Две силы

      В то же утро Валерий Михайлович проснулся с ощущением необычайного комфорта: кровать, подушки, простыни. Отец Пётр уже хлопотал у печки.
      – Пока что никто не вернулся, – сообщил он. – Хотите помыться?
      Когда Валерий Михайлович вышел из пещерки, почти навстречу ему из кустарников показалась целая процессия: Федя и Еремей, между Федей и Еремеем – носилки, за Еремеем какой-то осёдланный конь.
      – Ну, вот и пришли, – раздался сзади голос отца Петра. – Стёпка, конечно, ранен, сейчас посмотрим.
      Лица у обоих Дубиных были утомленные: “Всю ночь шли, объяснил Еремей, и прошлых полдня. Вроде, как и не евши, Стёпка вот этот всё кровью плюёт”.
      – Известно, в горле пересохши, – слабым голосом сказал Стёпка.
      – Тащите его в пещеру, – сказал отец Пётр, – там посмотрим.
      Носилки со Стёпкой были внесены в пещеру. Стёпка был в сознании, бледен, рубаха была вся в крови, но единственное сожаление, которое Валерий Михайлович прочёл в Стёпкиных глазах, сводилось к желанию чего-то хлебнуть. Стёпка искоса посмотрел на не совсем ещё убранный стол и втянул в себя, сколько было можно, воздуху:
      – Дух хороший идёт, – сказал он несколько робко.
      – Рана такая, – прервал его Еремей: – скрозь левую лопатку и под правую ключицу, наскрозь. – Давайте разденем.
      Еремей подложил свои медвежьи лапы под поясницу и под голову Стёпки, а отец Пётр с довольно неожиданной нежностью в движениях стянул со Стёпки его окровавленную одежду.
      – А ты мне скажи, когда это ты мылся в последний раз?
      – Это трудно упомнить. Да, вот же, на том мосту, я же там в воду свалился. Еле выплыл. Да ещё и боров этот…
      – Ты пока помолчи.
      – Да я же говорю, в горле, как есть, пересохши.
      Отец Пётр налил стаканчик водки.
      – Ну, уж, Бог с тобой, промочи ты свою засуху.
      – Сразу видно, святой вы человек, – сказал Стёпка, – а этому медведю, что ему ни говори, так только… – Стёпка посмотрел на Еремея и запнулся.
      – А Потапыч где? – с тревогой в голосе спросил Еремей.
      – Где-то в тайге застрял, на ночь не приходил.
      Еремей свирепо плюнул.
      – Ну, вот только и дела есть, что, по тайге шляться да всякое дерьмо подбирать. Где теперь его, чёрта толстого, найдёшь? Бери, Федя, винтовку, идём. Чтоб его…
      Отец Пётр снова поднял указующий и укоряющий перст свой, и Еремей запнулся снова.
      – Погоди, сидел твой Потапыч где-то всю ночь, посидит ещё, наука будет. Бери пока ведро и принеси воды горячей, знаешь откуда, нужно этого Стёпку вымыть.
      Минут через десять – пятнадцать Стёпка был вымыт так, как ему, вероятно, не приходилось мыться ни разу в жизни. Рана была осмотрена, промыта и перевязана какими-то травами, настойками и прочим. “Всё это тибетская медицина,” – пояснил отец Пётр Валерию Михайловичу. “Напрасно ваша официальная наука так мало всем этим интересуется”.
      Стёпка чувствовал бы себя совсем на седьмом небе, если бы ему дали ещё и второй стакан, но отец Пётр проявил полную неумолимость:
      – Теперь ты спи, а я буду над тобой молиться. А вы поешьте и идите за Потапычем. Вы мне тут, Валерий Михайлович, тоже не нужны.
      – Поесть успеем, – мрачно сказал Еремей, – чёрт нас не возьмёт, – и снова покосился на отца Петра, – да только, как его искать?
      – Чёрта? – перепросил Стёпка,
      – Я знаю направление, а там найдём, – сказал Валерий Михайлович.
      – Тут у кельи отца Петра все истоптано, но есть направление, найдём, чёрт его не возьмёт…
      – Что-то ты, Еремей, больно уж на нечистую силу налегаешь.
      – Да вы сами посудите, отец Пётр, сколько мы тут народу напортили. А ведь, тоже, мобилизованные, разве по своей воле? У кого родители, у кого жена, у кого дети… А мы тут их, как белок на промысле…
      – А эти-то о твоих детях стали бы спрашивать? – сказал отец Пётр.
      – Тут никто ничего не спрашивает, а только и знают, что один другого калечить. Пошли. Вот, прости Господи…
      Еремей покосился на отца Петра и сжал зубы.
      – Страдает народ безвинно, одному чёрту ладан курим, пошли. Возьми, Федя, коня. Не то опять тащить, может, придётся…
      Валерий Михайлович довольно точно помнил направление, по которому исчез в тайге Потапыч, но дальнейшее для него было неясно. Еремей был мрачен и казался совершенно безразличным. Федя шёл впереди с такою же уверенностью, как если бы он шагал по давно знакомой улице.
      – А мы не собьёмся, Федя? – спросил его Валерий Михайлович.
      – А это как же? – удивленно сказал Федя, – Ведь тут сразу видно, вот посмотрите сами.
      Валерий Михайлович посмотрел, но не увидел ничего.
      – Так сразу же видно, – повторил Федя, – вот где трава, где ветки, где вот на бурелом наступил, сразу видно.
      Валерий Михайлович вспомнил объяснение, какое ему давал очень опытный таёжник, профессор зоологии: для настоящего таёжника тайга – как огромная шахматная доска, в которой все квадратики расположены в законном таёжном порядке. И всякое отступление от этого законного порядка таёжник видит так же, как вы видите один единственный искривлённый квадратик. По-видимому, это объяснение соответствовало действительности – Федя шагал всё дальше и дальше, и Еремей не проявлял никаких признаков любознательности или беспокойства.
      Некоторую нерешительность Федя показывал только тогда, когда путь взбирался на каменистые взглобья тайги, на которых не росло вообще ничего – голые каменные россыпи. Тогда Федя становился на четвереньки, самый удобный в таких случаях наблюдательный пункт, с которого вся сумма незаконных явлений на почве вытягивается в некую более или менее прямую линию.
      Потом путь спускался снова вниз, в поросли, в тайгу, и Федя снова шагал, как по давно знакомой улице. Так вышли они на маралью тропу.
      – Смотри, батя, так и есть, в манзину яму провалился. Только бы не на кол!
      – Ничего, – буркнул Еремей, – чёрт его не возьмёт.
      Однако, Валерий Михайлович почувствовал беспокойство.
      То, что Федя назвал “манзиной ямой”, были ямы, вырытые пришлыми китайскими звероловами – манзами. Эти манзы перегораживали тайгу десятками вёрст заборов из валежника, сушняка, ветвей, оставляя только узкие проходы, а в проходах вырывали ямы – западни для маралов. Этот род охоты истреблял массу дичи, и настоящие здешние постоянные охотники – русские, сойоты и прочие, вели с манзами регулярные войны, пока манзы не были вытеснены вон. Но ямы кое-где ещё остались, сверху прикрытые самым тщательным образом. Время, листопады, дожди прикрыли их ещё основательнее. Шагах в пятидесяти от Еремея с его друзьями виднелась дыра в земле: чёрное пятно в зелёной и серой настилке из листьев и валежника.
      – Ага-а-а! – вдруг рявкнул Еремей так, что Валерий Михайлович чуть не споткнулся от неожиданности.
      – Ага-а-а – повторила тайга, но из ямы не было слышно ничего.
      Неужто и в самом деле на кол напоролся?
      На дно ямы манзы обыкновенно втыкали заострённый кол. Все трое бросились бегом.
      – Осторожно, Валерий Михайлович, – крикнул Еремей, – а то ещё и вы провалитесь.
      Федя прощупал ногой почву, наклонился к самой яме.
      – Ты тут, или нет?
      – Ту-ут, – донёсся слабый, глухой загробный голос.
      – А давно ты тут?
      Ответа не последовало.
      – Да что тут разговаривать, – буркнул Еремей, – давай аркан, будем тащить.
      – Как бы только нам всем туда не провалиться, – предупредил Валерий Михайлович.
      – Это действительно, – согласился Еремей, – края ямы-то, поди, пообваливались. Давай, Федя, и другой аркан. Держи меня, а я Потапыча тащить буду.
      Еремей просунул свои плечи в мёртвую петлю одного аркана, конец которого взял Федя, а с другим наклонится над ямой.
      – Держи, Потапыч!
      Из ямы послышалось какое-то бульканье.
      – Да жив ты ещё, али нет?
      – Жи-и-ив, – донёсся загробный голос.
      – Можно тащить?
      – Тащи-и-и…
      Словно из-под земли появилась одна рука. Даже не из ямы, а из-под земли, сквозь наваленное на яму прикрытие. Ломая его ветки и пробиваясь головой сквозь листву, валежник и прочее, на земной поверхности показалась, наконец, верхняя часть Потапыча. Цвета его лица нельзя было разобрать. Давно небритая щетина была плотно замазана грязью. На эту грязь налепились засохшие листья, хвоя и прочая дрянь. Судорожно цепляясь обеими руками за ломающийся валежник, Потапыч пытался выползти на твёрдую землю. Натягивая левой рукой аркан, правой рукой Еремей выдернул Потапыча, как редиску из грядки.
      – Ой, батюшки, не могу, – детским голосом хихикнул Федя и чуть не выпустил своего аркана.
      Еремей пошатнулся на самом краю ямы, но устоял. Федя дёрнул за аркан, Еремей свалился на спину. Федя, видя такое дело, поспешил юркнуть в кусты: “Ой, батюшки, не могу, ой, батюшки, не могу…”
      Потапыч грузно осел на землю. Жидкая грязь стекала с головы, плеч, спины, из рукавов и даже из-за ворота рубахи. Он пытался что-то сказать, разинул рот и снова захлопнул его, так ничего и не сказал. Валерий Михайлович протянул ему фляжку с водкой. Потапыч попытался взять её рукой, но потеряв в этой руке дополнительную точку опоры, совсем свалился на бок. Где-то за кустами жеребёнком ржал Федя. Отсутствие отца Петра уже не сдерживало Еремея, Валерий Михайлович никак не подозревал в нём такого основательного знакомства с народной словесностью. Словесность откликалась густым эхом, хорошо ещё, что в тайге не было дам. Валерий Михайлович приложил фляжку к губам Потапыча. Опустошив фляжку, Потапыч принял сидячее положение. Снова открыл рот, посмотрел на Валерия Михайловича совершенно осоловевшим взором и, как бы раздумав, снова захлопнул. Еремей, продолжая выражаться, подвёл Лыску.
      – Ну, давай грузиться, – дальше последовало продолжение словесности.
      Еремей поднял Потапыча, как мешок с сеном, и, взмахнув им в воздухе, плюхнул его в седло.
      – Давай торочить к седлу, тащи аркан…
      Федя вынырнул из-за кустов, стараясь держаться подальше от Еремея так, чтобы по загривку не влетало, с другой стороны коня. Потапыч был приторочен к седлу, как вьюк. Грязь продолжала стекать с него на землю. Признаки жизни были мало заметны, только уже в дороге стал раздаваться густой храп с присвистом.
      Еремей даже и ругаться перестал. Свирепо шагая саженными шагами, что-то бурчал про себя и временами плевался. Так путники добрались до пещеры отца Петра.
      Потапыч всё ещё спал. Еремей и Федя стянули его с седла и положили на землю. Отец Пётр критически посмотрел на распростёртое тело:
      – Ничего себе не поломал?
      – Никакого чёрта с ним не станется…
      – Раздеть и вымыть, – кратко, приказал отец Пётр.
      С Потапыча сняли всё его обмундирование и, держа его за руки и за ноги, погрузили бесчувственное тело в горячую воду, тело при этом не проснулось. Потом тело было внесено в пещеру и положено рядом со Стёпкиным. Еремей посмотрел на обоих, плюнул и вышел нон.
      – Наш Еремей, – сказал отец Пётр Валерию Михайловичу, – человек тихой жизни.
      – Как раз сегодня я имел удовольствие в этом убедиться, – засмеялся Валерий Михайлович. – Думал, что сюда слышно – это будет верст пятнадцать, двадцать.
      – Нет, слышно не было, но представить себе могу. Вот, попал человек в переделку. И ещё попадёт.
      Голова Еремея просунулась в дверь.
      – Вы, отец Пётр, уж простите, что так сказать… только, вот, сами подумайте. Было у меня, значит, ровно сто патронов…
      – Да ты заходи…
      Еремей вдвинулся внутрь.
      – Было, значит, ровно сто патронов. Семнадцать на охоту ушли. А осталось шестьдесят девять. А чтобы промахиваться, такого у меня нету. Людей-то сколько перепортили.
      – А это, Еремеюшка, как на войне. На войне мы. Кто воюет за Бога, кто за дьявола. На войне ты бывал?
      – Был, только я в артиллерии. Да и то принимать не хотели.
      – Почему не хотели?
      – В строй, дескать, не гожусь, весь строй, дескать, порчу. А? Слыхали вы такое? В нестроевую команду зачислили. А? Меня-то? В нестроевую команду?
      – Жаль, что не в слабосильную, – засмеялся Валерий Михайлович.
      Отчего нет – бюрократия! Ну, потом служил в тяжёлой
      гаубичной. Так это война. Был царь, были немцы, тут дело ясное. А здесь, хоть сволочь, может быть, да ведь свои! Вот этого, на стене, нашли…
      – Кого это на стене?
      – Чёрт его знает. Забрался человек на стену и ни вперед, ни назад, так и стоял, пока мы не подошли. Без оружия, даже без пояса. Военный. Говорил, собирался в Китай бежать, да за ним погоня.
      – Вы, Еремей Павлович, опишите его подробно.
      – Что тут описывать? Здоровый, толстый, вот вроде нашего Потапыча. Бритый. Лет за сорок.
      – Какие погоны?
      – Погон не приметил, да и в нынешних не разбираюсь, чёрт их знает. По виду – начальник. А внизу, на полянке, это, действительно, стояли самолёты.
      – Да ты толком расскажи с самого начала всё, как было. Садись.
      Еремей сел и в кратких выражениях (отец Пётр время от времени подымал свой предостерегающий перст), изложил все происшествия вчерашнего дня.
      – Это, конечно, Медведев, – сказал отец Пётр, – но только какой чёрт занёс его, – Отец Пётр мельком и искоса взглянул на Еремея, – но только, что ему было в этой расщелине делать?
      – Я так полагаю, что шёл он по нашим прежним следам, то есть, почти так, как мы с Валерием Михайловичем лезли, только под конец малость сбился. Говоря правду, я обещал за ним вернуться, да, вот, Федя отговорил…
      – Правильно сделал…
      – Потом, с горы было видно, этот Медведев снова к самолётам подошёл, врал, значит, никто за ним не гнался.
      – Правильно сделал, что не пошёл, – повторил отец Пётр. – Подстрелили бы, а может и ещё хуже, живым бы взяли.
      – Ну, это, отец Пётр, пусть попробуют…
      – Могут и попробовать. Они ни о жене, ни о родителях спрашивать уж не будут…
      – Трудновато понять, отец Пётр, там дело было яснее – немец или австриец. Тут, чёрт, простите уж, отец Пётр, его разберёт, вот, скажем, Потапыч, он тоже в товарищах ходил. А подвернись он мне вчерась, и…
      – Мне один раз подвернулся, – сказал Валерий Михайлович.
      – Вот то-то и оно. А ведь родственник, зять, ничего не разберёшь, на заимку надо.
      – Видите ли, Еремей Павлович, – сказал Валерий Михайлович, – дело в том, что и заимка не надолго.
      – Как это не надолго? Почти тридцать лет тут живём.
      – Не надолго, – потвердил и отец Пётр. – Мне тоже придётся перекочёвывать.
      Еремей посмотрел на отца Петра, потом на Валерия Михайловича, и на его лице выразилась некоторая растерянность…
      – Дело есть в том, Еремей Павлович, – тихо, но ясно продолжал Светлов, – что та территория, на которой вы сейчас живёте, уже, собственно, захвачена большевиками. Но есть и ещё один вопрос. Отец Пётр, дайте мне карандаш и бумагу.
      Отец Пётр порылся на полке и достал карандаш и бумагу. Валерий Михайлович стал что-то на ней рисовать. Еремей и отец Пётр молчали не без некоторого удивления. Закончив свой рисунок, Валерий Михайлович протянул его Еремею.
      – Похож?
      Еремей внимательно всмотрелся в рисунок.
      – Это очень здорово у вас вышло, Валерий Михайлович, портрет, можно сказать…
      – Что это? – опросил отец Пётр.
      – Я попытался набросать Медведевскую физиономию, он или не он был там, в расщелине.
      – Как есть, этот самый, – сказал Еремей.
      – Вот это и плохо.
      – Почему плохо? – Не без некоторого раздражения спросил отец Пётр. Он, как и Светлов, не любил попадать в загадочные положения.
      – Обстановка складывается так, – по-прежнему тихо, но ясно продолжал Валерий Михайлович, – Бермана я нейтрализовал…
      – Как это вы сказали? – перепросил Еремей.
      – Нейтрализовал. Обезвредил. Он у меня в руках, и вашей заимки трогать не будет. Но если Медведев был на перевале, то это значит, что он пытается Бермана обойти. Если, как вы говорите, он шёл по нашим следам, то что-то он мог найти. Место заимки он приблизительно знает, а остальное установить не трудно. Словом, он может свалиться на вашу заимку, как снег на голову… В грязную историю попали вы со мной, Еремей Павлович, вот что значит делать добрые дела в наши времена…
      – Кабы тут знать, где добрые дела, а где и нет, а что касаемо заимки…
      – То заимку, всё равно, придётся бросить, – прервал его отец Пётр. – Мы уже давно живём под Советами, только здесь, в глуши, этого не заметно.
      – Как это, под Советами?
      – Очень просто. Советы всё это уже давно прикарманили, – пояснил Валерий Михайлович, – и Урянхай, и Манжурию, теперь собираются прикарманить весь Китай.
      – Куда же податься-то? – растерянно спросил Еремей.
      – Податься, более или менее, некуда, – сочувственно сказал отец Пётр. – В Персию пока что, да далеко уж очень.
      – Как от смерти бежать, так и на край света добежишь… Вот недавна тут тоже бежали, мимо нас, из Тульской губернии, подумать только… Мы им говорили, осядайте здесь. А они, нет, уж сразу подальше, хоть на край света… Легко сказать!
      – Ничего, Еремей Павлович, место для вас всех у меня есть – долг платежом красен. Но, пожалуй, нужно бы поторопиться…
      – Поторопиться трудно, Валерий Михайлович, – сказал отец Пётр, – вашего Стёпку сейчас никуда везти нельзя. Ему нужно недели две…
      – Только? – удивился Валерий Михайлович.
      – Думаю, не больше. Я приму все меры: и внушение, и тибетская медицина, и медицина просто. В две недели я его на ноги поставлю, организм у него волчий.
      – Две недели, – сказал Валерий Михайлович, – это очень мало для раны, но это, может быть, очень много для нас.
      – Вы думаете, что Медведев может предпринять что-нибудь очень скорострельное?
      – Почти наверняка. Впрочем, до заимки у нас около недели ходу. За это время я кое-что узнаю. Может быть, можно будет и что-то предпринять.
      – Вот, Господи, – вздохнул Еремей, – сколько лет жили и тихо, и мирно. А теперь, куда теперь?
      – Куда – это уже вы, Еремей Павлович, предоставьте мне, подходящие места у меня есть. А мира скоро не будет на всей земле. Слава Богу, что вы хоть эти годы мирно прожили. Времена, Еремей Павлович, наступают очень тяжёлые…
 

КАРТОТЕКА

 
      Картотека дома №13 по улице Карла Маркса занимала несколько огромных комнат, и вход в неё был доступен только для особо посвящённых. У входа, закрытого тяжёлой стальной дверью, всегда, и днём и ночью, стояло двое часовых. Даже и товарищ Медведев входил в это святое святых не без несколько неуютного чувства. Картотека дома №13 всегда напоминала ему о том, что где-то в Москве, у самого товарища Сталина есть ещё более потайная картотека, и что в этой картотеке лежит и досье его, товарища Медведева. А что есть в этом досье?
      Эти досье назывались “личными папками”. В каждой из них находилась официальная биография данного лица – имя, отчество, фамилия, дата рождения, служебный и прочий стаж, родственники, тут, обычно, ссылка на другую личную папку, дактилографические оттиски, фотографии, особые приметы, общая характеристика, многочисленные анкеты, заполнявшиеся лицом в самые разные времена, и ко всему этому годами и годами накапливались данные доносов, слухов, жалоб и, главное, шпионажа. Были указаны и имена лиц, которым этот шпионаж был поручен, а также и имена лиц, которым была поручена проверка шпионов. Специалисты этого дела на основании всех данных досье вычерчивали то, что официально называлось “профилем” – характеристику данного лица со всех точек зрения, в особенности, с политической. По существу, почти всё мало-мальски культурное, служилое, отчасти и рабочее, и крестьянское население вверенного товарищу Медведеву округа было учтено в этой картотеке. Были учтены и некоторые другие люди, не пользовавшиеся непосредственной заботливостью товарища Медведева, но имеющие или могущие иметь какое-либо отношение к делам и территориям, подведомственным товарищу Медеведеву. Данные об этих лицах присылались из других округов. Медведевский округ в порядке, так сказать, ведомственного товарообмена, снабжал копиями своих досье и другие округа. Так всё население СССР, как бы то ни было возвышавшееся над каким бы то ни было уровнем, было учтено, классифицировано и, так сказать, посажено на булавку. И если в округе появлялось новое лицо, внушавшее какие бы то ни было подозрении, о нем сейчас же наводились справки по месту его последнего жительства. Оттуда сейчас же поступала копия тамошнего досье. Так что, если лицо пыталось что-то утаить, его попытки были тщётными. Если оно было вооружено фальшивым документом, это устанавливалось немедленно. Если оно особо провиралось в бесчисленных своих анкетах, голая и беспощадная правда одерживала быструю победу. Если лицо внушало особые подозрения, но трогать его почему бы то ни было признавалось нежелательным, его “словесный паспорт”, дактилоскопическая формула, рост, вес и прочее, и прочее сообщались телеграфом по всем соответствующим картотекам. Это, в частности, делало невозможной какую бы то ни было контрреволюционную агентуру из заграницы: прибыл в Неёлово человек такой-то и такой-то формулы, указывает на Ахтырку, как на своё последнее местожительство, но по наведённым в Ахтырской картотеке справкам, указанный человек в Ахтырке не проживал.
      “Указанный человек” попадал в Неёлове под шпионаж по всем трём измерениям, а в остальных соответствующих учреждениях СССР производились спешные раскопки в картотеках: кем бы мог быть человек таких и таких-то формул. Иностранная агентура, по опыту товарища Медведева, в среднем “выявлялась” в течение недели. Её обычно оставляли некоторое время на свободе, чтобы установить все её связи. Внутренняя контрреволюция выявлялась ещё скорее. Всё это вместе взятое создавало что-то вроде всемогущества…
      Даже и товарищу Медведеву было как-то неприятно, когда стальная дверь картотеки бесшумно закрылась за ним. Картотека перегораживалась длинным коридором, в который выходили двери “А”, “Б” и так далее, до конца алфавита. Товарищ Медведев дошёл до двери, на которой стояло “Р”, “С” и “Т”. В ответ на звонок бесшумно открылась другая стальная дверь. В комнате под тремя буквами работало около десятка людей. Их собственные “личные папки” хранились где-то в Москве. Кто-то из этих людей, и не один, был свирепо засекреченным шпионом над остальными. А, может быть, и над товарищем Медведевым. Это всемогущество было всё-таки каким-то неуютным.
      Товарищ Медведев имел, конечно, все или почти все права в этой картотеке. Взяв передвижную лесенку, он полез на соответствующую полку и достал оттуда плотный картонный ящичек с надписью: “Светлов, Валерий Михайлович”. Содержимое ящичка его слегка разочаровало, очевидно, центральная картотека не считала нужным сообщить всё то, что она знала об этом Светлове. А, может быть, не так много и знала? Товарища Медведева интересовал, однако, почерк.
      Тут были образцы почерка. К ним был присоединён графологический анализ. Пробегая глазами данные этого анализа, товарищ Медведев иронически усмехнулся, правда, только про себя. Там было сказано о чрезвычайно сильной воле и об огромных “комбинационных умственных способностях”, ещё бы! А вот и почерк.
      Конечно, это был почерк обрывка записки. Этого обрывка товарищ Медведев вынимать не хотел: пар десять глаз незаметно поглядывали на него не без некоторого интереса. Но, и не имея перед глазами этого обрывка, товарищ Медведев видел ясно, ошибки быть не могло, это был один и тот же почерк. Значит, товарищ Берман, действительно, был в каких-то очень таинственных сношениях со Светловым. Товарищ Медведев грузно поднялся из-за стола:
      – Поставьте это на место, – сказал он одному из картотекарей.
      Снова одна стальная дверь, потом другая, и из помещения картотеки товарищ Медведев вышел не без чувства облегчения. Усевшись в своем кабинете, он прежде всего позвонил дежурного и заказал ему коньяк. Коньяк и несколько ломтиков хлеба с икрой были принесены через пять минут. Товарищ Медведев стал размышлять.
      Общая картина была ему, более или менее, известна. Группа атомных ученых, которых по ходящему в Москве выражению, товарищ Сталин ценил на вес мировой революции, раскололась. Одни продолжали работать. Как будто вполне лойяльно, но как-то очень уж неторопливо. Впрочем, кто мог бы установить нормальную скорость работы в этой атомной тьме кромешной? Другая группа была заподозрена в саботаже и посажена в Нарынский “научный изолятор”, где и сидит сейчас… Там же в качестве заложницы сидит и жена вот этого самого Светлова. Впрочем, Светлову, по-видимому, на это наплевать. Товарищ Медведев очень легко проецировал на других людей свои собственные отношения к людям. Самое неприятное случилось с третьей группой, она просто исчезла. Исчезла так бесследно, что никакие картотеки ничему помочь не смогли: шесть человек наиболее выдающихся исследователей атомной энергии, да ещё и с их семьями словно сквозь землю провалились. Некоторое время существовало предположение, что они сбежали заграницу. Но так как повсюду заграницей у родственного товарищу Медведеву учреждения была своя агентура, то это предположение пришлось оставить. Всяких иностранцев родственное товарищу Медведеву учреждение считало прирожденными болванами, неспособными скрыть какую бы то ни было тайну. Родственное товарищу Медведеву учреждение действовало среди иностранцев, как зрячий среди слепых. Если бы упомянутые шесть человек, да ещё и вместе с их семьями, оказались бы где бы то ни было заграницей, зрячее учреждение их открыло бы в течение двух-трёх недель. Но почти за три года ничего открыть не удалось.
      Совершенно случайно был задержан человек с перепиской, которая как-будто бы указывала на та, что исчезнувшие учёные обосновались где-то в сибирской тайге у каких-то урановых залежей. Человека допрашивали, он не сказал ничего. Человека собирались пытать, но под коронкой зуба у него оказалась какая-то микроскопическая капсюлька с каким-то неизвестным ядом. Смерть наступила почти моментально. Случайно попался и этот американец, как его, но он, кажется, не причем, впрочем, можно будет прощупать и его. Совершенно случайно в Москве был замечен Светлов, по-видимому стоящий во главе исчезнувшей группы. К нему было приставлено пять самых лучших филеров учреждения. Двух из них нашли на полотне железной дороги в пределах Медведевской территории. Трое пока что исчезли совершенно бесследно. Учреждение имело некоторые основания предполагать, что Светловская группа, во-первых, имеет намерение взорвать Кремль и, во-вторых, имеет или будет иметь техническую возможность это намерение привести в исполнение.
      Именно этими планами учреждение объясняло отсутствие этой группы заграницей, иностранные болваны наложили бы свое вето на этот план.
      Товарищ Медведев почувствовал нечто вроде легкого озноба, несмотря на коньяк. Ведь, в самом деле, вот взорван Кремль и Сталин, и Политбюро. Что будет завтра? Нет, даже не завтра, а через час? Вот эти самые красноармейцы… Через час они будут резать всех, всех стоящих у власти. И уж, конечно, его, Медведева, в одну из первых очередей… Взрыв в Кремле будет детонатором. Взорвётся вся страна…
      Товарищ Медведев налил стопку коньяку, выпил его и вытер пот со лба. Он не очень старался ясно сформулировать свои мысли, а если бы и постарался, то, вероятно, не сумел бы. Эти мысли сводились, в сущности, к очень ясному пониманию того обстоятельства, что и Сталин, и Политбюро, и он сам, Медведев, держатся на страхе, только на страхе. На страхе внутри страны и на страхе и глупости вне её. Держатся, правда, долго.. Но даже и товарищу Медведеву всё чаще и чаще приходила в голову навязчивая мысль о том, что вечно это тянуться не будет. Эту мысль товарищ Медведев старался отгонять: на мой век хватит. А вдруг всё-таки не хватит?
      Светловская история как-то внезапно расширилась за стены вверенного товарищу Медведеву учреждения и стала личным товарища Медведева вопросом. А что, если и в самом деле? Там взрыв, здесь детонация? На мясистом лице товарища Медведева появилось выражение звериной, страшной, испепеляющей злобы. Это он, товарищ Медведев, вот уже двадцать пять лет, нет даже и все двадцать семь, почти на каждом шагу рискуя своей жизнью и на каждом шагу уничтожая чужие жизни, дошёл, наконец, до его нынешнего положения. И какие-то учёные? Какой-то Светлов? Медведев вспомнил свой разговор с Берманом, когда он, Медведев, счёл просто смешной мысль о том, что кто-то и чем-то может угрожать вот всей этой несокрушимой машине. Оказывается, может. Валерий Михайлович Светлов перестал быть “личной папкой”, он стал личным врагом. Врагом ненавистным и страшным. Кто их там знает, этих ученых? Ведь могут взорвать…
      Товарищ Медведев не был культурным человеком, но глупых людей в данном учреждении или не было вообще, или были только на самых низах, вот вроде этого барана Чикваидзе с его морской коровой. Товарищ Медведев не умел ясно формулировать своих затаённых мыслей, да и не хотел формулировать их. Но то, что он знал, он знал. Многолетняя практика тайной полиции выработали в нём и много качеств, и много знаний. Никаких иллюзий у него, во всяком случае, не было, борьба идёт на жизнь или на смерть. И Светлов угрожает смертью.
      Но в таком случае Светлов угрожает тем же и Берману. Всякий аппаратчик, всякий член партии понимал достаточно ясно, гибель Кремля есть гибель партии, гибель аппарата, гибель аппаратчиков. Да ещё таких, как он и Берман. Медведев закурил папиросу.
      Что хотел, что мог хотеть Берман? Возможен был и такой ход мыслей: если Кремлёвский центр страха будет уничтожен, Берман восстановит другой. Недаром Берман почти никогда не бывает в Москве, и недаром Кремль так внимательно следит за Берманом. Конечно, историю Ягоды Берман знает достаточно хорошо… Но всё Кремлёвское окружение живёт в состоянии вечного страха. И всякому хочется вылезть наверх. Интересно, боится ли сам Сталин? Медведев разговаривал со Сталиным несколько раз и вынес впечатление, что этот человек совершенно чужд всякого страха. Впрочем, также чужд и многим чувствам – машина. И какая машина! Но чего же мог хотеть Берман?