Исповедь сталиниста

      После учений "Днепр" мы с Грибачевым написали о нем сценарий к полнометражному документальному фильму, который со временем вышел на экраны под названием "Служу Советскому Союзу!". Фильму и его создателям была присуждена Государственная премия СССР. Из списка лауреатов исключили только сценаристов - по той причине, что Николай Грибачев уже до этого был награждай Ленинской премией за участие в публицистической книге "Лицом к лицу с Америкой". А Иван?.. Как всегда - Иваны вынуждены отмалчиваться.
      23
      Возвратившись с учений "Днепр", я был уверен, что застану дома письмо от пани Н. Осыньской. Все-таки интересно было узнать реакцию на мою "исповедь" заокеанских соплеменников. Но надежда не оправдалась, вдруг вызвав у меня вопрос: а дошло ли письмо до адресата? Трудно было предположить, что нашей цензуре оно могло показаться крамольным и она задержала его. Не хотелось верить и в наш "железный занавес", о котором непрестанно писала западная пресса. Казалось невероятным, что в СССР в самом деле существуют такое бесправие человека, его беспомощность перед какими-то тайными механизмами государства. Кому могло повредить мое письмо? Кто и на каком основании смел заподозрить дурное в моих, изложенных на бумаге, мыслях?.. Спросить не у кого, и ощущение своей полной беспомощности оскорбляло и унижало.
      Нет, верить в нахлынувшие сомнения не хотелось. Кому же еще, как не мне, полковнику-фронтовику, члену партии с 1940 года, литератору, занимающему весьма высокий, как мне казалось, "номенклатурный" пост, можно оказывать доверие? А как тогда поступают о перепиской родственников, просто друзей, наконец - наших видных писателей с зарубежными издателями?
      Прошло время, и сомнения мои, к великой печали, подтвердились... Пусть извинит меня читатель, что я позволяю себе включать в свои воспоминания некоторые письма, хранящиеся у меня (я мог бы составить из них много томов). Это же письмо - одно из особо примечательных. Но судите сами...
      Г-жа Банин,
      ул. Лористон, 40
      Париж-16°
      Париж, 19 июля 1968 года
      Г-ну Ивану Стаднюку
      Главному редактору журнала "Огонек"
      Москва.
      Уважаемый господин!
      Нам бы очень хотелось получше познакомиться с Вашим творчеством, которое мы знаем здесь, в Париже, частично и которое мы высоко ценим.
      В связи с возможным переводом на французский язык не могли бы Вы прислать нам одну или несколько книг, которые, как Вы считаете, более всего подходят французской публике. Само собой разумеется, что я не могу гарантировать перевод: решение об этом зависит от издателя.
      Представляю себя в нескольких словах: я французская писательница, по происхождению азербайджанка. В Париже мои книги были опубликованы у крупнейших издателей: Галлимар, Жюллиар, Сток. Естественно, я хорошо говорю по-русски, но пишу вам по-французски, потому что у меня нет пишущей машинки с русским шрифтом.
      Я хорошо знала Бунина, о котором я написала книгу. Надеюсь, что она выйдет в этом году. Этот писатель, конечно, высоко бы Вас оценил.
      Поскольку я работаю редактором и переводчицей в издательстве Сток, я хотела бы представить наиболее характерную Вашу книгу в надежде, что это принесет конкретный результат. В этом случае я думаю, что можно будет увидеть Вас в Париже для того, чтобы обсудить вопросы издания, если о нем будет принято положительное решение.
      Такое душевное письмо тронуло бы каждого писателя. Разумеется, я тоже был им взволнован и тут же послал госпоже Банин благодарственный ответ и две свои книги - роман "Люди не ангелы" и однотомник военных повестей. Посоветовал ей присмотреться к роману, хотя бы к первой его книге.
      С нетерпением ждал вестей из Парижа. Шел месяц за месяцем, но Париж не откликался.
      Однажды вечером позвонил мне на дачу в Переделкино мой добрый друг, ныне художник с мировым именем, Илья Сергеевич Глазунов.
      - Ваня, ты разговариваешь по-украински? - огорошил он меня неожиданным вопросом.
      - Разговариваю.
      - А можно к тебе сейчас приехать с молодым парижанином украинского происхождения? Он не верит, что в Москве найдется хоть один человек, знающий украинский язык...
      Минут через сорок мы принимали на даче гостей. Сидели за накрытым столом, и я объяснялся с французом на украинском, хотя он владел им слабовато. Выяснилось, что молодой человек является внуком генерала царской армии Удовиченко А. И., бывшего участника петлюровского движения на Украине в должности одного из заместителей Симона Петлюры. Внук - инженер по автомобильному делу, приехал в Москву как представитель завода "Рено", который принимал участие в пуске нашего тольяттинского автомобильного завода.
      Юрий, так, кажется, звали молодого инженера, рассказал, что дед его еще здравствует, издал в Париже на украинском языке книгу о петлюровщине. Я попросил Юру прислать мне эту книгу. А его одарил двухтомником украинских народных песен, набором патефонных пластинок с записями лучших певцов Украины и попросил выяснить у госпожи Банин (дав ее адрес), получила ли она мою бандероль.
      Не получила! - вскоре узнал я из небольшого письма Юры, в котором он сообщал, что посылает мне книгу генерала Удовиченко "Петлюровское движение"... Но и я книги не получил...
      24
      Когда, продолжая службу в армии, я углубленно изучал историю войн и военного искусства, оперативное искусство, мне хотелось понять, как рождается настоящий полководец, из чего складываются его полководческие качества. А точнее, хотелось исследовать глубины характера и особенности психологии человека, который задает тон событиям на войне, влияет на них с большей или меньшей пользой для подчиненных ему войск. Хотелось также заглянуть в святая святых: в практику разработки штабом плана крупной боевой операции по принятому полководцем решению, понять, как это решение вызревает и что испытывает полководец, управляя сражением в изменчивой драматической ситуации, зная при этом, что на поле боя гибнут люди.
      Оглянувшись на свой военный опыт, я, может, впервые стал понимать, сколь он неглубок. Оказалось, что все мы, дивизионные и армейские газетчики фронтовой поры, написавшие сразу после войны свои первые книги, выплеснули на бумагу только то или часть из того, что постигли на фронте и что было доступно там нашему взгляду и нашему пониманию. А доступно было только происходившее в полосе действий роты, батальона, полка, в лучшем случае дивизии. О работе высших штабов и о деятельности высшего командного состава у нас было смутное представление. Это прозрение, смею утверждать, пришло не только ко мне, а и к другим военным писателям. Все мы начали искать свои новые пути обогащения знаний и представлений, ориентируясь главным образом на изучение архивных документов, на встречи и беседы с видными военачальниками, на знакомство с мемуарными новинками.
      * * *
      Я не устаю возвращаться мыслью к словам Бэкона (и уже обращал на это внимание читателя), что и "случай часто служит людям лучше, нежели они желают". Именно случай нередко сводил меня с людьми, причастными к тем событиям, о которых я писал или собирался писать. Очередной из них, происшедший в конце шестидесятых годов, стал для меня особо памятным. В вестибюле издательства "Молодая гвардия" случайно встретился я с одним из старейших (ныне уже покойным) русских советских писателей Сергеем Ивановичем Малашкиным. Сергей Иванович, как мне было известно, внимательно следил за моим творческим становлением, похвально отзывался особенно о романе "Люди не ангелы" и повести "Человек не сдается".
      - Над чем сейчас страдаешь? - спросил он.
      - Замесил повесть о рождении полководца на фронте, - ответил я, приглашая Малашкина посидеть у курительного столика. - Пока условно назвал повесть "Генералы видят дальше", уже заключил договор с журналом "Октябрь". Хочу посмотреть на войну более объемно, чем видел ее сам.
      - С вышки командарма или командующего фронтом? - заинтересованно спросил Сергей Иванович.
      - Пока попробую всмотреться в психологию командира механизированного корпуса, который потом станет командующим армией.
      - А не стоит ли подняться выше?
      - Вряд ли сумею, - усомнился я, вспомнив при этом Петра Андреевича Павленко, который, прочитав в рукописи мою повесть "Человек не сдается", обронил весьма значительную фразу: "Писатель должен в семь раз быть смелее самого себя". И так замахнулся на трудное.
      - А ты дерзни! - убеждал меня Малашкин. - Кому-то надо показать, как зарождалась война, что предпринимало наше правительство, чтобы ее избежать... А самую войну ты пережил лично, начиная с первых дней нападения немцев... Попробуй!
      - Это очень ответственно и серьезно. К такой работе я не готов, хотя веду записи бесед с некоторыми нашими полководцами.
      - А если я познакомлю тебя с Молотовым?
      Я знал, что Сергей Иванович дружил с Вячеславом Михайловичем Молотовым, который, как известно, в годы войны был первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, заместителем председателя ГКО и наркомом иностранных дел. Дружба Молотова и Малашкина зародилась еще в дооктябрьский период, когда они вместе отбывали ссылку за революционную деятельность.
      ...И вот мы в подмосковной Жуковке, на даче у Молотова. Сидим за столом на веранде, Вячеслав Михайлович, как мне казалось, посматривает на меня с сомнением, ибо по литературе моя фамилия ему не известна. Расспрашивает о книжных новинках, об "Огоньке" (он уже знал, что я там работаю заместителем главного редактора), при этом не очень лестно отзываясь о некоторых его публикациях и особенно об оформлении, о непомерно большом количестве фотоснимков, на которых запечатлены одни и те же лица руководителей. ("В прежние времена за такое чинопоклонение привлекали бы к партийной ответственности...", - заметил Вячеслав Михайлович.)
      От смущения я не находил слов в оправдание и начисто позабыл вопросы, которые готовился задать Молотову.
      На выручку пришел Малашкин - разъяснил Вячеславу Михайловичу цель нашего визита. Атмосферу непринужденности постепенно создала супруга Молотова - Полина Семеновна Жемчужина; даже в немолодом возрасте она была очень красива и обаятельно-общительна. Полина Семеновна поставила на стол фрукты, вино и веселыми репликами понуждала Вече - так она звала Вячеслава Михайловича - к более оживленному разговору.
      Пока больше вопросов задавал Молотов мне - о первых часах и днях войны. Отвечая на них, я обмолвился, что не слышал его речи от 22 июня 1941 года, потому что в то время уже был в боях. И тут же неожиданно для себя спросил, почему выступил тогда по радио он, Молотов, а не Сталин. И после этого вопроса разговор наш влился в русло, которое для моей памяти и моего блокнота, лежавшего у меня на коленях под столешницей, явилось самым главным.
      Молотов стал рассказывать о гигантской работе нашего партийного и государственного аппарата, советских дипломатов, направленной на предотвращение войны, о международных загадках, неясностях, о переговорах в Берлине советской делегации (12-13 ноября 1940 года), которую он возглавлял, и в частности о том, как Гитлер горячо его убеждал, чтобы Советский Союз подписал соглашение со странами - участницами тройственного пакта (Германия, Япония и Италия) о разграничении сфер влияния; за месяц до этого правительство Германии уже обращалось в Москву с письмом, предлагая Советскому Союзу свободу действий на юг от своей государственной территории к Индийскому океану в сторону Персидского залива и Индии. Молотов, по его утверждению, решительно отклонил предложения Гитлера и отказался продолжать разговор на сей счет...
      - Именно, даже участвовать в подобной дискуссии было бы непростительной ошибкой и непорядочно с нашей стороны, - подытожил эту часть разговора Вячеслав Михайлович и далее стал излагать некоторые факты, дававшие мне возможность представить все те тревоги и заботы, которые томили советских руководителей в канун войны и в ее первые дни. Я мысленно всматривался во все это, как в мощное увеличительное стекло...
      Ровно четыре часа провели мы тогда с С. И. Малашкиным в Жуковке. На прощанье я заручился согласием Вячеслава Михайловича позвонить ему, если у меня что-нибудь напишется.
      На второй день, выхлопотав себе на службе длительный творческий отпуск, уехал с семьей на Оку, в деревню Соколова Пустынь, где снял комнату в доме крестьян Колотушкиных. Трудился, не разгибая спины, более двух месяцев. Когда стопка машинописного текста заметно выросла, остановился на очередной главе и помчался в Москву, позвонил Молотову и с его согласия нарочным отправил ему несколько глав романа, которому суждено было вопреки моему желанию получить название "Война".
      Мне казалось, что для прочтения части моей рукописи Вячеславу Михайловичу понадобится несколько недель. И я, управившись с некоторыми делами, на третий день утром собрался было уезжать в Соколову Пустынь.
      И вдруг раздался в квартире телефонный звонок.
      - Иван Фотиевич?
      - Да, слушаю вас.
      - Узнаете мой голос?
      - Извините, нет...
      - Вы были у меня в Жуковке...
      - Вячеслав Михайлович?! - Я обмер.
      - Да. Я прочитал ваши главы...
      Наступила мучительная для меня пауза.
      - Будете ругать? - с робостью спросил у него.
      - Нет... Наоборот... Мне сейчас будет интересно с вами разговаривать... Приезжайте...
      - Когда?
      - Удобно вам завтра в четырнадцать часов?
      На второй день, ровно в четырнадцать часов, я подъехал к даче Молотова.
      Начался разговор, наверное, самый главный в моей жизни. Будто шла тщательная правка плохо отточенной бритвы. Все, что я написал, было, казалось, и правильно, достоверно, однако в нем недоставало каких-то нюансов, необходимых деталей, оттенков, тонкостей в толковании проблем. Я с жадностью впитывал все услышанное от Молотова и словно поднимался на новые ступеньки видения горизонтов нашей военной истории, государственной политики, деятельности Центрального Комитета партии и его Политбюро. Удивило меня только то обстоятельство, что Вячеслав Михайлович не сделал на рукописи ни одной пометки. Он положил перед собой листочек бумаги с написанными на нем номерами страниц моей рукописи. Взглянув на листочек, он перелистывал рукопись, находил нужную страницу, и я слышал его суждения литератора, философа, историка, дипломата, человека, мыслящего высочайшими категориями партийного и государственного масштаба...
      25
      Да, то был, видимо, один из самых важных разговоров. Но самый трудный ждал меня впереди... Ох, как иногда усложняется твое положение излишней осведомленностью! Приехав на этот раз в Жуковку, я уже точно знал, что наши разговоры в даче Молотова записываются, но не только в помещении, но и (что меня особенно поразило!) во время прогулок по дачному городку, когда я чувствовал себя в полной бесконтрольности и не опасался говорить на сложные и подчас рискованные для меня темы. И эти разговоры читаются потом чуть ли не самим Сусловым и его людьми!
      А случилось вот что... Я буквально накануне был в гостях у Анатолия Софронова в его роскошнейшей квартире на улице Невского в новом доме близ Белорусского вокзала. Не помню, по какому поводу собирал Анатолий Владимирович гостей, но их было немало, и все, кроме меня, довольно именитые своей высокопоставленностью. Я тогда занимал должность заместителя Софронова, как главного редактора журнала "Огонек", а в застольных компаниях пользовался вниманием как рассказчик украинских веселых бывальщин и анекдотов.
      Вначале мы рассматривали стеллажи, уставленные множеством диковинных сувениров, привезенных хозяином квартиры из многих, главным образом африканских и среднеазиатских, стран, в которых он успел побывать. Нашим гидом была его жена, Эвелина Сергеевна, красивая стройная блондинка, на которую мужчины засматривались с восхищением. Она подвела ко мне представительно-респектабельного Павла Романова и сказала:
      - Знакомьтесь. Это Павел Константинович.
      Мы, пожимая друг другу руки, оба рассмеялись, ибо уже были хорошо знакомы. Романов возглавлял Всесоюзный "Главлит" - политическую цензуру, которая отвечала за сохранение всевозможных тайн в печати. За свою демократичность Павел Константинович был искренне уважаем многими писателями и редакторами.
      - Садись за столом рядом со мной, есть разговор, - как бы между прочим сказал мне Романов.
      Я уже не отходил от него, понимая, что услышу что-то важное для себя. И не ошибся. Когда праздничный ужин был в разгаре, Павел Константинович, пребывая в добром расположении духа, с хитрой усмешкой спросил:
      - Ну как, доволен встречами с Молотовым?
      Я насторожился, но, зная высокую порядочность Романова, ответил откровенно:
      - Очень доволен!.. Не могу поверить, что мне так повезло. Боюсь только утомлять старика. Позавчера мы вновь беседовали почти четыре часа.
      - Знаю! - Романов посмотрел на меня с улыбчивой значительностью во взгляде. - Читал все, о чем вы говорили... И читали с интересом другие...
      Моему потрясению не было предела:
      - Но ведь половина разговора у нас была на прогулке!
      - Эх ты! А еще военный. Не знаешь, что такое лазерный луч или еще что-то... Но я тебе ничего не говорил....
      Потом сведущие люди мне объяснили: лазерный луч из укромного местечка наводится на лицо говорящего и служит своего рода телефонным проводом. Не ведаю, так ли это, но, зная уже точно, что нас подслушивают, чувствовал себя при этой встрече с Молотовым скованно и даже ощущал боязнь.
      А Вячеслав Михайлович, будто наперекор моим тревогам, сказал:
      - Вы, Иван Фотиевич, судя по тому, что я прочитал из написанного вами, взялись за очень ответственную и трудную тему. В событиях минувшей войны Сталин был главнейшей фигурой среди руководства. Не писать об этом вы не имеете права. А если напишете правдиво, то вас не напечатают, да еще начнут притеснять, преследовать.
      - Но я ведь не славословлю Сталина, а пишу о конкретном, опираясь на достоверность. - И при этом указал Молотову на стоявший рядом телефон, обвел выразительным взглядом потолок: подслушивают, мол.
      - Такая у них служба, - с горчинкой в голосе откликнулся Вячеслав Михайлович. - Мне-то терять нечего. А вы - солдат в боевом походе. Ваш командир сейчас - ваша совесть. Слушайтесь только ее.
      - На том стою.
      - Надо устоять. Двадцатый съезд и дальнейшие события показали, что дело Сталина не прочно. Грядут новые разрушительные акции, их будут подогревать антисталинизмом. Так что поддержки не ждите.
      - Но я пишу о том, что было и как было. Вся история держится на подобных свидетельствах.
      - История истории рознь! - перебил меня Молотов. - У истории социализма нет аналогов. Сталин, зная, что главными течениями социализма являются реформизм, анархизм и марксизм, почти не уделял внимания реформизму. А я предвижу, что он главный конек, на котором наши противники пытаются выехать из социализма, избрав путь сотрудничества классов. Я надеялся, что Сталин поднимет этот вопрос на Девятнадцатом съезде партии. Не случилось этого, а я уже был не у дел... Но мы уклонились. Я согласен с вами, что история слагается из конкретных событий, но, добавлю, рождающих закономерности... Какую связующую закономерность вы видите в деятельности Сталина периода гражданской войны и Великой Отечественной?
      Этот вопрос был для меня элементарным. Я отчетливо понимал, что Сталин искусно перенес стратегию политической борьбы прошлых десятилетий в стратегию военного противоборства с фашистской Германией. Ее сущность запросто укладывалась в одно понятие: сосредоточение сил на самых главных направлениях борьбы: было только важным - точно угадать, где находится главное направление в данный конкретный момент. Сталин, готовясь к войне, ошибся в определении места первого главного удара немецких войск. Полагал, что Гитлер вначале обрушится на Украину, и этот просчет Сталина дорого обошелся войскам нашего Западного фронта.
      Ну, а как относиться к деятельности Сталина в гражданскую войну? Ее я досконально знал, как и всю военную историю, но только так, как была она истолкована советской военной наукой сталинской поры. Краткий курс истории партии содержал в себе ее главный смысл, будучи своеобразным конспектом всей борьбы за утверждение Советской власти.
      А в нашей писательской среде уже проявлялось брожение умов на сей счет. Мне запомнился эпизод, происшедший в ресторане Центрального Дома литераторов. Я сидел за одним столом с Владимиром Солоухиным, Михаилом Бубенновым. И еще кто-то составлял нашу компанию. Почему-то завязался разговор о художественном фильме "Чапаев", и Владимир Солоухин вдруг сказал: "Когда я смотрю, как чапаевская Анка расстреливает из пулемета стройные цепи каппелевцев, у меня сердце обливается кровью. Ведь она расстреливает цвет русской нации..." Михаил Бубеннов вдруг вскочил на ноги и, заорав на Солоухина: "Подлец!", схватил его за грудки... Я, применив силу, разнял дерущихся.
      Это был для моего сознания, может, первый серьезный толчок, заставивший размышлять о гражданской войне как о кровавой трагедии русского народа. Я стал заново перелистывать книги, вчитываться в толкования о заслугах Сталина хотя бы в победах над Колчаком, Деникиным, Врангелем. Ощутил трещину в душе, но окончательные выводы были впереди. Сказать о своих сомнениях Молотову, как и о своем неприятии политики Сталина вскоре после войны, я не мог, иначе это была бы наша последняя беседа. А ведь у меня было много неразрешенных вопросов, которые своей загадочностью притягивали к Вячеславу Михайловичу как держателю ключа для их разгадок.
      Однажды, после мучительных колебаний, я напрямик спросил у Молотова, правда ли, что он, по словам Хрущева, своей резолюцией утвердил список из трехсот человек, приговоренных к расстрелу как враги народа. "Правда! - без колебаний ответил Молотов, и глаза его сверкнули такой твердой непреклонностью, что мне стало не по себе. А он продолжил: - Я бы и сейчас подписал тот список, ибо знал, что все эти люди представляли собой. Никаких сомнений!"
      Трудно было поверить, что один человек действительно мог удержать в памяти внешность и деяния трех сотен личностей, в один миг воскресить их в сознании, а главное - так легко распорядиться человеческими жизнями... А перед этим был у нас разговор о заговоре Тухачевского. Молотов подробно рассказывал, кто и когда должен был убить его и Сталина, Ворошилова и Кагановича... Посоветовал прочитать книгу Альберта Кана и Майка Сейерса "Тайная война против Советской России", изданную у нас в 1947 году. Книгу эту я читал раньше и вынес тогда же впечатление, что заговор действительно готовился, но не против Советской власти, а против ее сцементировавшейся верхушки - Сталина, Ворошилова, Буденного...
      Озадачивала меня и Полина Семеновна - жена Молотова. Четыре года провела она в заключении и была освобождена из лагеря на второй день после смерти Сталина. Как же она относится сейчас к Сталину? Ведь каждый раз, когда мы усаживались за обеденный стол, Молотов выбирал удобную минуту и произносил тост за "великого продолжателя дела Ленина". Все мы вставали, поднималась и она, Жемчужина, чокалась с нами своей рюмкой и добавляла какие-то слова, возвеличивающие Сталина.
      Этот вопрос так меня интересовал, что в одну из бесед с Молотовым я спросил у него, как могло случиться, что он, член Политбюро ЦК, позволил арестовать свою жену? Отвечал Вячеслав Михайлович неохотно. Но вот что мне запомнилось из его рассказа. В конце одного заседания Политбюро Сталин вдруг объявил: "А теперь давайте решим вопрос о товарище Жемчужиной". Молотову показалось, что он ослышался. Но Сталин протянул ему папочку с документами: "Почитай, товарищ Молотов..." Вячеслав Михайлович взял папку, раскрыл ее и, прежде чем начать знакомиться с документами, обвел растерянным взглядом членов Политбюро. Понял: все они уже что-то знали, вопрос предрешен. Начал читать страницу за страницей (что там было написано, Молотов мне не сказал). Потом вернул папку Сталину и спросил: "Лично ко мне есть претензии?.. Может, недоверие?" - "Нет", - ответил Сталин.
      Тогда Молотов поднялся из-за стола и позвонил на службу жене. "Полина, - обратился он к ней. - Больше мы с тобой быть вместе не можем". "Понимаю", - ответила Жемчужина.
      Когда поздним вечером Молотов приехал домой, дочь Светлана сказала отцу, что днем была мама, собрала чемодан и уехала к сестре.
      Через месяц Жемчужину вызвали в один из отделов ЦК, предложили сдать партийный билет и там же арестовали...
      Однажды в отсутствие Молотова я отважился спросить у Полины Семеновны, что все это значило и как понимать ее доброе отношение к Сталину.
      - Я давно жду от вас этого вопроса. - Она ослепительно улыбнулась, и это было тоже непонятным. - Нам надо поговорить, но без Вече: он не любит, чтобы я вспоминала эту трагическую эпопею, в которой замешан и Сталин. Но творец ее - Берия со своими холуями. Они надеялись не только уничтожить меня, но и свалить Вече. Вам мой рассказ может очень пригодиться...
      Вошедший Молотов перебил наш разговор. Потом Полина Семеновна несколько раз урывками пыталась рассказать о своей жизни в ссылке, куда она попала по предвзято истолкованным фактам... Завершить наши разговоры помешала ее тяжелая болезнь.
      ...Итак, Молотов выяснял мое понимание Сталина и мое отношение к нему. Но у меня была задача не исповедоваться, а постигать. Постигнуть же можно было поощряющими размышлениями вслух.
      Вторгаться в события давно отгремевшей гражданской войны не имело смысла. Надо было вести разговор о Великой Отечественной! А тут я мысленно стоял на позициях нерушимых. Да, по свидетельствам наших выдающихся полководцев, у Сталина, наряду с ошибками, были немалые заслуги в управлении армиями, фронтами и военной промышленностью. Не признавать это могут только непорядочные люди. Но нельзя, разумеется, утверждать, что, не будь Сталина, те же Шапошников, Жуков, Василевский и другие сами не смогли бы справиться с руководством боевыми действиями войск. Однако никто из упомянутых мною военных, и они все вместе, пожалуй, не смогли бы сделать то, что удалось сделать одному Сталину: сплотить в нерушимый монолит народ и армию, вселить в сознание красного воинства великую веру, небывалые энтузиазм и самоотреченность, с которыми они, добывая победу, шли в бой, на смерть. Сталин не торопился с решениями, но если принимал их, они должны были быть выполненными. Во время войны все государство, весь народ (от министра до рядового крестьянина или рабочего) трудились до последнего предела своих возможностей. И подло лгут те, кто утверждает, что мы не ходили в атаки на врага под лозунгом: "За Родину, за Сталина!" Ходили! Имя Сталина жило в нас, фронтовиках, как понятие родной земли, свободы народа. Возможно, не во всех, но они были ничтожным меньшинством и тщательно таились.
      Немцы пробились к самой Москве, и в столице началась паника. Шестнадцатого октября отбыл в Куйбышев (Самару) Генеральный штаб. Там, на Волге, уже был оборудован кабинет и для Сталина. На Ярославском вокзале стоял железнодорожный состав, в который погрузили без ведома Сталина мебель из его Кунцевской дачи. Сама дача была заминирована. Оставалось только известить Председателя ГКО о решении Политбюро, что он должен покинуть Москву. Постановление принималось опросом...
      Хрущеву, оказавшемуся в это время в Москве, было поручено известить Сталина. Ох и трудно пришлось Никите Сергеевичу! Когда он спустился на второй этаж, вошел в квартиру Сталина и самым деликатным образом объяснил Верховному цель своего визита, случилось непредвиденное. В Сталине прорвались все свойства кавказского характера. Как рассказывал Хрущев на одном из партийных пленумов в Казахстане, жалуясь на грубость Сталина, он, Хрущев, был изруган матерными словами и буквально вышвырнут из квартиры.
      Сталин не только не подчинился решению Политбюро покинуть Москву, но учинил разнос Кагановичу за подготовленный железнодорожный эшелон. И в тот же день, именно 16 октября 1941 года, отдал руководству Генштаба приказ величайшей секретности, доведя его до сведения только членов Политбюро: 7 ноября провести военные парады в Москве (принимать парад С. М. Буденному), Воронеже (принимать парад С. К. Тимошенко), Куйбышеве (принимать парад К. Е. Ворошилову). Назвал даже войска, которые должны участвовать в Московском параде. Уже 20 октября (через четыре дня!) они начали заниматься строевой подготовкой, о чем впервые рассказано в центральной печати в 1966 году. Короткая память у некоторых наших ученых!..
      Поздно ночью 16 октября Сталин уехал из Москвы, но не в Куйбышев, а в Кунцево, на свою заминированную дачу, и ночевал там в подсобном помещении...
      * * *
      Молотов требовал от меня категорического ответа в моем "всеобщем" отношении к Сталину, а я задавал ему в тот день единственный вопрос: "Как бы развернулись события, если б Сталин осенью 1941 года покинул Москву?" Ответ был, как сейчас говорят, однозначным: Москва бы пала.
      А что бы последовало за захватом немцами Москвы? Напрашивался вывод, с которым соглашаться не хотелось: рухнул бы Советский Союз... Нашлись бы людишки в той же Москве, которые с радостью пошли б в услужение к Гитлеру...
      Молотов смотрел шире: если б пала Москва, тут же бы рухнула коалиция антигитлеровских государств. Вот тогда окончательно не бывать бы краху фашистской Германии. Более того - иные наши союзники стали бы на колени перед Гитлером. Ведь и при наших победах, когда Красная Армия, изгоняя поработителей, устремилась на запад, нелегко было внушить заправилам Англии и Америки мысль, что нужен второй фронт. Они открыли его только из боязни, что Советский Союз станет диктатором для всей Европы.
      Итак, вывод ясен: Сталин сыграл самую выдающуюся роль в Великой Отечественной войне. Так я и сказал тогда Молотову, такой точки зрения придерживаюсь и сейчас, за что меня именуют сталинистом.
      В моем представлении существуют три Сталина. Первый - предвоенный: повергший народы нашей страны, особенно крестьянство, интеллигенцию, армию и духовенство, в тяжкие страдания своей каннибальской политикой, хотя и успешно руководивший возрождением разрушенной гражданской войной державы. Второй - возглавивший борьбу советского народа и его Вооруженных Сил против самого страшного врага человечества - немецкого фашизма - и сумевший силой своего характера и ума приобщить к этой борьбе все прогрессивные слои человечества.