Вампирский Узел (№3) - Суета сует. Бегство из Вампирского Узла

— У меня есть деревянные молотки, чтобы отбивать мясо. Их можно использовать для забивания кольев, — сказал Самак. — И, возможно, я сумею найти шампуры для люля-кебаба, если, конечно, они вам подойдут...

— А распятия, кресты?.. — спросил Пи-Джей.

— Думаю, что смогу одолжить вам нашу Богиню Милосердия, — сказал Самак, — раз такое серьезное дело.

На стене над разбитым кассовым аппаратом висела статуэтка китайской богини Jaomae Kuan In, noчитаемой хозяевами этого ресторана. Самак сложил ладони, прочитал коротенькую молитву, снял фигурку со стены и бережно передал ее Хит, которая с благоговением убрала ее к себе в сумочку.

Прямо можно писать диссертацию «Экзорцизм как межкультурное явление», не без иронии подумал Пи-Джей. Коренные американцы с помощью азиатской магии пытаются победить трансильванское зло в самом сердце земель, где люди празднуют Октоберфест, праздник пива! Господи Иисусе. Осталось только решить вопрос, как именно коренные американцы победят это зло? Пи-Джей давно уже не ма'айпотс, священный муж, который и жена тоже, духовидец и грозный убийца демонов. Всю дарованную ему магию духи забрали назад. Да, он изменился. Он уже не такой, каким был раньше. Но это были не те изменения, которые могли бы помочь сейчас. Даже наоборот. «Голливуд выбелил мою кожу, — подумал он. — И мой дух больше не ищет видений. Я даже не знаю, смогу я теперь или нет побороть вампира...»

Хит ласково прикоснулась к его щеке.

— Не волнуйся, — прошептала она. — Я же смогла, значит, и ты тоже сможешь. — Она дотронулась до амулета, висевшего у нее на цепочке.

Он улыбнулся уголками губ.

— Спасибо тебе за твой вотум доверия. — Он помолчал и добавил: — Думаешь, надо избавиться от этой штуки?

— Похоже, он сам этого хочет.

Дверь на сцену захлопнулась. Она осталась одна, в темноте — в своем белоснежном платье, с умирающей женщиной на руках. Женщина еще пыталась бороться, хотя уже почти и не дышала. Амелия еще не привыкла к этому странному, ненасытному голоду. Возможно, она до сих пор тешила себя мыслью, что если выпить достаточно жертв, то она непременно насытится. Она еще не понимала, что этот голод — уже навсегда. Они остались один на один: бывшая наставница и ее ученица, ненасытный вампир и его жертва. На сцене, за тонкой фанерной дверью, герцог допел финальную арию. Грянули аплодисменты. Амелия знала, что занавес поднимут еще не раз и Патриция Кзачек должна будет выйти на сцену, чтобы принять восхищение зрителей. Вполне вероятно, что Патриция приготовила речь in memoriam своей скончавшейся наставницы и собиралась произнести ее после спектакля... что за ирония!

Амелия действительно оценила иронию. Она не испытывала никаких сожалений, никаких угрызений совести. Только — голод, приводивший в движение ее мертвую плоть... С того мгновения, когда она проснулась в гробу и прорыла себе путь наружу сквозь вязкую кашу из червей и перегноя, ее беспокоил лишь этот пронзительный, гложущий голод. Она пришла в оперный театр только потому, что это было знакомое место. Место прошлых триумфов. Она пришла сюда по темным улицам, ощущая лишь запах горячей крови... вон там! Старик в проезжающем мимо «фольксвагене»... как шумит его кровь! Вон там! В открытом окне... кровь несется по венам влюбленных, занимающихся любовью. И здесь, в оперном театре... тысячи смертных... токи их жизненных сил... это просто сводило ее с ума... а потом — первая жертва... в гримерке...

Все оказалось так просто: вонзить клыки в мягкую шею, где билась синяя жилка... кровавый пир... Но в связи с этим возникли некоторые затруднения практического характера. Занять место убитой женщины — это была неплохая идея, но потом, когда открылась седьмая дверь и запах всей этой крови разом ударил ей в голову, она уже не могла себя сдерживать... Кровь артистов на сцене... бурлящая адреналином кровь музыкантов в оркестровой яме... кровь зрителей в зале, захваченных магией музыки... их кровь рвалась на свободу, прочь из тел, заключавших ее в себе... как волны, бьющиеся об утесы... как ветер, как дождь. Разве можно сдержать себя и не насытиться, находясь в самом сердце этого алого океана? Насытиться и стать свободной...

— Патриция! Патриция! — ревел зал.

Амелия распахнула дверь. Прижав к себе тело Патриции, она подвигала ее головой вверх-вниз, а само тело согнула в талии, изобразив легкий поклон. Аплодисменты гремели. Амелия медленно пошла вниз по лестнице, продолжая наклонять шею Патриции. Это было не сложно, потому что позвонки уже начали с хрустом ломаться.

«Надо было подумать об этом прежде, чем все затевать, — размышляла Амелия. — И что мне теперь делать? Кровь уже запеклась на костюме Патриции, растекшись диковинным темным узором по парчовому платью, усыпанному искусственным жемчугом. Если ее отпустить, то она упадет... и что дальше?»

Патриция пошевелилась. Она была еще жива. Ее движение подняло новую волну бурных аплодисментов. Неужели никто не понимает, что тут происходит на самом деле? Весь их мир — это сплошная иллюзия, думала Амелия. Их реальность — не более чем слияние миллионов галлюцинаций.

Патриция снова пошевелилась, словно в благодарность за аплодисменты. Все было не так, как с той, первой жертвой, которая умерла, даже не шелохнувшись. Надо быстрее ее увести. Как кукловод, управляющий большой куклой, Амелия пошла вверх по лестнице, поддерживая Патрицию.

Вверх, к седьмой двери.

И вот наконец дверь захлопнулась.

Амелия подхватила Патрицию на руки и углубилась в сумрачный лабиринт декораций — сценических задников, сваленных за кулисами. Да, в рассказах о живых мертвецах была доля правды. Во всяком случае, в том, что касается их нечеловеческой силы. Амелия совершенно не чувствовала веса тела Патриции. Мало того: пробираясь между завалами декораций, она без труда проходила в таких узких местах, где ее тело просто физически не смогло бы пройти. Теперь она лишь отчасти состояла из плоти, и еще — из теней и из пыльного воздуха. Она вышла в сумрачный коридор бывшего Operahaus, оперного театра. Все здесь было странным и зыбким, как будто прошлое и настоящее смешались, и Амелия вернулась в то время, когда здесь еще не было этих геометрически правильных бетонных плит... ей казалось, она различает узор на тисненых обоях, видит лепнину под потолком... в этом театре, где состоялось ее первое выступление на большой сцене, где она встретила этого мальчика, жестокого и прекрасного ребенка, которого она знала как Конрада Штольца... где она до безумия влюбилась в это создание ночи, которое десятки лет спустя вернулось к ней, чтобы забрать ее душу.

Да, это был он, Конрад Штольц... окутанный тайной и тьмой... Или это было всего лишь воспоминание, образ в сознании, освободившемся от пут плоти и времени? Тимми Валентайн, который пришел к ней в дом престарелых, был не более чем призрачным эхом того существа, что до сих пор жило в ее воспоминаниях. Он не должен был выбрать себе этот путь — стать человеком. Все люди... они словно смутные отражения истинных сущностей, которые никогда не меняются... несовершенные копии вечности. Амелия радовалась этой вечности, что теперь ждала ее впереди. Если это и есть ад, рассуждала она, то в нем была такая запредельная красота, которую смертные не могут даже вообразить.

Вдали от шума толпы, в глухом конце коридора, между дамским туалетом и каморкой швейцаров, она завершила свой пир над телом Патриции Кзачек. А потом — потому что Амелия все же любила свою протеже, хотя ей было горько и больно слушать превосходные партии в ее исполнении и вспоминать свою безвозвратно ушедшую молодость, — она нежно сломала Патриции шею и оторвала ей голову.

— Прости, Патриция, — тихо проговорила она, а потом — хотя и не вспоминала о вероисповедании своего отца с тех самых пор, как его похоронили, уже более пятидесяти лет назад, — постаралась припомнить слова поминальной молитвы, каддиша, чтобы покончить со всем уже наверняка.

Она расчленила труп — разорвала на части голыми руками. Бережно завернула каждый кусочек в парчовую ткань, из которой был сделан костюм Юдит. Она знала, что у нее еще уйма времени, потому что теперь она слышала каждый шаг, каждый шепот, каждый вдох, которые только могли прозвучать во всем здании. Она сложила завернутые, как подарки, части тела Патриции Кзачек в дальнем конце коридора, руки аккуратно скрестила на туловище, а голову водрузила сверху. На мгновение ее охватила неодолимая лень, словно она стала толстым котом, который свернулся калачиком, лежа на солнышке. Кровь Патриции была горячей и имела пикантный привкус, приправленный напряжением от выступления и потрясением внезапной смерти. Амелия задумалась о котах и вдруг поняла, что сама стала кошкой — мурлыкающей тенью, которая вылизывала свою заднюю лапу и скребла когтями по полу, залитому кровью.

Она побежала. Вперед — плавными, бесшумными скачками. Теперь она слышала голоса зрителей, что выходили из театра, шарканье ног, сдавленный шепот:

— Ты видел? Как будто все по-настоящему... так ярко... так страшно... а эта актриса, которая третья жена... вылитая Амелия Ротштайн... они что, специально подбирали похожую? Да нет, вряд ли специально... просто мы видели то, что хотели увидеть... но кровь, эта кровь!

Она стремительно пересекла фойе. Зрители уже расходились, но в фойе все равно был народ: полицейские, медики, журналисты. Они понимали, что что-то не так... Она чувствовала кислый запах — запах людского страха. Глухие звуки шагов, утопавших в мягких коврах, сделались звонче и четче. Гулкое эхо в бетонных коридорах... Люди шли по следам крови, которые она оставила за собой. Скоро они доберутся сюда. Она повернула за угол и оказалась в толпе людей, среди мокрой обуви, железных набоек, лакированной кожи, запаха мертвых животных и едкого аромата страха. Она пробралась сквозь лес этих ног и бросилась к выходу.

Эти люди... они даже не подозревали, что та, по которой они так скорбели, сейчас совсем рядом. Ее преследовал рев человеческой крови, текущей по венам. Он был повсюду... и этот запах... пьянящий, сводящий с ума... Безумие, безумие! Амелии с трудом удавалось удерживать облик кошки... нет, она должна справиться. Прочь отсюда. На улицу... Длинная вереница лимузинов и такси, вытянувшихся вдоль узкой улочки.

Она знала, куда ей нужно попасть. Ночной воздух оживал запахами и звуками. Ее мягкие лапы нежно касались булыжной мостовой. Улочка за улочкой... Мертвые, они все мертвые: кирпичи, камни, булыжники... время от времени она ловила себя на том, что чувствует рядом присутствие жизни... как крошечные искры во тьме... сверчок, сидящий на мусорной куче... подрагивание мышиных усов... Неоновая вывеска бара у нее над головой издала странный звук — дзз-дзз, — когда заведение закрылось на ночь. Она бежала по темным улицам — туда, на окраину Тауберга, к месту своего последнего приюта.

Мемориальное кладбище и мавзолей Фриденсгертен располагались примерно в десяти километрах от Тауберга. Это было зловещее здание в агрессивно-неоготическом стиле, с колоннами, портиками и статуями древних богов. Памина с Тимми приехали на такси. Памина сказала:

— Она где-то в подвале... погребение назначено на завтра...

Даже если водитель такси и испытывал некоторые сомнения по поводу двух молодых людей в роскошных вечерних нарядах, которым зачем-то понадобилось ехать на кладбище посреди ночи, в нем ничто этого не выдавало. Может быть, потому, что он говорил только по-турецки. Однако он не на шутку перепугался, когда Тимми протянул ему новенькую хрустящую банкноту в сто марок и попросил забыть обо всем, что он видел сегодня ночью, на его родном языке. Таксист схватил деньги и поспешно уехал, оставив эту странную парочку стоять у железных кованых ворот.

— Ты еще и по-турецки говоришь? — спросила Памина.

— Они возвращаются, — ответил Тимми невпопад. — Но скорее всего для него мой турецкий звучал архаично.

Под одним из столбов ограды копошилась огромная крыса.

— Кто возвращается?

— Воспоминания. — Тимми сейчас не хотелось об этом думать. Это было похоже на то, когда Карла Рубенс проводила его по запутанному лабиринту его двухтысячелетнего прошлого. С той разницей, что тогда у него была Карла... а теперь он один... один на один с этой тьмой... «Может быть, я потому и хотел стать человеком, — подумал Тимми. — Может быть, эту тьму можно постичь, только будучи человеком...»

Подземные темницы...

— А мы сумеем проникнуть внутрь? — спросил он.

— Не знаю. — Памина толкнула ворота. Они оказались не заперты. Пока все шло нормально. В двадцатом столетии кладбища не охраняют так строго, как раньше, подумал Тимми. Ремесло расхитителей могил уже отжило свой век.

— Раньше здесь было еврейское кладбище, — сказала Памина. — Наверно, поэтому тетя Амелия и завещала, чтобы ее похоронили именно здесь. Или, может, ей просто хотелось, чтобы ее похоронили на самом странном кладбище из всех, что есть тут поблизости. Это так не по-немецки, — с тоской в голосе проговорила Памина, и Тимми понял, что она только теперь начала ощущать всю тяжесть потери и скорби.

— Во время войны все надгробия снесли и построили тут завод. А потом его тоже разрушили. Землю купил американский предприниматель, которого звали Макс Гальперин, и построил этот погребальный дом, не привязанный ни к одной религиозной конфессии. Кажется, он собирался построить целую сеть таких мавзолеев наподобие ваших «Макдональдсов».

— Американец... тогда понятно, почему здесь все так пышно и вычурно.

Они вошли на территорию кладбища и направились к зданию мавзолея.

— Ты уверен, что она вернется сюда? — спросила Памина.

— Должна вернуться. Родная земля, все такое... С вампирами связано много поверий, и эти поверья во многом правдивы. И они связывают вампиров, как и всякие предрассудки. А на то, чтобы освободиться от предрассудков, уходит немало времени. И еще... знаешь, здесь повсюду мертвые. Ты говорила, что старое кладбище снесли... но они просто убрали надгробные камни... а могилы остались... и мертвые тоже остались. Когда ты сам мертвый, ты слышишь, как они шепчутся под землей. Живые тоже их слышат, но они принимают их шепот за ветер, шуршащий в траве. Или за шелест листьев. Но если ты умер, но все же не умер... как сейчас Амелия... ты слышишь их голоса и стоны, когда могильные черви вгрызаются в их плоть, что разлагается там, в земле. Хотя они мало что чувствуют, мертвые... И ты завидуешь им, потому что их не терзает этот ужасный голод.

— Кажется, я что-то слышу.

— Нет, ты не можешь услышать. Я уже пробовал. Живые не слышат мертвых.

— А мне кажется, ты ошибаешься. Я же вижу тебя, и слышу, и чувствую твой запах... да, у вампиров более острое восприятие, но это не значит...

— Поверь мне. Потому что я знаю. Люди — слепые и глухие. Они не знают, что их окружает на самом деле. — Тимми до сих пор сомневался, а стоило ли вообще говорить об этом. Прежде всего это не так уж и плохо — когда ты просто живешь, ничего не зная и почти ничего не чувствуя. Но сейчас он был в полной растерянности. Он не знал, где Амелия: близко или далеко. Он больше не чувствовал смерть. Он потерял остроту восприятия... но, с другой стороны, сделавшись смертным, он освободился от вечной жажды, которую можно насытить на время, но нельзя утолить насовсем.

Они дошли до мавзолея и поднялись по ступенькам, к главному входу. Там была бронзовая дверь — или, возможно, только отделанная бронзой, — копия с двери какого-то итальянского собора. Тимми был уверен, что он ее где-то видел. Дверь открылась. Телекамера наверху повернулась, мигнула красной лампочкой, уставилась прямо на них.

— Кажется, нас здесь ждали, — сказал Тимми.

— Добро пожаловать в сады покоя, — произнес негромкий, глубокий голос, мягкий и предупредительный. Памина подпрыгнула от неожиданности. Голос повторил сообщение на английском и французском, и Тимми понял, что это была просто магнитофонная запись. — Мы открыты круглые сутки — для всех, кто пришел навестить дорогих его сердцу людей.

Под потолком зажглись флюоресцентные лампы. Тимми с Паминой вошли в круглый зал, в центре которого располагался странного вида памятник, что-то вроде беспорядочного нагромождения древних надгробий, с именами и частями имен... имена были еврейские... Сирота... Саперштейн... Каганович... Леви... Гольдберг... вся конструкция медленно вращалась вокруг своей оси. Памина несколько раз обошла вокруг вращающейся скульптуры, читая имена, и, когда ей на глаза попался Яков Ротштайн, сказала:

— Кажется, это дедушка тети Амелии.

— Наверное, она потому и завещала, чтобы ее похоронили именно здесь. Она слышала зов земли... родной земли... даже когда была еще человеком.

— Странно. Знаешь, тетя Амелия никогда не была... ну, halbjuden[13]... из тех, кто в войну прятался от фашистов... из той половины нашей семьи почти никто и не выжил... только те, которые не были евреями. Я почти ничего не знаю об этих наших родственниках. У нас в семье про них не говорят.

Их голоса отдавались каким-то неестественным эхом... словно их записали на пленку, обработали на цифровом модуляторе и пропустили через динамики...

По периметру этого круглого зала располагалось семь дверей. Одна из них, как они уже знали, открывалась на улицу. Это был путь назад. А шесть остальных, надо думать, вели в лабиринт.

— Надо проверить их все, — сказала Памина.

— Странно, что никого нет. Ведь кто-то должен здесь быть... ну, хотя бы охранник из ночной смены.

Включилась музыка, торжественная и неспешная. Вивальди... Переливы стонущих струн — невозможно понять, то ли это запись «живого» концерта, то ли просто сэмплы, — словно волны прилива, то нарастали, то медленно отступали прочь. Голос, тот самый, который приветствовал их на входе, заговорил о бесконечности, успокоении, вечном сне. Он навевал странный покой, этот голос, — и еще в нем была некая механическая бездушность, словно это был робот.

— Господи, — сказал Тимми. — Как будто мы в Диснейленде.

— Но ведь здесь лежат мертвые люди. У меня все внутри обрывается, стоит только подумать об этом... у меня даже кольца в сосках дрожат.

— Ага, — рассеянно отозвался Тимми.

— Tante Amelia! Wo bist du?[14] — прокричала Памина. Ее голос отдался дрожащим эхом. Она подошла к ближайшей двери и открыла ее. Там, за дверью, были ровные ряды надгробий. Целая стена из небольших мраморных плит — в несколько рядов, почти от пола до самого потолка. Как абонентские ящики на какой-нибудь почте в загробном мире, подумал Тимми... кое-где лежали цветы и венки.

— Наверное, здесь хоронят кремированных, — сказал он.

— Да, — сказала Памина, — здесь и кремируют, и хоронят, и все что угодно.

Тимми открыл другую дверь. За ней был сад. Статуя крылатого юноши взирала с высокого постамента на дикое буйство цветов. Чуть подальше, под ровно подстриженными деревцами, располагались каменные надгробия, над некоторыми возвышались фигурки маленьких детей. Луна освещала сад сквозь стеклянную крышу. Где-то тихонько позвякивали колокольчики. Приятный голос начитывал детские стишки. По крошечному озерцу бесшумно скользила красиво раскрашенная лодочка, как в детском парке аттракционов. Как здесь красиво, подумал Тимми. Самое лучшее место, чтобы похоронить своего ребенка...

— Из одного замка Синей Бороды в другой, — сказал он с нервной усмешкой. Памина прикоснулась к его руке, и он вздрогнул. — И все-таки где же все?

— Может, за следующей дверью.

Следующая дверь вела в небольшую комнату, заставленную торговыми автоматами: «кока-кола», кофе, сандвичи с ветчиной. Тимми вдруг понял, что проголодался, но, к сожалению, у него с собой не было мелочи — только банкноты в сто марок.

За четвертой дверью был чулан. Когда Тимми открыл эту дверь, из-за нее вывалился труп охранника.

Он был совсем голый. Но Тимми понял, что это охранник, потому что его форменная одежда лежала, аккуратно сложенная, на полу. Сверху лежал бумажник, на бумажнике — какая-то карточка: то ли кредитка, то ли такой новомодный электронный ключ от номера в гостинице. Тело охранника было мягким и вялым. В нем не осталось ни капли крови. На шее виднелись две круглые красные ранки, а сама шея была совершенно определенно свернута. Его бедра были испачканы мочой и спермой. Похоже, он умер счастливым.

Тимми рассматривал это обескровленное тело с профессиональным интересом специалиста, кое-что понимавшего в данном вопросе, а потом он услышал какие-то странные звуки. Памину рвало.

— Прошу прощения, — выдавила она. — Никогда бы не подумала, что мертвецы могут выглядеть так... омерзительно.

— И ты еще говоришь, что хотела бы стать вампиром?

— Не смешно! Мы тут с тобой обошли уже половину этого парка аттракционов для мертвецов, а ты еще надо мной издеваешься!

— Прости, пожалуйста, — сказал Тимми и взял Памину за руку. Ее рука дрожала. — Пойдем. Хит с Пи-Джеем будут с минуты на минуту. Но нам все равно нужно найти твою тетю.

— Я уже в порядке, — сказала Памина, но Тимми видел, что ей пришлось сделать огромное усилие над собой, чтобы побороть отвращение. — Почти в порядке. И да, я хочу стать вампиром. — Она посмотрела ему в глаза, и впервые за все это время он уловил в ее взгляде проблеск вечной пустоты и подумал: она знает что-то такое, чего я не знаю, она видела что-то...

Следующая дверь. Это был лифт, который вел... только вниз.

Они вошли в лифт. Как оказалось, под мавзолеем было несколько подземных этажей, обозначенных как B1, B2 и так далее. Но для того чтобы лифт остановился на самом нижнем, где располагался легендарный «Лабиринт», надо было вставить в отверстие специальную карточку.

— Как в «Шератоне», когда надо попасть на этаж для персонала, — сказал Тимми.

— Наверное, это еще одна шуточка этого американца.

— Надо вернуться и взять карточку у охранника. Я почему-то уверен, что ее специально подбросили, чтобы мы обязательно ее нашли.

— Как будто мы в настоящем лабиринте... ну, как в древнегреческой мифологии. И мы должны найти нить, чтобы привязать ее к двери. Привяжем и будем разматывать на ходу, чтобы не заблудиться. А потом нам придется сразиться с Минотавром и... что там еще было? Ой, прости, у нас в Германии в школах преподают классику... а ты же скорее американец, со всеми твоими «Шератонами» и Диснейлендами.

Тимми рассмеялся.

— Знаешь, я забыл больше классики, чем ты прочитала за всю свою жизнь.

Лифт ехал быстро, под траурные напевы, льющиеся из невидимого динамика. Наконец они спустились на самый нижний этаж. Двери открылись. Тимми с Паминой вышли из лифта и оказались как будто в известняковой пещере. Тимми оставил карточку в лифте, надеясь, что Пи-Джей и Хит сообразят, где они.

Единственным источником света было какое-то непонятное фосфоресцирующее пятно. Сталактиты и сталагмиты отбрасывали длинные тени. Было прохладно и влажно. Где-то гудели какие-то механизмы. Наверное, это и было то место, где хранятся тела, ожидающие погребения. Родная земля, куда должна была вернуться Амелия Ротштайн.

— Страшно? — спросил Тимми.

— Так же, как и тебе, — огрызнулась она.

Да. Все правильно. Холодок, пробежавший по телу, — это не только из-за холодильников. Был еще и другой холод... внутри... как кусок льда, вдавленный в основание шеи. Это был страх. Тимми и раньше чувствовал что-то похожее. Еще когда был вампиром. Но это был чужой страх — страх его жертв.

— Пойдем, — произнес он охрипшим голосом.

На полу были нарисованы стрелки, которые вели сквозь лабиринт известняковых колонн. Они прошли через грот, залитый пурпурным светом. Пол шел под уклон. Все время — вниз. Им встретилась ниша, где был оборудован алтарь какого-то рогатого бога. Пахло ладаном. Очень скоро им стало казаться, что они ходят по кругу. Вот тут они, кажется, уже были... да, вот он снова, пурпурный грот... или это уже другой? Они спускались все ниже. Становилось все холоднее.

— Как в холодильной камере для мяса, — сказал Тимми.

— Не напоминай мне, — попросила Памина. Тимми удивился: неужели ее воспоминания настолько болезненные? Она вся дрожала и отводила взгляд.

Они продолжали спускаться. Теперь до них доносился легкий запах лекарств... кажется, формальдегида... бальзамирующей жидкости. Их дыхание вырывалось маленькими облачками пара, зависающими в плотном воздухе. Они продолжали спускаться. Интересно, подумал Тимми, это естественные пещеры или же творение рук человеческих, странный каприз американского предпринимателя? Проход постепенно начал расширяться. В углублениях в стенах виднелись какие-то металлические шкафы с выдвижными ящиками, по размеру — как раз для трупов. Это был морг. Запах формальдегида стал сильнее. И сквозь него пробивался еще один...

— Чувствуешь запах? — спросил Тимми. — Мы отрываемся от реальности.

— В каком смысле?

— Плотность реальности ослабевает. Понимаешь, есть такие места, где материя, из которой сделан физический мир, как будто истончается. В моем старом доме в Лос-Анджелесе был чердак, где тоже было такое вот истончение реальности. Там были коридоры и двери, что вели прямиком из реального мира в мир снов. Но не моих снов — чужих. Вампиры не спят и не видят снов. Но они могут проникнуть в чужие сны; воплотить в себе образ чужих фантазий... да, именно так.

Памина еще крепче сжала его руку. Казалось, ее успокаивали все те вещи, о которых он ей рассказывал, словно они были знакомы ей еще с самого раннего детства. Они повернули за угол, и перед ними открылась целая вереница дверей, за каждой из которых были мертвые люди: лежащие на постаментах, подсоединенные к каким-то машинам, как в фильме про Франкенштейна, плавающие в плексигласовых ваннах. Тимми снова пробрал озноб. Ему было страшно, по-настоящему страшно. Но он должен был справиться со своим страхом. Тем более что он не увидел здесь ничего нового для себя.

— Интересно, долго еще до Амелии? — сказал он. Слишком громко. Его голос отдался звенящим эхом. Когда людям страшно, они стараются говорить громче, чтобы отогнать страх.

— Она дальше. Я ее чувствую.

Тимми с удивлением взглянул на Памину. Неужели она и вправду чувствует что-то такое, что ему недоступно?

Еще ниже. Еще. Скрипучие ступени и паутина. Стены из серого камня забрызганы кровью. Еще ниже. Биение кожистых крыльев. Шаткий мостик над пропастью черного пламени. Еще дальше — вниз.

— Мне страшно, — прошептала Памина.

Еще ниже. Музыка в стиле нью-эйдж, сопровождавшая их на протяжении всего пути, расплылась, как пятно, сбилась в тугой комок какофонии. А потом сквозь этот хаос пробилась песня...

— О, ты, прекрасное Искусство...

— Это она, — сказала Памина.

— Это Шуберт, — сказал Тимми. Эту самую песню Амелия пела в оранжерее, в доме престарелых. Хвалебная песнь Шуберта, посвященная музыке, единственному из всех искусств, которое способно умиротворить ярость души человеческой и утолить ненасытный голод вечности. И Тимми об этом знал не понаслышке. Тогда, две тысячи лет назад, он бы, наверное, просто не выжил без этого чудесного дара — музыки. Озеро пламени. Веревки моста под ними загорелись.

Быстрее, быстрее!

Песня звала их, отгоняя страх. Они ступили на край обрыва в тот самый миг, когда пылающий мост улетел в пустоту. И вот они уже снова в оперном театре — каким он был пятьдесят лет назад, — в маленькой гримерке Амелии. Все здесь было таким же, как и полвека назад: облупившаяся позолота на крыльях двух ангелочков, стоявших по обе стороны зеркала на туалетном столике... бугорчатый диван... кроткий лик святой Цецилии на стене, дырка на рукаве у которой топорно заделана с помощью клейкой ленты. Звук шел откуда-то снизу, скорее всего из той комнаты, где певцы распевались перед спектаклем. Все было точно таким же... вплоть до мельчайших деталей... даже запах пыли... кроме...

На диване лежала голова седой женщины. Без глаз. Жемчужное ожерелье, которым ее задушили, запуталось вокруг морщинистой шеи, впившись в торчавшие наружу позвонки. И нигде — ни одной капли крови.

Под картиной, в луче желтого света, лежало туловище, завернутое в черный атлас и норку. На туалетном столике лежали оторванные руки, прикрытые копией картины Дюрера.

Памина закричала.

Музыка смолкла, и тут же распахнулась дверь; за ней стояла Амелия — уже не старуха с усталым потухшим взглядом, а скорее дама в годах, с гордой осанкой и горящими глазами, — аккуратно стирая последнее пятнышко крови с губы носовым платком.

— Тише, Пами, тише, — сказала Амелия. — Я стала такой, какой ты тоже мечтаешь стать. Неужели ты мне не рада?

— Наверное, рада, — растерянно проговорила Памина. Но в ее голосе явственно слышалась горечь. — Просто это должно было случиться со мной. Не с тобой.

— Все, что случается с нами, — сказала Амелия, — оно не случайно. Все предначертано судьбой. — Она развела руки в стороны, демонстрируя платье, залитое кровью. — Все началось очень давно, когда в оперном театре появился Конрад Штольц, чтобы петь маленького пастуха в «Тоске». Ты приходил ко мне в эту самую комнату... я специально восстановила ее для тебя из наших общих воспоминаний... вот почему все здесь выглядит так знакомо. Ты сделал мне бесценный подарок, Конрад... наверно, ты предпочел бы, чтобы я звала тебя Тимми, но для меня ты всегда будешь Конрадом Штольцем... я была одинокой женщиной... всю жизнь я таилась и пряталась, как забитый ребенок, и все из-за родственников... из-за отца... они вечно пугали меня, что меня обязательно предадут мамины друзья, которые знали ее тайну... уже после войны я выдавала фамилию отца за сценический псевдоним... мне бы хотелось об этом забыть, навсегда... я была так одинока... а ты... ты что-то затронул во мне. Да, ты подарил мне такое пронзительное сексуальное наслаждение, которого я никогда не могла повторить... ни с одним человеком... твоя холодная кожа на пылающей страстью моей, ледяная змейка твоего языка в моем окровавленном лоне... а потом ты ушел из театра, и я уже никогда не испытывала оргазма.