Две силы

      – Вот он тебя оденет… в петлю всунет, вот помяни моё слово, сволочь на сволочи сидит, сволочью погоняет, а ты им давай последнее…
      – Цыц, – сказал Гололобов, – а то вот я с тобой разделаюсь…
      Мадам Гололобова, всхлипывая, вручила супругу пару заштопанных нижних одеяний. Гололобов передал их помощнику, пошёл на станцию, разбудил шофёра дрезины, кое-что шепнул дежурному Ваське и вернулся домой. Кривоносов уже сидел одетый и бледный. Воображение рисовало ему и партийное дознание, и его собственные кишки, пробитые дробинками и всякие такие вещи в том же роде. Поддерживаемый справа Гололобовым и слева помощником, не попрощавшись даже с мадам Гололобовой, Кривоносов заковылял на станцию.
 

ПО ДОРОГЕ

 
      На рельсах, стуча мотором, уже стояла дрезина. Не выспавшийся шофёр с неодобрительным удовольствием посмотрел на печальное трио: “Еще одну сволочь подковали”, – подумал он.
      Кривоносов с помощником уселись на заднюю скамейку дрезины.
      – Вы, товарищ Гололобов, позвоните в отдел, что я еду, – сказал Кривоносов. И подумал о том, что, собственно, надо бы выработать общий план показаний: такой чепухе, какая произошла в реальности, всё равно никто не поверит. Но потом даже сам себя обозвал ослом, что с товарищем Кривоносовым случалось сравнительно редко – всё равно и помощник, и оба Гололобовы будут тянуть свою линию, только, вот, какую?
      Мысли у Кривоносова работали плохо – голова болела, ныл выбитый зуб, горела простреленная кожа, и Кривоносов чувствовал, как рубашка, намокает от капелек крови. Тут нужно бы думать во всю, а, вот… Он пытался, было, собрать свои мысли в железный кулак, но мысли разбегались, перед закрытыми глазами вставала бродяжкина рожа, нарисованная на жёлтой коже портфеля, бродяга щёлкал портфельным замком, и из портфеля сыпались выстрелы берданки.
      “Что я? Брежу, что ли?” – спохватился Кривоносов и никак не мог разобрать, от чего собственно, болела голова – от ранения или от похмелья?
      – Вы, товарищ Кривоносов, положите голову сюда, ко мне на колени, так удобнее, – материнским тоном сказал помощник.
      Кривоносов покорно улёгся на коленях своего помощника. Помощник прикрыл его голову полой своей шинели, дрезина, стуча мотором и подпрыгивая на стыках рельс, мчалась со скоростью 60 – 70 километров, и предрассветный ветер начал пронизывать насквозь. Помощник бережно держал на коленях Кривоносовскую голову и тщательно обдумывал планы использования простреленного Кривоносовского живота в качестве ступеньки к дальнейшей карьере.
      Помощник, собственно говоря, назывался Ивановым и был в чине майора. Но он умел себя держать как-то незаметно, что даже сослуживцы звали его то Петровым, то Сидоровым, и он отзывался на все имена, даже не внося поправок. И наружность его как нельзя лучше подходила ко всякой незаметной роли: нос – обыкновенный, глаза – обыкновенные, особых примет не имеется, как свидетельствовали в старинных паспортах и в новейших удостоверениях. Только внимательный наблюдатель мог бы отметить вечную бдительность в глазах и вечную осторожность в движениях.
      Товарищ Иванов как-то не мог проницать взором дали, но своё ближайшее окружение он прощупывал молча, незаметно и чрезвычайно внимательно. Следуя примеру великого вождя, где-то в недоступных для обыска палестинах, товарищ Иванов имел книжку, где были занесены все партийные и непартийные грехи его партийных и непартийных сотоварищей. Каждый грех имел отметки по пятибалльной системе – от единицы до пяти: это обозначало степень достоверности. Были и другие отметки – буквами, цифрами и всякими другими значками. Если бы их расшифровать, то, например, посвященная товарищу Кривоносову глава книжки указала бы на партийные связи, с именами и по возможности биографическими данными соответствующих лиц, на его доходы, на его привычки, на его любовные похождения, а также и на нелояльные выражения, которые товарищ Кривоносов допускал в присутствии таких-то и таких-то лиц, об этих лицах тоже были соответствующие записи, странички и даже главы. Это было “Who’s Who”*), приноровленный для доноса в любой день в любом направлении. Книжка обеспечивала товарищу Иванову огромные маневренные возможности.
      Сидя на дрезине, дрожа от холода и пестуя раненого сотоварища, Иванов перелистывал страницы, посвященные Кривоносову. И строил некоторые планы, касавшиеся будущего – и его собственного, и Кривоносовского.
      *) Английский сборник биографий выдающихся людей современности.
 

ЕЩЁ ПРЯМОЙ ПРОВОД

 
      Гололобов же, проводив глазами удалявшийся во тьме красный фонарик дрезины, пошёл в контору станции, выгнал оттуда Ваську и сел за телефон. Через минут десять всяческих стараний сонный грузинский голос откликнулся из трубки, голос был недоволен и раздражен.
      – Чего тут дело? Пачему ночью звонить?
      – Это я, товарищ Чикваидзе, Гололобов, секретарь Лысковской партячейки.
      – Так это не основание ночью людей будить.
      – Основание, товарищ Чикваидзе, есть – я уж битый час в отдел звоню, да там не отвечают, спят, должно быть.
      – Так в чём дело?
      – Товарищ Кривоносов тут ранен.
      – Ага, – сказал грузинский голос с нескрываемым интересом, – сильно ранен?
      – Неизвестно, дробью.
      – То есть, почему это дробью? – удивился грузинский голос.
      – Так, дробью, я думаю, по пьяной лавочке. У Гололобова никакого плана не было. И не так просто было его выдумать. Но можно было заложить некий фундамент, на котором в зависимости от обстоятельств и размышлений, мог быть построен план.
      – Дело какое-то тёмное, товарищ Чикваидзе, – продолжал Гололобов, я тут, можно сказать, не в курсе, товарищ Кривоносов вам сам расскажет, он с помощником только что выехали, будут часам к шести.
      – Так кто же его ранил?
      – Бродяга какой-то, и документ, кажется, спёр, что в портфеле были.
      Трубка свистнула протяжно и веско.
      – А этого Светлова поймали?
      – Я о Светлове ничего не знаю, какой Светлов?
      – А этот, который у вас там взвод перестрелял.
      – Ах, так это он – Светлов?
      Грузинский голос выругался по-русски, что это за кабак, тут такое дело, а партийная организация ни черта не знает.
      – Партийной организации ничего сообщено не было.
      – Что ж это? Кривоносов на свой страх действовал?
      – Он сам расскажет. Я полагаю, товарищ Чикваидзе, что об этом не совсем удобно говорить по телефону.
      – Совсем странно, – сказала трубка.
      – Именно. Я, товарищ Чикваидзе, поэтому именно вам и позвонил. Обратите, пожалуйста, внимание – товарищ Кривоносов ранен в голом виде.
      – То есть, как это в голом виде?
      – То есть, будучи раздевши, как мать родила.
      – Что же это? В бане или где его ранили?
      – Очень дело запутанное, товарищ Чикваидзе, – должен сказать официально, ни черта не понять.
      – Хорошо, – сказал Чикваидзе, – я приеду сам, посмотрю.
 

СЕМЕЙНАЯ ДРАМА

 
      Кривоносов и Иванов ушли, даже не попрощавшись с Серафимой Павловной. На столе остались недоеденный ужин, недопитая водка, пол был залит водой и кровью, в разбитые стёкла дул холодный ночной ветер. Мадам Гололобова ещё поджала губы, готовые разъехаться в истерический плач: вот на всю остальную ночь работы, как кухарка или там горничная, даже руки на прощанье не подали, тоже, аристократия. Вспомнились заискивающие манеры Гололобова, барственный, свысока, взгляд Кривоносова и издевательская усмешка Иванова. “Тоже, новое дворянство”, – ещё раз подумала мадам Гололобова и сразу же, как-то особенно резко и чётко почувствовала, что даже и в это дворянство ни ей, ни мужу никакого хода нет. Что годы и годы усилий, унижений, натужных попыток пролезть куда-то вверх, хоть как-нибудь пролезть, что все это пошло прахом, что сидит она, мадам Гололобова, на положении, пожалуй, хуже домработницы. Потому что, если что-нибудь стрясется с ее мужем, то куда деться ей, мадам Гололобовой? Растерянно она подошла к зеркалу, как к последнему прибежищу. Прибежище было неутешительно: из рамки на мадам Гололобову смотрело расплывающееся, огрубевшее лицо, от глаз бежали гусиные лапки, от подбородка спускались складки кожи. “Кому я такая нужна?” – всхлипнула мадам Гололобова и вспомнила те надежды, какие когда-то подавал молодцеватый командир красного партизанского отряда товарищ Гололобов, вот именно с ним мадам Гололобова мечтала вскарабкаться в тот свет, где можно будет показать… Что можно будет показать? Ну, там было бы видно. Ну, настоящее обращение, вот, как в романах пишется… А обращение получилось вот какое: мужичья изба, и даже руки не подают. Да и изба-то не своя… Вот пришьют теперь Гололобову какую-то там неувязку…
      При мысли о неувязке у мадам Гололобовой даже холодно на сердце стало. За эти годы она уже навидалась кое-чего. Не нужно было особенно воспаленного воображения, чтобы представить себе всё дальнейшее: следствие, партийную проверку, невинные доходы от кооперативов и мужиков, перебитый взвод, Стёпку, научного работника – узел над станцией Лысково завязывался крепко, а кто за станцию отвечает? Отвечает Гололобов.
      Отвращение и озлобление схватили за горло мадам Гололобову – ох, дурак! Господи, ох, дурак, подлец, шляпа, погубил мою молодость, а теперь что? Давно нужно было к кому другому перебраться, вот эта стерва Кривоносов, смотри, как высоко забрался… "Я – честный коммунист,” – передразнила Гололобова своего мужа, в невинность, дурак, играет, кому нужна его дурацкая невинность? И ещё белье этой сволочи сказал отдать, а теперь вот эти помои, за этими дворянами убирай, небось, жена Кривоносова сама полов не моет. Куда я теперь с такими руками? Гололобова посмотрела на свои грязные руки… Другие жены маникюры там всякие заводят, а тут, как в свинарнике. Неужто уже совсем, совсем поздно?
      Мадам Гололобова побежала в спальню, судорожно разрыла комод и достала блузку – ту самую, какую года три тому назад она достала у одной ссыльной. Блузка не помогла: тучные телеса мадам Гололобовой грозили порвать все швы. “Декольте нужно перешить”, – решила мадам Гололобова, но сама же поняла, что это только самоутешение – никакие декольте уже ничему не помогут, молодость прошла. Съел товарищ Гололобов её молодость, съел и даже не подавился, проклятый! Проклятый, проклятый, дурак, дурак, ну и пусть теперь сядет, вот только куда же ей, мадам Гололобовой деться?
      На крыльце послышались шаги мужа. Мадам Гололобова быстро села на стул и дрожащими пальцами перебирала ненужную, запоздавшую блузку…
      – Что ж ты ничего не убрала? – сказал Гололобов – вишь, какой свинарник тут.
      – Убирайте сами, дорогой гражданчик, я вам тут не домработница.
      – Это что ещё значит? – недоуменно возразил Гололобов.
      – А вот то и значит, довольно на мне ездили, дорогой гражданчик, ищите себе другую такую дуру, как я. Хватит. Ищите себе честную коммунистку, чтобы она за вашим начальством подтирала…
      Гололобов и так шёл домой в состоянии удрученности и растерянности. А тут ещё и Серафима?
      – Ты что, с ума сошла?
      – Мне есть с чего сходить, а вам, гражданчик, и сходить не с чего – шляпа, – пришпилила она злобно… – Шляпа, дурак, за родную советскую власть, вот теперь тебя в петлю всунут, так тебе, дураку, и надо!
      Дальнейший шип Серафимы перешёл в непечатную форму…
      Супружеские ссоры случались у Гололобовых не в первый раз, но сейчас Гололобов понял: сейчас что-то прорвало, что именно – он ещё не успел сообразить. Серафима сидела с перекошенным от злобы лицом и продолжала непечатно шипеть. “Пьяна она, что ли?” – подумал Гололобов, но Серафима развеяла его сомнения:
      – Давно нужно была на тебя, проклятого дурака, плюнуть. Ты потому сюда меня и заманил, чтобы я тут одно мужичье видала, чтоб от тебя, калеки, уйти не к кому было, а то бы давно ушла. У-ууу, гад, гадюка, на животе перед барами ползаешь и хочешь, чтобы и я ползала, туда тебе, гадина, и надо!…
      Гололобов понял, что это не водка, что это – конец. Перекошенная физиономия Серафимы открыла ему новые горизонты, он чувствовал их и раньше, но не хотел их видеть. Теперь не видеть их было нельзя.
      – Замолчи ты, стерва, – выдохнул он.
      Но мадам Гололобову прорвало окончательно, и она сама чувствовала, что это уже окончательно. Всю остервенелую злобу на все свои несбывшиеся мечты она швыряла в лицо Гололобову.
      – Замолчи ты, стерва, – ещё раз крикнул Гололобов.
      – Уж молчала, сколько лет молчала, а теперь уж ты помолчи. Умник, в люди выбился, комиссаром стал. Ежели я, интеллигентная женщина, женщина с понятиями, за тебя, дурака, замуж пошла, так не для того, чтобы твою паршивую ворованную водку пить, в свинарнике сидеть и полы подметать, хам, холуй, сопля проклятая…
      Гололобов изловчился дать Серафиме по уху, но она извернулась вьюном, и кулак попал как-то по затылку. С диким воем мадам Гололобова свалилась на пол, потом вскочила и схватила кухонный нож:
      – Ну, подойди, подойди, стерва соплявая, подойди, я тебе говорю. Я все твои хабары на стол выложу, я твоему начальству всё расскажу, как это ты об товарище Сталине выражался. Ты меня в свинарник загнал – я тебя в гроб загоню…
      Заметив дальнейшее наступательное движение со стороны товарища Гололобова, мадам юркнула в дверь и исчезла. Откуда-то со двора донёсся ее истошный вопль:
      – Караул, убивают! – Потом замолк и он.
      Гололобов постоял в растерянности посреди комнаты. Машинально налил себе стакан и также машинально выпил его, и все происшествия этого дня суммировал в одном вопросе:
      – Ну, и что теперь?
      Ответа на вопрос не было никакого. Со стены сардонически ухмылялся товарищ Сталин, вот тот самый. В разбитое окно пробивались осенний ветер и утренний свет, комната являла картину Мамаева побоища, делать здесь товарищу Гололобову было совершенно нечего. Вопрос был только в том, где именно и что именно делать товарищу Гололобову вообще?
      В спальне были выворочены ящики комода, на стене над кроватью, висела охотничья двустволка. Гололобов почти механически снял её с гвоздя, взял ягдташ, положил в него хлеба, сала, бутылку водки, потоптался бездумно по дому и вышел во двор.
 

КОНЕЦ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ

 
      Было уже почти светло. Единственная дорога, отходившая от Лысково в тайгу, вдаль, в дичь, вилась между плетнями и пропадала в лесу. Глаза Гололобова обнаружили валявшуюся на траве стреляную гильзу – это Стёпка стрелял в Кривоносова, стаи ворон, вившихся над соснами, но мадам Гололобовой видно не было, да и не было никакой охоты видать её, сегодняшний день надо было как-то передумать. И найти из него какой-то выход, вот только какой?
      Гололобов двинулся дальше, в тайгу. Вспомнил о том, что на Березовой Пади появились тетеревиные выводки, но без собаки трудно было их достать. “Ну, всё равно…” Гололобов зашагал дальше, пытаясь в пустой голове собрать разъезжавшиеся мысли о научном работнике, о Стёпке, о Кривоносове и, наконец, о своей жене. Все мысли были неутешительные. Было ясно, что вся эта история даром не пройдет – будут таскать по допросам, снимут с работы, отправят то ли “на производство”, то ли в лагерь. В лагере дело, конечно, ясное – крышка. Но что делать на производстве? “Эх, давно надо было уйти из партии… Давно надо было…”
      Но только сейчас, в это хмурое и трагическое утро Гололобов почувствовал, что уйти было некуда. Ну, куда он теперь годен? Специальности никакой. Другие, вот, поумнее, могут хоть мосты там строить или что ещё. Но он, Гололобов, если отнять от него низовую партийную работу, что больше он знает и что ещё он умеет? Простой партийный аппаратчик! Когда-то можно было хоть в тайгу, на промысел уйти, белку там промышлять или золото промывать. А теперь куда? Вот сидел сиднем все эти годы и высидел шиш с маслом. Даже и выдвинуться не удалось… Сукин сын, Кривоносов, когда-то корешками были, из одного котла кашу хлебали, а теперь вот как нос дерёт. Забюрократился, сволочь! А кто не забюрократился? Гололобов стал перебирать в памяти своих товарищей по партии и, перебрав, горько усмехнулся: одни лопали в господа, это верно. Зато другие попали в подвал, это тоже верно. Он пока что сидит на жёрдочке между господами и между подвалом, впрочем, какая уж тут жёрдочка? Если до сих пор в господа не вышел, когда легко можно было, то куда уж теперь?
      Тайга давно сомкнулась за спиной товарища Гололобова. Берёзовая Падь с её тетеревами осталась где-то в стороне. Стал накрапывать дождик. Гололобов посмотрел на небо – его заволакивала чёрная осенняя туча. В сущности, Гололобову было всё равно – мокнуть или не мокнуть, но, почти инстинктивно, думая всё ту же несложную и безвыходную думу, он нашёл вырванную бурей лиственницу, корни которой образовали навес, там можно будет переждать дождь.
      Под корнями было мягко и даже тепло. Гололобов положил двустволку и снял ягдташ. Снимая, прощупал рукой бутылку, отхлебнул, и снова стал думать: ”Ну, конечно, если ходить по людям, как по мостовой, можно было куда-то протиснуться, в областные работники, может быть. Эх, прошляпил! И Серафиму прошляпил. Это тоже верно. А как же это с Серафимой?”
      Когда-то потянула интеллигентность Серафимы, она это так здорово иностранные слова говорила и опять же ногти красила. Думал, что, вот, она его на культурную ступень, так сказать, подымет. Вот тебе и культурная ступень, раньше, по крайней мере, по матери не ругалась… Постепенно в памяти Гололобова, как на экране в кино, разорванные буквы стали сливаться в очень ясное слово: сволочь Серафима и никогда ничем иным не была. Сволочь и… и больше ничего. Думала по его гололобовской спине куда-то в красные дворянки попасть, не попала, так теперь уже не спустит, это, уж, да! Ох, и сволочи, все – сволочи! Все, как есть! Гололобов вспомнил, как делал карьеру Кривоносов – одного продал, другого выдал, грыз людей, как собака. И, с опозданием в несколько лет, понял товарищ Гололобов, что ничего этого он не мог бы сделать, если бы и хотел. Не мог бы. Рука бы не поднялась, и язык не повернулся бы… А Серафима, что Серафима? В её бабских глазах всяк, кто не вор – тот и дурак. Но, конечно, без воровства и он, Гололобов, не прожил, а всё-таки…
      На душе становилось совсем мутно: вот так и прошла жизнь. В монастырь бы, так теперь и монастырей нет. Из партии уйти? И поздно, и некуда. Гололобов хлебнул ещё и постарался устроиться поудобнее. Дождь начинал бить по кустам черёмухи, осинника. Гололобов поджал ноги и, чтобы удобнее сидеть, вынул из заднего кармана свой тяжёлый кольт. Вид пистолета принёс ему какое-то утешение: вот так, вложить ствол в рот – раз! И никаких тебе ни вопросов, ни ответов – прямо на лоно Авраама, Исаака и Карла Маркса… Гололобов хлебнул ещё. Да, крышка, в угол загнали, как волка на облаве. В тайгу бы – да стар для тайги. Гололобов повертел в руке кольт, вложил для пробы ствол в рот, провёл языком по шершавой насечке прицельной рейки… И потом всё сразу перестало быть…
      Если у товарища Гололобова была душа, то, покидая его партийное тело и партийную книжку, она, вероятно, никак не могла сообразить, так что же, собственно, случилось. Самоубийство? Неосторожное движение указательным пальцем? Или, просто, с пьяных глаз? Душа посмотрела на распростёртое тело, махнула рукой и поплыла дальше по всем законам небесной механики.
 

ШЕРЛОК ХОЛМС

 
      С пассажирского поезда 6.22 слез кавказского вида гражданин в приватной одежде, с портфелем в руках и с видом человека, приехавшего в командировку и потому располагающего неограниченным запасом свободного времени. Начальник ст. Лысково оглядел его только мельком, вот такого вида дяди наезжали время от времени скупать рога или копыта, инспектировать кооператив, или организовать сбор дохлых кошек для нужд индустриализации Сибири – много таких шаталось. Гражданин посмотрел на хмурое небо, поднял воротник своего пальто и зашагал в деревню. По тому, как он шагал и осматривался можно было заметить, что в Лыскове он в первый раз. Более внимательный и стрелянный наблюдатель мог бы опознать в гражданине переодетого сыщика, изо всех сил старающегося сохранить инкогнито.
      Поколесив по деревне, гражданин обнаружил уже известный нам трактир “Красный Закусон”, тот самый, в котором начал свою литературную карьеру товарищ Стёпка. Гражданин бодрым шагом поднялся по скрипучим ступеням крыльца и вошёл в трактир – место, с которого начинают свои изыскания все начинающие сыщики. В трактире он был встречен пузатым дядей, который, оглядев приезжего с головы до ног, спросил лаконически:
      – Ну, что?
      Из этого вопроса приезжий установил, что деликатное обслуживание посетителей не входило в задачи данного учреждения.
      – Есть у вас чего поесть? – спросил гражданин.
      – Рано ещё.
      – А позже будет?
      – И позже не будет.
      – Так чем же вы торгуете? – спросил гражданин.
      – Есть водка и кипяток, – ответил пузатый дядя.
      – Что же, водку, значит, пить и кипятком закусывать? – сиронизировать гражданин…
      – А по мне – хоть подошвой, – сказал пузатый дядя и посмотрел на гражданина пронизывающе.
      – Ну, что же, хоть водки дайте, – сказал гражданин и сел за столик.
      Пузатый дядя принёс полбутылки, выбил пробку, поставил посудину на стол:
      – Деньги вперёд и за посуду залог, пятьдесят пять копеек, – сказал он.
      Гражданин вынул кошелёк и безропотно вручил пятёрку. Пузатый дядя не производил особенно общительного впечатления, но никого другого для разговора в трактире не было.
      – Что у вас за дела делаются? – вступительным тоном начал гражданин. – Тут, говорят, красноармейцев каких-то перебили?
      – Красноармейцев? – перепросил пузатый дядя. – Ты что это за разговоры разговаривать начинаешь? Никакой тебе водки нету! – И пузатый дядя убрал бутылку обратно, пятёрки, впрочем, не вернул.
      – Эй, вы, давайте бутылку! – запротестовал гражданин.
      – Никакой тебе бутылки. Учреждение закрывается, пшёл вон!
      Граждани вскочил на ноги, но пузатый дядя напёр на него всем своим животом, и гражданину показалось, что он, как муравей перед дорожным катком – вот-вот накатится и раздавит.
      – Эй, Митька, – заорал пузатый дядя благим матом, – закрывай заведение!
      Техника закрытия заведения была выработана, по-видимому, давно. На крылце раздался топот босых ног, захлопнулись ставни одного окна, потому другого, и в трактире наступила полная тьма, так что даже живота пузатого дяди не было видно. Гражданин почти инстинктивно пробрался к светлой полосе у двери, и дальнейшее было закончено животом пузатого дяди: гражданин как-то очутился за дверью, дверь захлопнулась за его спиной, и за дверью раздался грохот закрываемых засов. Гражданин вышел на улицу, ещё раз осмотрел вывеску с красным закусоном, плюнул и пошёл дальше в поисках дальнейших источников информации.
      Очередной источник информации гнал полдюжины полудохлых коров и, казалось, был заинтересован появлением на таёжной улице нового лица.
      – Селям алейкюм, – шутливо сказал ему гражданин.
      – Пошел к чёртовой матери! – серьёзно ответил источник информации.
      – Почему ты лаешься? – спросил гражданин.
      – Заворачивай направо, – ответил источник.
      – Почему направо? – спросил гражданин.
      – А тут, направо, у нас бараний водопой, как раз для тебя.
      Гражданин поколебался между профессиональным долгом сбора дальнейшей информации и индивидуальным желанием дать источнику по морде. Но выбрал компромиссный путь.
      – Скажи, а где живёт товарищ Гололобов?
      Источник ткнул кнутом.
      – Вот, тама, по тропке до забора, потом через забор, по огороду, а там на пригорке и дом стоит.
      – Так почему же по огороду? – спросил гражданин.
      – Да огород-то, колхозный, не обходить же его?
      Гражданин пошёл по направлению, указанному кнутом. Тропка действительно проводила к забору, за забором был действительно огород, и огород был действительно колхозным: из девственной чащи лопухов, репейника и прочего кое-где пробивались круглые рожи подсолнухов и торчали пустые хворостины фасоли. Через огород действительно вела тропка и гражданин пошёл по ней, не без некоторых укоров партийной совести, впрочем.
      Мадам Гололобова открыла дверь и увидела стройного дядю, лет этак тридцати пяти, широкого в плечах и узкого в талии, брюнета по всем статьям.
      – Здесь живёт товарищ Гололобов?
      – Здесь, – неуверенно ответила мадам Гололобова.
      – А можно его видеть?
      – Нельзя, – ответила мадам Гололобова.
      – То есть, как же это так? – удивился гражданин. – Я вчера с ним по телефону сговорился, что я сам к нему приеду, моя фамилия Чикваидзе. Он должен был меня ждать.
      – На охоту ушёл, – сказала мадам Гололобова.
      – То-есть, как же это на охоту, если я ему сам сказал, что я сам приеду? А скоро он вернётся?
      Мадам Гололобова ещё раз осмотрела товарища Чикваидзе. У того был аристократический орлиный нос, и интеллигентное выражение маслянистых глаз, и, вообще, темперамент. “Может быть, тут как раз судьба моя”, – подумала мадам Гололобова.
      – Зайдите, товарищ Чикваидзе, – сказала она, – может, товарищ Гололобов скоро вернётся, конечно, раз вы сами ему сказали… Только у нас тут беспорядок, вчерась тут товарищи из центра были.
      – Кривоносов, – сказал Чикваидзе. – Это я знаю.
      Он вошёл в комнату, пол которой был кое-как прибран, но на столе ещё стояли всякие вещи.
      – Заходите, товарищ Чикваидзе, – ещё раз сказала мадам Гололобова, – может быть, закусить не побрезгуете.
      – Спасибо, товарищ Гололобова, чайку я бы выпил.
      Чикваидзе выпил бы и водки, но – восемь утра в начале дня, посвященного поискам информации – нет, лучше чайку. Гололобова исчезла в кухню. Чикваидзе снял пальто, сел на стул и испытующим оком осмотрел комнату. Никаких вещественных доказательств, кроме недопитых бутылок, он тут не нашёл.
      Мадам Гололобова скоро вернулась с чайником и со стаканами, но уже в каком-то новом одеянии и с подкрашенными наспех губами. Товарищ Чикваидзе произвёл глазомерную оценку женских достоинств мадам Гололобовой – оценка дала невысокий результат. У Гололобовой был вид интеллигентной женщины, только что пережившей душевную драму и мечтающей по меньшей мере о монастыре. Интеллигентный вид никакого впечатления на товарища Чикваидзе не произвёл. Он поболтал ложечкой в стакане, отхлебнул, обжигаясь, глоток, и недоуменно сказал ещё раз:
      – Савсем странна. А товарищ Гололобов часто на охоту ходит?
      – Часто, – сказала мадам Гололобова удрученным тоном. В такой глуши что делать? Вот, сижу здесь, как, можно сказать, усыпальница…
      – Как вы сказали – усыпальница?
      – Ну, да, как та принцесса, которая всё спит. Так та, по крайней мере, спала, а я тут безо всякого образованного общества, одни мужики, никакого обращения. В кину, да и в ту за сто вёрст ехать надо…
      – Да, места, так сказать, отдалённые, – согласился Чикваидзе.
      – А приезжают люди из центра, так только и знают, что водку пить, – сказала Гололобова и сейчас же пожалела, как бы Чикваидзе и на свой счёт не принял. – Я не к тому, чтобы без водки, – поправилась она, – по мужским делам, известно, без водки никак нельзя, а только ежели всё водка и водка, и никаких вам интеллигентных понятиев, там о книгах, или о Моссельстроме, скажем, так разве это для интеллигентной женщины?
      – Да, конечно, – согласился Чикваидзе. – Но только здесь, кажется, вчера особенно скучно не было? Совсем, как в кино, даже и со стрельбой…
      – Ах, и не говорите, – сказала Гололобова, – а всё это Дунька проклятая.
      – Какая Дунька? Почему Дунька?
      – Известно, Дунька. Как говорится, шиши ля фамм.
      – Как это вы сказали?
      – Я говорю: шиши ля фамм.
      – Ага. Тут только шиши – не шиши, а ни шиша не вышишешь. – Чикваидзе даже сам удивился своему каламбуру.
      – А какая Дунька.? – спросил он.
      – Эта самая, Жучкина. Из-за неё всё и загорелось.
      “Вот тебе и раз!” – подумал Чикваидзе.”Может быть, Гололобова по бабьему делу разболтает и то, о чём сам Гололобов промолчал бы?”
      – Это очень интересно, товарищ Гололобова, сказал он, – конечно, вы правы. Как это говорится: любовь и голод правят миром? А?
      – Вот я и говорю: накрутит такая вертихвостка, то ей то, то ей другое, – по целому ряду причин мадам Гололобова питала роковую ненависть к Авдотье Еремеевне. Кроме того, печальное уединение, не дававшее исхода прирожденному инстинкту сплетни, построило в голове мадам Гололобовой целую теорию о научном работнике и о всех передрягах, с ним связанных.
      Чикваидзе почувствовал, что пока там явится Гололобов, кое-что можно будет вынюхать. Гололобов же едва ли явится скоро: на дворе начинался дождь. На столе же стояла недоеденная колбаса, недопитая водка, рыжики маринованные и копчёный омуль, чай застревал поперек горла товарища Чикваидзе. По лицу же мадам Гололобовой было ясно видно, что если накопленная на её душе информация не найдёт прорыва наружу, может произойти катастрофа. Товарищ Чикваидзе покосился на водку.
      – А то, может быть, выкушали бы, товарищ Чикваидзе, поди, промёрзли, ночи теперь холодные!
      – А вы сами, товарищ Гололобова? – деликатно спросил Чикваидзе.
      – Я – водки, ах, нет! Разве так, для компании и то – наливочки.
      – Ну, что ж, давайте, я – водки, а вы – наливочки. Мадам Гололобова достала из шкафа бутылку вишнёвки.
      – Ах, нет, я только рюмочкой, – сказала она, когда Чикваидзе пододвинул ей стопку. – Я сейчас.
      Мадам Гололобова исчезла на минутку в кухню, но бутылку захватила с собой. Вернулась с рюмкой, но пинкертоновскяй взгляд Чикваидзе уловил значительную разницу в состоянии уровня бутылки.
      Косой дождь начал стегать по окнам, покрывать лужи пузырями и бульбочками, уютно и настойчиво барабанить по крыше. Розыскные инстинкты начали ослабевать в кавказской душе товарища Чикваидзе. Но по лицу мадам Гололобовой было видно, что сконструированная ею теория рвётся к свету.
      – А всё, конечно, Дунька! Этот самый научный работник ее спёр.
      – То есть, как это спёр?
      – Ну, похитил. Пока там Жучкин болтался по коням, они уж там сговорились. Недаром Дунька всё бегала по соседям и всё стрекотала: ах, какой он интеллигентный, ах, какой он образованный… (мадам Гололобова была глубоко обижена, что Светлов не зашёл к ней и что никакой информации ей не перепало). – Ну, потом Светлов уехал, а она за ним. Ясно. Жучкин вернулся, а жены и след простыл.