Вампирский Узел (№3) - Суета сует. Бегство из Вампирского Узла

И вот однажды... в отеле «Дусит»... ты привела меня к Лорану МакКендлзу. И с ним у меня получилось гораздо лучше, чем с той частью меня, которая была не мной. Там, в Лос-Анджелесе, мне было так одиноко. Мне принадлежала вся ночь, но мне не с кем было ее разделить. Тимми не мог или, может быть, не хотел меня видеть.

Но я продолжал пытаться. Когда-то Тимми являлся мне в зеркалах, в отражениях, разговаривал со мной из того полумира, в котором его заточила Симона... но я пока так не умел. Все, что я мог: держаться в сумраке... скрываться от света... избегать церквей и освященных мест... я не знал, насколько серьезно мне следует к этому относиться, потому что я помнил, что Тимми использовал на своих выступлениях кресты и распятия, и они совершенно ему не вредили, но мне при виде крестов и распятий становилось не по себе... я сразу же начинал нервничать. Теперь я, кажется, с этим справился. Очень надеюсь.

Иногда я сидел в темноте перед особняком Тимми и слушал. У него там оборудована целая студия: компьютеры, клавиатуры, цифровые преобразователи, сэмплеры, микшеры... и часто по ночам, когда он был дома один, он проигрывал музыку, совсем не похожую на «звук Валентайна». Это было что-то страшное: какое-то бряцанье, рев, электронное громыхание, и вдруг посреди всего этого — хрип умирающего животного... взрывы бомб, ружейная пальба, грохот рушащихся зданий, плач ребенка... и он пропускал эти звуки через дисторшн с эффектом эха, так что они становились совсем уже жуткими. Он не знал, что я рядом... мои черные крылья раскинуты в темноте... я уже готов раствориться туманом и просочиться внутрь через едва приоткрытое окно... но мне было страшно, я все еще не был уверен, можно так или нет... ведь меня туда не приглашали, а я не знал правил. А вдруг, если я их нарушу, я просто исчезну, растаю, как струйка дыма? Я не хотел рисковать.

Почему он не видел меня? Неужели он знал, что я рядом... я слышал, как стекает по его гладкой щеке каждая капля пота, слышал шелест его дыхания, тихого-тихого, у самых губ... слышал каждую частичку, что плывут в красных ручьях, таящих в себе его жизнь, господи... если сосредоточиться, я бы, наверное, услышал даже биение его сердца, почувствовал его ритм, установленный природой... а он смотрел на меня и не видел. Смотрел сквозь меня. Неужели я все еще не настолько силен, чтобы обрести зримый облик? Или, может быть, это он стал настолько, мать его, человеком, что уже больше не может... ладно, пусть не увидеть меня, но хотя бы почувствовать мое присутствие?

Я звал его: Тимми! Тимми! Но он, наверное, если и слышал, то просто карканье ворона, или, может быть, он посчитал, что это какие-то спецэффекты электронной музыки, гремящей в его агрегатах... ну... как наводка от незаземленного провода. А когда он играл сам, он полностью погружался в себя. В этом он не изменился. Песня осталась той же, что и была, просто он уже не слышал ее так, как раньше.

Как-то раз я смотрел сквозь окно, как он отмокает в огромной ванне-джакузи. Почему-то мне вспомнилось, как я стоял перед отелем в ожидании конкурса двойников Тимми Валентайна. Я видел его отражения в каждом лопавшемся пузырьке на воде. И я подумал: может быть, я могу сделать так, чтобы он увидел меня. Он сидел в этой белой мраморной лохани, в пене с запахом маракуйи, и пристально смотрел в воду, словно она его гипнотизировала, я сосредоточился на его имени, но нет... спустя какое-то время он вылез из ванной и пошел срать.

А вот я больше не срал. Вообще. Я даже не помнил, как это бывает. Мне это было не нужно. Ты просто пьешь кровь, и она впитывается в тебя, словно ты — фильтр от кофеварки, она питает твою душу, ты используешь ее всю без остатка, не теряя ни капли. Было так странно и даже противно смотреть, как твое отражение делает все то, чего ты уже больше не можешь. Почему я не мог просто бросить его и уйти?

И почему он не видел меня? Ведь другие меня видели. Кажется, видели... Правда, я не совсем уверен. Я не мог больше видеть себя, свое отражение... даже в луже воды, освещенной луной. Ни отражения. Ни тени.

Кажется, я открыл новый вид отчаяния.

Я не хотел быть один, и Тимми был здесь единственным, кого я знал... и кто знал меня.

Не пойми меня неправильно. Я люблю ночь. Я люблю летать. Я люблю быть тенью, которой никто не видит. Но теперь внутри Тимми была частичка меня. И, кажется, я тосковал по ней. Ну или просто скучал... И в конце концов я понял, что единственный способ дать Тимми знать, что я здесь, — это показать свою силу. Я должен снова убивать. Должен кого-нибудь заразить... для того чтобы пробиться к нему. Я должен стать вампиром еще больше. И я снова начал убивать... без насилия, без злобы, совершенно спокойно. Тимми как-то сказал мне, что, как только ты начинаешь чувствовать сострадание, это все... полный абзац... можешь ставить на себе крест как на вампире: самое время, чтобы завести себе личного психоаналитика, обратиться в группу поддержки вампиров... У меня это все растянулось на целых четыреста лет, сказал он и в конце концов поменялся со мной местами. И тут до меня начало доходить. Все эти люди — они словно мухи. Ты их просто прихлопываешь. Ты их давишь. И так будет всегда.

Первым был какой-то бездомный, он сидел на скамейке у автобусной остановки, но мимо проехали три автобуса, и я понял, что он не ждет своего автобуса, наверно, у него совсем не было денег или некуда было ехать. Я сел рядом с ним. По ночам в северной Калифорнии сильно холодает, потому что вокруг — только пустыня, а вся эта пышная зелень — она искусственная. Ну, не искусственная... но ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Он мерз, хотя на нем было надето шесть курток. Кажется, он был болен. Он даже не попросил у меня денег. Просто уставился куда-то в сторону и сидел так, дрожа.

Наконец он спросил меня:

— Ты тут новенький?

— Типа того.

— Могу показать, где тут можно недорого переночевать. Всего за пару баксов.

— У меня нет денег.

— Все равно. Просто поболтай со мной, ладно? Черная женщина в дорогом манто вышла из «Popeye's», взглянула на нас, сморщила нос. Несколько человек стояли возле газетного киоска. Так поздно люди выходят к газетным киоскам разве что за порнухой. Мне не о чем было с ним разговаривать, поэтому мы просто сидели — молчали. Время от времени его губы дергались.

Потом он снова заговорил:

— Спасибо, что поговорил со мной.

Я удивился:

— Но ведь мы не разговаривали.

— Можешь теперь убить меня, Эйнджел, — сказал он.

— Откуда ты знаешь, кто я?

— Я ждал тебя здесь двадцать лет. Когда ты умираешь, приходит ангел. — И тут я понял, что он звал не меня, он просто думал, что я — его ангел смерти; но он не знал, что меня привел к нему голод, что я не посланец судьбы или Господа Бога. — Я был служкой в церкви и знаю, как выглядит ангел. В точности как церковный служка.

— Тогда откуда ты знаешь, кто я такой?

— Это что: такой хитрый вопрос, чтобы меня испытать?

— Нет, совершенно серьезно.

— Ты сидишь тут, рядом со мной. Ни один человек не сел бы так близко ко мне. Никто за все эти годы ни разу не сел на эту скамейку рядом со мной.

— Почему?

Он рассмеялся:

— Давай сыграем в двадцать вопросов, прежде чем я умру. Потому что от меня воняет. Я нищий, живу на улице. От меня всегда несет перегаром, и моя одежда кишит паразитами. У меня вши и блохи. Я весь в язвах. Я — ничто. Блевотина на асфальте. Во мне одном уживается столько личностей. Ты обратился по адресу, Эйнджел.

Его лицо было раскрашено желтыми, розовыми и голубыми вспышками неоновых вывесок: «El Capitan» с одной стороны улицы, и какой-то китайский ресторанчик с другой. На улице не было ни души. И вдруг к остановке подкатил кабриолет, из него на нас уставилась небритая рожа, но человек явно приехал сюда не за тем, чтобы любоваться на двух бомжей. Он дал по газам, и как только он уехал, я вонзил клыки в шею старика. Он только и смог прошептать:

— Спасибо.

Его кожа была тонкая, как бумага. А кровь — совершенно безвкусная. Как сильно разбавленный апельсиновый сок. Разве что кровь была еле теплая. Он все равно умирал — и умер бы со дня на день. Его лицо и шея были покрыты какими-то коричневыми пятнами, тогда я еще не знал, что это саркома, не знал, что этот водянистый привкус крови — вкус СПИДа. Но кровь есть кровь, даже эта, едва живая. Мне приходилось высасывать ее с силой. Я сделал последний глоток и почувствовал во всем теле легкое покалывание, я знал, что в эти мгновения мои глаза наливаются кровью, знал, что я высосал из него все жизненные силы. Так получилось почти случайно, что я выпил всю его кровь. С большинством людей было иначе... стоило мне выпить пинту их крови, и я уже чувствовал прилив сил. Но этот старик... шесть, семь пинт, пока я не понял, что выпил его всего, до самого сердца... которое хлюпало там, у него внутри, как это бывает, когда ты выпиваешь всю «колу» в «Макдональдсе», но все равно продолжаешь сосать ее через трубочку.

Мне не понравился вкус его крови со СПИДом. Мне не понравилось, что пришлось выпить так много, чтобы хоть как-то насытиться. Единственное, что утешало: сам я не мог заразиться. Нельзя убить второй раз того, кто уже мертв. Плоть, которую я носил на себе, как одежду, была самой ночью, слепленной по образу тела, которое было у Эйнджела раньше.

Но мне понравилась смерть старика. Смерть — это единственное, что понравилось. И всегда нравится. Да, она длится одно мгновение, но это мгновение так насыщенно... вот тогда я и понял, что хочу испытывать это снова и снова... и я стал как наркоман, мне надо было убивать, потому что мне было необходимо ощущать это мгновение.

Я не закрыл его глаза, чтобы никто не подумал, что он просто спит... копы не прогонят его отсюда... нельзя спать на скамейках в общественном месте, но если у человека открыты глаза, значит, он просто сидит... не спит, а просто сидит... никто не поймет, что он мертв, до самого утра... а потом взойдет солнце и испепелит его своими лучами.

И вдруг я подумал... теперь я могу быть не один.

Я могу сделать других. Таких же, как я.

И тогда Тимми узнает...

Он просто не сможет не узнать.

Ариэль, дитя, прощай...

«Уайтхолл». Искусственное освещение, сценическое оборудование, ночь, которую сделали яркой тысячи горящих свечей, старый актер, сгорбившийся под тяжестью одеяний, шитых золотом и всякой мишурой, амулетов, колец, серебряных цепей... держава в руке, украшенная отполированным ониксом... мальчик, чью наготу прикрывают лишь длинные, до пояса, волосы и фиговый листок... в зале сидят дамы, поэтому следует соблюсти приличия.

Колеблющиеся волны тяжелого, душного жара от горящих свечей, как прозрачная кисея вокруг почти обнаженного тела... казалось, он облачен в этот свет, как старик — в свою парчу, горностаевый мех, кожу и шелк (правда, шелк нужно будет вернуть до рассвета тому торговцу-венецианцу, иначе придется заплатить штраф в полгрота). Ариэль вышел из-за дерева. Пьеса шла превосходно, и уже совсем скоро будет эпилог.

Просперо уже попрощался с миром магии. В роли Просперо сегодня выступал сам мастер Уил[16], он произносил свои реплики со свойственной только ему остротой:

Эй, Ариэль, сюда! Бери и лишних,

Чтоб не было нехватки, быстро, ну!

Не говори, смотри, молчи!

Ребенок, росший при театре «Блэкфрайарз», где его и заметил Джон Геминдж, актер из труппы Шекспира... мальчик, который таинственным образом оставался все таким же юным три лета подряд... года уж не иссушат лик ее!., который с важным видом выхаживал по сцене, облаченный в украшенное листвой одеяние Титании, или стоял у трона Клеопатры в ярком «древнеегипетском» гриме... мальчишки из труппы уже шептались у него за спиной... он знал, что уже очень скоро придет тот день, когда ему нужно будет покинуть театр. Пока никто не заподозрил неладное. Пока никто не заподозрил его... те три года, что он прослужил в этом театре, омрачились загадочными трагедиями: леди Катрин Дарлинг, фрейлина-фаворитка королевы, страстная театралка, умерла от потери крови, несмотря на решение ортодоксальных медиков не применять пиявок; Вилли Хьюджес, еще один из бывших птенцов «Блэкфрайарза», боровшихся за лидерство в стайке мальчишек-статистов, погиб при загадочных обстоятельствах; несколько конюхов, служивших в знатных семействах, скоропостижно скончались во цвете лет.

Такой дивный, прелестный мальчик... бледный, с темными локонами и глазами, которые были как звезды, влекущие страждущий взгляд... как Полярная звезда, что притягивает магнитную стрелку компаса. Леди Катрин так любила, когда он поет... псалмы и мадригалы Берда, литургии Таллиса, сочинения для голоса Дауленда... и очень скоро ее любимые мотивы превратились в ее похоронный марш. Это были красивые похороны, сам король почтил их своим присутствием.

Сегодня вечером король был в театре. Но взгляд его крохотных крысиных глазок искал не поэта, а всего лишь — ребенка. Мальчик отвел глаза.

Работники сцены создавали ветер с помощью огромных вееров. Мальчик подпрыгнул, чтобы дотянуться до золотой упряжи, и взмыл к небесам; свободную руку он протянул к зрителям, облаченным в роскошные камзолы из шелка или парчи, в белых припудренных париках. А потом, поднявшись до уровня балкона, он разжал пальцы, словно бросая вызов земному притяжению, сделал кульбит в воздухе и растворился в тени ската крыши... в воздухе, в незримых нитях воздуха...

Раздались аплодисменты очередному чуду иллюзии.

Он все еще был там, наверху, один в облаке табачного дыма (весь двор был в восторге от этого нового порока с Вест-Индийских островов), откуда был виден весь зал, все еще пребывающий в замешательстве. Просперо остался на сцене один. Он глухо стучал своим посохом по дощатой сцене, словно регент церковного хора; а потом — словно раб, молящий хозяина о прощении, и прощение явилось ему в виде слабых хлопков короля, восторженных возгласов дам, угрюмой улыбки герцога Букингема, близкого друга короля и пассивного педераста, как сказали бы некоторые.

Позже поэт — и вся остальная труппа — преклонил колени у королевских ступней, а король одарил лицедеев пятью фунтами елизаветинского серебра, отчеканенного по всем правилам (сейчас-то серебряный фунт сделался легче на целый скрупул). И еще — особый знак королевского расположения — велел Шекспиру выбрать любое понравившееся ему кольцо с подноса, заваленного всякими побрякушками.

После чего он спросил:

— А где же мальчик, мастер Уильям? Где этот прелестный мальчик? Мы же должны убедиться в том, что его прекрасные локоны — настоящие. — В речи короля все еще ясно проскакивал северный акцент.

Геминдж, стоявший за кулисами, нервно теребил пальцы: мальчишка все еще был там, на самом верху.

Он мгновенно спикировал вниз из-под стропил, приняв облик летучей мыши, и тут же вернул себе человеческое обличье — так быстро, что никто этого и не заметил; потупив взгляд, он благоговейно преклонил колени перед королем.

— Подойди ближе, мы хотим изучить это прелестное юное личико, которое неумолимое время так быстро покроет сетью морщин. Серебро слишком быстро тускнеет, а гипс покрывается трещинами.

А он смотрел на складки королевского камзола, который, хотя и был вышит золотом, смотрелся каким-то поношенным, и ощущал неистовое желание, таящееся под этим камзолом. Король играл его волосами, наматывая их на свои костлявые пальцы.

— Страх настолько сковал тебя, дитя мое, что ты не смеешь поднять на нас взор? Ужели мы столь ужасны? Или, может быть, ты боишься, что мы можем отшлепать эти нежные щечки? Как тебя звать?

— Нэд, ваше величество.

— Вот возьми золото, Нэд. — Король взял с подноса кольцо. — Ты посмотри, какой карбункул. Просто огромный. — Он собственноручно надел кольцо с камнем на палец мальчика, и у него перехватило дыхание. Рука мальчика была холоднее, чем сталь. — Он высасывает из меня тепло, — сказал король.

— Тогда, — отозвался герцог Букингем, — ваше величество вправе вернуть назад отнятое тепло.

Придворные, окружавшие короля, рассмеялись. Но сам король выглядел хмурым. Он сказал:

— Поберегитесь, Букингем. Все знают, что содомия — это смертный грех, и особенно теперь, когда я разогнал к чертям всех этих никчемных моралистов, потому что теперь мы перевели Священное Писание на английский.

— И все эти простолюдины узнали, что они живут во грехе, — сказал Букингем, — не зная ни греческого, ни латыни.

Снова раздался смех: кто-то смеялся от души, а кто-то — единственно из учтивости.

— А ты грешил, Нэд? — спросил король. Его костлявый палец уже опустился вниз по шее мальчика, игриво остановился на его левой ключице и продолжил путь вниз, до соска. И еще ниже, с остановкой на каждом ребре. Мальчика это злило и раздражало. Но кровь не приливала к его щекам, чтобы наполнить их жаром гнева. Кровь, которая в нем, — она давно мертвая. — Смерть Господня, какой же ты холодный. Нам нужно увидеть тебя нагим, да, — король потянул его за волосы, — мы не сделаем тебе больно, — он рассмеялся, — как можно обидеть такую прелесть.

Его палец медленно двигался по мраморной коже, выводя на ней невидимые слова: Нэд Нэд Нэд Нэд, — а потом: ты хочешь в постель?

И мальчик ответил:

— Но, ваше величество... по вашему собственному декрету...

— Для них нет никаких законов, — прервал его Букингем, — потому что они сами творят закон; они лично ответят за все перед Господом. В свое время.

— В свое время, — произнес король Яков, шестой шотландский и первый английский. — Давай померяемся: чьи карбункулы больше? Я бы не задал тебе этот вопрос, если бы дал тебе большой камень. — Рука короля залезла под фиговый листок и легла на пах мальчика. — Что, у тебя вообще нет карбункулов? Миленький он у тебя, но никчемный. Уныло свисающая пиписька.

— Умоляю вас, не унижайте меня, ваше величество, — сказал мальчик.

— Нет, вы слышали? Мы его унижаем! — воскликнул король. — Ладно, будь по-твоему. Но прежде ты поцелуешь нам руку.

Рука короля ткнулась мальчику в губы. Нэд поднял глаза и в первый раз посмотрел королю в лицо.

Почему эти люди всегда видят в нем только предмет для похоти? Неужели они не понимают, что он не сможет дать им того, чего они так хотят, не сможет и никогда не мог: эта способность навеки украдена у него в огненной смерти, поглотившей Помпеи. Пятнадцать веков он питался их кровью, убивал, обращал похоть людей против них же самих, он считал себя злом и в конце концов стал таковым. И только потом он понял, что зла нет вообще. Все, что существует на этом свете, достойно лишь сожаления. Он узнал это от человека, которого большинство людей считают величайшим злодеем всех времен и народов, Жиля де Рэ, Синей Бороды, садиста и детоубийцы.

Вот почему мне жалко этого короля, думал он. Только посмотрите на него. Он охвачен страстным желанием; но он не любит. Я для него — всего лишь игрушка, не больше. И он не знает, что эта игрушка — это смерть.

Они смотрели друг другу в глаза, король и мальчик, и мальчик знал, что его облик меняется, потому что люди видят в нем не только то, чего они страстно желают, но и то, чего они больше всего боятся. Надо отвести взгляд, сказал он себе, иначе я выдам себя. И он отвел взгляд, но когда рука короля добралась до его губ и пальцы попытались раздвинуть их и проникнуть в рот, инстинкт взял свое.

Он укусил.

Король рассмеялся.

— Да ты просто дикий мальчишка. Отрок, кусающийся, как лисица. — И в тот же миг вся придворная свора, собравшаяся в королевской ложе, взорвалась диким смехом и аплодисментами, словно король изрек образчик остроумнейшего эвфуизма, и даже сам мастер Уильям улыбнулся бледной улыбкой, отчего у него по лицу разбежались морщинки, которых было больше, чем линий на новой карте Вест-Индии, и все это время под шумок мальчик насыщался, насыщался и насыщался, насыщался кровью, которая была не более голубой, чем у самых простых людей...

Король ничего не заметил. Он был слишком занят собой.

Этой ночью мальчику придется исчезнуть. Он слишком долго пробыл на одном месте... это сводило его с ума, и особенно здесь, в компании этих людей, которые вернули в мир поэзию и песни... он нашел здесь людей, у которых он не вызывал чувства гадливого омерзения. Например, Кита Марло. (Правда, самого Кита многие считали омерзительнейшим гадом.) Кит был уже мертв, и все они скоро будут мертвы, а вместе с ними умрет и возрождение поэзии. Мальчик насыщался. Сегодня ночью ему понадобится много сил. Сегодня ночью он убежит.

Сегодня ночью: прочь из «Уайтхолла», прочь из Лондона... возможно, даже через океан... он совершит путешествие в Новый Свет... или в Китай... или на север, где вечная мерзлота... его, бессмертного, тяготила всеобщая смертность... все, что его окружает, рано или поздно умрет, обратится в прах... в воздух, в незримые нити воздуха... все, но только не он, ведь он и так уже — воздух.

Боль обожгла ее левую грудь, как раскаленная сталь.

Хит тут же проснулась. Поезд сердито ворчал, готовясь остановиться. До нее доносились голоса: Pabkontrolle[17]. Она потянулась за своей сумочкой, где лежал паспорт.

— Пи-Джей...

Его не было в купе.

Зато была Памина Ротштайн. Осколки разбитого зеркала на полу, и рука на амулете, уже готовая...

— Извините, я... — смутилась Памина.

— Не волнуйся, я все понимаю. На самом деле. — Но Хит решительно разжала пальцы Памины, сжимавшие серебряный амулет. — Давай разберемся с паспортами и закажем себе завтрак...

Уже теплился рассвет. За окном открывался прекрасный вид: равнины, зелень, каналы, ветряные мельницы... действительно, очень красивый пейзаж.

— А где Пи-Джей? — спросила Хит. — Ты его видела?

— Нет.

— Ты пробыла здесь всю ночь?

— Вы сами знаете.

— Ты видела Эйнджела?

— А кто такой Эйнджел?

— Это длинная история. Эйнджел Тодд был...

— Эйнджел Тодд! Я читала про него в каком-то поганом попсовом журнальчике. Там писали, что Тимми — это не Тимми на самом деле, а тот мальчишка из Кентукки... но я в это не верю. Ну, то есть... это имя... оно точно придуманное. Скорее всего ту статью написал немец. Потому что Эйнджел Тодд — Todesengel — Engel des Todes — "ангел смерти" — только тот, кто знает немецкий, поймет эту игру слов. И потом, той ночью, в отеле...

Кто-то постучал в окно.

— Aufinachen! Polizei![18] — прокричали снаружи резким, скрежещущим голосом киношного бойца нацистского штурмового отряда. Хит с Паминой испуганно переглянулись. Это был настоящий шок: черные как смоль волосы в левом верхнем углу окна, потом... перевернутое лицо Пи-Джея, потом — его грудь, и дальше...

— Господи, — прошептала Хит, — он там висит вверх ногами!

Памина быстро открыла окно, и Пи-Джей проскочил внутрь.

— И голый вдобавок, — сказала Хит. — Здесь же дети!

Пи-Джей схватил одеяло и накинул его на себя, как пончо; с распущенными волосами он выглядел как индеец-шайен из вестерна Джона Форда — но именно «как», потому что его бледное лицо говорило о том, что это всего лишь актер, который играет индейца. Хит решила, что он сейчас — вылитый Сал Минео в «Шайенской осени».

— Ты чего улыбаешься?

— Сал Минео.

Они оба расхохотались, совершенно сбив с толку молодую немецкую поклонницу неоготики.

— Пи-Джей... ты всю ночь просидел на крыше поезда совершенно голый, можно полюбопытствовать почему? — спросила Хит.

— Это был поиск видений, — ответил он. — Ты была права: наше опустошение кроется в наших сердцах.

— Что ты увидел? — спросила Памина.

— Терпение! Поиск видений — это гораздо дольше, чем одна ночь, даже в наше время всеобщего ускорения. А где Тимми?

— Наверное, все еще спит. Рассвет, понимаешь ли. Вампир, что поделаешь. — Хит опять рассмеялась. — У тебя паспорт с собой?

Памина, совершенно измученная, упала в кресло.

— А вот и еще один наш вампирчик, — сказал Пи-Джей, — или, вернее, будущий вампирчик.

— Только она никак не найдет, кто бы ее укусил, — сказала Хит.

Дверь купе открылась. Это был Тимми.

— Мне приснился такой странный сон, — тихо проговорил он.

15

Наоборот

Голландская газета «Het Parool» пишет:

ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА В ЗАПАДНОМ ИРИАНЕ Орбитальные спутники зафиксировали извержение большого вулкана, расположенного в самой недоступной части Западного Ириана, на индонезийской половине острова Новая Гвинея. Размер причиненного ущерба до сих пор неизвестен, однако облака пепла наблюдались в районах Австралии и Малайзии. В этой области отсутствуют дороги, она представляет собой заросшие лесами предгорья, населенные дикими племенами, которые не контактируют между собой и с цивилизованным миром. Следы сейсмической активности были зафиксированы токийскими сейсмологами и в центре наблюдений за землетрясениями в Пасадене, близ Лос-Анджелеса. Похоже, это было самое сильное извержение вулкана в нашем веке. Четверо вулканологов, каждый из которых утверждает, что именно ему посчастливилось первому зафиксировать вулканическую активность, нарекли вулкан разными именами: «Немезида» (в греческой мифологии — богиня возмездия), «Гора рока» (в честь огненной горы из «Властелина Колец» Толкина), «Vesovio Secundo» (в переводе с латыни: Везувий Второй) и «Берт». Тем не менее никто из них не отважился лично отправиться в Западный Ириан, отговорившись, что это опасное предприятие, тем более что существует риск быть пойманными и съеденными местными аборигенами...

— Ты что делаешь, Пи-Джей? — спросила Хит за завтраком в «Савойе»; Тимми с Паминой уже давно уехали в «Альберт-Холл». Специально для лондонского концерта они пригласили симфонический оркестр в дополнение ко всем электронным приспособлениям. Однако «Stupendous» и сам Дэвид Гилер поскупились на Лондонский симфонический оркестр, да и просто на хороший оркестр, которых в Лондоне — более чем достаточно, и пригласили каких-то дебютантов-любителей из пригородной филармонии: оркестр, где играли одни старушки-пенсионерки, которые подрабатывали таким образом.

— Читаю газету, — сказал Пи-Джей.

— Но она же на голландском.

— Пытаюсь разобраться в нем с тех самых пор, как мы были в Гааге. Да он не такой уж и сложный язык... вот смотри... извержение вулкана в Новой Гвинее... и еще, рецензия на концерт Тимми.

— И что там пишут?

— Хм... "неоготический wunderkind, похоже, в последнее время испытывает недостаток wunder[19]. Интересно, сколько еще будет длиться его бесконечное kindheit[20]... какими гормонами его пичкают?., судя по его голосу, он начинает испытывать некоторые проблемы с высоким нотами... все эти лазерные эффекты устарели еще в восьмидесятых..." Не сказать, чтобы рецензия была восторженной.

Однако продажи билетов в Лондоне шли значительно лучше, чем они ожидали; возможно, Zeitgeist[21] здесь был более восприимчив ко всему неоготическому; или, может быть, люди просто хотели зрелищ, которые отвлекали бы их от постоянных скандалов, связанных с королевской семьей. В Германии и Голландии, как и ожидалось, они понесли огромные убытки, но все это было частью хитрого плана Гилера: после таинственного исчезновения Тимми в Азии продажи его альбомов должны будут стремительно возрасти, и еще можно будет выпустить посмертный альбом «Тимми Валентайн — Тайные записи», последний в серии его неоготических «изделий».

— Еще селедки? — спросила Хит.

— Еще ночных кошмаров? — сказал Пи-Джей, но не стал развивать эту тему, заранее зная, что Хит все равно не согласится избавиться от своего серебряного амулета. — У тебя такой вид... совершенно безжизненный.

— Я в порядке! — яростно проговорила Хит. — Отчего бы тебе не оставить меня в покое? Пойди снова побегай с волками: или чем ты там занимался ночью?

— Так было нужно. Мне действительно необходимо вернуть дар видения. Только так мы сможем победить вампиров...

Хит с мрачным видом поднялась из-за стола и вышла на балкон. Люди вокруг попивали свой кофе, не обращая внимания на их ссору. Но она обратила внимание на одного человека — одетого в отличие от остальных не в темный костюм, — который пристально присматривался к их столику. В своем ослепительно белом костюме он походил на Полковника Сандерса, куриного короля.

— Какие-то вы озабоченные, — заявил экс-преподобный Дамиан Питерc. — Но ничего: наша банда снова вместе... И теперь дела пойдут куда как лучше, потому что сам Спанки прибыл в Лондон.

— Дамиан! — радостно воскликнула Хит, возвращаясь к столику.

Однако Пи-Джей, хотя и обрадовался встрече со старым врагом и другом, был полностью поглощен своими собственными мыслями: сидел, уставившись немигающим взглядом в свою селедку.

— Господи, — проговорил Дамиан. — Неужели все так плохо?

— Ты извини за Пи-Джея, — сказала Хит, — но, кажется, он сейчас на полпути к осуществлению своего поиска видений...

— В самом центре Лондона?

— Ну мало ли, как там бывает. Он собирает свои силы.

— Ясно, — ответил бывший проповедник, ставший актером. — Получается, мы на пороге очередного апокалипсиса: грядет новая битва за библейские истины, и на кону — судьба вселенной. Я уже слишком стар для такого дерьма. Интересно, у них тут в Лондоне есть гостиницы, чтобы там был номер девять-ноль-ноль?

— Наслышана о твоих приключениях, Дамиан, о том, что было, когда ты последний раз развлекался с девочками в гостинице.

— А, ты об этом! Мы похоронили этих чертовых вампирш. Хотя ты бы, наверное, предпочла собственноручно зарыть их там у себя, в Бангкоке.

— Это точно. И еще одна встретилась нам в Германии. Голландия — там все было чисто, и, возможно, все пройдет чисто до самого конца тура; эта история в Германии была старым долгом, который висел над Тимми пятьдесят лет.