Две силы

      – А пятый где? – спросил он суровым тоном. И не дожидаясь ответа, тем же тоном продолжал:
      – Вы, Валерий Михайлович, напрасно пустили человека. Совершенно напрасно. Теперь он в очень опасном положении.
      При упоминании имени и отчества Валерия Михайловича даже Потапыч поднял свою голову от вьюков, и на его медно-красной роже выразились сначала изумление, потом комплекс чувств, который можно было бы сформулировать так: “Ну, на то и жулик, жулики – они всякие фокусы знают”. Сам Валерий Михайлович при своей привычке к почти молниеносным логическим заключением, предположил самое простое – отшельник был где-то в лесу, невдалеке от каравана, а Еремеевский голос был слышен на достаточно далёкое расстояние. На лицах Еремея и Феди не отразилось решительно ничего, сверхестественные способности отца Петра для них разумелись само собою. Однако реакция Еремея была довольно неожиданной даже и для Валерия Михайловича.
      – Тащи, Федька, винтовку, брось твои вьюки… Уж я ему, сукину сыну, морду набью, так-то и так, – тут Еремей запнулся.
      – Не богохульствуй, Еремей, – сказал отец Пётр, подняв вверх указательный палец правой руки.
      – Да я ж ему… говорил. – Крепкие слова, казалось, раздули грудную бочку Еремея, как крепкий квас. – Я его…
      Еремей посмотрел на поднятый перст отца Петра, сделал глотательное движение, сжал челюсти и, так сказать, заткнул свою бочку.
      – Бери, Федька, винтовку… Сукин сын, а надо выручать. Морду ему, отец Пётр, вы уж не сердчайте, я уж набью, говорил я ему…
      – Еремей, не богохульствуй, – снова повторил отшельник.
      Еремей сделал новое глотательное движение.
      – А вы не можете более точно сказать, что это за опасность? – вмешался Валерий Михайлович.
      – Нет, более точно не могу сказать. Большая опасность. Смертельная опасность.
      Грудная бочка Еремея опять дошла до точки взрыва:
      – Я ж ему…
      – Еремей, не богохульствуй. Что ты знаешь? Что есть к добру, а что есть ко злу? Человек не для зла пошёл. Человек для любви пошёл. Пути Господни неисповедимы.
      – Вынь из того, вон, вьюка хлеба и сала, – сжатым голосом сказал Феде Еремей.
      Валерий Михайлович молча взял приставленную к древесному стволу винтовку.
      – Вам идти не нужно, – суровым голосом сказал отец Пётр. – Те справятся. Бог будет с ними, и я о них буду молиться. На, Федя, возьми мой самострел.
      Отец Пётр снял из-за спины свой самострел, к нему был привязан колчан с полдюжиной стрел.
      – Возьми это, – повторил отец Пётр, – это выручит.
      Потом отец Пётр, как-то растерянно и беспомощно посмотрел на вьюки, на коней, на Еремея с его спутниками, как будто он глазами искал что-то и не находил.
      – Странно, совсем странно, – сказал отец Пётр. – Там, кроме этого вашего человека, ещё кто-то. Важный. Очень важный. Враг. Очень враг. Где-то на дереве. Или на горе. Словно при смерти. Вы его встретите. Не троньте его. Не убивайте. Не знаю почему… Не видно.
      Потапыч потихоньку плюнул и вытащил из вьюка дробовик.
      – Так я, папаша, пока что пойду, рябков постреляю.
      Валерий Михайлович, с винтовкой под мышкой, не знал, что ему, собственно, надлежит предпринять. Конечно, надо идти с Еремеем.
      – Отец Пётр, – сказал он спокойным, но решительным тоном, – третья винтовка, во всяком случае, не помешает, так что, если вы позволите, я иду вместе.
      – Нет, нельзя, – сказал отец Пётр категорически. – Сказал нельзя, значит, нельзя. – И потом снова совсем недоуменным тоном, – Нет, нельзя. Не выходит. Если пойдёте, всё как-то по иному. Плохо по иному. По другой линии не пойдёт. Что-то запутается. Так лучше пусть идут двое. Как этого, вашего товарища?
      – Стёпка, – мрачным тоном оказал Еремей.
      – Стёпка жив будет. А эта туша, – отец Пётр кивнул головой в сторону улизывающего в тайгу Потапыча, – эта туша пусть рябков стреляет. Будет он их помнить, этих рябков.
      – Айда, Федя, пошли, – сказал Еремей.
      – Постой ещё, – приказал отец Пётр. – Постой.
      Все остались стоять кроме Потапыча, хруст шагов которого удалялся в тайгу, и который так и не услыхал таинственного предупреждения отца Петра. Стояли Еремей с Федей, стоял Валерий Михайлович, чувствуя себя в довольно глупом положения, что с ним случалось редко, стоял и отец Пётр, как будто вспоминая, не забыл ли что-нибудь. Все молчали.
      – Вы, вот что, – сказал отец Пётр, как будто вспомнив забытое. – Вы через перевал не ходите. Через расщелину тоже не ходите. Аркан у вас есть?
      – Есть, – мрачным голосом ответил Еремей.
      – Возьмите аркан. Идите левей, знаете, там можно спуститься. Что-то там новое. Неладное. Ох, неладное, Ну, идите. Благослови вас Бог.
      Еремей и Федя опять подошли под благословение и сейчас же исчезли в тайге.
      Отец Пётр стоял по-прежнему, как будто растерянный, как будто что-то вспоминая. Валерий Михайлович чувствовал себя совсем глупо. Эх, нужно было пойти с Еремеем, перспектива провести целый день с каким-то кудесником, то ли святым, то ли просто жуликом, ему никак не улыбалась. В существование модернизированных святых он вообще не верил, а жуликов он, по его мнению, видел в своей жизни вполне достаточно. Однако, выхода не было. Пойти вместе значило бы испортить всю инстинктивную таёжную уверенность Еремея. Последовать разумному примеру Потапыча и удрать в тайгу было бы невежливым. Валерий Михайлович старался быть вежливым решительно во всех случаях своей жизни, и решительно во всех случаях его жизни ему это удавалось.
      Отец Пётр, оторвавшись от своих мыслей, повернулся к Валерию Михайловичу, посмотрел на него своим суровым и пронзительным взором. Ни суровость, ни пронзительность не произвели на Валерия Михайловича ровно никакого впечатления. Тем же суровым и пронзительным тоном отец Пётр спросил кратко:
      – Водку пьёте?
      Валерий Михайлович даже обозлился, какое дело этому пустынножителю до того, пьёт ли он, Светлов, водку или не пьёт? Валерий Михайлович ответил неопределённо и дипломатично:
      – Бывает.
      – Я вас спрашиваю, – продолжал отец Пётр всё тем же тоном, – не для исповеди, а для закуски. С закуской пьёте?
      – С закуской пью, – признался Валерий Михайлович.
      – А такая вещь, как копчёный омуль, маринованный в кедровом масле с брусникой и грибками вам известна?
      – Нет, – признался Валерий Михайлович, – такая вещь, как копчёный омуль, маринованный в кедровом масле с брусникой и грибами, мне неизвестна.
      – Никогда не пробовали?
      – Никогда не пробовал.
      – Сегодня вы попробуете в первый раз в вашей жизни. Идём домой.
      Отец Пётр наклонился, поднял своих уток и бодро и решительно зашагал к пещере. Валерий Михайлович последовал за ним с чувством некоторого облегчения. Жулик, вероятно, будет занятный. Теперь, после исчезновения Еремея, он говорил совершенно культурным русским языком, и, к великому облегчению Валерия Михайловича, вовсе не пытался его благословлять.
      Пещера оказалась новой неожиданностью. В сущности, это была не пещера, это было углубление в скале, впереди застроенное каменной стеной. Внутри это была довольно большая продолговатая комната. Слева, в углу, почти у большого окна стояла кровать, не “ложе”, а просто кровать. Хорошая кровать. Настоящая. С подушками, одеялом, простынями и всеми иными приспособлениями. Около неё, у внешней стены, между ней и дверью, стоял стол, тоже хороший стол. Посередине комнаты стояла печь несколько необычного типа, так сказать, не стоячая, а лежачая. Было кресло. Не совсем настоящее клубное, но, по всей вероятности, очень комфортабельное, его дубовый остов был обтянут медвежьей шкурой. В красном углу висел образ Христа-Спасителя и перед ним чуть виднелся огонёк лампадки. Самое странное, впрочем, заключалось в двух электрических лампочках, из которых одна висела над кроватью, другая – над креслом. У стены стояли полки, завешенные маральими шкурами, Валерий Михайлович готов был поклясться, что на полках стояли книги. Валерий Михайлович начал не понимать ничего.
      Отец Пётр положил на пол своих уток и сказал совсем иным тоном:
      – Так что вы, Валерий Михайлович, поставьте вот сюда своё оружие и усаживайтесь в кресло. Я сейчас займусь всеобщей мобилизацией, у меня, кроме электричества, и ледник есть, вот, посмотрите.
      Только, сейчас Валерий Михайлович заметил, что у правой стены стояла бочка с водой, что в эту бочку из одного желобка лилась вода и выливалась вон через другой желобок. В той же стенке была низенькая дверца, в которую и нырнул отец Пётр. Оттуда раздался его заглушенный голос:
      – Здесь вода из глетчеров. На ручейке – колеско и динамо от старого мотоцикла, я, видите ли, по образованию инженер, правда, химик, здесь холодильник и кладовая. А вот и омули.
      Отец Пётр показался из дверцы, держа в руках огромное блюдо.
      – Если не хватит, можно уток на вертеле поджарить.
      – Я полагал, – сказал Валерий Михайлович, – что отшельникам подобает умерщвление плоти.
      – Подобает. Только не русским. Это хорошо в Египте. Попробуйте вы здесь – умертвите в две недели. Здесь, батюшка, Сибирь, а не Египет. Вот, стукнет сорок градусов, попробуйте умерщвлять!
      – Нет. Я не собираюсь.
      – А почему я обязан собираться?
      – Так я, ведь, не отшельник.
      – А что есть отшельник, дорогой вы мой Валерий Михайлович? Вы в мире ещё больший отшельник, чем я, разве неправда?
      Валерий Михайлович внутренне согласился с тем, что это, действительно, правда. Отец Пётр поставил на стол блюдо с омулями, вернулся к дверце, засунул туда руку и извлёк зелёного стекла бутыль. Потом появились тарелки, хлеб и всё прочее. Валерий Михайлович чувствовал, что в этом медвежьем кресле сидеть, действительно, очень удобно и что день с отцом Петром может быть не столь скучным, как это ему казалось минут десять тому назад. В комнату вливался рассеянный свет горной осени, в самой комнате было как-то спокойно, светло, безукоризненно чисто, в её тёмном углу поблескивала лампадка, и из-за лампадки Древний Образ снисходительно смотрел на человеческие слабости, расставленные на столе.
      – Давайте, прежде всего, выяснять недоразумения, – оказал отец Пётр, усаживаясь на кровать у стола. – Ваше лицо, имя и отчество я знаю просто по литературе, вы – ученик профессора Карицы и по великой мудрости своей вернулись с ним в Москву. Больше я о вас не знаю ничего.
      – А вот эта опасность? Умозаключение или попытка угадать?
      – Ни то, ни другое. Это длинная история. И люди напрасно называют это ясновидением, ясно не видно ничего. Но кое-что всё-таки видно. И в случаях, приблизительно, девяноста из ста, это совпадает с действительностью.
      – В девяноста девяти случаях из ста – это только жульничество.
      – Но сотый случай вы признаёте?
      – На сегодняшнем научном уровне этого нельзя не признать.
      – Больше ничего от вас и не требуется. Сотый случай – это я.
      – Угу, – сказал Валерий Михайлович.
      – Таким образом, – продолжал отец Пётр, – ваш Стёпка, действительно, находится в очень опасном положении. Или будет находиться, тут опять неясно. Но кем мог бы быть этот человек?
      – Какой?
      – Тоже как-то неясно. Высокий. Грузный. Важный. Имеет к вам какое-то отношение, враждебное отношение. И всё-таки как-то вам будет нужен. Сейчас находится в каком-то совершенно безвыходном положении и где-то на пути Еремея и его сына.
      Валерий Михайлович недоумённо пожал плечами.
      – Вы говорите, как цыганка-гадалка.
      – Цыганки-гадалки не всегда говорят вздор. Я не говорю никогда. И если вы усвоите себе эту последнюю истину, то и нам будет легче разговаривать, и вам будет легче действовать.
      Отец Пётр отставил в сторону налитый стаканчик и сказал совершенно иным тоном, тоном, который снова вверг Валерия Михайловича в полное недоумение, ещё больше, чем вопрос о водке. Тон был не то, чтобы пронизывающий, а проникающий, тёплый, интимный и больше, чем дружеский.
      – А на сердце у вас, Валерий Михайлович, большое горе. Ох, большое. Два горя, Валерий Михайлович, одно общее, другое ваше. И вы ваше подчиняете общему. Правда?
      Валерий Михайлович почувствовал нечто вроде уязвлённого самолюбия: кому какое дело? Никому он своего горя не демонстрировал и демонстрировать не собирается. Да ещё и этому то-ли инженеру, то-ли священнику, то-ли жулику, то-ли шаману. Валерий Михайлович посмотрел на отца Петра и в его глазах увидел точно две тихих лампадки и скрытый за ними Древний Образ. Валерий Михайлович как-то против своей воли кивнул головой:
      – Правда.
      – Вы – ученик Карицы. Он сидит, так сказать, в плену. Вы, вот, очутились в глуши Алтая. У вас были родные. Может быть, жена? Может быть, невеста? Это не ясновидение, это логика. Если она была, то она…
      – Заложницей, – сказал Валерий Михайлович.
      – Та-ак, – оказал отец Пётр и помолчал.
      – У вас нет от неё никакого сувенира? – спросил отец Пётр. – Какой-нибудь вещи, с ней связанной? Это облегчает. Я вам говорил, в девяноста случаях из ста. Сейчас, если у вас это есть, я вам гарантирую все сто.
      – Что можете вы сказать? – голос у Валерия Михайловича звучал как-то устало, словно старая, годами наболевшая мысль, вырвалась на поверхность и отравила всё.
      – Не знаю ещё что. Но я знаю, вы, Валерий Михайлович, как в Шехерезаде, выпустили злого духа и теперь пытаетесь поймать его, как мальчишки ловят мух, вот так, – отец Петр показал рукой, как мальчишки ловят мух в воздухе. – Одну вы поймаете. А сколько их в мире останется?
      – Это верно, – глухо сказал Валерий Михайлович.
      – Если вы подчините общее горе своему горю, вы не достигнете ничего.
      – И это, может быть, верно.
      – Не может быть, а просто верно. Ваша воля будет расколота. Сейчас она – как остриё. Есть ли при вас какая-нибудь вещь, связанная с вашей женой. Или невестой?
      – Женой, – сказал Валерий Михайлович.
      – Дайте мне в руки эту вещь.
      Валерий Михайлович словно в гипнозе расстегнул ворот рубашки. На тонкой стальной цепочке висел медальон. Валерий Михайлович раскрыл его:
      – Вот. Прядь.
      У отца Петра слегка дрожали руки. Он взял в пальцы приоткрытый медальон и закрыл глаза. Валерий Михайлович сидел неподвижно, и у него было такое же ощущение, какое, вероятно, было у Еремея, сдавившего в своей грудной бочке соответствующие выражения по адресу Стёпки. Как и Еремей, Валерий Михайлович сделал глотательное движение и сжал челюсти…
      – Ваша жена, – сказал монотонным голосом отец Пётр, – находится в полном здоровьи и в полной безопасности пока. На время. Гроза собирается где-то. Всё думает о вас…
      Валерия Михайловича как-то передёрнуло. Передёрнула и мысль, что ведь, и в самом деле, могло бы быть, что Вероника о нём думать перестала, как он пытается перестать думать о ней, где-то внутри не забывая её ни на один момент своей жизни. И только сны, разрывающие последовательность логики и силу воли, фантастическими образами напоминают об этих, по существу, никогда не затухающих мыслях. Валерия Михайловича передёрнул и тон отца Петра, таким тоном могла бы говорить любая цыганка, но разве любой цыганке он дал бы медальон?
      – Странно… Совсем странно. Как-то мелькает вот тот человек, о котором я только что говорил Еремею. И сын Еремея. Еремей будет в большой опасности, очень большой. Из-за вас. Да… Светлая, чистая комната. Решёток на окнах нет.
      – Их нет, – сказал Валерий Михайлович – это Нарынский научный изолятор.
      – Ах, вот! Слыхал. Во всяком случае, вашего злого духа не поймали и они. Пока ещё не поймали.
      – Это и я предполагал.
      – Я не предполагаю пока ничего. Ваша жена с кем-то работает. Это сумасшедший.
      Валерий Михайлович снова начал ощущать нечто вроде раздражения. В частности, и на самого себя. Об этом отце Петре он никакого понятия не имеет и, вот, дал ему повод то ли к откровенности, то ли к чему-то вроде соучастия. Всё то, что до сих пор сказал отец Пётр, не выходило за рамки обычной цыганки на базаре. Валерий Михайлович был достаточно осведомлён о технике этого предприятия: клочки наскоро собранной информации и на этой канве “предсказания”, из которых заинтересованные лица удерживают в памяти только то, что сбылось. Вот, разве, только опасность, угрожающая Стёпке? Да и её можно было предусмотреть, не прибегая ни к каким потусторонним силам. Отец Пётр как будто почувствовал ход мыслей Валерия Михайловича. Он поднял на него свои чуть-чуть выпученные глаза. Их пристальный, так сказать, проникающий взор безнадежно упёрся в светло-серую сетчатую оболочку Светловских глаз, эти, последние не выражали решительно ничего. Отец Пётр слегка пожал плечами.
      – Всё-таки странно. Еремей натолкнётся на какого-то крупного человека. Это ваш враг. Еремей спасёт его, а он как-то спасёт вас. Странно.
      – Какой человек? – довольно равнодушно спросил Валерий Михайлович.
      – Крупный, массивный, трудно сказать, крупный ли по положению или только по сложению. Может быть, и по тому, и по другому…
      – Под данное описание подходит только один человек, – довольно равнодушно сказал Валерий Михайлович.
      – Это Медведев?
      Равнодушие Валерия Михайловича было слегка поколеблено.
      – А вы слыхали о Медведеве?
      – Я в этой дыре очень многое слыхал, – чуть-чуть уклончиво ответил отец Пётр. – Я, например, кое-что знаю о Бермане и о вашей встрече с ним.
      Валерий Михайлович вспомнил анекдот о великом английском актёре Кине, который подал крупную милостыню нищему и объяснил это так: “Этот человек или действительно совсем нищ, или гениально играет нищего, помочь ему нужно и в том, и в другом случае.” Отец Пётр или был ясновидящим, или гениально играл роль ясновидящего. Поговорить с ним стоило и в том, и в другом случае.
      – Я никак не хочу вводить вас в заблуждение, Валерий Михайлович. Есть вещи, которые я знаю, так сказать, обычным информационным путём, хотя, впрочем, и этот путь не совсем обычен. И есть вещи, которые я, действительно, знаю путём, ну, называйте, как хотите, ясновидения, или, как теперь принято говорить, “психического телевидения”. О Бермане я знаю просто. А если там, где-то на перевале, действительно, застрял Медведев, то это уже из области четвёртого измерения. Поэтому я вам, прежде всего, предлагаю помыться.
      – Я, по мере возможности, купаюсь каждый день, – сказал Валерий Михайлович, несколько удивлённый прыжком от четвёртого измерения к мытью.
      – Допускаю. Но здесь, рядом есть горячий сернистый ключ. При нём запруда, вроде ванны. Я вам дам мыло, халат, туфли и прочее. Выкупайтесь, вы очень устали. Попом мы будем пить водку, есть омулей и разговаривать. Один культурный человек раз года в два – этого мало даже и для отшельника…
      Простите, вы лицо духовного звания?
      – Нет. Я, так сказать, отшельник – дилетант. Что же касается водки, то её, как известно, и монаси приемлют. Потом сможете раздеться и лечь спать по-человечески. Раньше завтрашнего утра Еремей не вернётся, с раненным это не так скоро.
      – С каким раненным?
      – Разве я сказал “раненным”?
      – Сказали.
      – Ну, значит, будет раненный. Ничего, вылечим, – сказал отец Пётр бодрым тоном, вскочил с постели, достал беличий халатик, такие же туфли и, немного подумав, извлёк откуда-то довольно жесткую щётку…
      – Думаю, и щётка пригодится.
      Валерий Михайлович ещё раз осмотрел пещеру, о столь модернизированных отшельниках он ещё не слыхал.
      – Скажите, – спросил он чуть-чуть насмешливо, – а радио у вас есть?
      – Есть, сказал отшельник. Можете принимать и Огненную Землю. Я кое-что принимал из ваших разговоров, но не всё мог расшифровать. Поговорим после купанья.
      Отшельник бодро вышмыгнул на двор, и Валерий Михайлович недоумённо последовал за ним. О святом отце Еремей, видимо, имел не вполне адекватное*) представление…
      *) соответственное реальности
 

ЛОГИКА ЖИЗНИ

 
      Шагах в сорока от пещеры струился из расщелины крохотный ручеёк, запруженный небольшой плотиной. Получалось что-то вроде ванны. Над ванной стоял лёгкий дымок. Отшельник заботливо показал, куда класть и вешать одежду и с одобрением посмотрел на жилистую конструкцию Валерия Михайловича.
      – Вы хорошо тренированы, но только не пытайтесь угнаться за Еремеем и потомками его…
      Валерий Михайлович постепенно влез в почти обжигающую воду и вытянулся в ней во весь свой рост. Тело покрылось пузырьками газа, и отец Пётр, пожелав “лёгкого пара”, ушёл.
      – Я пока трапезу приготовлю.
      “Трапеза” обещала быть Лукулловской. Если бы Валерию Михайловичу часа за три тому назад сказали, что в необитаемой щели Алтая он найдёт “отшельника-дилетанта” и его келью, оборудованную так, как оборудован самый современный американский коттедж, Валерий Михайлович, конечно, не поверил бы. Но и отшельник и его келья были налицо. И от американского коттеджа келья отличалась, может быть, только тем, что кроме беспроволочного телевидения, отшельник занимался ещё и “психическим”.
      Всё это было раздражающе нелогично. Почти месяц тому назад совершенно случайная встреча с Потапычем куда-то повернула все пути Валерия Михайловича. Да и в этой совершенно случайной встрече был ещё дополнительно случайный элемент – винтовка Потапыча, приставленная к стволу дерева. Если бы винтовка была в руках Потапыча, то по всем разумным данным дело кончилось бы стрельбой “с роковым исходом”, как говорится в таких случаях в уголовной хронике газет.
      Но встреча всё-таки случилась, случилось и так, что Потапыч не имел времени схватиться за винтовку. И, вот, теперь Еремей, встреча со Стёпкой, беседа с Берманом и, наконец (наконец-ли?) этот отшельник – то-ли жулик, то-ли святой. Возможность того, что отец Пётр состоял просто на службе в НКВД, была всё-таки не совсем исключена. В таком случае Валерий Михайлович рисковал после Лукулловской трапезы очутиться более или менее непосредственно в объятиях то-ли Медведева, то-ли Бермана.
      Валерий Михайлович обсуждал и эту возможность. Технически она казалась ему совершенно невероятной, до перевала даже при медвежьих ногах Еремея не меньше шести часов. Туда и назад – двенадцать. По дороге на перевал где-то идут Еремей с сыном. На самом перевале, кроме, может быть, какого-нибудь патруля, случайно перешедшего через советскую границу, не может быть никого. Сам отшельник знает о нём, Валерии Михайловиче, больше, чем можно было-бы предположить при любом усилении воображения. Нет, агентурой НКВД здесь не пахнет…
      Валерий Михайлович слегка успокоился и не без некоторого удовольствия осмотрел своё тело. К нему он относился с суровой вежливостью, не баловал, но и не забывал. Приятно было ощущение сильной и отдыхающей в горячей воде мускулатуры. Менее приятны были размышления о логике жизни вообще.
      Когда-то, очень давно, жизнь казалась ему вполне логичным процессом, из которого нужно было только удалить всё то иррациональное, которое даже и он, Валерий Михайлович, называл по тем временам суеверием. Или пережитками суеверий. Всё было очень логично и замечательно просто: каждый шаг по пути науки и прогресса “освобождал человечество” от таких-то и таких-то суеверий, пережитков, гнёта, неравенства, несчастья. Он, Валерий Михайлович, сделал много шагов. И “освобождая человечество”, сидит сейчас в Алтайской щели, как загнанный и раненый волк, жена сидит в Нарынском изоляторе, миллионов десять-пятнадцать “освобождённых” людей сидят в таких-же местах, и “прогресс”, освобождённый им, Валерием Михайловичем, от пут всяческих суеверий и всяческой невежественности, угрожает подвергнуть мир судьбе экспериментальной молекулы – разложить его на атомы.
      Всё-таки приятно было вытянуться в горячей воде. Пузырьки газа покрыли всё тело мелким жемчугом, лёгкий пар дымился над водой. Валерий Михайлович почти с наслаждением чувствовал то, что по-немецки называется Entspannung*), по-русски, кажется, даже и слова такого нет: тело отдыхало после непрерывного перенапряжения последних недель. Вот если бы люди выдумали такую ванну для мозга!
      *) Растормаживание, ослабление напряжения.
      Валерий Михайлович снова вспомнил Кантовскую “Критику Чистого Разума”. Что есть разум, и что есть чистый разум? В детских воспоминаниях Валерия Михайловича была одна страница, из которой то и дело выглядывал какой-то иронический бесёнок и издевался над всяким разумом вообще. Страничка была неприятной, хотя ничего особенного в ней не было. Просто в дни своей очень ранней юности Валерий Михайлович, как и все мальчишки, занимался всякой ерундой: строгал, пилил, клеил, что-то мастерил и портил всё, что ни попадалось под руку. Мать, желая направить его индустриальную энергию на нечто общеполезное, поручила ему наточить нож. В каждом хозяйстве есть особо привилегированный нож, сточённый до ширины двух-трёх сантиметров и пользующийся особенным уважением хозяйки. Поручая Вальке это сокровище, мать настрого наказала точить нож только на мокром точиле. Валерий Михайлович, лет ему тогда было что-то около десяти-двенадцати, совершенно естественно считал мать живой коллекцией всяких предрассудков, суеверий и вообще ненаучного мышления, научным образом мышления Валерий Михайлович начал заниматься очень рано. Привилегированное положение ножа казалось ему предрассудком, не все ли ножи одинаковы? А вопрос о мокром точиле был однозначущ с чем-то вроде освящённой воды, в этом истинно научном возрасте будущий Валерий Михайлович был убеждённым атеистом. Мамаша всё-таки считала его вундеркиндом, папаша полагал, что его нужно пороть по меньшей мере каждую субботу – хороший был обычай в старину. Но это было чистой абстракцией, и единственные меры, принимавшиеся папашей против будущего Валерия Михайловича, заключались в том, что ружья, патроны и прочее папаша держал под замком и ключ от замка прятал на ночь под подушку.
      Будущий Валерий Михайлович был уже знаком с основами физики и знал законы клина. Лезвие ножа, конечно, целиком подпадало под действие этих законов. Вода же была тут совершенно не причём; нужно было сделать нож острым, то есть дать лезвию соответствующую форму клина.
      Уже в тот же день оказалось, что нож резать не хочет. Возникла дискуссия относительно воды, суеверия, науки и всяких таких вещей. Нож упорно стоял на точке зрения суеверия. На шум дискуссии вошёл папаша. Ознакомившись с предшествующими событиями, папаша повторил свое сакраментальное: “Пороть нужно”.
      Будущий Валерий Михайлович был искренне обижен. Запертые на ключ ружья, патроны и прочее он ещё кое-как понимал. Но нож? Нож был наточен по правилам науки, при чём тут порка?
      – А при том, – пояснил папаша, – что если тебе мама говорит, то ты уж делай так, как она говорит, мозги у тебя воробьиные, и ничего ты не понимаешь.
      Это пояснение будущего Валерия Михайловича не устроило. Тогда папаша объяснил ему разницу между железом и сталью, некие принципы закалки этой стали, а также и причину того, что инкриминируемый нож практически не годится больше никуда – закалка была ликвидирована отточкой его на сухом точиле.
      Это был первый удар по научному мировоззрению будущего Валерия Михайловича, но от этого удара он довольно скоро оправился, в десять-двенадцать лет всей науки знать, конечно, нельзя. Вот подрастёт он и узнает всю науку: и физику клина, и химию стали.
      Валерий Михайлович подрос. Сейчас, сидя в горячей сернистой воде какого-то Богом и географией забытого Алтайского ущелья, Валерий Михайлович понимал, что если в мире есть люди, имеющие равную ему научную эрудицию, то этих людей, во всяком случае, очень немного. Немного есть людей, которые могли бы стать рядом с ним по силе воли, упорству и идейности, для себя Валерий Михайлович хотел очень немного, и это немногое ни за какие деньги купить было нельзя. Следовательно, все его знания, вся его эрудиция, вся его сила воли и вся его идейность привели только к тому, что на этот раз вместо ножа он испортил что-то неизмеримо большее. Или принял участие в том, что что-то неизмеримо большее испорчено, может быть, вконец.
      Тогда, мальчишкой, Валерий Михайлович знал, или думал, что знал, физику. Но не знал химии. Позже он знал и химию, и физику, и философию, что получилось? Может быть, и в самом деле отец Пётр знал нечто, что стояло над физикой, химией и философией, точно так же, как тогда законы закалки стали оказались стоящими выше примитивности законов клина? Папаша Валерия Михайловича запирал от своего потомка ружья, патроны, пистоны, порох, револьверы и прочее. Может быть, некто делал так же разумно, пряча от Валерия Михайловича законы внутриатомной энергии или законы социального общежития? И, может быть, он, Валерий Михайлович, с довольно большой степенью точности повторил некоторые открытия своих сверстников – забрался в отцовский шкаф и занялся исследованием свойств самовзводного револьвера системы Смит и Вессон? Один из его, Валерия Михайловича, сверстников, по-видимому, повторил его научный ход мыслей – забрался в ящик отцовского письменного стола, достал револьвер и, так как курок был опущен, то, по-видимому, никакой опасности в этом револьвере не усмотрел. По-видимому, ибо подробности этих научных изысканий так и остались неизвестными для истории науки – мальчишка был найден около стола без всяких признаков жизни. Именно по этому поводу папаша Валерия Михайловича любил ссылаться ещё на один добрый старый обычай: когда старосветский помещик закладывал фруктовый сад, то из окрестностей сгонялись все соответствующего размера мальчишки и подвергались, так сказать, превентивной порке. Впрочем, как сознавался и папаша, это не помогало.
 

ФИЛОСОФИЯ ОТЦА ПЕТРА

 
      – Вы живы или успели утонуть?
      Валерий Михайлович вылез из горячей ванны не без некоторого сожаления.
      – А теперь, рекомендую вам под холодный душ, вот здесь.
      Валерий Михайлович последовал рекомендации отца Петра, из стены пещерки выливалась струя ледниковой воды. Через несколько минут Валерий Михайлович почувствовал себя словно омоложенным и обновленным. Даже “Критика чистого разума” как-то потеряла свой интерес – перспектива омулей, маринованных в кедровом масле, была более актуальной.
      В пещерке горела печка, и от печки нёсся провокационный запах жареных рябчиков. Отец Пётр быстро и бесшумно витал по пещерке то- ли, как привидение, то-ли, как мышь. Стол был довольно плотно уставлен всякой снедью, и, возвышаясь на несколько голов над нею, стояла бутыль.