Исповедь сталиниста

      "И вот стоит передо мной наша бедная, старая белая хата, с потемневшею соломенною крышею и черным дымарем, а около хаты на причилку яблоня с краснобокими яблоками, а вокруг яблони цветник - любимец моей незабвенной сестры, моей терпеливой, моей нежной няньки! А у ворот стоит старая развесистая верба с засохшей верхушкой, а за вербою стоит клуня, окруженная стогами жита, пшеницы и разного всякого хлеба; за садом левада, а за левадою долина, а в долине тихий, едва журчащий ручей..."
      Ничего не увидел. И подумал о том, что не только война изменяла лик земли и песенность ее природы. Даже при крепостничестве в селах был уют и приметы счастья. Куда же все подевалось?.. Вспомнилась родная Кордышивка тридцатых годов, страшный голод, людоедство и тяжкий труд селян в полях и на фермах, за который они получали в лучшем случае двадцать копеек в день. Ведь это было куда хуже крепостного права... Да, тогда было пусть небольшое, но право. Право!.. Страшно, когда перед тобой возникают вопросы, на которые трудно ответить...
      Мы шли дальше. Перед нами простирались незасеянные поля, заболоченные луга, тонущие в дымке всхолмленные дали.
      Поздней ночью вышли на разбитую, разъезженную дорогу, приведшую нас в большое село. "Оккупировали" для ночлега пять просторных хат. Скудно поужинали - съели все, что удалось наскрести в наших "сидорах" (так называли тогда вещмешки с лямками, заменявшие ранцы). Отведали по нескольку вареных картофелин "в мундирах" из чугунка, который сердобольная хозяйка дома поставила на стол, хотя сами крестьяне жили впроголодь после того, как через их места прокатились отступавшие немецкие части; они "подмели" всю живность - скот, птицу... Потом нужна была помощь гнавшим врага к Днестру передовым войскам Советской Армии. Так что на долю наших вторых эшелонов оставались крохи или ничего не оставалось.
      Смертельно усталые, мы, уступив девушкам единственную кровать, полати, лежанку, печь, улеглись на пол, устланный соломой, не подозревая, что эта ночь принесет нам величайшую неожиданность.
      Работала у нас в печатном цеху малоприметная, тихая девчушка Саня Шевченко. Низкорослая, курносая, чернобровая, круглолицая - не красавица, но и не дурнушка. Не знаю, откуда она родом, как оказалась в нашей типографии. Была очень замкнутой, неразговорчивой. Одетая в ватные брюки, фуфайку, повязанная пуховым платком, она походила на колобок. Числилась в штате "Мужества", как и все девушки, вольнонаемной. Не было в редакции секрета о том, кто за кем ухаживает, кто кому отвечает взаимностью, кто по ком сохнет. Это больше всего касалось наших шоферов, молодых полиграфистов, меньше - корреспондентов, которые в редакции появлялись наездами, чтобы "отписаться". Саня же никому не позволяла за собой ухаживать, держалась так, будто ее не было вовсе, и словно нарочно ходила с испачканным типографской краской лицом. Во время тяжкого дневного перехода Саня держала себя молодцом, не ныла и не проклинала болотную непролазь, как это слышалось от других девушек и даже от мужчин.
      Спали мы беспробудно, не слыша ни мужского храпа, от которого, наверное, стекла в окнах дребезжали, ни возни и шепота на печке. И вдруг перед рассветом в доме загорланил... нет, не петух. Ребенок!.. Мне почудилось, что слышу я его во сне. Но ребенок продолжал кричать. Зашушукалась наша женская половина. Мужчины тоже все проснулись и очумело прислушивались к тому, что происходит на печке, где за ситцевой занавеской горела лампа.
      Вдруг с печки раздался повелительный голос хозяйки:
      - А ну все чоловики на улицу! Покурите там!.. Саня девочку родила...
      - Как это - родила?! - хриплым со сна голосом испуганно спросил подполковник Ушеренко.
      - Обыкновенно, как все рожают, - весело ответила хозяйка. - Как вас мать родила, как меня...
      Через минуту мы, одетые и обутые, столпились во дворе у ворот. Молчали, каждый пребывая в шоке и с трудом осмысливая случившееся. Всем было непонятно, как это удалось Сане скрыть свою беременность? Как решилась она пойти с нами в далекую и тяжкую дорогу?... А если б родовые схватки наступили в пути, среди поля?..
      - О чем молчим, господа офицеры? - вдруг невесело спросил Сергей Смирнов.
      У меня сжалось сердце. Томило странное чувство, которое никак не могло соединиться с мыслью, оформиться в понимание чего-то важного. Видел, что и товарищи мои пребывали в состоянии потерянности. Ведь три года мы видели только смерть, страдания искалеченных людей, испытывали страх под обстрелами и бомбежками, а тут вдруг стали свидетелями рождения человека. Этим, наверное, можно объяснить, что мы потом так сердечно уговаривали Саню не стыдиться случившегося, хвалили ее за выдержку, равную истинному героизму. Ведь и не вскрикнула в родовых муках! И родила девочку, которой предстоит быть продолжательницей рода человеческого, таявшего сейчас в жестокой войне.
      А меня раскаленной стрелой пронзила еще одна мысль - почти суеверная: только-только мы побывали в Моринцах, где родился Тарас Григорьевич Шевченко, и вдруг такое совпадение - на свет Божий у Сани в этих же местах появилась девочка Шевченко, еще не имеющая имени. А если б мальчик?.. Чего только не преподнесет тебе воображение, как талисман волшебства... А вдруг Саня из одного рода с Тарасом Григорьевичем?.. И в памяти возникли будто провидческие стихи из бессмертной "Катерины" Тараса:
      ...Катерино, сердце мое!
      Лишенько з тобою!
      Де ти в свiтi подiнешся
      3 малим сиротою?
      Хто спитае, привпае
      Без милого в свiтi?
      Батько, мати - чужi люде,
      Тяжко з ними жити!
      Встал вопрос: что предпринять и как поступить в этой ситуации? Ведь дальнейшая судьба Сани и ее ребенка на нашей совести...
      Мы продолжали стоять у ворот, дымя папиросами.
      - Ну, так о чем молчим? - повторил свой вопрос Смирнов. - Человек же родился!.. Помните рассказ Максима Горького "Рождение человека"?
      - Рождение человека - это хорошо, подарок природы, - мрачно откликнулся подполковник Ушеренко. - Но что теперь делать с этим подарком?
      - Зачислить в штат редакции и взять на особое довольствие, - шутливо предложил я. - Могу составить проект приказа.
      - Вот сам и подписывай этот приказ! - Ушеренко не принял шутки. - А как будем докладывать начальству? В политотделе и без того насмешек хватает: нашу газету переименовали из "Мужества" в "Замужество".
      Все вдруг развеселились. Посыпались остроты:
      - Теперь еще имеем роддом при редакции...
      - И детские ясли...
      - Значит, надо вводить в штатное расписание две новые должности.
      - Зачем? Пусть редактор по совместительству будет заведующим роддомом...
      - А секретарь возглавит детские ясли.
      Из соседних хат начали выходить ночевавшие там "мужественники". Весть о том, что печатница Саня родила ребенка, воспринимали как очередной розыгрыш и похохатывали.
      - Товарищ подполковник, - с притворной наивностью обратился старшина Дмитриев к Ушеренко, - а кто же отец ребенка?
      Яков Михайлович вспылил:
      - А мне откуда знать? Я недавно прибыл в редакцию! Из вас надо вытряхивать отцовство!
      И тут мы все начали гадать: действительно, кто же отец новорожденной? Стали обмениваться мнениями. Полагали, что кто-то из полиграфистов. Но кто именно?
      Задали такой вопрос выбежавшей из хаты Кате Анисимовой - наборщице. Она блудливо опустила глаза и ответила, что Саня не хочет говорить об этом и все время плачет. Сам же отец не объявлял себя, а может, его и не было с нами.
      Постепенно до всех нас стала доходить драматичность сложившегося положения. Саня - член нашего коллектива. Можно ли ее с ребенком хоть на время оставить в чужом селе и у чужих людей? А потом что?..
      - Иди потолкуй с хозяйкой и принимай решение, - приказал мне Ушеренко. - Ты же у нас хранитель печати.
      Я боязливо зашел в хату, где коромыслом стоял пар: мыли в корыте новорожденного. Отозвав к порогу хозяйку, стал объяснять ей, что нам пора в дорогу. Но как быть с Саней и ребенком?
      - Мы что, не люди?! - с возмущением ответила женщина. - Пусть побудет у нас до лета, с родней своей спишется... Но вот плохо с пеленками...
      Главное было решено. Потом с согласия Ушеренко я приказал всем офицерам собрать для Сани деньги, у кого сколько имелось, достать из "сидоров" и отдать байковые портянки, не бывшие в употреблении, и чистые простыни... С какой готовностью все откликнулись на приказ, потроша карманы и вещмешки! Потом Таня Курочкина развернула пишущую машинку, и я продиктовал ей всевозможные документы: справку о том, что Саня Шевченко доблестно служила в действующей армии, ходатайства в адрес председателя сельсовета и властей района оказывать Сане помощь (продовольственную, медицинскую, жилищную). Скрепил документы подписями, гербовой печатью...
      Жалко, что не запомнилось название села, где мы оставили Саню{3}. И никто из нас, живых "мужественников", не знает, как сложилась ее судьба и судьба ее дочери. Правда, когда мы уже были в Румынии, в редакции поговаривали, что один из наших печатников будто бы переписывается с Саней. Но достоверности никакой...
      Попрощавшись с Саней, которая так и не произнесла ни слова, редакция двинулась в дальнейший путь. Все было, как вчера, - непролазная грязь, пудовые сапоги, и мы гуcьком волоклись сквозь легкий туманец, окутавший поля. Благо, что хоть облачное небо не грозило налетами немецких самолетов. Была бы для них немалая пожива, ибо рядом с нами тянулась нескончаемая вереница крестьян - пеших и на подводах, - доставлявших фронту боеприпасы.
      24
      Всех нас донимал голод, а впереди - многие десятки километров пути. Я чувствовал вину перед товарищами. Как же так? Идем мы по родной мне Украине, в одном месте даже пересекли узкоколейную железную дорогу Гайворон - Винница, которая севернее проходила через мое родное село Кордышивку, и я ничем не могу помочь в нашей беде. Вспомнил, как в селе, которое редакция недавно покинула, меня приняли за ворожея и во двор нашего секретариатского дома набилось полно женщин с различной снедью. А ведь и через то село прокатился прожорливый фронт. Значит, крестьяне сумели кое-что припрятать от немцев да и от нашего воинства. Знал я украинскую натуру - добрую, щедрую, но, разумеется, до определенного предела. Когда семье грозит голод, как тут не проявить изобретательности? Чаще всего помогала матушка-земля, в которую можно было закопать нужные для пропитания запасы. Да находились и другие потайные места. Во время коллективизации, когда рьяные активисты села и районные уполномоченные под метелку изымали у селян зерно, мой отец соорудил в сарае вторую стенку и между стенками спрятал два мешка ржи. Но и там нашли и конфисковали!.. А когда однажды гнал самогонку и по чьему-то доносу нагрянула милиция, успел вылить готовое спиртное в два ведра, вынести их из кухни и поставить на виду среди двора. Милиция перевернула вверх дном хату, чулан, сарай, но самогонку не обнаружила.
      И я решил в нашем бедственном положении тоже блеснуть находчивостью, пусть она меня и не украшала. Когда под вечер на нашем пути оказалось очередное село и мы втянулись в его длинную улицу, я предложил всем остановиться и ждать дальнейших моих распоряжений. Сам же зашел в дом, который выглядел побогаче. Пожилая и тощая хозяйка сидела за прялкой, а на лежанке играла с самодельной куклой косоглазая девчушка лет шести, как потом оказалось, ее внучка. Мое появление в хате не произвело особого впечатления на ее обитателей, видимо, уже привыкших к визитам военных. Поздоровавшись, я устало заговорил по-украински, при этом деловито осматривая горницу.
      - Как поживаете? - немощно спросил я.
      - Как горох при дороге, - с безразличием ответила хозяйка, продолжая крутить прялку. - Кто не идет, тот и сорвет.
      - Значит, есть что сорвать? - я чуть оживился.
      - Соседи уже набрехали?! - хозяйка остановила прялку и положила на скамейку веретено с пряжей. Смотрела на меня выжидательно.
      - Для соседей тоже хватит постояльцев, - уже деловито ответил я. - Нам только на одну ночь.
      - А сколько человек?
      - Сколько поместится на полу?.. Человек пятнадцать - двадцать?
      - Да побойтесь Бога! Мы же тут задохнемся!
      - Не задохнемся! Солома найдется, чтоб подстелить?.. Но главное, надо покормить людей. Хоть чем-нибудь. Распутица же! Тылы наши отстали, а мы голодные, как волки. Еле ноги волочим. Упадем на дороге - грех на вашей душе...
      - Креста на вас нет! - хозяйка почти заголосила. - Как я могу накормить двадцать человек?! Немцы все что могли сожрали, полицаи грабили, потом наши пришли - тоже не церемонились.
      Я присел на лавку и стал изрекать какие-то банальные истины о том, что вся страна воюет, пора кончать с Гитлером и без помощи народа нам не сдюжить.
      Хозяйка примолкла, стала прикладывать к глазам фартук. Я тоже укротил словоизречения и болезненно сморщил лицо, изображая свое глубокое сочувствие ей. Потом вздохнул, встал и направился к двери, У порога остановился и строго сказал:
      - Ладно, вижу, что живете тяжело. Поставлю вам на ночлег только троих офицеров, но покормите их!
      - Ой, спасибочко вам! - Лицо хозяйки посветлело, она заулыбалась. Постараюсь, чтоб были довольны!
      - В чьи хаты еще можно поставить людей?
      Хозяйка вышла со мной на подворье и охотно указала на дома, в которых, по ее словам, живет кое-какой достаток.
      А на улице толпились "мужественники" и смотрели на меня через ворота с напряженным нетерпением.
      - Подполковник Ушеренко и старший лейтенант Смирнов! - приказным тоном сказал я. - Заходите в дом и располагайтесь! - Затем обратился к хозяйке: Третьим буду я!
      Она в ответ благодарственно поклонилась.
      Точно такую же бессердечно-авантюрную сцену пришлось разыграть еще в нескольких домах, пока не расселили по два-три человека всю нашу изголодавшуюся редакционную братию.
      Когда вернулся в "свой" дом, увидел сидящих за столом Ушеренко и Смирнова. На столе, в огромной сковородке, дымилась яичница с салом и стояла литровая бутылка с сизым самогоном. У меня подкосились ноги - еле дошел я до стола и уселся на табуретку. Хозяйка уже подносила мне стакан мутной жидкости...
      * * *
      На другой день мы, отоспавшиеся и сытые, продолжали путь. Совсем другое настроение стало у "мужественников"... Да и появился "метод" остановки на ночлег....
      Через день-два кончились болотные хляби: мы вышли на железную дорогу Христиновка - Вапнярка.
      Правда, видом дороги были потрясены. Шпалы между рельсами разломаны пополам и наискосок вздыблены - в ту сторону, в какую паровоз-диверсант тащил за собой своеобразный мощный "плуг". Естественно, и рельсы были сдвинуты друг к другу.
      Нам зашагалось легче... Пришли наконец на станцию Вапнярка, лежавшую в развалинах. Но мы к развалинам привыкли. Потом добрались до шоссейной дороги, где военные регулировщики стали рассаживать нас на попутные машины, шедшие в направлении Днестра.
      В Могилев-Подольске редакция "Мужества" разместилась в каком-то казенном помещении. Были решены наши бытовые проблемы. И все мы испытали огромную радость оттого, что на базе местной типографии продолжили выпускать газету. Правда, она была по формату наполовину меньше и печаталась на зеленой бумаге, раздобытой за Днестром - в Атаках, в какой-то частной типографии. Мы полагали, что совершили великий подвиг, не отстав от наших войск. Ведь и при отсутствии собственной полиграфической техники "Мужество" продолжало свою жизнь.
      Но через какое-то время наша радость и наша гордость были перечеркнуты суровым приказом начальника Главного политического управления Советской Армии. В нем объявлялся выговор редактору "Мужества" подполковнику Ушеренко за нарушение периодичности выпуска газеты и изменение ее формата...
      Нашему потрясению не было предела. Зная, что в армии коллективные жалобы осуждаются, все-таки намерились писать протест Сталину. Однако наш пыл легко усмирил Ушеренко, заявив на редакционной летучке:
      - Запомните раз и навсегда: Москва своих приказов не отменяет!
      25
      Далее наш путь пролегал через северные районы Молдавии. Добротные дороги, живописные села, не очень затронутые войной: советские войска наступали здесь стремительно, не давая немцам закрепляться на оборонительных рубежах.
      Молдавские села действительно поражали своей непохожестью на украинские. Стены их жилых домов, от крыш до завалинок, были разрисованы красочными пейзажами или крупными цветами, обрамлявшими окна и двери. Ворота и калитки представляли собой искусные металлические плетения. Над заборами - распятия виноградных лоз, а во дворах, среди абрикосов, вишен, груш - грядки под цветы и овощи. Райским краем запомнилась мне Молдавия, да еще щедростью ее людей. Нас угощали молоком, медом, вином, сушеными фруктами. Было радостно смотреть, что не хватило у войны алчности перемолоть всю красоту земли, сломить души людей, и было грустно вспоминать все то, что видели мы в России и на Украине, где бои почти ничего не пощадили.
      * * *
      Наша типографская автоколонна, вырвавшаяся из вязкого черноземного плена Украины, настигла нас в Молдавии. В ночь на 27 марта, остановившись в одном из северных молдавских сел, мы печатали газету с приказом Верховного Главнокомандующего о выходе 26 марта войск 2-го Украинского фронта на реку Прут, по которой проходила Государственная граница СССР с Румынией. В приказе назывались войска 27-й армии генерала С. Г. Трофименко, 52-й армии генерала К. А. Коротеева и 40-й армии генерала Ф. Ф. Жмаченко. Но все наши штабисты и политотдельцы убеждали нас, что первыми среди первых государственную границу оседлали войска 27-й армии, перенеся военные действия из пределов нашего государства на территорию врага. Такую информацию получил и подполковник Ушеренко от заместителя начальника оперативного отдела подполковника В. А. Игнатенко, лично летавшего в соединения на По-2 с командиром эскадрильи связи майором А. Я. Джеваго для сбора необходимых данных. Она оказалась верной.
      Это были дни нашего торжества. Все ходили с посветлевшими лицами, в добром настроении. На мой призыв дать для первой полосы газеты броскую шапку или оригинальное четверостишие в "Шпигель" откликнулись главным образом шофера и полиграфисты, так как все газетчики были в войсках. Некоторые "плоды творчества", появившиеся в секретариате редакции, запомнились!
      Дайте вилку и стамеску,
      Я зарежу Антонеску!..
      Были и более оригинальные:
      В Молдавии идет дождь,
      В Румынии склизко.
      Утекайте, постолы,
      Бо сапоги близко!
      Имелось в виду то обстоятельство, что многие румынские солдаты в то время носили постолы. Находились также скептики, утверждавшие:
      Курица - не птица,
      Румыния - не заграница.
      Вспоминаю, что когда-то в моем детском воображении заграница виделась как некий другой, не похожий на наш, мир, с другими людьми, животными, птицами, растениями. Казалось, что там все должно быть по-иному, обязательно лучше, интереснее, удивительнее. Деревья - в сто раз толще, яблоки - с нашу тыкву, воробьи побольше петухов... До сих пор не понимаю, чем было навеяно такое представление. Правда, слышал от взрослых разговоры о том, что при царе многие наши люди уезжали на заработки в какую-то Канаду, в Америку и там оставались жить в роскоши, а бабка Платониха (жена Платона - старшего брата моего отца), окучивая на огороде, соседствовавшем с нашим, картошку, в голос проклинала безбожников, сбросивших с церкви колокола, и грозилась погибелью им, когда на помощь верующим придет "Хранция". И еще слышал, что дядька Иван - младший брат отца - хвалился, будто видел в Виннице на базаре живого, одетого по-пански, заграничного негра, у которого лицо чернее голенища хромового сапога. "Я даже перекрестился и сказал, что такого не может быть", - уточнял дядька случившееся.
      Мне очень весело было вспоминать эти былые детские фантазии, когда мы приближались к Румынии.
      Вскоре увидели "заграницу". Румыны, вначале напуганные вторжением Красной Армии, постепенно приходили в себя, убедившись, что никто не чинит им зла. Добрые, сердечные люди... На какое-то время мы остановились в селе, кажется, Владений. В нем жителей не было. Поселились в пустых домах, где страдали от обилия блох - наследства овечьих отар. Полынь, которую стелили себе в постель, не отпугивала насекомых. Тогда кто-то из "мужественников" придумал новое противоблошиное средство: класть в постель несколько зажженных электрических фонарей - света блохи не переносили. Началась охота за фонарями и батарейками к ним.
      Удручало нас долгое пребывание на одном месте. Нам было неведомо, что Ставка Верховного Главнокомандования приказала нашим войскам, вышедшим на Прут и вступившим в северо-восточную Румынию, приостановить наступление, исходя из того, что Советское правительство еще 2 апреля 1944 года заявило о том, что СССР не претендует на захват румынской территории и изменение существующего общественного строя Румынии.
      Представитель Советского Союза, чтобы избежать напрасного кровопролития, передал бывшему румынскому премьер-министру Штирбею, находившемуся с тайным визитом в Англии, условия перемирия. Антонеску и его клика, не приняв советских условий, объявили в своей стране новую тотальную мобилизацию... Наши войска начали готовиться к решающему наступлению, а неприятель стал группировать силы для могучего контрудара.
      С конца мая и по 10 июня объединенные части противника пытались отбросить наши войска за Прут. Бои не прекращались ни днем ни ночью. 10 июня наступило затишье, предвещавшее еще более упорные бои. Советское военное командование завершало подготовку Ясско-Кишиневской операции, в которой нашей 27-й армии предстояло выполнить одну из главных задач в составе 2-го Украинского фронта - прорвать мощную оборону противника и развивать наступление в направлении на Бакэу, Бырлад, Фокшаны... Именно поэтому наше политотдельское начальство и особенно новый член Военного совета генерал-майор Севастьянов Петр Васильевич сурово потребовали от "Мужества" ярких, "ударных" публикаций военного и пропагандистского накала, нарастающей боевитости и практической полезности. Что касалось партийной публицистики, то для ее усиления в редакции хватало мастеров. Один подполковник Ушеренко умел надиктовывать машинистке столь страстные передовые статьи, что им могла позавидовать и "Красная звезда". Сложнее было добывать профессиональные статьи "боевого" характера, хотя в редакции многие превосходно владели пером. Я как мог "вылущивал" из их писаний "военные зерна" - боевой опыт, практику ведения боя мелкими и средними подразделениями в разных условиях местности, подгонял под требования Боевого устава различные фронтовые эпизоды - действия разведчиков, стрелков, пулеметчиков, особенно артиллеристов, дело которых знал по собственному опыту. Но иногда испытывал свою недостаточную журналистскую подготовленность. Чувствовал стиль написанного, фразу, но не всегда глубоко и с пониманием мог вникнуть в смысл, оттенок и разнозначность русского слова. Короче говоря, я тогда еще мыслил в большей мере по-украински.. Поэтому все время рвался с тяготившего меня поста ответственного секретаря газеты на корреспондентскую работу.
      В это время из отдела пропаганды Политуправления фронта к нам для укрепления редакции прислали майора Пантелеева Ивана Яковлевича. Я стал подбивать Пантелеева, чтобы он сменил меня на посту ответственного секретаря, для чего требовалось согласие редактора и приказ начальника политотдела армии. (Иван Яковлевич, ныне доктор минералогических наук, живет в Москве, на пенсии.)
      - Нет, напрашиваться не буду, - отказал в моей просьбе Пантелеев. Мне надо вновь понюхать пороху на передовой, познакомиться с дивизиями армии. Хочу писать...
      Тогда про себя я решил "поприжать" Пантелеева трудными заданиями, зная по собственному опыту, что если журналист часто попадает в смертельно опасные передряги, у него на какое-то время остывает пыл к поискам "приключений" на переднем крае.
      Вскоре такая ситуация создалась. Планируя очередной номер "Мужества", я упустил из виду, что завтра - 18 августа, День Воздушного флота СССР. Его надо было отметить хоть каким-нибудь материалом, а точнее - дать заметку об эскадрилье связи 27-й армии (авиационного полка у нас уже не было). Эта эскадрилья время от времени выполняла и боевые задания.
      Позвонив в штаб авиаторов, я объяснил заботу редакции и спросил, можно ли приехать к ним с надеждой получить какую-либо свежую информацию. Мне ответили утвердительно.
      Была вторая половина дня. Погода стояла ясная. Вполне вероятно, что эскадрилья полетит ночью на бомбежку. Я, оставив на первой полосе место для небольшой заметки, решительно направился в дом, где обитал Пантелеев, чтоб немедленно послать его в эскадрилью, находившуюся совсем недалеко от штаба, и сегодня же дать в номер заметку о ней. Но у Пантелеева сидел в гостях член Военного совета фронта генерал-майор Гришаев Иван Максимович (они были друзьями), и я не посмел даже заикнуться о задании. Затем зашел к Смирнову. Тоже неудача: в его доме заседал кружок по изучению английского языка, который вела корректорша Наумова Наташа (на фронте и такое бывало!). Оставалась последняя надежда - Семен Глуховский. Застал его спящим: он только что вернулся с передовой. В редакции больше никого не было, кроме капитана Харина, но он дежурил по номеру и по нашему "гарнизону".
      26
      Разозлившись, я взял свой трофейный автомат, доложил подполковнику Ушеренко, что вынужден сам ехать за материалом, на что получил разрешение и даже согласие воспользоваться нашим "доджем" - новой американской машиной типа "виллиса", только помощнее, способной буксировать противотанковые пушки. Какими-то правдами и неправдами его выхлопотал у начальства капитан Турков.
      В эскадрилье меня ждало разочарование: никаких ее полетов на бомбежки уже давно не было. Сегодня с наступлением темноты одному экипажу поручено разбросать листовки над вражескими войсками в районе Ясс. Я попросился взять меня на задание в качестве штурмана. Командир эскадрильи заартачился, но его сомнение развеял кто-то из авиаторов, запомнивших мои ночные полеты на Северо-Западном фронте с летчиками Гусевым и Головкиным (их в эскадрилье уже не оказалось).
      Наступила темень, и мы полетели. Фамилии летчика не помню, но она сохранилась в газете "Мужество" от 18 августа 1944 года. В мои обязанности входило, как и при былых вылетах на бомбежки, по команде летчика дернуть за шарики-концовки тросов, соединенных с чеками-держателями, только уже не бомб, а люков подвесных емкостей, начиненных листовками.
      Осмотревшись в воздухе, я ахнул! Все пространство на нашей стороне, сколько охватывал глаз, было залито морем огней автомобильных фар. Никакой маскировки! Казалось, что автоколонны двигались не только по дорогам, но и по полям, лугам - благо местность была ровная. Такого скопления открыто движущейся к фронту техники я еще никогда не наблюдал. Мне тогда подумалось, что это была умышленная демонстрация силы, какой-то оперативно-тактический замысел, связанный С дезориентацией противника или психическим напором на него. Хотя после войны, когда я изучал Ясско-Кишиневскую операцию, - а это был ее канун, - нигде не нашел документальных подтверждений тому, что видел собственными глазами. Более того, в иных книгах утверждается, что соблюдалась строгая светомаскировка.
      - Как же мы вернемся на свой аэродром?! - встревоженно спросил я у летчика через переговорное устройство, имея в виду, что взлетная площадка, с которой мы поднялись в ночное небо, была обозначена только тремя фарами.
      - Найдем! - успокоил меня летчик.
      Под нами - линия фронта. Никакими признаками она не обнаруживала себя. Разверзлась темень, и самолет будто увяз в ней и замер на месте. Внизу - ни одного огонька, ни одного выстрела с земли по самолету. Казалось, и время остановилось... Не помню, как долго мы углублялись в ночное пространство над территорией врага. Услышав команду летчика "Бросай!", я дернул за правый шарик. Потом послышалась вторая команда, и еще рывок троса.
      Самолет развернулся и пошел в направлении далекого зарева за линией фронта. Летели мы не очень высоко - километра два или три над землей. Я во все стороны крутил головой, опасаясь нападения "мессершмитта", всматривался в землю. И вдруг заметил движущийся внизу синий лучик света. Стало ясно, что под нами дорога, а по ней едет автомобиль с замаскированными фарами. Указал на него летчику и спросил:
      - Можно пальнуть из автомата?
      - Пустое дело, - ответил летчик.
      - Хоть попугаю!
      - Ну, валяй.
      Должен заметить, что на фронте все мы отличались жаждой стрелять по врагу. С пользой или без пользы, но руки тянулись к оружию, если появлялась цель. Сколько было впустую истрачено патронов для стрельбы по самолетам противника! Правда, случалось и не впустую, особенно когда вели залповый огонь.
      Получив разрешение летчика, я высунулся за борт кабины и с упреждением дал длинную очередь по синему огоньку. Патроны у меня были с трассирующими пулями, и мне был виден их светящийся косой полет. Луч внизу тут же погас, но я наугад слал очередь за очередью, пока не почувствовал, что самолет внезапно содрогнулся.
      Что случилось? Летчик молчал. Я сел на место, положил на колени автомат. И вдруг услышал яростную брань летчика:
      - ...Твою мать!.. Ты же перерубил руль высоты!.. Как садиться будем?
      Я ничего не понял, ибо не знал, что тросы, которыми управляется из кабины летчика хвостовое оперение, протянуты снаружи, вдоль борта самолета. Оказалось, что, ведя слишком отвесный огонь, я угодил по тросу...
      Дальше летели молча. Для меня, растерянного и испуганного, впереди была полная неизвестность. Во-первых, не верилось, что летчик в море двигавшихся уже под нами огней сумеет разыскать три неподвижные фары, которыми обозначена площадка для приземления самолетов. Во-вторых, холодили душу услышанные от летчика слова: "Как садиться будем?"
      Вскоре самолет наш лег на крыло и стал описывать круг: аэродром был найден. Еще круг - поуже, еще... С командного пункта взвилась в небо красная ракета: на земле не понимали, что с нами происходит. Вдруг я услышал, как работа мотора стала замирать, и ощутил, что мы падаем. Но мотор снова ожил, и самолет опять стал делать круг. Потом мотор замирал еще несколько раз, и мы опять падали...