В МАЛИНЕ
СЕЙСМОГРАФ СУДЬБЫ
ЯСНЫЙ ПРИЦЕЛ
ПОЧТИ СОН
ВОЛОС ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
МОЛОДЕЖЬ – ВПЕРЕД!
ПЕРЕД РЕШАЮЩЕЙ АТАКОЙ ИЗОЛЯЦИЯ
АТАКА НАЧИНАЕТСЯ
ОСАДА ИЗОЛЯТОРА
ЗАОЧНЫЕ ШАХМАТЫ
НАКАНУНЕ СОБЫТИИ
СТРЕЛА
СТРАННАЯ БОЛЕЗНЬ
ЕЩЁ ПИЛЮЛЯ
К ВЕЧЕРУ
ЭПИДЕМИЯ
ВЕРОНИКА
ЧТО ДЕЛАТЬ?
В НЕЁЛОВО
ТАКТИКА МАЙОРА ИВАНОВА
ПОВОРОТ НА 90 ГРАДУСОВ!
НА ЗАИМКЕ
БЫВШИЙ ТОВАРИЩ ИВАНОВ ОБРИСОВЫВАЕТСЯ
ЗАПИСКА БЕРМАНА
ВАНЬКА – ВАСЬКА
ВПЕРЕДИ – ШИРОКАЯ ЧЕСТНАЯ ДОРОГА
СТЁПКА ПЕРЕД РЕШЕНИЕМ
“НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ, ВЛАДЫКО”
КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ АВТОРА
Автор этого романа, Иван Лукьянович Солоневич, родился 1 ноября 1891 года в глухой деревне Гродненской губернии – сердце Белорусии. Его отец, Лукьян Михайлович, из крестьянской семьи, напряжённой учебой добился звания народного учителя. И из деревни стал писать статьи и заметки в газеты города Гродно. Губернатор Гродно, П. А. Столыпин, заметил способности скромного деревенского учителя, помог ему перебраться в город, основать там “Белоруское Общество” и газету “Белоруская Жизнь” для борьбы против ополячивания и окатоличивания белорусов. Впоследствии Лукьян Михайлович был кандидатом в Гос. Думу.
Отец Ивана ещё в деревне женился на девушке-белоруске Юлии Ярушевич. Там же родились трое его сыновей, в будущем все получившие высшее образование. У всех была чисто славянская кровь (белорусы – самые чистые славяне), а среди родных два деда и пять дядей были священниками.
Иван, уже студентом, энергично помогал своему отцу в издании газеты, эта близость к прессе отразилась на всех братьях.
Февральская революция застала всех Солоневичей в Петербурге. но гражданская война развеяла их по всему лону Матушки- России. Будучи в Одессе, Иван заболел сыпняком и не смог эвакуироваться. Средний брат, Всеволод, погиб в 1920 г. в армии Врангеля. Младшему, Борису, тоже не удалось эвакуироваться, и братья свиделись только в 1925 г. в Москве. В тот период оба брата занимали очень видное положение в спорте: Иван был инспектором физкультуры ВЦСПС (профсоюзов), а Борис – инспектором физической подготовки Военно-Морских Сил.
Иван ещё накануне первой мировой войны в Минске женился на преподавательнице французского языка Тамаре Воскресенской.
Ей, блестящей лингвистке, удалось в период НЭПа получить командировку в советское торгпредство в Берлин, где она с сыном Юрием провела 3 года. Но Ивана туда не выпустили, тем более, что Борис за подпольное руководство скаутским движением был сослан на Соловки.
Потом наступила эпоха коллективизации, и стало всё яснее, что поворот к “зажиму” неизбежен. Когда Борис отбыл Соловки и ссылку в Сибири, братья решили бежать из “социалистического рая”. Предварительная разведка показала, что только побег в Манчжурию и Финляндию даёт гарантию не быть выданным Советам. Решено было бежать через Карелию в Финляндию. Тамаре удалось познакомиться с немецким техником, годным ей в сыновья, и, заключив фиктивный брак, она получила немецкое подданство и в 1932 году законно уехала в Берлин.
Первая попытка побега состоялась в 1932 году. Но братья не знали, что в Карелии есть магнитные аномалии, и что там компасы врут, как нанятые. Группа заблудилась, Иван заболел, и пришлось вернуться из Карельских лесов района водопада Кивач. Но ГПУ уже кое-что заподозрило, и при следующей попытке побега, в 1933 г., все были арестованы в поезде на пути к Мурманску…Братья получили по 8 лет концлагеря. 18-летний сын Ивана, Юра – 3 года. Но им всем чудесно повезло, вместо отправки в Сибирские лагеря, их эшелон был направлен в Карелию, откуда они (из разных лагерей) благополучно ушли в Финляндию в 1934 году. Эта эпопея побега ярко описана всеми “тремя мушкетерами”: Иваном в “России в концлагере”, Юрой в “22 несчастья” и Борисом в “Молодежи и ГПУ”.
Из Финляндии Иван начал печатать главы своей книги “Россия в концлагере” в Парижской газете “Последние Новости”, эти очерки имели необычайный успех. Но братьям очень “не хотелось” жить по соседству с СССР. Борису удалось продать рукопись своей книги о русских скаутах шведскому издательству, и в 1936 братья начали издание газеты “Голос России” уже в Софии. Было много “триумфальных” поездок с докладами по всей Европе. Но трагедия уже сгущалась над Солоневичами. Получены были сведения о смерти (или расстреле) отца в советском концлагере, в феврале 1938 года в редакцию газеты был принесён пакет с книгами, оказавшийся адской машиной. Братья и Юра случайно уцелели, но секретарь редакции, студент Михайлов, был разорван буквально в клочки, а взрыв оторвал обе руки Тамары. Через два часа она умерла…
Начало войны застало Ивана с сыном в Берлине, а Бориса – в Брюсселе. Были и аресты, и лагеря, и опасности. И напряженная работа в прессе.
После войны Иван с сыном переехали в Аргентину, где Иван стал выпускать газету “Наша Страна”, существующую и поныне. Как раз там, в этой газете, между фельетонами, “между делом”, начал печататься роман “Две Силы”.
По доносу “друзей” Ивана выслали в Уругвай, и там, в апреле 1953 года после операции желудка он неожиданно умер. Обстоятельства его смерти и сейчас остаются весьма таинственными… Так, в расцвете своей творческой жизни умер Иван Солоневич – один из крупнейших журналистов и литераторов нашего Русского Зарубежья.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОСЛЕДСТВИЯ ПОБЕГА ЕРЕМЕЯ
Из всех людей, наполнявших coбою верхнюю комендатуру, майор Иванов первым пришёл в себя. Он слышал стон, вой и крики в выходящей в коридор двери, видел, как там зажглась и потухла спичка, слышал падение чьих-то тел, и потом быстрые шаги, бегом удалявшиеся по коридору. В том, что Еремея тут же поймают, у товарища Иванова не было никаких сомнений. Не было также и никаких сомнений в том, что же делать в столь необычном случае.
В верхней комендатуре царила кромешная тьма. Но так как учреждение, в котором действовал товарищ Иванов, питало к электрической станции не больше доверия, чем все остальные обитатели города, то во всякой комнате хранился запас свечей и керосиновых ламп. Товарищ Иванов прислушался ещё раз, слышались крики и стоны, но ударов и прочего слышно не было. Он осторожно чиркнул спичкой, на всякий случай снова вжимаясь спиной в свой угол. Спичка осветила весьма неутешительное зрелище. Переступая через людей ещё -стонавших, тов. Иванов добрался до шкафа и извлек оттуда несколько свечей. Когда свечи были зажжены, товарищ Иванов снял телефонную трубку, телефон работал. Был вызван приёмный покой и из приёмного покоя – хирурги, носилки и всё такое. Где-то по бесконечным коридорам уже мелькали огоньки свечей и ламп, и в комендатуру ворвался дежурный взвод внутренней охраны.
– Арестованный бежал, вон туда по коридору, – сказал товарищ Иванов.
Охрана бросилась по коридору, держа в руках кто свечу, кто карманный электрический фонарик. Кроме двух дверей, ведущих в коридор, двери в верхнюю комендатуру и почти соседней с ней двери в следовательский кабинет, все остальные были заперты. У этой последней лежал труп одного из следователей, но кабинет был пуст. Взвод внутренней охраны так же стремительно вернулся обратно, требуя от товарища Иванова более конкретных приказаний или указаний. Но в этот момент товарищ Иванов был занят более срочными делами.
На полу, прикрытый чьим-то телом, лежал и стонал товарищ Медведев. Под проломанной верхней доской стола лежал товарищ Берман, но он даже и не стонал.
– Тут поважнее, – сказал товарищ Иванов, – арестованного всё равно поймают, вы пока помогите здесь.
Товарища Медведева освободили от неизвестного пока тела, которое, очевидно, было вполне безжизненным, вероятно, был переломан позвоночник. Тов. Бермана осторожно извлекли из-под обломков стола, товарищ Берман не показывал никаких признаков жизни. Остальные жертвы катастрофы не вызывали в данный момент никакого внимания со стороны товарища Иванова. По телефону он дал распоряжение монтёрам привести в порядок освещение. Через несколько минут в верхней комендатуре появились монтёры, врачи и носилки. Появился и заместитель товарища Медведева, которому товарищ Иванов сделал краткий, но обстоятельный доклад.
– Доставлен был арестованный по фамилии Дубин. Порвал наручники, схватил скамейку, вот, позвольте вам доложить, что получилось.
Заместитель товарища Медведева огрызнулся:
– Что получилось, так это я и без вас вижу, а где арестованный?
– Побежал вправо по коридору. Разрешите доложить ещё, товарищ Берман без сознания, и товарищ Медведев, кажется, ранен.
Заместитель товарища Медведева только свистнул.
– Дали сигнал тревоги?
– Точно так, как только зажёг свет.
– Ну, арестованному бежать некуда. Вот сукин сын!
– Точно так, товарищ начальник.
ЧЕЛОВЕК ИЛИ ОРГАНИЗАЦИЯ?
Товарищ Берман пришёл в себя от невыносимой головной боли. Ему показалось, что кто-то то сжимает его череп раскалёнными щипцами, то рвёт его изнутри. Около него хлопотал всё тот же жовиальный 1 врач.
1) – Оживлённый, весёлый, умеющий хорошо пожить.
– Кажется, маленькое сотрясение мозга, товарищ Берман.
– Дайте инъекцию морфия, – сквозь зубы простонал Берман.
Жовиальный врач чуть развёл руками, но протестовать не стал. Морфий несколько утешил боль.
– Что, собственно, случилось, я не помню.
– Этот арестованный, кажется, бежал, ищут по всему зданию.
– А что Медведев?
– Ранен, перелом локтевого сустава.
– Вызовите мне дежурного.
Жовиальный врач снова хотел было развести руками, но снова воздержался. Через несколько минут в палате хирургического отделения появился товарищ Иванов.
– Что случилось?
Товарищ Иванов так же кратко и так же обстоятельно доложил:
– Арестованный порвал наручники, схватил скамейку. Убито семь человек, ранено шесть, в том числе и товарищ Медведев.
– Поймали?
– Никак нет.
– Куда же он делся?
– Обнаружены проломанные выходные ворота, проломаны автомобилем, автомобиль ещё и сейчас горит. Обнаружена взломанная решётка кабинета №62. В кабинете обнаружен труп следователя Печкина. Товарищ Печкин вёл допрос арестованного американского гражданина, тот тоже исчез.
Несмотря на боль и на морфий, товарищ Берман даже приподнялся.
– Вы не пьяны?
– Никак нет, товарищ Берман. Пока установлено, по-видимому, следующее. Арестованный вырвался в коридор. Из первой же двери появился следователь, фамилия ещё не установлена, и был убит. Потом арестованный завернул по коридору вправо до кабинета №62. По-видимому, следователь Печкин в этот момент вышел из кабинета и тут же был убит, его труп обнаружен в кабинете. Затем арестованный закрыл за собою дверь, выломал решётку, спустился во двор, взял арестантский автомобиль, проломал им выходные ворота и исчез. Вместе с ним исчез и американский гражданин. Город объявлен на положении тревоги.
– Ещё шприц, – приказал товарищ Берман.
– Разрешите доложить, это у меня последний, я сейчас позвоню в главную аптеку.
– Раньше вызовите заместителя Медведева.
– Он тут, ожидает у двери.
– Пусть войдёт.
Товарищ Меснис, старый и уже обрюзгший латыш, заместитель товарища Медведева, мрачно вошёл в палату. Берман с трудом приподнял голову.
– Ну, что ещё?
– Телефонограмма. Аэродром горит и снаряды взрываются.
– Разрешите доложить ещё, – вставил товарищ Иванов, – в кабинете № 62 тоже что-то горит.
Товарищ Меснис проявил некоторое беспокойство.
– Там вещественные доказательства.
– Какие?
– Взрывчатые вещества. Товарищ Печкин допрашивал этого американца, технически я не в курсе дела. Но товарищ Печкин, кажется, пытался установить у арестованного…
В этот момент от глухого удара вздрогнули стены приёмного покоя, с потолка посыпалась штукатурка и свет погас.
– Я сейчас свечу, – торопливо сказал жовиальный доктор.
Берман сжал зубы и со стоном откинулся на подушку.
– Товарищ Меснис, прикажите прекратить всякие дальнейшие поиски в этом направлении, я говорю об арестованном. Там сейчас мы ничего не найдём. Банду спугнули. Нужно искать… – тут товарищ Берман слегка запнулся…
– …нужно искать в другом месте.
– Слушаюсь, товарищ Берман, – не без некоторого удивления сказал Меснис. – Однако, разрешите доложить…
– Скорей.
– Если мы сейчас же пошлём самолёты…
– Они уже всё знают по радио. Поздно. Объявите город на военном положении. Как Медведев?
– Ничего опасного, – утешительно и торопливо заговорил доктор, – перелом локтевого сустава, очень неприятно, но опасности никакой.
– Вас, товарищ Меснис, я уполномачиваю на проведение военного положения. Есть у вас ещё морфий? – спросил Берман доктора.
– Я сию минуту закажу, сию минуту, если только работает телефон.
– Придите через полчаса, – сказал Берман Меснису.
– Слушаюсь.
Доктор Шуб, держа перед собою зажжённую свечу, семенящими шагами пробежал по коридору и вошёл в свой кабинет. Усевшись за стол, он снял телефонную трубку. Телефон, к его удивлению, работал.
– Центральная аптека? Дайте заведующего, товарища Писарева! Немедленно. Говорят от товарища Бермана.
Кто-то в центральной аптеке пошёл разыскивать заведующего. Доктор Шуб вынул из кармана пахнувший одеколоном и аптекой носовой платок и вытер лоб. Через минуты две кто-то откликнулся в телефонную трубку.
– Товарищ Писарев? Говорит доктор Шуб. Немедленно нарочным прислать двенадцать ампул морфия, это для товарища Бермана, понимаете? Запишите, кроме того, рецепт. Вы слушаете? Рецепт: Ursus liber est – 0,01.
Доктор Шуб пытался собрать воедино все остатки своих латинских познаний.
– Дальше, persecutio prohibito 2 – пять порошков.
– И, вот, ещё, для товарища Медведева… – Доктор Шуб снова напряг свои давно забытые познания в области латинских экстемпоралий и наскрёб кое-что ещё.
– Записали? Изготовить немедленно. Понимаете, немедленно.
2) – “Медведь освободился. Преследование запрещено”.
Доктор Шуб откинулся на спинку кресла и ещё раз вытер лоб. Почему-то оглянулся, в кабинете не было, конечно, никого, и во всём Неёлове едва ли было больше трёх человек, хотя бы кое-как знающих латинский язык. И всё-таки сердце доктора Шуба колотилось, как сердце канарейки. Он встал, сделал несколько глубоких вдыхании. Сердце стало биться, как у воробья.
Из кабинета по тому же коридору, доктор Шуб прошёл в отдельную палату, где лежал товарищ Медведев. В палате уже горели свечи. Товарищ Медведев уже очнулся от лёгкого наркоза. Его левая рука, забинтованная, лежала поверх одеяла.
– Ну, что, Эскулап Самуилович? – спросил Медведев доктора Шуба.
Доктор Шуб не любил ни юмора товарища Медведева, ни его антисемитских шуточек, ни его самого. Но сейчас доктору Шубу было не до этого.
– Товарищ Берман пострадал – сотрясение мозга…
– Что вы говорите? – В голосе товарища Медведева слышалось столько радости и надежды, что даже доктор Шуб посмотрел на него с некоторым недоумением.
– Опасно? – с тою же надеждой в голосе спросил товарищ Медведев.
– Н-не думаю. Его спасла доска стола, иначе, конечно… Слегка повреждено плечо, но, в общем, ничего опасного.
– Для товарища Бермана, – как бы объясняясь, сказал товарищ Медведев, – это будет первый опыт. Я, вот, за Советскую власть уже восемь раз был ранен, сейчас девятый, ни черта, заживёт, больно только, чёрт его раздери, а что этот медведь?
– Бежал. Да ещё какого-то американца с собой прихватил. Взорван и горит аэродром.
Товарищ Медведев даже приподнялся, но со стоном опустился назад.
– Ну, это уж ни к каким чертям! Не мог же всё это сделать он один!
– В этом, я полагаю, и заключается проблема. Во всяком случае, товарищ Берман приказал поиски, я не знаю какие, прекратить и объявить город на военном положении.
– А какого ему чёрта с военного положения?
– Не знаю. Можно только констатировать, что у арестованного были сообщники здесь.
Товарищ Медведев посмотрел в потолок. Дело, конечно, пахло сообщниками. Сообщники в его, Медведева, учреждении!
– Товарищ Берман в полном сознании? – спросил он.
– Да, пока. Нужно опасаться потери сознания, на время, конечно.
– А что капитан Кузин?
– Не опасно. Перед ранением пил кумыс, это способствует заживлению кишечных ран.
– Та-ак, – сказал Медведев. – Не было печали, так черти накачали. Не хватило нам этого Светлова, вот теперь и расхлёбывай… Ну, пока, Эскулап Беркович…
Доктор Шуб собирался было покинуть палату, но в самой двери столкнулся с товарищем Ивановым. Лицо товарища Иванова, как всегда, не выражало решительно ничего, но самый факт его появления был тревожным симптомом.
– Ну, что ещё там? – раздраженно спросил Медведев.
– Так что, разрешите доложить, найден генерал-майор Завойко.
– Что это значит – найден? Пропал он куда-нибудь, что ли?
– На улице, без сознания.
– Жив?
– Жив. Ранений не обнаружено.
Товарищ Медведев посмотрел на доктора Шуба, то ли как будто в поисках сочувствия или объяснения, то ли с выражением окончательного недоумения. Но доктор Шуб только пожал плечами.
Самолёт с Еремеем и неизвестным человеком мчался над Алтайскими хребтами со скоростью около шестисот километров в час. Неёловский аэродром был, как гигантский фейерверк: догорали самолёты, пылал бензин, с чудовищным грохотом рвались бомбы, и легкая трескотня ружейных и пулемётных патронов почти не была слышна. Дом №13 по улице Карла Маркса горел, и все пожарные команды в Неёлове делали самоотверженный вид, что они его тушат. Серафима Павловна лежала в том же коридоре, что и Берман. Лежать ей приходилось на животе, характер ранения не позволял ни лежать на спине, ни сидеть на иных местах. В мечтах Серафимы Павловны проявленная ею инициатива и пролитая ею кровь открывали ей дорогу к каким-то ослепительным верхам “настоящей жизни”, а не то, что с каким-то Гололобовым в какой-то там мужицкой дыре…
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Дарья Андреевна и Дуня, обе и одновременно, висели на шее Еремея Павловича и ревели ревмя. Федя стоял около и всё утирал нос и глаза рукавом рубахи. Потапыч, как и всегда в последнее время, норовил как-то стушеваться. Валерий Михайлович не совсем верил глазам своим. По радио он кое-что уже знал о происшествиях в доме №13, но этот дом был на расстоянии около восьмисот километров. Еремей сумел как-то добраться до самолёта. Но как? Еремей был, по-видимому, в полном порядке, если не считать шишки на лбу, да и той в темноте не было видно.
– Ну, давайте, публика, в избу, – сказал Еремей, – тут замерзнуть можно, на нас обоих и нитки сухой нету.
Федя оставил в покое глаза и нос и поднял неизвестного человека, который всё ещё лежал без чувств. Население заимки, перебивая друг друга, засыпало Еремея вопросами.
– Завтра всё расскажу. Побил, там, кого из чекистов, вырвался на двор, тут вот этот человек помог, автомобилем высадил ворота. Потом мы на самолёт – и кончено. Приехали. Самолёт там, в озере, утоп. Понятно?
– Разойдись, ребята, по домам, – сказал какой-то степенный мужской голос, – жив и цел, завтра всё досконально узнаем.
– И Богу помолитесь, – сказал отец Паисий.
– Помолимся, батюшка, – ответил тот же голос.
Небольшая процессия двинулась в избу. Впереди саженными шагами шагал Еремей Павлович, с его платья, волос и бороды текла на землю ледяная вода. Сам же Еремей Павлович был в приподнятом настроении духа.
– Вот это, так, происшествия, доложу я вам, – гудел он. – Ежели бы не этот человек, пропал бы я ни за понюшку табаку. Ведь, вот, всегда добрая душа найдётся. Только, видимо, не нашей нации человек, как-то не совсем по нашему говорит, то есть по-русски, как-то не так.
– Дома расскажешь, Еремеюшка, – прервала его Дарья Андреевна, – ветер-то тут такой, застудишься…
– Когда ж ты видала, чтобы я застуживался?
– Ну, идём, идём.
– А баня-то готова?
– Готова, готова, идём скорей.
– Ты мне, Дарьюшка, бельё и всё такое приготовь, мы уж сразу в баню. А обо всём этом происшествии я уже сразу всем расскажу, а то, если поодиночке, языка не хватит.
– Раньше вот этого человека нужно посмотреть, – сказал отец Паисий, – кто его знает, что с ним случилось.
– Это правда, отец Паисий, – согласился Еремей, – вот, ей-Богу, только и думает человек, что о своей шкуре, а чтобы о ближнем своём… Мало вы меня, отец Паисий, учили…
В избе было тепло и светло. Неизвестного человека положили на лавку. Вода с него текла струями и образовывала лужицу на полу. При ярком свете двух ламп”Молния”, Валерий Михайлович разглядел, что неизвестному человеку было на вид лет за сорок. В его твердо очерченном и очень интеллигентном, но давно уже небритом лице не было ни кровинки. Костюм измятый, изорванный и мокрый был явно не советского происхождения. Отец Паисий послал обеих женщин за сухим бельём, а Федю – за какой то коробкой.
– У меня там, под образами, коробка такая, – отец Паисий показал руками размер коробки. – Аллюминиевая. Там всякие лекарства, живо, а то по шее получишь!
Федя довольно хмыкнул и исчез. Отец Паисий стал раздевать неизвестного человека. Валерий Михайлович и Еремей помогали ему. Неизвестный человек был всё ещё без чувств. Его тело оказалось всё в ссадинах, кровоподтеках и следах ожогов. Всё это было кое-как заклеено пластырем. Оба голеностопных сустава были опухшими. Всё тело носило признаки крайнего истощения.
– Пытали, – кратко пояснил отец Паисий.
– Это у них называется допрос первой очереди.
– Кажется. Без особенного пролития крови. Я кое-что понимаю и во врачевании тела человеческого. Полагаю, что особого вреда организму не принесено, только очень истощал человек.
Отец Паисий, придерживая рукой наперстный крест, приложил ухо к груди неизвестного человека.
Несколько минут в комнате царило полное молчание.
– Благодарение Богу, с сердцем всё в порядке.
– Тоже нужно сказать, – гулким шёпотом прогудел Еремей, – вёл человек самолёт, ночь лунная, и летим мы выше облака ходячего, я вижу – в лице ни кровинки, как скатерть. Я всё спрашиваю: “Выдержишь ли?” А он мне: “Нужно выдержать”. Очень душевный человек.
Дарья Андреевна просунула голову в дверь:
– Можно войтить?
– Тебе, матушка, можно, – сказал Еремей Павлович, – больной человек, что тут стесняться, вот помоги отцу Паисию, а мы с Валерием Михайловичем, значит, в баню!
– Вы, в самом деле, идите в баню, – после такого купанья и медведю простудиться можно. А мы тут с Дарьей Андреевной перевязку сделаем.
– Тут и вам бельё, Валерий Михайлович, – сказала Дарья Андреевна, – а то у вас по холостому вашему положению, должно быть, ничего чистого нет.
При словах о холостом положении Валерий Михайлович как-то посерел, но не ответил ни слова. Молча, он взял связку с бельем. Федя зажёг фонарь.
– Пошли, – оказал Еремей Павлович.
Банька была тут же, во дворе. И даже не банька, а баня, как оказалось впоследствии, для всего населения заимки. В предбаннике Федя зажёг лампы. Баня была чистенькая, оструганные сосновые брёвна поблёскивали светло-жёлтыми отливами, в баньке стоял какой-то особенный запах. Валерий Михайлович слегка повёл носом.
– В бане дух – это тоже не последнее дело, – пояснил Еремей Павлович, – дерево нужно умеючи подбирать – сосна, кедр, можжевельник, вот и дух легкий и приятный.
Федя быстро распилил кольца наручников, которые ещё болтались на руках Еремея, и тот стал раздеваться. Когда он стянул с себя нижнюю рубаху, Валерий Михайлович даже и раздеваться перестал – ничего подобного он в своей жизни не видел. Чисто эстетическое восхищение смешивалось у него с первобытной тягой к физической силе, и за всем этим было ещё что-то, что Валерий Михайлович не очень сразу смог формулировать: ощущение страшной, исконной, неистребимой и, поэтому, непобедимой силы – силы добра. Валерию Михайловичу, как ни мало он был знаком с Еремеем Павловичем, было бы трудно представить себе эту силу на службе зла. Ho это, конечно, была страшная сила.
Валерий Михайлович хорошо знал искусство, как он знал и очень много иных вещей. Античная атлетическая скульптура всегда казалась ему преувеличением. Теперь, вот, образчик такого преувеличения сидел перед ним в деревянной баньке, затерянной в тайге заимки. Под его гладкой, слегка загорелой кожей стальными прутьями, пластами и узлами при каждом движении переливались мускулы. Дельтовидные мышцы сливались с грудными мышцами без всякого перехода, а грудным мышцам, казалось, некуда было деваться, они лезли друг на друга. Когда Еремей начал стягивать с себя сапоги, то между этими мышцами образовалась щель, пальца в два глубины. При каждом движении торса, Валерию Михайловичу было бы трудно назвать эта туловищем, брюшные мышцы выскакивали полосами и тяжами. Геркулес Фарнезский? Нет, не Геркулес Фарнезский, тот – просто глыба, так сказать, абстрактной мускулатуры, да ещё и не очень пропорциональной. Здесь была, так сказать, живая сталь, сухая, эластичная и, как это ни странно, совершенно гармоничная. Валерий Михайлович знал, что при данном объёме тела его сила пропорциональна его гармонии. И что гармония – это тоже выражение силы.
– Ну, знаете, Еремей Павлович, силёнка у вас, действительно, есть. Медведя вы ломать не пробовали?
Еремей Павлович, скидывая свои мокрые вещи на пол, сказал:
– У мужика, Валерий Михайлович, самое главное – голова. Сила и у медведя есть. Только в нём пудов двенадцать, а во мне, дай Бог, чтобы восемь набралось. Да ещё и зубы, и когти… Уж если против медведя, так лучше головой, а не руками.
– А вы пробовали?
– Пробовал. Больше не буду. Был у меня штуцер, хороший штуцер. Двуствольный. У манзы выменял. Бог уж знает, как он к нему попал. Должно быть, очень дорогой, а манзе он к чему? Пошёл на медведя. А патроны-то советские – две осечки. А? Раз – осечка! Два – осечка! А зверь на меня… Ну, тут опять же, без головы не обойтись. Нужно зверя или сзади схватить или спереди, да так, чтобы руками ему под подбородок или под передние лапы. Ну, схватил. Еле жив выбрался. Это ещё ничего, а, вот, как Федя-то мой псу хвост откусил…
Федя хихикнул и скрылся в баню.
– А с медведем-то как? – спросил Валерий Михайлович.
– Да, вот так, – не очень охотно ответил Еремей Павлович, – я как- то сбоку и сзади его перехватил. Ну, кости поломал. Да и меня помяло, еле жив выкрутился. Тринадцать пудов было в звере. А одни когти чего стоят… Айда париться…
Федя уже сидел на полке и наслаждался.
Он был, так сказать, смягчённой копией своего отца с перспективами стать, впоследствии, его значительно улучшенным изданием. Еремей Павлович, вооружившись ряжкой и веником, сразу полез на самую верхнюю полку. Валерий Михайлович, будучи человеком, вообще говоря, весьма патриотически настроенным, никогда не мог поднять своего патриотизма до самой верхней полки.
Усевшись под самым потолком, Еремей Павлович обратился к Феде:
– А ты, всё-таки, расскажи, как ты, это, псу хвост откусил…
Федя, сидя на той же полке, залился детским смехом. Окружённый клубами пара, он был похож на юного Зевса, восседающего в облаках Олимпа… Только вместо пучка молний, в руке у него был берёзовый веник.
– Вот это так история! – Федя снова залился смехом. – Пошёл я, это, на охоту за тетерями, и пёсик со мною, Жучком прозывается, вот, завтра сами увидите; ну, двустволка дробовая. Идём, это, мы по тайге и вдруг Жучок-то залаял, залаял, да и ко мне. Смотрю, там тигр, забегает сюда из Уссурийского края. Шагов так сорок. А у меня дробь. Куда тут деться? Деревья – так больше кустарник, а на сосну не залезешь, толстые они у нас. Смотрю, впереди, шагов с десяток, дубок. А Жучка-то куда? Тигры собак любят, самое им разлюбезное дело – пса есть. Ну, времени мало. Я Жучка за шиворот, да зубами за хвост и прямо к дубку. А тигр – на нас. Как сиганёт! А я, это, уже на ветке. Дубок гнётся. Стою на ветке, одной рукой за другую ветку, а в другой руке двустволка, в зубах, значит, Жучок. А тигр всё прыгает. Я ему, значит, дробью, прямо в морду. Жучок как рванётся, я зубы стиснул, смотрю, Жучок уже в кусты шмыгнул, а хвост у меня в зубах остался, вот завтра посмотрите… Без хвоста Жучок бегает, – Федя снова залился смехом.
– Ну, а тигр? – спросил Валерий Михайлович.
– Тигр? Ну, тигр – ничего. У меня в мешке пулевые патроны были, тигр – ничего…
– Потом продал китайцам, леценцов детворе накупил… – пояснил Еремей Павлович.
Валерий Михайлович снова посмотрел на Федю, снизу вверх. Тот, видимо, был страшно доволен историей с собачьим хвостом, тигр интересовал его гораздо меньше. Валерий Михайлович, по складу своего математического ума, стал подсчитывать. Сорок шагов. Из них десять навстречу, до дубка. Остаётся двадцать. Это значит, что в распоряжении Феди было секунды две-три. Это значит, что в течение двух-трёх секунд Федя успел оценить обстановку, найти самый разумный выход из неё, спасти Жучка и спастись самому. Валерий Михайлович припомнил некоторые детали их совместного путешествия, в том числе и прыжок Еремея к выходу из пещеры, когда ветер сорвал полотнище палатки, и в математическом уме Валерия Михайловича стал складываться план, который показался ему совершенно фантастическим. Но разве не фантастическим был побег Еремея Павловича из дома №13? Нужно будет подумать…
