Правдивое комическое жизнеописание Франсиона

— Вы окажете мне несправедливость, сударыня, если подумаете, что меня привела сюда какая-либо другая причина, кроме желания видеть вас. Не лишайте моей любви одного из самых ярких ее доказательств; поверьте, что я не испытываю никаких других страданий, помимо тех, которые причинили мне ваши совершенства. Но, увы, это — болезнь, не знающая себе равных по мучительности и которая была бы невыносима, если б ей не сопутствовала надежда. О, сколько чудес вы творите, прекраснейшая богиня! Только те, кто видит солнце, чувствуют теплоту его лучей; изображение этого светила никогда не греет, тогда как я весь в огне от одного только лицезрения вашего портрета. Какой рок препятствует тому, что, глядя теперь на вас, я не превращаюсь в пепел? Не сохраняет ли меня небо из милости в этом первичном состоянии только для того, чтоб я вечно мучился? Но так или иначе, а в вашей власти, несмотря на веления судьбы, вернуть мне здоровье и погасить жгучее пламя, которое меня терзает. Приехал же я сюда не для того, чтоб пить воду из источника, исцеляющего некоторые телесные недомогания, а для того, чтоб раздобыть гораздо более существенную воду, лечащую души; ваше благоволение и ваши милости в состоянии смягчить мою страсть, если они оросят ее своей влагой.

— Простите меня, — отвечала Наис, — если, несмотря на все ваши доводы, я скажу, что, по-моему, вы прибыли сюда только для того, чтоб распространить и здесь славу о чудесах своих совершенств; вы проявляете их довольно явственно во всем, хотя бы выставляя напоказ по всякому поводу свое красноречие.

Их беседа продолжалась бы дольше, если б Валерий, поселившийся в другом доме, не заехал в это самое время навестить свою даму. Тогда Франсион откланялся, лишившись возможности разговаривать с ней откровенно.

Валерий, не знавший, что Наис отправилась во Францию только для того, чтоб приобрести нового возлюбленного, продолжал поклоняться ей с прежней почтительностью. Несмотря, однако, на смерть того, кто покорил ее сердце, она не подарила Валерия своей благосклонностью: ее симпатий к французам еще не выветрились, а в Франсионе она нашла чары, способные ее восхитить не менее, нежели портрет Флориандра и слухи об его достоинствах.

«Как глупо было с моей стороны любить до сих пор какой-то рисунок, — размышляла она про себя. — Ведь могло случиться, что тот, кого я обожала заочно, обладал гораздо меньшими совершенствами, чем ему приписывали. Теперь я уже не обманусь, ибо вижу беспрепятственно перед своими глазами предмет, достойный восхищения. Это — вельможа высшего полета, с прекрасной наружностью и выдающимся умом, влюбленный в меня, по-видимому, с чрезмерной страстью, так что я покорю его без тех усилий, которые бы мне пришлось затратить на Флориандра».

Пока Наис тешилась этими размышлениями, Франсион предавался другим, направленным исключительно на то, чтоб любить ее вечно, как самую совершенную даму, какую он когда-либо встречал. На другой день ему случилось отправиться с ней на прогулку, и он вел ее под руку, тогда как Валерий сопровождал некую французскую девицу, оказавшуюся в их обществе.

Франсион решил воспользоваться своим знакомством с Дорини и рассказал Наис про то, как этот итальянец подарил ему ее портрет после смерти Флориандра, считая, что не было такого лица, коему он мог бы отдать его с большим правом, чем ему, как человеку, способному любить ее сильнее всех прочих людей на свете; затем, построив свою речь по правилам высшего придворного вежества, он спросил, не соблаговолит ли она в конечном счете сделать ему более ценный подарок, а именно — почтить его своим благоволением.

— Государь мой, — отвечала она с притворным простодушием, — по-видимому, вы обладаете таким дурным характером, что вас трудно удовольствовать. Поскольку вам мало такого подарка, как мой портрет, то боюсь, как бы вы не потребовали еще и оригинала; не будьте так жадны, если хотите жить в спокойствии.

— Я еще не покушаюсь завладеть вами, — возразил Франсион, — мне хотелось бы только удостоиться от вас признания, что вы завладели мной.

Затем по просьбе Наис он показал ей портрет, который вынул из кармана.

— Это тот самый, который я дала Дорини, — сказала она, — он ничуть не изменился, разве только как будто слегка поблек и выцвел.

— Не удивляйтесь этому, — промолвил Франсион, — слезы, которые я пролил над ним в разгар своих терзаний, заставили сильно потускнеть его яркие краски.

— Бьюсь о заклад, — заметила Наис, — что вы целуете его денно и нощно.

— Вы не ошиблись, — отвечал Франсион. -

— Но это мне весьма неприятно, — возразила Наис.

— Почему? — расхохотался Франсион. — Вы предпочли бы, чтоб я по-настоящему целовал ваше лицо?

— Я не хочу, чтоб меня целовали ни так, ни этак, — отвечала она, — ибо, во-первых, если б увидали, как вы на самом деле целуете мое лицо, то разгласили бы повсюду, что я наедине позволяю вам гораздо больше; а если б заметили, как вы в одиночестве прикладываетесь к моему портрету, то сказали бы, что, будучи со мной, вы целуете меня прямо в губы, после чего перешли бы к другим, более опасным заключениям.

— Но что может случиться дурного, если я поцелую этот портрет без свидетелей?

— Полагаю, что ничего, — сказала Наис.

— Отсюда вытекает, — продолжал Франсион, — что если я и вас поцелую в губы без свидетелей, то это не грозит никакими опасностями. Не пойду дальше и не стану говорить о других, более важных делах, которые я мог бы с вами предпринять. Предоставляю вам сулить, сопряжены ли они с какими-либо неприятностями, если мы тем не менее осуществим их в тайности.

— Оставим этот разговор, — сказала Наис, — ваши доводы для меня слишком хитроумны.

Они еще побеседовали некоторое время на подобные темы, после чего увидали большую кавалькаду, во главе которой Наис узнала некоего Эргаста, венецианского синьора, который за ней ухаживал. Он прослышал об ее отъезде из Италии и, опасаясь, как бы его соперник Валерий не отбил у него предмета, ценимого им превыше всего на свете, и не женился бы на этой даме в чужих краях, пустился в путь со всей возможной поспешностью, дабы захватить добычу. Наис оказала ему лучший прием, нежели можно было ожидать, судя по отвращению, которое к нему испытывала. Но она обладала столь учтивым и сдержанным нравом, что посовестилась дурно отнестись к человеку, так старавшемуся ради нее.

В деревне было очень мало хороших помещений, так что приезда Наис, Франсиона и Валерия с их свитами было вполне достаточно, чтоб все занять. Эргаст не смог найти такого поместительного жилья, какое было ему необходимо; он поселился в местечке, отстоявшем оттуда на милю. Оба любовника, не отходившие от Наис, были весьма рады удалению соперника, наиболее докучливого и настойчивого из всех остальных в своих преследованиях, ибо, не уступая по богатству своей даме, он рассчитывал благодаря этому удостоиться предпочтения и стать ее супругом.

Франсион, желая рассеять досаду, которую навевали на него мысли о немалых препятствиях, угрожавших его любви, отправился к источнику, где распивали целебные воды. Ему представилось весьма любопытное зрелище, на время разогнавшее его дурное настроение. С одной стороны, он видел людей, глотавших каждые четверть часа по большой полной кружке; другие же только то и делали, что отливали. Были также дамы, которым время от времени приходилось облегчать мочевой пузырь. Среди всех этих лиц только очень немногие страдали тяжелой и заметной болезнью, большинство же поехало на воды из любопытства или по изнеженности; встречались даже женщины, которые отправлялись туда для того, чтобы найти случай орогатить своих мужей. Тем не менее Франсион сказал сам себе:

«Мы напрасно отнимаем место у стольких страждущих людей, которые не знают, куда им деваться, так как все лучшие заезжие дома заняты нами; надо освободить для них помещение: это будет вполне правильно. Зачем мы здесь торчим: Если заметят, что мы не пьем воду, то заподозрят нас в каких-нибудь смехотворных намерениях. Наис должна меня послушать и ехать обратно, раз уж ей нечего дожидаться Флориандра; а мы не преминем последовать за ней».

Произнеся про себя эту речь, Франсион отправился к Наис, дабы разведать о ее желаниях, и нашел ее вполне расположенной покинуть страну, в коей ее больше ничего не удерживало. По сему поводу спросила она его, куда он сам собирается направиться, на что Франсион отвечал!

— Столь же неразумно спрашивать, по какому пути я поеду, сколь неразумно осведомляться, в какую сторону повернется подсолнечник: известно, что он от природы всегда поворачивается к солнцу; а потому незачем сомневаться, что я последую за вашими прекрасными очами, солнцами моей души, в любое место, где они пожелают светить. Если вы отправитесь в Италию, то я отправлюсь за вами; если вы останетесь во Франции, то и я останусь.

Наис с удовольствием выслушала рассуждения сего славного кавалера, чье общество было ей много приятнее, нежели общество Эргаста и Валерия.

На другой день вздумала она пуститься в обратный путь, и все трое поклонников, будучи о том предупреждены, снарядили свою свиту и явились, чтоб ей сопутствовать, а потому ехала она в столь пышном окружении, что ее можно было принять за могущественную королеву. Не обошлось и без сильной ревности со стороны итальянцев к французу, ибо Наис благоволила к нему и весьма мало обращала внимание на остальных. Нередко разрешала она Франсиону пересесть в ее карету и забавлялась с ним беседами, каковые вращались вокруг разных предметов и позволяли ему узнать всю живость ее ума, защищенного от мрака невежества чтением хороших книг. Он испытывал величайшую радость, думая о том, что в столь прекрасной тюрьме ему незачем сетовать на потерю свободы. Тем временем соперники, негодуя на оказываемое ему благоволение, скакали то спереди, то сзади, а по большей части и весьма далеко от кареты своей дамы, дабы некоторым образом ответить презрением на презрение; тем не менее в деревнях, где случалось им проезжать, не придерживались они столь непреклонно своей холодности и селились возможно ближе к Наис. Франсион страстно желал сыграть с ними какую-нибудь штуку, дабы наказать их за то, что они осмелились избрать предметом своего поклонения его даму.

А посему поведал он о своем намерении одному из лакеев Наис, дружбу коего приобрел, и попросил его оказать ему помощь. Этот весьма услужливый человек обещал сделать все, что будет в его силах; затем, следуя указаниям Франсиона, он отправился к Валерию и сказал ему, что Наис побеждена его стараниями ей услужить и только спит и видит, как бы ей поудобнее с ним побеседовать, но что не может сего учинить, так как ей мешают в том двое других назойливых поклонников, а особливо француз, коего надлежит опасаться, пока он находится на землях своей родины, где у него есть друзья и влияние, но что тем не менее она решила уделить Валерию несколько часов, для чего он должен прийти к ней тайком под вечер, перерядившись в такое платье, какое носят ее гайдуки. Рассказав все это Валерию, он отправился с теми же речами к Эргасту; таким образом, оба они оделись согласно его указаниям, полагая, что это крайне необходимо для того, чтобы их не узнали. Валерий первый подошел к дому Наис, а пока он стучался, прибыл Эргаст, каковой, приняв его за лакея, спросил, легла ли уже его госпожа. Тот отвечал довольно надменно, что ему ничего об этом не известно. Эргаст не стерпел такого обращения и наградил его несколькими ругательствами, от коих Валерий так рассвирепел, что они вступили в кулачный бой. Тем временем слуги подошли к дверям со свечами, при свете каковых оба соперника узнали друг друга, что повергло их в неописуемое изумление, после чего, весьма пристыженные, они разошлись по домам разными дорогами. Встретившись на следующий день, они полюбопытствовали узнать, почему и тот и другой перерядились, тем более что им невозможно было скрывать далее свою отчаянную страсть к Наис и старания добиться ее благосклонности; они поведали друг другу все сказанное лакеем и поняли, что над ними хотели посмеяться; тогда они послали за тем, кто передал им поручение, и попросили его объяснить, почему он рассказал обоим одно и то же. Не будучи в состоянии вытянуть из него ничего, кроме маловразумительных ответов, они обещали ему преогромную награду, и он, подстрекаемый вдобавок сочувствием к своим единоплеменникам, признался, что поступил так по наущению Франсиона. При этой вести они решили отомстить и показать нашему французу образчик своей хитрости при первой же оказии, какая представится. Оба кавалера подружились, дабы успешнее вредить общему врагу, и положили между собой не думать о своей любви, пока не отделаются от его особы.

Наис, догадавшись об их злобных намерениях по отношению к ее избраннику и боясь, как бы не стряслось несчастья, перестала оказывать ему какие бы то ни было знаки внимания и разговаривала с ним только тогда, когда вынуждала ее к тому необходимость. Франсион окончательно выходит из себя, вообразив, что она его презирает, и забрасывает ее кучей цидулек через ее прислужниц, каковые в конце концов передают ему от имени госпожи, чтоб он впредь не посылал подобных посланий, ибо ей это не угодно. Тогда он в некий день приступает по-приятельски к той из служанок, которая питала к нему особливое расположение, и умоляет ее объяснить ему причину холодности, проявленной Наис. Та соглашается открыть все, если он обещает сохранить тайну. Заставив его поклясться всеми клятвами, какие ей вздумалось, она рассказала, что Наис, опасаясь гибельных козней его соперников, не желает выказывать ему свое расположение, пока не выедет из этой чужой страны и не прибудет в свои земли, где сможет оградить его от всяких напастей. Эта сладостная весть обрадовала его так, как нетрудно себе представить, и он в утешение принялся упиваться самыми радужными надеждами наперекор своей возлюбленной, собиравшейся несколько его потомить, дабы ее милости показались ему затем еще намного ценнее.

Когда наши путешественники очутились в самой Италии, Валерий и Эргаст стали искать случая обмануть Франсиона, что им, действительно, и удалось учинить без особого труда. Они ласкались к нему всячески и осыпали его величайшими учтивостями. Если б рассудок его в ту пору не был всецело погружен в любовные мечтания, мешавшие ему помышлять о чем-либо другом, он, разумеется, сообразил бы, что это необычайное обхождение было вызвано желанием завлечь его в какую-нибудь западню. А посему, не будучи в состоянии использовать обычную свою осторожность, он вовсе их не остерегался и верил, что они питают к нему такое же доброжелательство, какое притворно выражали на словах. Не смея больше приблизиться к Наис, он часто составляет им компанию развлечения ради и даже навещает их в тех местах, где они останавливаются на ночлег.

Однажды поутру он встретился с ними перед домом, в коем пристала Наис; тут какой-то дворянин подошел к Эргасту с восторженными приветствиями, словно давно с ним не видался, а затем шепнул ему на ухо несколько слов, на что тот отвечал кивком головы.

— Господа, — сказал Эргаст, обращаясь к Валерию и Франсиону, — вам представляется великолепный случай поразвлечься. Сеньор этого дворянина состоит комендантом крепости в двух милях отсюда; он узнал о моем приезде и прислал просить, чтоб я не уезжал, не побывав у него со всем своим обществом; сделайте милость, не отказывайтесь от его приглашения.

Валерий тотчас же отвечает, что не имеет счастья знать этого сеньора и не думает, чтоб тот желал его видеть, а потому не считает возможным отягощать его своим присутствием. Франсион с еще большим основанием дает ответ такого же характера.

Но Эргаст, вторично взяв слово, сказал:

— Поверьте мне, не упускайте случая взглянуть на весьма интересные предметы. В том месте, куда вас приглашают, хранятся величайшие редкости. Там есть подлинные человеческие кости сказочной величины. Затем — всякого рода оружие и античные медали. Бесподобнейшие вещи на свете собраны в этой крепости, как бы в образцах; пожалуйста, поедемте, ибо без вас я не посмею туда явиться. Мне не хочется потерять расположение своего друга, а он непременно на меня вознегодует, если я не привезу с собою лиц, достоинства коих он не преминул бы оценить.

Франсион, будучи чужеземцем, не усомнился ни в речах Эргаста, ни в наличии множества диковин в том месте, куда тот собирался их вести, а посему, увидав, что Валерий наконец соглашается, был и сам весьма рад туда поехать, не усматривая во всем этом давно задуманного заговора, направленного на то, чтоб от него отделаться. Он сидел на лошади, подобно всем прочим, а позади — его приближенный дворянин; ему хотелось взять его с собой вместе с остальной своей свитой, за которой он собирался послать, но Эргаст сказал, что этого не надо делать, так как не полагается въезжать в крепость со столь многочисленным отрядом.

— Ни я, ни Валерий не берем с собой своих людей; пусть они останутся с челядинцами Наис, а мы нагоним ее после обеда. С нас достаточно будет и одного из лакеев маркизы, коего я предпочитаю остальным.

С этими словами он послал за означенным человеком, а это оказался тот самый, который служил Франсиону с такой преданностью.

В несколько часов доехали они до крепости, где были радушно приняты тамошним комендантом. Франсион, видя, что затеваются разговоры, грозившие отнять много времени, был этим весьма недоволен, так как сгорал от желания увидать чудеса, о коих ему рассказывали. Он тихонько шепнул об этом Валерию, который перевел разговор на означенную тему. Тотчас же комендант, посвященный в заговор, берет связку ключей и после долгих переходов вводит своих гостей в крепкую башню, где, по его словам, хранятся ценнейшие из собранных там редкостей. Он показывает им огромное, совершенно круглое и весьма древнее кресло с приступком и уверяет, что, в какое бы время на него ни сесть, слышишь некие гармоничные звуки, которые исходят как будто из-под пола, но не поддаются никакому объяснению, если только не приписать их духам, обитающим в башне. Эргаст смеется над этим и, почитая все за фантастический вымысел, отказывается верить столь необычным вещам, а присутствующие вторят ему.

— Испытайте, — сказал комендант, — и вы убедитесь, что это правда.

Тогда оба итальянца уселись в кресло по очереди, а затем, поднявшись, с превеликим изумлением заявили, что действительно слышали сладчайшую в мире музыку. Франсион, будучи последним и потешаясь над этими баснями, также присел из любезности; но тут комендант, находившийся поблизости, повернул рычажок, сдерживавший пружину, после чего кресло и сидевший на нем опустились в тюремное подземелье, где Франсион долгое время не мог сдвинуться с места от удивления. Эргаст и Валерий, увидав, что им удалось так удачно захватить врага, поблагодарили коменданта за любезное содействие, им оказанное, и попросили довершить его, умертвив своего пленника, когда он сочтет наиболее подходящим. Оттуда они вернулись к Наис, остановившейся на обед в небольшом поселке. Она осведомилась, куда девался Франсион, так как ей доложили, что этого кавалера нет в том месте, где пристала его свита. Лакей, о коем мы уже упоминали, подошел к ней и сказал:

— Сударыня, Франсион тайком повернул обратно во Францию и, встретив меня перед отъездом, поручил передать вам, что, куда бы ни занесла его судьба, он всегда будет титуловать себя вашим слугой. Кстати, не удивляйтесь, если ему вздумалось отбыть без свиты: он не хотел, чтобы вы узнали об его намерении разлучиться с вами, опасаясь, быть может, Как бы ему не пришлось задержаться здесь в ущерб своим делам. Это весьма вероятно, ибо он настойчиво просил меня передать слугам, чтоб они возвращались на родину без огласки.

Сообщив эту ложь Наис, он повторил ее конюшему Франсиона и отправил всех служителей вдогонку за господином.

Наис пришла в превеликое расстройство от внезапного бегства того, кто был столь мил ее сердцу. Ах! Сколько раз раскаивалась она в своей суровости, считая ее причиной удаления Франсиона!

— О проклятые люди, — говорила она, имея в виду Валерия и Эргаста, — если б вы не докучали мне своими преследованиями, я не была бы вынуждена обходиться столь беспощадно с тем, чьи малейшие поступки заслуживали высшей награды! Да накажет вас небо за муки, которые я терплю по вашей вине. Не обольщайтесь надеждой на мое благоволение: впредь я буду относиться к вам с такой надменностью, какой свет не видал.

Наис поступила так, как сказала; но если бы ведала она о предательстве обоих вельмож, то не преминула бы обойтись с ними еще суровее. Наконец прибывает она домой, где ее негодование растет с каждым часом; она велит своему неверному лакею разыскать Франсиона, где бы он ни находился, и передать ему письмо, в коем сообщает причину, почему не обращалась с ним по его заслугам, и просит тайно приехать в то место, куда он прежде намеревался отправиться. Гонец пускается в путь для исполнения ее приказаний и едет во Францию, где, как ему отлично известно, он не может найти Франсиона. Поблуждав некоторое время, он возвращается и сворачивает к дому Эргаста, у которого просит дальнейших распоряжений. Эргаст, полагая, что Наис никогда не видала почерка Франсиона, велит написать ей письмо, как бы исходящее от сего кавалера, в коем тот, между прочим, сообщает о прелестях Франции, заставивших его забыть чары Италии, и о том, чтоб не льстилась она увидать его когда-либо на своей родине, ибо ничто его больше туда не притягивает. Наис, получив это послание, тысячекратно обзывает Франсиона неблагодарным и неучтивым человеком за то, что написал он ей такие слова, но по прошествии первой вспышки испытывает к нему прежнюю любовь и сердится на природу, одарившую ее недостаточной красотой, чтоб пленить презревшего ее кавалера. Страсть ее была так сильна, что она решила скорее всю жизнь оставаться вдовицей, нежели выйти замуж не за того, кого обожала; таким образом, Эргаст и Валерий тщетно пытались, каждый со своей стороны, доказывать ей свою преданность, которая способна была бы смягчить любую другую душу.

Люди Франсиона ехали и ехали, разыскивая своего господина, о коем не было ни слуху, ни духу, ни послушания. Тем временем Франсион сидел в тюремном подземелье, куда в первый же вечер заглянул к нему человек, который через дверной глазок передал ему пищу. Он пожелал узнать, по какой причине его заточили, и сильно негодовал на учиненное над ним предательство.

— Вы не первый, кого при мне заманили сюда обманом, — сказал тюремщик, — во время последних войн это кресло послужило западней для многих храбрых кавалеров, которых завлекли на него всякими хитростями.

Франсион отвечал, что это слабое утешение, после чего его оставили в одиночестве до другого утра, когда пришел тот же человек, который затем в течение целой недели не переставал носить ему пищу два раза в день. Тем временем Франсион предавался некоторым размышлениям, к коим прибегал, чтоб смягчать досаду. Ему представлялось, что сидеть в тюрьме, как он, было ничуть не хуже, чем пользоваться свободой в миру, где надежда обрести покой может почитаться чистым безумием. По крайней мере здесь он был избавлен от зрелища современной развращенности и пользовался достаточным досугом, чтоб питать свой ум разнообразными мыслями и глубоким философствованием.

Комендант, не отличавшийся такой жестокостью, чтоб уморить Франсиона голодом или дать ему какой-нибудь быстродействующий яд, решил отпустить своего пленника на свободу, особливо в рассуждении того, что Эргаст был далеко и, может статься, больше о нем не думал. Как-то ночью послал он в темницу несколько человек, которые силой сняли с Франсиона одежду и облачили его в крестьянское платье, после чего, завязав ему глаза и скрутив ноги и руки веревкой, отнесли к маленькой речушке, протекавшей подле замка. У берега стоял челнок, в каковой они положили пленника, а затем пустили его по течению, предоставив ему проделать немалый путь. Франсион никак не мог понять, где он находится, и при попытке повернуться предположил, что лежит в гробу. Он еще долго плавал в это утро, ибо на реке никого не было. Наконец ему повстречалась барка С людьми. Они тотчас же остановили челнок и, притянув его к берегу, извлекли оттуда Франсиона; затем развязали ему глаза и спросили, кто его туда посадил. Он удовлетворил их любопытство, насколько мог, не открывая, однако, своего звания, так что они приняли его за бедного человека. Мучимый голодом, он был вынужден разделить обед этих людей, живших в соседней деревне. Денег у него не было, и никто не соглашался дать ему в долг. Если б он даже себя назвал, то, глядя на жалкую его одежду, едва ли бы ему поверили, что он тот, за кого себя выдает. Франсион не знал, где его свита, и ему невозможно было ее разыскать, не прося по дороге милостыни, на что он не мог решиться; к тому же он не был уверен, найдет ли кого-либо из своих людей, и боялся встретить знакомых, которые, увидав его в таком состоянии, могли возыметь о нем дурное мнение. Самое верное было дождаться, пока Ремон и Дорини не прибудут в Италию согласно своему обещанию. Он надеялся получить от них всяческую помощь и рассчитывал известить их о себе, где бы они ни находились. Впрочем, он был весьма рад побыть некоторое время в таком месте, где его никто не знал и где он мог привести в порядок множество прекрасных мыслей, осенивших его в тюрьме. Тот, у кого он обедал, заметив приятную его наружность, спросил, не желает ли он остаться у него, чтоб пасти баранье стадо, пастух коего недавно умер, на что Франсион охотно согласился. Не следует удивляться тому, что он принял сию службу: он не совершил этим ничего такого, что не соответствовало бы его достоинствам. Величайшие мужи на свете некогда посвящали себя этому занятию, чтоб проводить жизнь с большим душевным спокойствием. Приняв на себя попечение о стаде, он ежедневно выгонял его на пастбище и, пока оно паслось, занимался писанием разных безделок. Он сочинил множество стихов, воспевая Наис и страсть, которую к ней питал. Где бы ему ни приходилось бывать, он не переставал думать о ней, и хотя вначале сильно негодовал на то, что у него вместе с платьем отняли также и портрет, однако под конец стал терпеливо относиться к этой потере, ибо Лик ее был запечатлей в его сердце, которое представляло ему милые черты так же отчетливо и даже Отчетливее во мраке, нежели при свете.

В некий день случилось ему зайти к одному дворянину, где он нашел маленькую лютню, на которой никто не умел играть. Он выпросил ее себе, заверив хозяина, что несколько владеет этим инструментом, а когда получил его в подарок, то ухитрился достать изрядные струны, каковые натянул, и сделался с тех пор Орфеем деревни. Дворянин, коего уговорил он своими настойчивыми просьбами, перестал жалеть о подарке, — как только послушал Франсиона. При этом пастух пел столь прелестные песенки, что его общества стали весьма домогаться. По праздничным и воскресным дням он пиршествовал то у одного, то у другого, где пил и ел с таким же аппетитом, как при дворе, и хохотал с не меньшей охотой. Приятнее же всего было то, что ему нечего было опасаться завистников, которые выслеживали бы его поступки, дабы пересуживать их и порочить своим злословием. Некому было обидеться за то, что он не оказывает ему достаточно почета и не возвращает комплиментов сторицею. Свобода царила повсюду, где бы ему ни приходилось бывать, и он признавался в душе, что никогда не чувствовал себя таким счастливым, а потому охотно остался бы навсегда в этом положении, если бы не сильные приступы любовной лихорадки, зачастую его беспокоившие и вызывавшие в нем желание снова увидать Наис. Однако же, когда ему иной раз представлялся случай отведать сладостных утех естества, не проявлял он излишней совестливости, полагая, что не оскорбит своей возлюбленной, если насладится ими. Нередко брал он с собой лютню на лоно природы, и прелестнейшие девушки в округе покидали свои стада, чтоб послушать его под сенью кустарника или в каком-нибудь гроте. Будучи наедине с той или иной, он не упускал никаких ухищрений, чтоб ее покорить. Была среди них одна брюнетка, которая особливо ему нравилась, но он не преуспел бы в своем намерении насладиться ею, если б однажды, сыграв на лютне, не додумался сказать ей, что умеет играть на другом инструменте, еще более приятном, но не желает услаждать всех без разбора гармоничными звуками. Будучи большой охотницей до его песен, она стала настойчиво просить, чтоб разрешил он ей послушать как-нибудь эту редкостную музыку.

— Охотно, — отвечал он, — если вы обещаете никому об этом не говорить, так как я не хочу еще показывать всего, что умею. Приходите завтра в Пещеру Ив: вы обязательно застанете меня там с моим инструментом, который я не забуду принести.

Брюнетка, обрадовавшаяся так, словно ей предложили бесценные сокровища, не преминула отправиться по его указанию в помянутое место, наименее посещаемое во всей округе.

— Ну, как? — спросила она. — Сдержите ли вы свое обещание?

— Всенепременно, — сказал он, — я вполне готов. Усевшись рядом с ним, она попросила его показать

ей инструмент и сыграть на нем, на что он отвечал так:

— Дорогая моя, вы в жизни своей не видали таких чудес, какие я сейчас проделаю, чтоб воспроизвести свою мелодию. Дабы ничего от вас не скрывать, скажу, что мой инструмент сделан не из дерева и не из рога: гармония исходит из членов моего тела, каковые производят ее общими усилиями.

Тогда девица вообразила, что он при помощи каких-нибудь поз или движений заставляет хрустеть кости, отчего возникают звуки, или хлопает руками по телу, чтоб нащелкать мотив. Но вскоре она узнала, что дело совсем не в том, ибо он сказал ей:

— Раз вы хотите испытать удовольствие, то должно также немного потрудиться. Без вашей помощи я не сумею усладить вас своим искусством.

— Научите же, что же мне надо делать, — попросила брюнетка.

Франсион тотчас же обнимает и целует ее в полное свое удовольствие, после чего пытается довершить остальное.

— Ах, господи, — воскликнула девица, — вы делаете мне больно; перестаньте, ради бога.

— Терпение, — отвечал Франсион, — докончим, раз мы начали: выход будет приятнее входа.

Она млеет от восторга, испытывая бог весть какое чудесное блаженство. Затем, заметив, что Франсион от нее отстранился, она спрашивает его:

— Как? Уже кончено? Да ведь вы только что начали.

— Я же говорил вам, душечка, что вы не поскучаете и захотите, чтоб эта мелодия звучала вечно.