоторое время врач встретил пациента на улице и громко спросил, как тот себя чувствует. «Вам не нужно так кричать, доктор. Я отказался от пьянства и опять слышу хорошо». Немного погодя они вновь встретились. Врач спросил обычным голосом о состоянии его здоровья, но заметил, что его не понимают. «Мне кажется, что вы опять пьете водку, – закричал врач, – и поэтому опять не слышите». – «Быть может, вы правы, – ответил мужчина, – я опять начал пить водку и хочу подтвердить вам, что, покуда я не пил, я слышал, но все, что я слышал, было не так хорошо, как водка».

«Говорят, что Гейне, лежа на смертном одре, богохульно пошутил. Когда близкий ему священник напомнил ему, что Бог милостив, и выразил надежду, что он простит его грехи, Гейне якобы ответил: «Конечно, он простит меня, это же его ремесло».

В годы изоляции Зигмунд увлекся собиранием еврейских шуток, которые столетиями помогали поддерживать народный характер, высмеивая недостатки и в то же время утонченно утверждая его достоинства. Он использовал многие из них в главе «Тенденция остроумия»: «Невыгодно быть богатым евреем. Нищета других мешает наслаждаться собственным счастьем».

Другая шутка отражала отношения между бедным и богатым евреями, поскольку Тора предписывает заботиться о бедном и относиться к нему как к равному.

«Проситель, приходивший в гости по воскресеньям в один и тот же дом, появился однажды в сопровождении неизвестного молодого человека, который тоже намеревался сесть за стол. «Кто это?» – спросил хозяин. «Он мой зять с прошлой недели, – был ответ, – я обещал содержать его в течение первого года».

«Проситель обратился к барону за деньгами для поездки в Остенде, поскольку врач рекомендовал ему морские ванны для поправки. Барон считал Остенде дорогим курортом и высказал мнение, что дешевый будет не менее хорош. Проситель отверг, однако, предложение, сказав: «Господин барон, для моего здоровья нет ничего, что было бы дорого».

Он обращал внимание на фасад, за которым внешне бессмысленные шутки скрывают свое содержание, на жесткость насмешки, которая может содержаться в комических рассказах. Шутка, остроумное замечание или ответ могут вывести наружу подавленные чувства, бурлящие в глубине ума недели, а возможно, и месяцы. Они часто вылетают, потрясая слушателя и выступая как откровение и облегчение для того, чье подлинное состояние ума они выражают. Шекспир сказал в «Бесплодных усилиях любви»:

Успех острот нимало не зависит

От языка, слагающего их:

Он весь в ушах того, кто их внимает.

Ах, но удовольствие, которое получает рассказчик от высвобождения накопленной психической энергии, позволяет ему громко смеяться над преходящим триумфом!

Читатели книги «Остроумие и его отношение к бессознательному» соглашались с обоснованностью доводов Зигмунда Фрейда, ведь они либо были стороной, страдающей от юмора других, либо сами высказывали затаившееся в их подсознании. Если его теория сексуальной этиологии невроза не имела успеха, не считая появления нескольких последователей, то этой книгой он начал убеждать в том, что существует подсознание, влияющее на характер и на ход жизни. Некоторые его коллеги – Зигмунд узнал об этом благодаря переписке, особенно с Карлом Юнгом, – считали, что он может удовлетвориться достигнутым и что исследование подсознания вселяет больше надежд на разрешение проблем нормальной и болезненной психики, чем психоанализ.

Но он не был доволен: ему словно предлагали быть машинистом поезда, пересекающего шестнадцать виадуков и проходящего через семнадцать туннелей к Земмерингу на одном рельсе. Поезд может двигаться лишь по двум рельсам, не говоря уже о том, что надо подниматься в гору. Сексуальная этиология неврозов была не только вторым рельсом, но и вторым локомотивом, способным вытянуть человека на вершину самопознания, тогда как раньше он ползал внизу, в лесной чащобе.

«Три очерка к введению в теорию сексуальности», почти одновременно изданные Дойтике, родились не под столь счастливой звездой, да Зигмунд и не ожидал такого, поскольку эти три очерка касались «сексуальных отклонений», «инфантильной сексуальности» и «преобразований при половом созревании». Последний очерк он начал с научного заградительного огня, способного вызвать на него артиллерийский залп противника.

«С наступлением половой зрелости начинаются изменения, которым предстоит перевести инфантильную сексуальную жизнь в ее окончательные нормальные формы. Сексуальное влечение [человека] до этого было преимущественно автоэротично, теперь оно находит сексуальный объект. До того его действия исходили из отдельных влечений и эрогенных зон, не зависевших друг от друга и искавших определенное наслаждение как единственную сексуальную цель. Теперь дается новая сексуальная цель, для достижения которой действуют совместно все частичные влечения, между тем как эрогенные зоны подчиняются примату генитальной зоны».

Его оппонентам все труднее становилось искать новые доводы против его сексуальной «ереси», но неврологи и психиатры, разъезжавшие по Европе с конгресса на конгресс, не оставляли надежды расправиться с ним. Его обвиняли в том, что он проповедует психиатрию выживших из ума старух, некую форму мистицизма и театральности, заимствованную у Антона Месмера. Работы Фрейда ни один психиатр не мог читать без чувства ужаса.

– Чему тут удивляться! – воскликнул возбужденный Вильгельм Штекель, ужинавший у Фрейдов, а сейчас в верхнем кабинете Зигмунда перелистывавший экземпляр книги, купленной им в полдень в лавке Дойтике. – В ней вы провозглашаете намерение разрушить привычные представления о нашей природе. Послушайте, что вы пишете вот здесь: «Общепринятый взгляд содержит определенные представления о природе и свойствах полового влечения. В детстве его будто бы нет, оно появляется приблизительно во время и в связи с процессом созревания, в период возмужалости, выражается проявлениями непреодолимой притягательности, которую один пол оказывает на другой, и цель его состоит в половом соединении или, по крайней мере, в таких действиях, которые находятся на пути к нему.

Но у нас имеется основание видеть в этих данных неправильное отражение действительности; если присмотреться к ним ближе, то они оказываются полными ошибок, неточностей и поверхностных заключений».

Штекель захохотал. Зигмунд взял сигарный нож, прикрепленный к золотой цепочке от часов, обрезал конец сигары.

– Чем ближе вы режете к кости, именуемой инстинктом, – воскликнул Штекель, – тем громче вопит пациент; им в данном случае является ваш приятель невролог или психиатр, оперируемый вами без анестезии. Недостойно и не по–рыцарски с вашей стороны расстраивать безопасный, удобный образ мышления. Пусть существует широкий набор неврозов, которые они не в состоянии ослабить, не говоря уже об излечении; это лишь невезение пациентов. Вы же осмеливаетесь заявить им, что открыли дверь в мир новых знаний, в который придется войти голыми ногами по горящим углям. Они прикуют вас к горной скале, как Зевс приковал Прометея за то, что он дал человечеству огонь.

Зигмунд слегка улыбнулся.

– Вильгельм, у меня и так болит бок! – Приходя в хорошее настроение, он добавил: – Успокойся, это лучше, чем забвение. Таков уж обычай – яростно нападать на того, кого боятся больше всех.

5

В начале марта, в воскресенье, в десять часов утра, Карл Юнг нажал кнопку звонка у квартиры Фрейдов. Горничная ввела его в кабинет Зигмунда. Они стояли, уставясь друг на друга, ибо давно ждали этой встречи. В тот миг, когда они тепло, с восхищением и удовольствием пожали друг другу руки, Зигмунд успел запомнить облик Карла Юнга, охваченного ожиданием.

Юнг был крупным, высоким, с широкими плечами и мощной грудью, с сильными узловатыми руками каменщика времен Ренессанса; крупной была также его голова с коротко подстриженными волосами и усами, очки не скрывали умных подвижных глаз – словом, это была личность, излучавшая силу и жизненность, как бы раздвигавшая уставленные книгами стены кабинета Зигмунда и делавшая его намного более просторным. Когда они пожимали друг другу руки, у Зигмунда было ощущение, будто они давнишние друзья: «Он подобен горному пику, подтягивающему вверх все вокруг себя».

Тридцатидвухлетний Карл Юнг вышел из семьи священника; с материнской стороны в роду насчитывалось шесть священников, у отца–священника двое дядьев также были служителями церкви. Сначала Юнг уселся в глубокое кресло, предложенное Зигмундом, затем вскочил и принялся ходить, соразмеряя большие шаги с радостно вылетавшими фразами. У него был высокий, но не резкий голос.

– Уважаемый профессор, я ждал этого момента несколько лет. Без вашей работы я никогда бы не нашел ключ к моей собственной. Мы применяем в Цюрихе фрейдистский психоанализ с обнадеживающими результатами. Я привез вам описание этих случаев, что представляется мне более ценным подарком, чем рубины, поскольку они подтверждают, что вы осветили небо науки новым солнцем подсознания. До исследования вами подсознания мы блуждали в темной пещере, не представляя себе человеческих мотиваций или характера. Здесь такое же различие, как между нашими предками, жившими в лесах и использовавшими дубины в качестве орудия существования, и теми, кто вышел на открытое солнце, чтобы сеять и пахать. Мы не можем вернуться к примитивной стадии. Вы смотрели на тот же самый материал, который был со времен Гиппократа перед глазами тысяч врачей, и только вам удалось пробиться к истине. Вы доказали, что человек – это существо, которое не может само судить себя, но подвластно суждению других. Патологические варианты так называемой нормальности волновали меня, потому что они предоставляли искомую возможность вообще заглянуть в психику. Вы точно соблюли указание Шарко: вы стали нашим самым крупным ясновидцем в психике.

Зигмунду была настолько непривычна такая похвала, что он побледнел.

– Я применял ваши терапевтические методы для лечения неврозов, – продолжал Юнг, – иногда с частичным успехом, иногда безуспешно, но терапия – лишь часть вашего вклада, и, возможно, не самая важная; ваши открытия в толковании и оценке антропологии, искусства, цивилизации оставят неизгладимый отпечаток на лице западного мира. Слепого заставили прозреть. Ваша работа позволяет человеку понять самого себя в свете внутреннего развития, и не только собственного, но и предков в немыслимые, как вы говорите, времена, в тот туманный период, когда человек стал человеком.

Карл Юнг раздвинул занавеси на окне и уставился на здание Экспортной академии на противоположной стороне улицы. Успокоившись, он повернулся к Зигмунду с энергичной улыбкой.

– По природе я еретик. Это одна из причин, почему ваши еретические взгляды меня привлекли.

Зигмунд ответил, смеясь:

– Ересь одного поколения становится правоверием для другого.

– Позвольте рассказать о первом случае, когда я применил психоаналитический метод, – сказал Юнг. – В госпиталь приняли женщину, страдавшую меланхолией. Диагноз – преждевременное слабоумие. Мне же показалось, что у нее обычная депрессия. Я применил свой метод словесной ассоциации, а затем обсудил с ней ее сновидения. Она была влюблена в сына богатого промышленника, полагая, что красива и имеет шанс. Но молодой человек не обращал на нее внимания, и она вышла замуж за другого претендента, завела двух детей, а через пять лет узнала, что первый молодой человек проявлял к ней интерес. У нее появилась депрессия, она позволила дочке–малолетке сосать губку в ванне с грязной водой, и это кончилось печальным исходом. После этого она попала в госпиталь, и я занялся ею. До этого момента ее пичкали наркотиками от бессонницы и оберегали от самоубийства. Применяя ваши методы, я понял, что она подавляет желание расторгнуть супружество, изгнать детей из памяти. Она обвиняла себя в убийстве девочки и была готова умереть. Мог ли я назвать, что ее мучило? Я не мог спросить своих коллег, ибо они отговорили бы меня. Однако вы предоставили метод; как я мог позволить ей в этих условиях умереть? Ныне она вернулась домой, не свободная от моральной ответственности за смерть дочери, но старающаяся возместить потерю для остальной семьи…

Зигмунд откинулся в кресле, с глубоким чувством удовлетворения наблюдая за тем, как Юнг кружил по комнате со словами, мыслями, сновидениями детства, рассказами о годах работы, которые привели его по ухабистой дороге психиатрии к психоанализу Зигмунда Фрейда. Его высокий голос был наполнен страстью к «новой эре», его кипучий ум выплескивал различные соображения, накопленные за многие годы.

– У меня скрытный характер, унаследованный от матери; он связан с даром, не всегда приятным, видеть людей и вещи такими, какие они есть. Меня могут обмануть, когда я не хочу признать что–то, и все же в глубине души я знаю достаточно хорошо, как обстоят дела.

Вы смотрите на мои руки. Да, я люблю работать руками. Всю жизнь я занимался резьбой по дереву. Теперь переключаюсь на камень. Я хочу иметь дело с более жестким, более достойным соперником. В саду моих родителей есть старая стена. Перед стеной на склоне выдается камень, я назвал его «мой камень». Часто, когда я один, я сижу на нем, но после ряда лет начинаю раздумывать: «Сижу ли я на камне или же камень сидит на мне?»

Уважаемый профессор, буду честен с вами, как старался быть в письмах. Я не могу согласиться полностью с сексуальной этиологией неврозов. Знаю, вы понимаете, ибо писали мне в октябре, что давно подозревали по моим письмам, что я не могу полностью согласиться с вами, когда речь идет о сексуальности. Вы помните, в конце года я признался, что мое образование, окружение и научные посылки отличны от ваших. Я просил вас не верить, что хочу отличиться, делая акцент на расхождении во взглядах. Вы высказали мысль, что со временем я буду ближе к вам, чем сейчас. Это крайне желательно! Но вспомните, что я писал вам из Цюриха в декабре, обращаясь с просьбой о встрече: «Когда мы пишем, выступаем и пропагандируем психоанализ, не считаете ли вы более разумным не выдвигать на передний план вопрос о терапии? Ведь вы достигли значительных и весомых результатов – даже при моем скромном начале я оказал больным существенную помощь, – создали совершенно новую революционную науку, которую мы сможем применить во всех областях человеческой деятельности. Зачем в таком случае рисковать репутацией и достоинствами психоанализа, чье конечное значение в тысячу раз шире, чем терапия, доверяя его врачам, которые пришли в психотерапию только потому, что считают ее легким занятием, и могут повредить нашему движению, не зная нашей методики. Не лучше ли в наших публичных выступлениях умерить претензии на целительную силу психотерапии, пока мы сами не подготовим группу врачей, которые овладеют фрейдистским анализом?»

Зигмунд выбрал сигару, задумчиво раскурил ее. Не просят ли его вновь быть машинистом поезда, у которого колеса только с одной стороны? Он писал уже Карлу Юнгу в декабре: «Я… постарался в своих работах не утверждать, будто наш метод действует лучше, чем другие». Зигмунд вспомнил, что ему известно о Карле Юнге: родился в Кессвиле, в Швейцарии, в семье пастора небольшого прихода, бедного, как церковная мышь. Он не желал заниматься теологией, но был вынужден пойти в эту область после смерти отца, ибо его тетка давала деньги только на теологическое обучение, и ни на что иное. Карл Юнг уехал в Базель, в гимназию, затем в Цюрих – интеллектуальную столицу Швейцарии – для изучения медицины в память деда. Он заинтересовался психиатрией не сразу; до завершения учебы ему надлежало прочитать книгу, Крафт–Эбинга «Психиатрия». Считая ее скучной, он отложил книгу напоследок… чтобы убедиться, что Крафт–Эбинг открыл мир более интересный, чем все изученное по внутренним болезням. После окончания университета Юнг работал под руководством профессора Ойгена Блейлера в университетском санатории, проводил психологические эксперименты с новой методикой «проверки ассоциацией», обнажившей скрытое в сознании пациента. Автор двух книг, он оставался бедным молодым человеком, когда влюбился в очаровательную дочь богатого промышленника Раушенбаха. Он полагал, что у него нет шансов, но Эмма Раушенбах и ее родители оценили прекрасный ум, характер и настойчивость красивого рассудительного молодого врача и приняли его в семью. Юнг и Эмма поженились в 1903 году и жили в бунгало на территории госпиталя Бургхёльцли. Эмма Юнг обладала значительным состоянием, завещанным ей дедом, но молодая чета жила за счет скромного жалованья ассистента профессора Блейлера, той самой должности, которой добивался двадцать пять лет назад Зигмунд у профессора Брюкке, собираясь жениться на Марте Бернейс.

Карл Юнг не был навязчивым, по мнению Зигмунда, несмотря на то, что благодаря своим талантам выделялся среди простых смертных. В течение трех часов слова сыпались из Юнга как из рога изобилия, и Зигмунд ни разу не прервал его. Юнг говорил о себе только там, где было нужно показать долгий, временами сложный путь, который привел его к Зигмунду. Он хотел, чтобы профессор Фрейд знал о его сновидениях и через них оценил подсознание Карла Юнга.

Юнг описал один сон: он идет навстречу сильному ветру с огоньком в руке. Обернувшись, он увидел, что за ним следует огромная темная фигура. Однако он не забыл, что должен сохранить огонь. Когда Юнг проснулся, то понял, что темная фигура была «моей тенью в окружающем тумане, отброшенной огоньком в моих руках. Я осознал также, что огонек – это мое сознание».

Юнг хорошо знал зоологию, палеонтологию, геологию, а также гуманитарные дисциплины, включая греко–римскую, египетскую археологию и археологию более ранних периодов, привлекавшую Зигмунда. В его подходе к работе и открытиям чувствовалось убеждение в том, что они вручены ему судьбой и он должен ей подчиниться. Зигмунд ясно видел, что Карл Юнг стремился отдать работе всю жизнь, у него отсутствовала тяга к славе или богатству. Он обладал здоровым чувством юмора, любил пошутить и заставить других рассмеяться; большую часть шуток и острот он направлял против самого себя.

– Должен рассказать о моем самом блестящем успехе! Произошло это с пожилой женщиной, буквально сотканной из неврозов. Она слышала голоса, исходившие из сосков каждой груди. Я испробовал все терапевтические средства, указанные в ваших книгах, а также те, которые вы еще не изобрели. Ничего не действовало! После нескольких месяцев я бросил ей: «Что же мне с вами делать?» – «О, знаю, господин профессор, – вежливо ответила она, – будем читать вместе Библию». Месяц мы читали… Сначала исчез один голос, затем другой, после чего, излечившись, пациентка удалилась. Разве это не делает меня великим терапевтом?!

Приятным было то, что Карл Юнг ничего не утаивал. Каждый жест его крупных рук, каждая фраза, сказанная по делу, подтверждали, что он сторонник Фрейда, намерен стоять плечом к плечу с ветераном, раскрывать миру значение и роль подсознания. Между Юнгом и Альфредом Адлером, который из всей группы был по способностям и как личность сравним с Юнгом, существовало большое различие. Юнг не считал нужным и даже подобающим держать дистанцию между собой и Зигмундом Фрейдом, следовать формальностям в отношениях, показывать миру медицины, что он не ученик и не последователь. Юнгу доставляло удовлетворение сознание того, что Зигмунд Фрейд был его учителем, поводырем, вдохновителем; в каждой его чеканной фразе звучало: «Я ученик Зигмунда Фрейда!»

Зигмунд извлек из кармана жилета золотые часы и несколько мгновений смотрел на них.

– В рамках нашей дискуссии на остаток дня я предлагаю превратить наши проблемы в съедобное. Пока что утром мы обсуждали…– И он прервал монолог Юнга, разложив выслушанное им по соответствующим клеточкам. Карл Юнг открыл рот от изумления, а затем воскликнул:

– Боже мой! Вы свели мой трехчасовой монолог в сгусток разума!

6

Пробило час, когда Фрейд и Юнг поднялись по Берг–гассе к отелю «Регина», чтобы привести на обед Эмму Юнг. Двадцатичетырехлетняя Эмма была высокой гибкой женщиной с приятным лицом, проницательными глазами, блестящими темными волосами. Марта и Эмма понравились друг другу с первого взгляда.

За столом Зигмунд посадил Юнга среди своих детей, окруженных Мартой, тетей Минной, матерью Зигмунда Амалией, сестрами Дольфи и Розой, мужем Розы Генрихом Графом, поселившимся на том же этаже через холл. Александр привел свою невесту Софию Сабину Шрейбер. Сорокалетний Александр, ставший владельцем компании по перевозке грузов, дал объявление, что ему нужен секретарь. Двадцативосьмилетняя София Шрейбер оказалась такой необоримой комбинацией способности и очарования, что Александр не только принял ее на работу, но и решил жениться на ней. Стол занял всю комнату.

Карл Юнг был крепким как в умственном, так и в физическом отношении. Он любил бывать на природе, ему особенно нравилось плавать под парусами, он уходил к противоположному берегу Цюрихского озера и на каменистых островах разбивал палатку. Дети Фрейда были очарованы его рассказами о приключениях. Карл писал работы в альбоме двойного формата, украшая начало каждой страницы красочными крупными буквами на манер средневековых монахов. Он заимствовал темы художественных работ из сновидений и грез, но часто выражал их в формах, присущих восточному искусству.

Археология была его первой любовью, и она все еще оставалась в центре его интересов. Однако в Швейцарии не было археологической кафедры, а молодому человеку приходилось зарабатывать на жизнь и искать свое место в обществе. К глубокому удовлетворению, он обнаружил, что две интересующие его области соприкоснулись: психоанализ позволяет по остаткам ранних цивилизаций раскрыть образ мыслей, религию, мифы, страхи, общественные ценности прошлого.

– Все это, – заключил Юнг, – обеспечивает более глубокое понимание психики ныне живущих.

Юнг никогда не противопоставлял ценность одной работы ценности другой; он мог проводить часы, зарисовывая сцены, увиденные им в сновидении, и считая, что время он использует очень хорошо. Озадаченный, Зигмунд спросил:

– Каким образом рисование помогает вам толковать сновидения?

– Я не пытаюсь влиять на содержание и форму рисунка. Я позволяю ему свободно выходить из подсознания. Когда я заканчиваю рисунок и изучаю его, то узнаю столько же скрытого содержания в сновидениях, сколько можно определить посредством словесного описания. Из подсознания выходит много фрагментов фантазии, для которых нет подходящего языка. Поэтому следует прибегать к иным средствам выявления и главным является рисунок.

– Как вы обновляете свои источники, доктор Юнг? – спросила Марта.

– Отправляюсь достаточно далеко по Цюрихскому озеру и нахожу уединенные песчаные косы, – ответил Юнг с широкой улыбкой, – где провожу целый день, отыскивая подземные ключи, расчищаю их и прокладываю каналы водного пути… занимаясь одновременно поиском скрытых источников в собственном мозгу. Из потайных источников поступают холодные и ясные мысли. После возвращения в кабинет я доверяю бумаге новые откровения, догадки, теории. Мне нравится эта безлюдная часть озера; когда я там, то в покое и в окружении красоты болот и мелких островов, над которыми нависают покрытые снегом горы, свободно действуют моя подавленная энергия и творческие флюиды. Не знаю, как долго я хотел бы остаться в Бургхёльцли, быть может, год или два, чтобы изучить все, что способен дать мне приют для умалишенных. Больница для меня в известной мере тупик; профессор Блейлер – мировое светило и талантливый администратор – несомненно, пробудет на посту директора еще тридцать лет. Для меня нет места…

– Кроме как на другом конце Цюрихского озера? – добавил, улыбаясь, Зигмунд.

– Вот именно! Моя частная практика складывается хорошо. Вам известно, у моей жены неплохое наследство, и она не меньше меня хочет найти участок земли и построить дом у северного края озера. Там я буду заниматься практикой, писать, рисовать, вести творческую жизнь.

– И ваши нынешние пациенты последуют за вами из Цюриха?

– Надеюсь на это. Есть катера, есть поезда. Я был бы плохим врачом, если бы нуждающиеся в помощи отказались от поездки ко мне. Я единственный психоаналитик, практикующий в Цюрихе. Полагаю, что смогу осуществить задуманное. В своих костях я чувствую долголетие. Поэтому я спокоен и терпелив, могу провести целый день на песчаной отмели в поисках скрытых родников или зарисовывая свои сновидения.

После обеда мужчины поднялись по Берггассе и прошлись вдоль Верингерштрассе. Зигмунд показал Институт психологии, главные здания Городской больницы. Юнг был намного выше Зигмунда. Когда они проходили дворы больницы, Юнг осторожно сказал: