Исповедь сталиниста

      Голос у Шолохова, как мне запомнилось, не сильный, но очень приятный, по-особому мелодичный. Иногда в нем прорывалась легкая хрипотца, которая часто сменялась песеннозабористым хохотком. В его моложавом лице в эти мгновения проглядывало что-то совсем юношеское. Посветлевшее, оно выражало чуть снисходительное, но очень доброжелательное чувство "к девкам, которые пошли покупаться", к вору Игнашке, который "покрал девичьи рубашки",.. Казалось, он видел перед собой вершившееся на берегу реки действо, и рекой этой в его воображении наверное же был Дон...
      Затем пели другие песни - казачьи и украинские, пока не зашла в столовую Мария Петровна - жена Михаила Александровича. Смуглолицая, крепкая в теле, плавная в движениях, она смутила меня своей серьезностью и таившейся в глазах легкой насмешкой.
      Я почувствовал себя лишним и неуместным в этом загадочном доме с длинной, угловатой трещиной на потолке столовой и вновь несмело напомнил Шолохову о причине своего самовольного визита к нему.
      Через минуту Мария Петровна принесла рукопись главы, которую попросил Михаил Александрович, и он начал читать с машинописного листа. Мы все будто перестали дышать. Даже Кирилл Потапов поднял голову, лицо его просветлело, а глаза заблистали чувством восторга. О, как читал Шолохов! Нет, не артистично, а очень буднично. Но надо было видеть его лицо, вздрагивающие брови и веки глаз, присохшие чеканно-красивые губы. Надо было слышать его тихий грудной голос, в многозвучье которого вставали картины полынной степи, неба над ней и Тихого Дона. А какие фразы, слова, слагавшиеся в живое многоцветное полотно жизни! Ни намека на рассказ, а только безбрежно талантливое, волшебное живописание, объемная картинность, неповторимость и яркость человеческих характеров...
      Я вспомнил, что на вешалке, в кармане шинели, дожидается своего часа "Сердце солдата" - сборник моих повестей и рассказов с дарственной надписью Шолохову - восторженно-банальной, наивной. И понял, что никогда не осмелюсь преподнести свои первые литературные опыты человеку, умеющему воссоздавать на бумаге все живое и мертвое, как никто. Слушая написанное им, не познаешь, а видишь, откликаешься на услышанное всем своим существом.
      Шолохов умолк, положил последнюю страницу главы на стол, обвел нас взглядом. Мы молчали - слова были излишни. После паузы, наполненной для меня потрясеньем, заговорила Мария Петровна.
      - Миша, - с какой-то особенной интонацией, по-матерински сказала она. - Не торопись публиковать эту главу. Ты же собирался еще поработать над ней. Мне доставит удовольствие еще раз перепечатать...
      Многих других деталей того вечера моя память не сохранила. Возвращался я в Дом колхозника, а во мне звучали слова Шолохова, сказанные на прощанье:
      - Поживи у нас, подполковник, с недельку. Дам я тебе машину, свое ружье, патронташ. Поохотишься в степи... Шофер знает мои места. Подыши донскими ветрами, потом, может, напишешь что-нибудь... Ну, завтра жду тебя в девять утра.
      * * *
      Как боялся я проспать назначенное время! Но ровно в девять уже поднимался на крыльцо шолоховского дома. Двери были не заперты, и я вошел в вестибюль. В доме - тишина... Снял шинель, повернулся к зеркалу, чтобы причесаться, и увидел вышедшего из какой-то двери Кирилла Потапова. Он смотрел на меня неприветливо, почти враждебно.
      - Подполковник, немедленно уезжай отсюда, - тусклым и усталым голосом сказал он, глядя на меня болезненно.
      Во мне взыграло самолюбие:
      - Это что, приказ?!
      - Да.
      - Кто мне приказывает? Кто вы?
      - Редактор "Правды"...
      Я оторопел... Придя в себя, достал из кармана командировочное удостоверение, протянул Потапову:
      - А как прикажете доложить мне генерал-полковнику Желтову? Что редактор "Правды" не позволил мне выполнить его задание?
      - Не горячись.
      - Как, не горячись? Я - солдат! Сейчас пошлю телеграмму в Главпур. Спрошу, как мне быть.
      - Пойми, - Потапов смягчился, посмотрев мой документ, - Шолохову сейчас не до тебя. Я привез ему целую кипу версток. Он должен читать их, иначе к пятидесятилетию его книги не выйдут... Так у кого задание важнее, у тебя или у меня?
      Не знаю, чем бы кончилось наше препирательство, но появилась Мария Петровна и предложила позавтракать.
      - Спасибо, я уже перекусил в Доме колхозника.
      - Тогда погуляйте часов до двенадцати. Михаил Александрович еще отдыхает.
      Гулять мы пошли вдвоем с Потаповым. Забегая вперед, скажу, что со временем мы с Кириллом Васильевичем стали друзьями. В Москве он жил одиноко, и я часто приглашал его к себе домой. Бывал и в его холостяцкой квартире у кинотеатра "Дружба", слушал там, как читал он еще не опубликованный шолоховский рассказ "Судьба человека", держал в руках написанную карандашом рукопись (Шолохов, если не изменяет мне память, написал рассказ в Москве, как говорят, "в один присест").
      Гуляли мы по улицам Вешенской, заходили в магазины, в том числе и в книжный, в котором два пожилых казака, обратив внимание на мою военную форму, стали расспрашивать, кто я и зачем появился в их станице. Запомнилась развеселившая меня мысль о том, что, скажи казакам "я писатель" - засмеют. Для них существовал только один писатель на свете - Михаил Шолохов!
      К двенадцати часам мы возвратились в шолоховский дом. Увидели, что Мария Петровна угощала обедом пилота и штурмана, с которыми я вчера прилетел в Вешенскую. Сегодня они должны были возвращаться в Миллерово. У меня мгновенно родилось решение: улететь вместе с ними.
      Со второго этажа спустился Михаил Александрович. Я тут же напрямик спросил его - получу ли главу, которую он вчера читал.
      - Вон Маша не разрешает, - шутливо ответил Шолохов. А потом уже серьезно заключил: - Подполковник, я над ней чуток поработаю и пришлю вам в редакцию.
      - Тогда очень прошу: напишите об этом моему редактору, а то мне непоздоровится.
      Через несколько минут Михаил Александрович принес записку, которую цитирую по памяти:
      "Дорогой тов. Панов! Подполковник Стаднюк сделал все, что мог. Мы с ним отобрали нужную для "Советского воина" главу. Доработаю ее и обязательно пришлю Вам..."
      На прощанье я был "награжден" победной улыбкой Кирилла Потапова. Моему отбытию он радовался вполне искренне.
      К концу дня я уже был в Миллерово на вокзале. Дожидаясь московского поезда, коротал время за обедом в совершенно пустом вокзальном ресторане. Вскоре за недалеким столом появились посетители: солдат с матерью. Женщина в летах то ли встретила сына, то ли провожала в часть после побывки дома.
      К ним подошла официантка, и солдат заказал обед: борщ, котлеты и бутылку шампанского. Я, внутренне потешаясь над несоответствием борща и шампанского, стал вспоминать, когда и где впервые попробовал этот пенистый напиток.
      Официантка принесла шампанское, и солдат под почтительным взглядом матери стал уверенно откупоривать бутыль - расшатывать плотно запрессованную корковую пробку, предварительно сняв металлическую оплетку. Пробка никак не поддавалась, а потом, в сильных руках солдата, ее верхняя часть отломилась.
      - Штопор есть? - обратился солдат к официантке.
      Получив штопор, он с трудом ввинтил его в тугую пробку. Но она не поддавалась штопору даже тогда, когда бутылка была зажата между ног. Солдат озадаченно и растерянно смотрел на бутылку, затем перевернул ее вверх дном, прижал штопор к полу и сапогами наступил на его "держатели". Потянул бутылку вверх, потом еще прибавил сил, и пробка чуть-чуть выползла из горлышка бутылки. После этого солдат вновь зажал бутылку между ног, потянул вверх штопор. И случилось то, что и должно было случиться: пробка вместе со штопором выстрелила из бутылки, а взболтанное шампанское могучей струей вырвалось наружу. Струя попала под завернувшуюся гимнастерку солдата и, пройдя под поясным ремнем, пробилась из-под воротника у шеи на свободу...
      Я никогда так не смеялся и не видел, чтоб так хохотали другие. Официантки, сгрудившиеся у буфета и тоже наблюдавшие за "процедурой откупоривания" шампанского, буквально попадали от хохота на пол...
      Очень жаль было сконфуженного солдата и его испуганной матери, но удержать смех было невозможно.
      Со временем, когда я увлекся написанием комедийных сценариев, вплел в их драматургию и этот эпизод, но снять его не удалось ни одному режиссеру.
      Итак, моя поездка к Шолохову закончилась почти бесславно, однако память о ней я храню как большую, дорогую удачу в жизни. Шолохов обещанную главу не прислал. Для этого были свои причины, но о них пока умолчу. Не нашел я главу потом и в опубликованном романе "Они сражались за Родину". Что с ней? Так и не знаю. Ведь было еще несколько встреч с Михаилом Александровичем в Москве. Но спросить не решался, а он ни намеком не напоминал о том памятном вечере в Вешенской... Но я не могу не забежать в своем повествовании далеко вперед. Последняя встреча с живым русским классиком была вскоре после празднования его семидесятилетия. Мы, группа друзей, решили преподнести Шолохову коллективный подарок. Анатолий Иванов и Владимир Фирсов заказали в Загорске (ныне Сергиев Посад) у знаменитого мастера-резчика по дереву полуметровую матрешку. Называть так эту ювелирную работу не хотелось бы, но тогда не будет понятен ее смысл. Верхняя "оболочка" являла собой похожего лицом на Михаила Шолохова русского богатыря в шлеме, кольчуге, со щитом и копьем-пером в руке. Вторая, меньшая, изображала Марию Петровну, а остальные - всю шолоховскую "династию" по старшинству. На днище матрешки мы поставили свои автографы.
      В субботу, 19 июля 1975 года, Михаил Александрович и Мария Петровна уезжали из Москвы. Мы с Михаилом Алексеевым приехали на Казанский вокзал и, как было условлено, в депутатском зале встретились с Анатолием Ивановым, Владимиром Фирсовым, Юрием Бондаревым и Николаем Свиридовым - председателем Госкомитета по печати РСФСР. Шолоховы почему-то задержались. Потом нам сказали, что они подъедут прямо к поезду "Тихий Дон".
      Мы заторопились на посадочную платформу и увидели у вагона поезда черную "Волгу"... Зашли в салон... Приветственные слова, объятия. Анатолий Иванов вручил Михаилу Александровичу наш подарок.
      Он сидел у окна напротив Марии Петровны... Гладко побритое, чуть розовое лицо, жидкая белая шевелюра, белая ниточка ровно подстриженных усов (казалось, они наклеены), влажные глаза. Видно было, что Шолохов болен и чуточку во хмелю.
      Стали прощаться. Я выходил из купе последним.
      - Как хохлу живется в Москве? - спросил Шолохов при прощальном объятии.
      - Так я же хохол московского разлива, - банальной шуткой ответил я. Окацапленный хохол...
      Шолохов коротко хохотнул и пояснил Марии Петровне:
      - Это Стаднюк... Помнишь, двадцать лет назад мы с ним в Вешенской песни пели?..
      Поезд стоял еще минут пять. Мы толпились на перроне у окна купе Шолохова, смотрели на него сквозь грязное стекло. А он ежился под нашими восхищенными взглядами.
      * * *
      Вдруг появился Анатолий Калинин. Торопливо нырнул в вагон и, зайдя в купе, стал о чем-то разговаривать с Шолоховым. Фирсов протер носовым платком оконное стекло и стал их фотографировать.
      В сумятице проводов я ощутил на себе несколько непростых взглядов Шолохова - вначале, когда стоял последним у дверей купе, а затем сквозь стекло вагона. Не думаю, что это мне показалось. Пронзительные, таящие какой-то загадочный для меня смысл взгляды... Что они значили? Есть у меня некоторые догадки, но говорить о них не смею... До этого мы не виделись с Михаилом Александровичем лет семь. При последней, предшествующей проводам встрече сидели в номере Шолохова в гостинице "Москва" Виталий Закруткин, Анатолий Софронов, Борис Иванов и я. Шолохов стал нахваливать мой роман "Люди не ангелы" и дружески поругивал Закруткина за главы "Казаки в Болгарии" из знаменитого романа Виталия Александровича "Сотворение мира". Мне было неловко хотя бы потому, что любил я Закруткина не только как талантливейшего писателя, но и как брата. И мучил меня вопрос: читал ли Шолохов мою "Войну"? Я послал ему издание с двумя первыми книгами... С чувством собственной виновности понимал, что именно ему надо было писать эпопею о войне. Это воистину был бы памятник!..
      Но вернусь к нашим не сбывшимся тогда из-за непонимания руководства армии мечтам о военно-художественной студии. Только сейчас, в наши дни, она здравствует на благо духовного здоровья российских Вооруженных Сил. Сложилась студия уже из генерации молодых писателей и постепенно, не без успехов, обретает творческий размах.
      12
      Странное это состояние - искренняя любовь к армии с ее сложной казенной средой обитания, с невероятно трудной жизнью сообщества людей в военной форме, людей разных возрастов и профессий, выполняющих тяжкий и несомненно почетный долг служения народу... Любовь с памятью сердца о напряженной, почти подневольной будничности солдатских казарм, с их жесткими, строго регламентированными порядками... И наряду с любовью, сопереживанием - острое ощущение своей беспомощности перед стоящей над тобой многоступенчатой властью, ощущение зависимости от нее и поэтому неуверенности в завтрашнем дне. Любовь и почтение к профессии воина, сострадание к казарменному люду живут во мне и сейчас.
      * * *
      Но живет и память о своем былом армейском бессилии, угнетенности чужой недоброжелательностью, а порой и откровенной завистью к писательскому положению. Кое-кому очень хотелось, например, проверить, правильно ли я плачу членские партийные взносы, не утаиваю ли величину сумм своих литературных гонораров. Было у отдельных моих сослуживцев острое желание обязательно уличить меня хоть в чем-то. Доходили слухи и о разговорах в некоторых кабинетах: "Да он в отдельные месяцы зарабатывает денег больше, чем получает начальник Главпура..."
      Не могу грешить против своих коллег по редакции журнала "Советский воин". Там, в общем, царило взаимное доброжелательство и дружеское понимание. Главный редактор В. В. Панов, а потом и другие редакторы (Б. А. Борисов, Ф. И. Царев), учитывая мое "ключевое" положение в редакции и видя, сколь усердно тружусь я в своем отделе и привлекаю к участию в журнале видных писателей, в канун почти каждого праздника Советской Армии представляли меня к званию "полковник", что соответствовало моей должности. Но документы куда-то бесследно исчезали.
      - Вы что, на службе своим сочинительством занимаетесь? - будто в шутку спросил меня однажды генерал Миронов. - Или по ночам пишете?
      - По ночам готовлюсь к госэкзаменам, - ответил я. - Заканчиваю заочный институт. А пишу в выходные дни и во время очередных отпусков.
      - Значит, на службу приходите дремать... Не отдаете всех сил делу, которое вам поручено. Не отдохнувший работник - плохой работник.
      - Но ведь тысячи офицеров из войск учатся в заочных вузах - военных и гражданских. Это не во вред их службе. А мои повести и рассказы тоже, полагаю, приносят пользу армии...
      - Что сейчас сочиняете?
      - Написал для "Мосфильма" киносценарий по мотивам своей повести "Человек не сдается". Если примут - это будет первый фильм о начальном периоде войны.
      - Кто из режиссеров берется ставить?
      - Взялся было Владимир Басов. Но что-то у него не сложилось. Теперь заинтересовался режиссер Дамир Вятич-Бережных. Сейчас он заканчивает снимать фильм о французской эскадрилье "Нормандия".
      - Ну, что ж, желаю успехов, - сказал генерал, пожав мне на прощанье руку.
      Кажется, именно в тот день я почему-то глубоко почувствовал, что пора мне писать рапорт об увольнении из армии... И это в тридцать шесть лет! Можно было бы еще служить и служить. Да и при том хотелось дождаться присвоения звания полковника, покрасоваться в папахе... Но чутье подсказывало: надо уходить и переводить свою судьбу на другие рельсы.
      Рапорт был написан и передан по команде начальнику Главпура генерал-полковнику Желтову. Через несколько дней мне сообщили о его резолюции: "В увольнении отказать. Армии тоже нужны свои писатели".
      Но я уже настроился на гражданскую жизнь. Написал второй рапорт с более убедительной мотивировкой: никак не могу совмещать службу в армии с творческой работой. Стал ждать. Отсутствие ответа вселяло надежду, что попаду в очередной приказ министра обороны, - тогда как раз начиналось сокращение армии и флота.
      А пока что меня подстерегла неприятность на "Мосфильме". Получил я приглашение на экстренное заседание главного художественного совета студии. Сразу же насторожился: на такой совет приглашают автора сценария только тогда, когда к нему уже окончательно прикреплен режиссер, и фильм включен в производственный план. И почему заседание экстренное?
      Храню стенограмму того памятного совета. Услышал от его членов немало добрых суждений о моем литературном сценарии, советов, умных размышлений и даже мудрствований. В итоге - решение: сценарий одобрить, принять и положить в резерв, выплатить автору гонорар. Ставить по нему сейчас фильм преждевременно. "Еще не настал час, - говорил А. Каплер, - чтоб можно было, не травмируя народ, показывать ему картину о самых страшных, самых кровавых днях начального периода войны". Всему, мол, свое время.
      Я, как мог, сопротивлялся такому решению, апеллируя к генеральному директору "Мосфильма". Он заметно колебался, но вопрос был решен голосованием.
      Только со временем мне стала известна подоплека "консервации" сценария "Человек не сдается". Оказалось, что К. М. Симонов предложил "Мосфильму" экранизировать его роман "Живые и мертвые".
      До сих пор удивляюсь, почему со мной сыграли "благородный" спектакль. Почему побоялись сказать правду, которая конечно же огорчила б меня, но не оскорбила. Ведь состязание в творчестве - дело вполне нормальное. Мне же соревноваться с Симоновым было, разумеется, не под силу, да и не стал бы я этого делать, понимая разность в литературном опыте.
      Но, повторяюсь, правда открылась мне гораздо позже. А пока я дал прочитать свой литературный сценарий главному редактору ленинградского журнала "Нева" С. А. Воронину, и он вскоре опубликовал его ("Нева", № 2, 1958 год).
      Напечатанный в журнале сценарий привлек внимание белорусских кинематографистов: ведь все самые драматичные события, изображенные в нем, происходили на белорусской земле. В Москву приехал главный редактор "Беларусьфильма", знакомый мне по фронту поэт Аркадий Кулешов. Он предложил заключить с его студией договор на постановку кинокартины. Но согласиться на это я не мог: сценарий принадлежал "Мосфильму". Тогда белорусы, с моего согласия, выкупили сценарий у "Мосфильма", и началась трудная для меня эпопея по его переработке согласно требованиям агитпропа ЦК республики, режиссера-постановщика фильма Иосифа Шульмана (бывшего фронтового авиабомбардира), художественного совета в целом, где первую скрипку играл В. В. Корш-Саблин - известнейший мастер кино. Сценарий пришлось переписать почти заново...
      Забегая вперед, скажу, что фильм "Человек не сдается" вышел на экраны страны в 1960 году, обогнав появление симоновского "Живые и мертвые", но, как и следовало ожидать, уступив ему в художественных достоинствах.
      "Мосфильм" - лучшая в стране киностудия. И хотя на ней очень трудно прижиться новому человеку, я со временем еще раз рискнул написать для нее сценарий, побывав перед этим в Бакинском округе Противовоздушной обороны. Познакомился там с жизнью солдат-ракетчиков, вник в их работу на огневой позиции, в кабине наведения... И родилась у меня киноповесть "Ключи от неба".
      "Мосфильм" и ее принял охотно. За постановку первого фильма о ракетчиках взялся один из лучших комедийных режиссеров Леонид Иович Гайдай. Будучи непревзойденным мастером эксцентрических кинокомедии, он предложил мне переработать сценарий по законам эксцентрики. Но как это делать, я не имел понятия и пригласил Гайдая в соавторы, Он согласился, мы поехали в Дом творчества кинематографистов в Болшево. Месяц "бились" над сценарием, проводя большую часть времени в биллиардной, и не сумели переделать ни одного эпизода.
      - Сценарий написан железно по законам лирической комедии, - заключил Леонид Иович. - Эксцентрике он не поддается. - И отказался от постановки фильма.
      Раз не взялся за экранизацию киноповести такой мастер, как Гайдай, то другие режиссеры уже и не прикасались к ней. Но я искренне верил в достоинства "Ключей" и предложил руководству "Мосфильма" продать сценарий киевской киностудии имени А. П. Довженко. Незадолго до этого там была поставлена режиссером Григорием Липшицем по моему сценарию кинокомедия "Артист из Кохановки".
      Торговая сделка между студиями состоялась, и киевский режиссер Виктор Михайлович Иванов, прославивший себя особенно комедией "За двумя зайцами", взялся за "Ключи от неба".
      И заработал студийный механизм, сквозь который должен был пройти сценарий. Трудный и мучительный это процесс. Замечания, рекомендации, непреложные требования - от всего этого нельзя было уклониться; редакторы и члены художественного совета были неумолимы... Начались такие переделки сценария, что от него полетели пух и перья...
      Наконец фильм вышел на экраны, имел успех, многие годы в День ракетчиков демонстрировался по Центральному телевидению.
      А через некоторое время в Воениздате вышел сборник моих киноповестей в самых первых их вариантах - как они написались, прежде чем попасть в "молотилки" киностудий. Вскоре в моей квартире раздался телефонный звонок из Киева. Я услышал рассерженный голос моего доброго друга, Иванова Виктора Михайловича, поставившего кинокомедию "Ключи от неба":
      - Иван, я купил сборник твоих киносценариев и прочел "Ключи от неба"!
      - Ну и что? - удивился я.
      - Как что?! Где ты взял этот сценарий?! Почему не показал мне его раньше?! Я бы комедийный шедевр поставил по нему!
      На какое-то время я потерял дар речи, ибо в сборнике был опубликован самый первый вариант киноповести, которую Иванов читал на заре нашего знакомства, еще колеблясь - браться за постановку по ней фильма или нет.
      Когда я объяснил ему это, он после мучительной паузы со стоном произнес:
      - Будь прокляты все сценарные коллегии всех студий вместе с их редакторами! Ведь они никогда серьезно не вчитываются в первые варианты сценариев, не принимают и не утверждают их!
      Этот разговор натолкнул меня на мысль поднять из домашних архивов первые варианты сценариев всех своих прежних фильмов. Стал перечитывать их. И мне показалось, что суждения В. Иванова справедливы. Ибо первые варианты сценариев и являются подлинным и единственно первородным оригиналом произведения писателя - хорошим или плохим. А уж потом, когда вступает в свои права специфика кино, когда сценарий начинают "подгонять" ко вкусам многих, причастных к созданию фильма людей, к возможностям студий и творческим особенностям подбираемых на роли актеров, со сценариями происходят удивительные трансформации: бесконечные переделки, перемонтаж эпизодов, подчас включение новых действующих лиц и т. д. Как же к этому должен относиться писатель - автор литературной основы? Ведь подлинный плод его художественного творчества - это только то, что родилось на его письменном столе в первом, пусть много раз исправленном им, но, повторяю, первом варианте. Объясню, почему так твердо придерживаюсь этой точки зрения.
      Опираясь на собственный опыт и на размышления о нем, смею утверждать, что непосредственный процесс художественного творчества является таким духовным состоянием писателя, когда он как бы раскрепощается от самого себя, обретая способность перевоплощаться в своих героев и погружаться в новое, озарившее его видение мира, рожденное вдохновенной силой воображения. Именно духовное озарение, особая взволнованность, мысленное видение рождающихся под напором фантазии персонажей, ощущение их человеческих натур, сопереживание им или порицание их - это и есть главная сущность и основа содержания творчества художника слова. К тому же в его воображении должно присутствовать и объемное, наполненное жизнью, пространство, в котором обитают действующие лица произведения.
      Все сказанное выше - не самоцель, оно подчинено не только отображению времени, эпохи, но и более конкретным задачам, которые авторское воображение помещает в строгие рамки сюжета, наполненного определенными конфликтными ситуациями и столкновениями характеров героев. И тут с особой целеустремленностью надлежит проявиться идейным позициям писателя, силе его духа, творческой энергии и художественному чувству меры.
      Творческое созидание, художественное напряжение - наиболее сложный и ценный вид духовной деятельности человека. Вторжение в эту деятельность другой личности - есть поругание самого смысла творчества, ибо этот другой никогда не сможет проникнуть в духовное состояние творца, в его пафос и мощь внутреннего видения, не постигнет и того подлинного счастья, которое испытывает в процессе творчества автор, следуя зову вдохновения и интуиции. И касается это, как я полагаю, авторов произведений всех видов искусств.
      Своими размышлениями не собираюсь категорично осуждать практику создания художественных фильмов; она себя закрепила и в какой-то мере оправдала, тем более что выходящая из-под пера писателей литературная основа действительно не всегда приемлема для режиссерских разработок. Но я активно ратую за то, что на студиях хотя бы бережнее относились ко всему тому, что рождают писатели "с первым дыханием", ибо при этом они видят живую жизнь, как видит ее, скажем, кинооператор, снимающий документальные кадры, потрясающие нас потом своей естественностью.
      Я был свидетелем на даче в Переделкино одного случая. Мой малолетний внук Ванюша сидел на диване и вместе со всеми нами смотрел телевизионный фильм "В мире природы" - о лебедях (сейчас Ваня уже отслужил в армии и учится в университете). Смотрел внимательно, напряженно, пытаясь понять что-то свое. На экране - колонии лебедей, их перелеты, столкновение птицы со скалой... Наконец, лебедь, оживший при помощи человека, одиноко летит над морем. Ванюша следит за ним горящими, подернутыми слезой глазами. Вдруг он порывисто поворачивается к сидящей рядом Гале, падает грудью ей на колени и, зарыдав, одним духом, видимо, неожиданно для самого себя, выкрикивает:
      - Мама, я хочу летать!..
      Мы все онемели. У меня брызнули слезы, и, чтоб не показать их, я тихо вышел из комнаты.
      Трудно передать то, что испытал я в те минуты. Не так часто нам удается быть свидетелями душевного взрыва, рожденного в человеке силой искусства, сплавленного не банальными проявлениями жизни. Как я понимал Ванюшу, был тронут порывом его чувств, как был благодарен создателям фильма, возбуждавшим у зрителя своим мастерством и пониманием природы живого такую чистоту духа, глубину сопереживания, отторжение самого себя от личного и слияние с миром, окружающим нас, частицей которого являемся... Вот бы такую силу воздействия художественному кинематографу!
      13
      Но я опять опередил события, которыми жил в те далекие дни конца 1957 года. Для меня тогда было важным уволиться из армии, и я продолжал бомбардировать начальство все новыми рапортами. Но ответов на них не получал. Мне, конечно, было ясно, что этому есть какая-то причина. Какая?.. Кто так бдительно "опекал" меня - малозаметного литературного работника в огромном воинском политаппарате, состоящем из множества людей высокого ранга? Людей умных, активно мыслящих, разумно направляющих многогранную партийно-политическую работу в армии и на флоте. Большинство из них прошли кровавую школу войны. Не хотелось верить, что кому-то из солидных людей было интересно так мелко размениваться.
      И вел я себя беспечно. Иногда появлялся в редакции в гражданской одежде, отлучался в служебное время в Союз писателей, редакции газет, где печатался, в издательства. Мой отдел при этом работал четко, не нарушая графика участия в планерках и летучках, сдачи рукописей в секретариат, вычитки корректуры. Правда, цивильную одежду я временами носил вынужденно, особенно в те дни, когда предстояло появляться в моем заочном Полиграфическом институте - так чувствовал себя там свободнее.
      И однажды попался: последовал в редакцию телефонный звонок: "Подполковнику Стаднюку немедленно явиться к заместителю начальника Главного политуправления генерал-полковнику С. С. Шатилову". Я опешил: такого еще не бывало.
      - Могу прибыть через час-полтора, - растерянно ответил я звонившему помощнику генерал-полковника.
      - Почему так долго? Вам ехать не более пятнадцати минут, - удивился тот, зная, что наша редакция недавно была перебазирована в Спасские казармы, которые рядом с институтом имени Склифосовского.
      - Мне надо смотаться домой и переодеться в военную форму. Я сейчас в гражданском.
      - Обождите минуточку у телефона, - озадаченно сказал помощник. И вскоре продолжил разговор: - Генерал-полковник разрешил прибыть в гражданском...
      Ехал я в Главпур, как на заклание: это был, наверное, первый случай, чтоб кадровый, состоящий на военной службе, офицер появился в "присутственном месте" одетым не по форме. Но мучил и главный вопрос: что случилось? зачем вызывают к такому высокому начальству?
      * * *
      В коридорах Главпура от меня шарахались как от прокаженного. Одни возмущались, воспринимая нарушение мной устава как небывалую дерзость, другие удивлялись, не находя этому объяснения, а некоторые провожали сочувственными взглядами, полагая, что я тронулся умом.
      - У вас что, все там в пиджаках ходят? - встретил меня насмешливым вопросом генерал-полковник Шатилов, выйдя из-за стола на середину кабинета.
      Я был озадачен приветливой встречей и по привычке щелкнул каблуками туфель:
      - Извините, товарищ генерал-полковник... Сегодня вечером сдаю в институте экзамен. Вдруг провалюсь... Неловко позорить офицерскую форму.
      - Разумно. - Шатилов пригласил садиться. - К вам, как писателю, просьба: поехать в Ташкент и помочь выпустить там в свет книгу о боевом пути одной прославленной авиационной дивизии... Не пугайтесь: книга уже написана, подготовлена к печати, - и протянул мне ее верстку.
      - А в чем же тогда заключается моя задача?
      - Внимательно прочитать ее, поправить языковые огрехи, подшлифовать стиль, если потребуется, дать квалифицированные советы... Словом, чтобы был по-настоящему высветлен боевой путь авиаторов.