Правдивое комическое жизнеописание Франсиона

Я позволил себе опросить, та ли это, которая перед тем вышла. Лючинда подтвердила мне это, а когда я заговорил о мужчинах, которые сочли бы себя счастливцами, получив такую жену, то она ответила, что принадлежит к весьма знатному роду, но что ее средства не настолько велики, чтоб выдать Эмилию замуж согласно их притязаниям, и что разумнее будет пойти по тому пути, который она избрала. Мы побеседовали еще об этом предмете, после чего я простился, сочтя, что мой визит достаточно продлился. По выходе оттуда я не постеснялся заговорить об Эмилии с моим проводником и спросил его, в самом ли деле она собирается уйти в монастырь; он отвечал, что это действительно так и что остановка только за деньгами, которые надлежало внести, но что Лючинда рассчитывает найти нужную сумму в кошельках милосердных лиц.

— Я лично не хотел бы им ни в чем отказать, но предпочел бы, чтоб эти деньги пошли Эмилии на свадьбу, а не на то, чтоб удалить ее от мирской жизни, — сказал я.

Он улыбнулся на мои слова, и мы заговорили об ее красоте и достоинствах. Я признался, что, увидав ее, еще более склонен оказать содействие ее матери и помогу им выиграть тяжбу, дабы было на что выдать замуж Эмилию соответственно ее званию.

— В таком случае, — возразил ходатай, — нечего сомневаться в том, что они разбогатеют; но в ожидании этого им будет нелегко справляться со столь тягостными хлопотами.

После этого я покинул его и предпринял все от меня зависевшее, чтоб снискать благоволение лиц, которые, по моему мнению, могли помочь этим дамам, и для этой цели посетил всех по очереди. Два дня спустя я вернулся к Лючинде, чтоб назвать ей тех, кому при личном свидании успел замолвить словечко об ее деле. Она поблагодарила меня с большим достоинством и сказала, что будет мне обязана по гроб жизни. Мы были в то время одни в зале, но тут появилась Эмилия; она несколько сконфузилась, увидав меня, и собралась было уйти, однако Лючинда предложила ей знаком остаться, что поистине было приятной наградой за все мои труды. Я занимал ее с той деликатностью, которая принята в этой стране, и был скромен в своих похвалах. Тем не менее я дал ясно понять, что она ранила мое сердце и что мне бы очень хотелось обладать такой возлюбленной. Я затянул свой визит, насколько мог, и обещал, уходя, навестить еще несколько других вельмож, что и учинил с величайшим старанием. Надо признать, что Наис прекрасна; но и Эмилия обладает такими чарами, что когда не видишь первой, то думаешь только о второй. Я не довольствовался всеми прежними наслаждениями и мечтал присоединить к ним еще и это, если бы только представилась какая-либо возможность; но иногда мне казалось, что тут не удастся достигнуть цели иначе, как путем брака. Жениться же на Эмилии было гнилым делом, ибо она не обладала никакими богатствами, кроме надежды на удачный исход тяжбы, каковая могла быть еще и не выиграна; в остальном же бедность ее бросалась в глаза. Я почитал немыслимым добиться желанного удовольствия, если не притворюсь, будто намерен жениться, а потому я часто говорил о ней с Сальвиати, протестуя против пострига Эмилии, поскольку побуждало ее к тому не истинное благочестие, а невозможность выйти замуж в соответствии с ее честолюбием и честолюбием ее матери, и добавлял, что многие особы благородного звания, очарованные ее достоинствами, охотно возьмут ее в жены, не требуя иного приданого, кроме целомудрия. После этого я высказался довольно откровенно, давая понять, что говорю о себе, чем мой ходатай остался весьма доволен и, надо думать, доложил обо всем Лючинде. Но всякий раз, как мне случалось заходить к ним, я либо вовсе не видел Эмилии, либо говорил с ней только открыто при матери, и эта помеха была мне крайне неприятна, ибо я привык иногда беседовать с девушками с глазу на глаз, как это принято у нас во Франции. Невозможно было поведать ей про свою любовь: говорили только мои глаза; но в этой стране простой взгляд или малейший поступок ведут иной раз дальше, нежели длиннейшие разговоры у других народов. Все же это меня не удовлетворяло, и я решил писать ей и передавать письма через Сальвиати. Сочинить любовную цидулку по всей форме показалось мне для первого раза слишком смелым. Я смастерил рассказец, в коем пастух жаловался на невозможность открыть свою страсть пастушке: это было ни то ни се и не обращалось ни к кому в особенности. А потому я показал письмо Сальвиати, который обещал изловчиться и вручить его Эмилии, хотя она поклялась не читать ничего, что бы не говорило о благочестии. Но ведь когда дело касается прекрас ных сочинений, то смотрят не столько на содержание, сколько на красоту формы. И действительно, я приложил все усилия и написал по-итальянски с помощью одного здешнего поэта, исправившего мои ошибки, ибо я недостаточно еще знаком с ходячими оборотами языка. Мой судебный или, вернее, мой любовный ходатай сказал мне на следующий же день, что Эмилия осталась довольна, а потому я возымел намерение написать два или три амурных письма одно за другим, каковые этот человек охотно ей отнес, ибо мы сделались уже большими приятелями: похвальнейшие отзывы обо мне Бергамина, а также личные его впечатления способствовали тому, что он всячески старался мне услужить. Он сделал даже больше, а именно передал мне ответ Эмилии, правда, коротенький, но учтивый, благоприятный и такой, какого я только мог пожелать. Красавица разрешала мне навестить ее вечером, когда мать, несколько прихворнувшая, будет лежать в постели. Я не преминул последовать этому приглашению, не беспокоясь о возможных последствиях. Дверь дома оказалась закрытой, но незапертой; а потому я прошел прямо в нижнюю залу, где Эмилия, дожидалась меня при свете одной только луны, лучи которой проникали в маленькое окошко с открытым ставнем. Все же было достаточно светло, и я смог убедиться, что меня не обманывают и что передо мной бесподобная моя красавица. Я попытался поблагодарить ее в самых изысканных выражениях за оказанную мне милость, но она заявила, что я обязан этим только своей настойчивости, каковая сломила ее противодействие и побудила ее повидаться со мной, дабы узнать причину моих жалоб. Я отвечал, что всегда буду бесконечно счастлив ее увидать, независимо от того, какими способами мне удастся этого достигнуть, но что тем не менее она не должна отрицать обязательств, которые налагала на меня ее доброта. После этого я постарался завязать разговор и слово за слово наговорил ей гораздо больше, нежели успел прежде написать. Я даже упомянул об ее желании принять постриг, на это она отвечала, что остается при прежнем намерении, ибо, по ее мнению, никто не подумает жениться на такой несчастной девушке, как она. Надобно сказать вам правду, мой любезный Ремон: я возразил ей, что она превосходит в тысячу раз многих дам, находящихся в более блестящем положении, и что если она согласна меня полюбить, то я постараюсь положить конец ее злоключениям и сделать ее счастливейшей особой на свете. Вот все, что я ей сказал, и ничего больше, но она приняла мои слова за обещание жениться, а потому поклялась достойно вознаградить меня за мое расположение. Я поцеловал ей пальцы и руки столько раз, сколько захотел, но до губ мне удалось добраться всего лишь раз. Затем я вздумал перенести свои старания в другое место, ибо нам, ратникам, известно, что есть позиции менее и более укрепленные. Я попытался приласкать ее грудь, в чем успел два или три раза. Мне очень хотелось пойти дальше и завершить в сей же час свои желания, ибо в любви важнее всего не зевать, когда Фортуна нам улыбается: лучше сегодня же получить то, чего, быть может, не получишь завтра. Тем не менее я оказался весьма далек от своей цели: Эмилия заявила, что я никогда больше ее не увижу, если не переменю поведения, и что должен почитать себя польщенным ввиду той великой опасности, которой она подвергла себя одним только разговором со мной, рискуя бесчестьем, если наша встреча обнаружится. Я не стал прибегать к насилию, ибо счел это бесполезным, и, когда она дала мне понять, что пора расставаться, я удалился так же тихо, как вошел; видимо, все в доме спали, или слуги и служанки были с ней в сговоре, ибо я никого не приметил. Сальвиати я не сообщил о своем посещении: с меня было достаточно чувствовать себя счастливым, не заботясь о том, чтоб другие об этом узнали,. Он подозревал, что Эмилия меня любит, ибо передал мне от нее письмо, но я вскрыл его не при нем и не показал ему содержания. Тем не менее он откровенно высказал уверенность, что моя красавица готова оказать мне всяческие знаки расположения в награду за мои чувства, будучи весьма рада найти достойного человека, который согласился бы на ней жениться и вывести ее в свет, ибо, действительно, помышляла она о монастыре только под давлением необходимости. На это я отвечал в туманных выражениях, дабы он мог подумать все, что ему заблагорассудится. Все же я надеялся в конце концов удовлетворить этим способом свою страсть. Снова написав Эмилии, я получил от нее ответ, позволявший мне вторично ее навестить; но и на сей раз мне очистилось не больше, чем в первый. Она рассердилась на мои вольности и сказала, что я обращаюсь с ней не так, как подобает, и что если нетерпеливость моих чувств столь велика, то я должен просить у матери ее руки. Тогда пришлось объясниться начистоту: я заявил ей, что я — иностранец и что хотя и обладаю изрядными средствами, однако же не так обеспечен, как человек, сидящий на своих землях, что, прежде нежели помышлять о женитьбе, надлежало заручиться достатком, позволяющим нести бремя брачных расходов, а кроме того, это было делом немаловажным и достойным того, чтоб черкнуть о нем словечко родным. Тогда она отвечала, что если б я ее сильно любил, то не спрашивал бы совета ни у кого, кроме своего сердца, и что моих теперешних средств вполне достаточно, чтоб ее удовлетворить. Она, по-видимому, догадалась о моем намерении ее обмануть, ибо не сказала мне более ни одного любезного слова, и это заставило меня удалиться. С тех пор я написал ей три письма, но получил в ответ только одно, в коем упрекала она меня в предательстве и неблагодарности. Тем не менее я не перестал посещать их днем, но либо вовсе ее не видел, либо если видел, то не говорил с ней. Мне приходилось беседовать только с Лючиндой, чтоб осведомляться о моментах, когда надлежало особенно усиленно ходатайствовать по ее делу; но Сальвиати сообщил нам однажды, что в судопроизводстве наступила некоторая проволочка. вследствие крючкотворских привязок, которые не удалось отвратить. А так как в ту пору я потерял всякую надежду добиться чего-либо от Эмилии, то перестал преследовать ее с прежним пылом; с другой же стороны, я продолжал навещать Наис, чье благоволение ко мне возрастало с каждым днем, так что я помышлял только о ней и усилил свои домогательства. В то же время ученый Гортензиус забавлял нас своими шутками, и это также меня отвлекало. Сальвиати, впрочем, спросил меня два или три раза, как обстоят мои любовные дела и прочему я не захаживаю к Лючинде; но я холодно отвечал, что не хочу ей докучать. Он, по-видимому, заметил происшедшую во мне перемену, ибо с тех пор не возвращался к этому разговору; да и я по возможности избегал встречи с ним и давно уже не слыхал ничего об Эмилии, пока вчера синьор Бергамин не напомнил мне о ней. Я отнесся к этому холодно, как вы изволили видеть, да и к чему мне было соглашаться с тем, что он говорил? Довольно, если я рассказал вам без преуменьшений, как было дело: вы можете сами судить, имеет ли Эмилия право чего-либо от меня требовать.

По окончании этой речи Ремон сказал, что если ничего другого не было, то Эмилия не в состоянии принудить Франсиона, но все же ему могут грозить разного рода неприятности, ибо надлежало опасаться такой бешеной девчонки, как она, которая не стыдилась открыть другим интимнейшие свои тайны, особливо же Бергамину, способному сделать их предметом насмешек всего города.

— Не думаю, — возразил Франсион, — чтоб он так поступил в ущерб Лючинде и Эмилии, с коими мог теперь познакомиться через Сальвиати; вероятнее всего, они сами поручили ему пойти ко мне, так как он пронырливее и обходительнее, нежели его приятель. Но как бы то ни было, ни у тех, ни у других нет никакого основания издеваться надо мной; я насладился беседой с Эмилией и еще кое-чем получше: разве это не достаточная награда за труды, предпринятые мною ради нее, тем более что сперва я стремился только к лицезрению ее, каковое почитал наравне с величайшим благом на свете. Правда, мне пришлось раскошелиться, но на такую мелочь, что она в счет не идет. Однажды Сальвиати, застав меня за покупкой генуэзского атласа для полного наряда, выразил желание приобрести такой же на камзол, который собирался носить со штанами из испанского сукна. Он приказал отрезать для себя от того же куска и предоставил мне заплатить за нас обоих. Словом, он иногда прибегал к моей щедрости, и приятель его тоже не упускал подобных случаев; но если б даже они ничего для меня не сделали, я бы все равно не отказал бы им в этом: к чему нам богатства, если не для того, чтоб тратить их с честью?

— Вы совершенно правы, — заметил Ремон, — надо проявлять милосердие по отношению к этим любезным молодцам, пособляющим нам коротать время. Люди созданы для того, чтоб помогать друг другу, а что касается подобных личностей, то им не на что было бы жить без таких кавалеров, как мы. Если Бергамин вернется, то, по-моему, не пренебрегайте более его упреками; лучше задобрить его лаской, что, мне кажется, будет не трудно; надо, чтоб он стоял за вас и не разглашал ваших любовных дел.

В этом месте их беседа была прервана появлением Дорини, который, обращаясь к Франсиону, сказал, что все потеряно, так как Наис страшно на него гневается и ее невозможно успокоить; любовь ее сменилась ненавистью, и она намерена порвать заключенный с ним договор, а кроме того, поклялась, что он будет ей так же безразличен, как до их сближения.

— Что? — воскликнул Франсион. — Значит, все это было всерьез и меня не пустили по ее приказу? Вот поистине недостойный поступок, и я не заслуживаю того, чтоб со мной так обходились.

— Надо выслушать доводы моей родственницы, — возразил Дорини. — Я расскажу вам, что произошло. Вчера поздно вечером ей доложили о приходе двух дам, желавших ее видеть; это оказались некая венецианка, по имени Лючинда, с дочерью своей Эмилией, приехавшие сюда ради какой-то тяжбы. Наис думала, что они пришли просить у нее заступничества перед кем-либо из наших родственников, из коих некоторые занимают судебные должности, и велела их впустить, ибо она весьма милосердна к особам своего пола; но ей пришлось услышать нечто такое, чего она вовсе не ожидала.

При имени Эмилии Франсион содрогнулся, предчувствуя несчастье, а Дорини, хотя и заметил это, однако продолжал так:

— Лючинда, отведя Наис в сторону, заявила, что, к сожалению, не была раньше осведомлена об ее отношениях с вами, ибо поспешила бы ее предупредить и уведомить о вашем обещании жениться на ее дочери, но что, вероятно, дело не зашло еще так далеко, чтоб его нельзя было расстроить, и что она не считает Наис такой бесчувственной, чтоб выйти замуж за человека, любящего другую и явно ее обманывающего. Наис была хорошего мнения об этих дамах, пользующихся доброй славой, и все же с трудом могла поверить, чтоб они говорили правду; но под конец Эмилия показала письма, написанные вами, и это убедило ее в сильной страсти, которую вы питаете к этой девушке. Лючинда передала ей, кроме того, будто вы виделись с дочерью без ее ведома и тогда же обещали на ней жениться. Наис была крайне удивлена и разгневалась больше, нежели показывает, ибо она женщина с характером и не станет терпеть оскорбления. Эмилия говорила мало, а все больше оплакивала свой грех и ваш, сетуя о том, что благоволила к неблагодарному; но мать ее говорила за нее и рассказала о ласковом приеме, который вам оказала в надежде видеть вас своим зятем, ради чего даже нарушила обычай этой страны, где не принято, чтобы дамы принимали мужчин так радушно, как во Франции. Наис удовольствовалась приведенными ей доказательствами; она поспешила заявить Лючинде, что не станет препятствовать вашему возвращению к Эмилии и что, убедившись в вашей неверности, не только не намерена питать к вам расположение, но даже не желает вас больше видеть. После этих заверений Лючинда и Эмилия удалились, а Наис, провожая посетительниц, поблагодарила их за то, что они спасли ее от беды, грозившей ей, если б она вышла замуж за такого вероломного человека, как вы. Мне думается, однако, что она дурно спала в эту ночь, ибо не успело наступить утро, как, побуждаемая тревогой, она послала за мной, дабы рассказать о случившемся. Меня задержало важное дело, а потому я не смог тотчас же последовать ее приглашению. Наконец, когда я к ней пришел, она поведала мне все с великим негодованием и гневом, а также сообщила, что вы намеревались ее навестить и только что вышли, но что она вменит себе в величайший грех, если когда-либо позволит вам переступить ее порог. Когда она говорит о вас, то не знает других слов, кроме «изменник», «вероломный», «неблагодарный», «чудовище», и находится в таком состоянии, что хочет порвать заключенное с вами соглашение. Я лично не знаю, как ей на это ответить. Она обрушивается на меня и говорит, что я причина ее несчастья и что я позволил делу зайти слишком далеко, насказав ей о вас больше хорошего, нежели вы заслуживаете. К стыду своему признаюсь, что жалобы ее справедливы. Эмилия оставила ей одно из писем, каковое она мне показала, и скажу вам, что я не я и что нет у меня ни глаз, ни рассудка, если не вы его написали.

Франсион, спокойно выслушав его речь, сказал, что не отрекается ни от своего письма к Эмилии, ни от свидания с ней.

— Но дорогой мой Дорини, — продолжал он, — неужели вы меня не узнаете? Или я перестал быть тем, чем был, а вы изменились против прежнего? Разве мы не жили с вами, всегда руководствуясь той вольностью, которую вы не находили странной до сего часу? И я, право, не знаю, почему вы говорите со мной с такой враждебностью.

— Когда я видел вас во Франции у Ремона, — отвечал Дорини, — то не удивлялся вашим непостоянным и беспутным увлечениям, ибо вы вели жизнь холостяка; но теперь вам надлежало держать себя скромнее.

— Готов признать, — возразил Франсион, — что обязан так поступать со вчерашнего дня, когда я заключил брачный договор с Наис, и почту себя виновным, если впредь когда-либо преступлю против этого; но когда я навещал Эмилию, то еще не был связан.

— Вы тем не менее не должны были преследовать ее с такой настойчивостью, выказывая в то же время любовь к моей родственнице, — заметил Дорини. — К тому же вы пошли еще дальше, и мы полагаем, что у Эмилии имеется ваше письменное обещание на ней жениться.

— Она показала его Наис? — спросил Франсион.

— По правде сказать, нет, — отвечал Дорини, — но, может статься, она побоялась его показать, дабы его не разорвали и не лишили ее документа, который будет ей весьма полезен против вас.

— Уверяю вас, что у нее нет ничего подобного, — заявил Франсион.

— Но, кроме того, мы предполагаем, что вы насладились ею в полное свое удовольствие, — добавил Дорини.

— Как вам известно, я всегда был охотником до любовных услад, — отвечал Франсион, — а потому, поверьте, не отказался бы от обладания Эмилией и не стал бы скрывать, если б это так было; ибо похвастаться своим успехом иной раз входит в число удовольствий, испытываемых победителем. Но, будь это даже так, Эмилия не получила бы никаких процессуальных преимуществ в ущерб мне, ибо распущенность, побудившая ее так быстро отдаться чужеземцу, служила бы в глазах судей доказательством того, что она всегда вела дурную жизнь. Наис же напрасно отвергла меня, так как нет таких бесчувственных мужчин, которые отказались бы от любовной удачи; однако на сей раз ничего такого не было, а потому не думаю, что я погрешил против светских обычаев и заслуживал такого обращения, какое мне довелось испытать. Но, дабы ничего от вас не скрывать, я охотно поведаю вам все, что произошло между мной и Эмилией.

Вслед за тем Франсион повторил свою историю почти так же, как рассказывал ее Ремону, и Дорини признал, что если ничего другого не было, то он уж не такой большой преступник; но, по его словам, уговорить Наис являлось делом нелегким, ибо была она женщиной упорной в своих намерениях и хотела обязательно расторгнуть соглашение, однако же и в см случае надлежало как той, так и другой стороне договориться без всякого шума; при этом он обещал Франсиону не действовать ему во вред. Ремон, имевший большое влияние на Дорини, попросил его не нарушать слова, данного их другу, и сказал, что не требует от его никакой другой награды за расположение, которое всегда ему выказывал. Тот заверил его в своем намерении споспешествовать Франсиону, после чего удалился, оставив их в неуверенности.

Все это весьма огорчило Франсиона, ибо он считал для себя Наис прекрасной партией. Ему было обидно потерять ее, да еще с позором. Но Ремон попытался вывести его из задумчивости и отвлечь от печали. Он оказал, что надо мужественно приготовиться ко всему: если он не женится на Наис, то найдется достаточно других женщин, ибо в этом товаре нет недостатка, и к тому же не такое уж великое преимущество для него покинуть все свои притязания во Франции, чтоб остаться в Италии. Ремон говорил это также отчасти в своих интересах, ибо необходимость когда-нибудь расстаться с Франсионом его действительно огорчала, и ему не хотелось возвращаться во Францию без него: а потому, несмотря на прежние свои уговоры, он предпочел бы, чтоб брак этот вовсе не состоялся. Франсион притворился, будто соглашается с частью его доводов, и они решили выйти из дому, дабы рассеять свою меланхолию, ибо до обеда было достаточно времени и можно было еще прослушать обедню.

Они отправились в соседнюю церковь, где было немного народу, но тем не менее, когда они проходили между колоннами или заворачивали в приделы, то их так толкали, что это показалось им странным. Наконец, при входе в один из притворов Франсион почувствовал, что кто-то шарит в его кармане; он был от природы ловок и проворен, а потому быстро схватился за карман и попытался поймать за руку человека, пустившегося на это дело; но ему не удалось задержать вора, так как тот увернулся и даже успел юркнуть сквозь толпу, не замеченный никем. Франсион сейчас же крикнул, что это мошнорез и что у него украли деньги, и приказал своим лакеям погнаться за ним. Но тот как в воду канул, и Франсион, пощупав карман, нашел там свои деньги, а потому объявил, что этот благоприятель не успел довершить свое дело и что сам он усматривает для себя в неудаче вора большое утешение, ибо если б его обобрали, то сей день был бы для него поистине скопищем всяких несчастий. Отстояв обедню, он вышел из церкви вместе с Ремоном, и им захотелось немного прогуляться по городу. Все встречные щепетильники приставали к Франсиону, предлагая свой товар, и это начинало ему надоедать; кроме того, то и дело попадались им по дороге разные личности подозрительного вида, которых он уже заметил у обедни, что не предвещало ничего хорошего. Наконец, зайдя к ароматнику, вздумал он купить кипрской пудры и, сторговавшись, вытащил из кармана деньги, ибо не носил кошелька; но тут он весьма удивился, увидав, что их было втрое больше, нежели он туда положил, и к тому же монеты более крупного достоинства. Это его изумило, и он показал находку Ремону, сказав, что деньги либо выросли у него в кармане, либо надо признать римских карманников приятнейшими людьми на свете, поскольку они не только не похищают денег, но еще добавляют кое-что от себя; если б это всегда было так, то люди охотно позволяли бы обшаривать свои карманы, а парижские воры были бы сущими мошенниками по сравнению с римскими, ибо не прибегали к этому способу, столь выгодному для народа. Ремон возразил, что класть сперва деньги в чужие карманы было вовсе не так невыгодно для мошнорезов, ибо люди, очарованные этим, разрешили бы им орудовать беспрепятственно, и те в конечном счете стащили бы все.

— Вы правы, — сказал Франсион, — по-видимому, наш чудак хотел поступить так же или, может статься, подсунул мне деньги, похищенные у другого, дабы я поберег их некоторое время; но так или иначе, а вот дублоны, которые никогда не были моими. Если не истратить срочно этих денег, то они не принесут мне пользы, ибо нажиты, вероятно, нечестным путем; надо найти им какое-нибудь применение.

Не успел он это договорить, как к нему подошли четверо человек, и один из них сказал, что необходимо выяснить, откуда у него эти деньги, и что как по этой причине, так и по разным другим ему приказано взять Франсиона под стражу. Франсион заявил, что не совершил никакого проступка, который заслуживал бы подобного обращения, а Ремон вздумал оказать сопротивление с помощью своих лакеев; но тут подоспело еще полдюжины сбиров, исполняющих в Риме должность стражников, и этого было достаточно, чтоб захватить Франсиона. К тому же на улице толпилось много горожан, готовых оказать помощь правосудию, да и вообще надлежало соблюдать в этом мирном городе особливую осторожность, ибо там строжайше карают за оскорбление, нанесенное сбиру, судебному приставу или другому мелкому чину. Ремон сделал все, что мог, не прибегая к явному насилию, и был бы рад, если б его увели вместе с другом, дабы с ним не расставаться; но никто не думал его забирать, и он рассудил, что, оставаясь на свободе, скорее сможет помочь Франсиону в нужде и выручить его из беды, которую ему уготовили. Он не знал, задержали ли его по проискам Наис или Эмилии, и не мог поверить, чтоб у них были основания поступить с ним таким образом. Тем временем Франсион находился в руках сбиров, которые для начала отобрали у него все деньги. Он попросил их не водить его с позором и не держать, на что они с трудом согласились, ибо хотя и окружали его со всех сторон, однако все же опасались побега. Они находились довольно далеко от тюрьмы и, боясь, как бы он не удрал, или как бы не подоспела к нему помощь на этом длинном пути, или не произошло какой-либо другой помехи, заставили его войти в дом к одному судейскому, коему были подчинены. Выложив тотчас же деньги Франсиона на стол, они принялись их рассматривать и заявили, что монеты, несомненно, фальшивые и что это те самые, в подделке коих его обвиняли. Судья, приглядевшись к ним внимательно, также признал их подозрительными, но счел это недостаточным и рассудил послать за золотарем, дабы он осмотрел их и проверил. Золотаря привели незамедлительно, и он заявил, что никакой проверки не требуется и что моне9ы явно ничего не стоят. Тем не менее для соблюдения формальностей его заставили прибегнуть к своему искусству, и он даже разрезал пополам один из дублонов, Который оказался лишь слегка покрыт сверху золотом, а внутри состоял из меди и какого-то алхимического металла. Франсион страшно обрадовался, узнав, что ему вменяют в вину всего-навсего такое преступление, к коему он вовсе не был причастен, ибо опасался, как бы не задержали его по проискам Эмилии за обещание ва ней жениться и за незаконное сожительство, и хотя дело и не зашло так далеко, как могло, однако же сия девица, может статься, сумела убедить в этом судей и настолько их разжалобить, что они приказали взять его под стражу. Но об этом с ним вовсе не говорили, а относительно фальшивых монет, найденных при нем, он заявил, что незачем так много рассуждать и проверять и что ему самому достаточно на них взглянуть, чтоб убедиться в их негодности, но что они ему не принадлежат и он не знает, как они очутились в его кармане, если только не подсунул их ему один негодяй, тершийся подле него с полчаса тому назад в церкви.

— Вот так оправдание! — заявили сбиры. — Слыханное ли это дело, чтоб кто-либо совал таким образом деньги в чужой карман?

— Однако это правда, — отвечал Франсион, — вы видите, что не все мои монеты поддельные, а есть среди них и полноценные.

— Это обычная уловка, — возразил один из сбиров, — настоящие деньги помогают сбывать фальшивые: да и те вы получили в обмен на дрянные от какого-нибудь купца, которого надули.

Тогда выступил какой-то молодец, исполнявший роль доносчика, и сказал судье:

— Надобно вам знать, что этот человек, подделавший множество монет, раздает их своим подручным для сбыта, а те постоянно покупают что-либо в городе, лишь бы получить сдачу. Мне даже передавали, что он вступил в сообщество с несколькими ростовщиками и менялами, дабы быстрее сбывать эти воровские деньги.

Тогда взял слово Франсион и заявил, что этот человек негодяй и обманщик и не сможет доказать того, о чем говорит, но тот обещал подтвердить в надлежащем месте правдивость своих обвинений.

— Он давно уже надувает народ, — продолжал доносчик. — Я расскажу вам одну из его плутней, которая превосходит все на свете. Несколько времени тому назад жительствовал он в Генуе, где изображал из себя одновременно дворянина и купца, занимаясь вдобавок и другими ремеслами. Он притворился, будто получил много денег от своих должников, и послал более чем к двадцати торговцам по очереди одолжить юстирные весы, а затем немного подпилил у всех гирьки для пистолей и пригнал к этому весу собственные полноценные монеты в изрядном количестве, обрезав их ровно настолько, насколько нужно было. Весы же он вернул, а потому никто не обратил на это внимания. По прошествии некоторого времени он накупил у тех же купцов множество товару и заплатил за него своими неполновесными пистолями, каковые, будучи взвешены, показали полное соответствие с гирями, так что все остались довольны. Его беспрепятственно выпустили из города, и он отправился перепродавать свои ткани в другое место, нажив на этом все соскобленное золото, каковое отлично использовал, ибо частью переплавил его в слитки, а частью смешал с низкопробным и наделал монеты что владеет тем же секретом? Но пусть поступает, как ему угодно: ничего хорошего из этого не воспоследует, ибо и Брагадина [242] казнили в Германии как колдуна и обманщика, а равнять себя с ним — это все одно что выпрашивать для себя ту же кару. Как бы то ни было, но жительствующие в нашем городе французы не могут свидетельствовать о его порядочности, поскольку большинство из них движимо корыстью и явно пользуется его щедротами. Следует обратить сугубое внимание на многое из того, что я сказал, ибо для того, чтоб одалживать и раздавать деньги стольким людям и входить в такие расходы, как он, подобающие разве только королям, необходимо заниматься каким-нибудь очень гнусным ремеслом, которое позволяло бы находить для этого нужные средства.