Неизбежность (Дилогия - 2)

      А Кулагин продолжает:
      - А не забыли, товарищ лейтенант, как мы зашли в Германии на братское кладбище, выпили вина за погибших товарищей?
      Чтоб им спокойно спалось в немецкой земле...
      - Горькое то было вино... Пусть и Черкасову, Свиридову, Головастпкову и всем, кто пал тут в августе, спокойно лежится в китайской земле! И пусть будет проклят тот, кто посмеет забыть о наших жертвах во имя свободы!
      - Рассчитаемся с самураями, рассчитаемся со второй мировой, - говорит Трушин. - За мирный труд возьмемся! Мирная жизнь наступает!
      - Дай бог, чтобы она была и взаправду мирная, - говорнг Логачеев со вздохом.
      Мирная жизнь, за которую погиб и Слава Черкасов, какой же все-таки ты будешь? В наших мечтах - прекрасной. А на самом деле? Мы нескончаемым путем шли к тебе. Каждая смерть приближала к миру, где будет царить жизнь. Да здравствует жизнь!
      И вот мы, день за днем рвавшиеся вперед, вперед, прекратили свое неуклонное продвижение и вторые сутки никуда не спешим.
      Странно, невероятно, но мы прохлаждаемся! Будто судьба захотела нам дать возможность перевести дух, оглядеться и поразмыслить. Состояние непривычное, ненормальное: надо бы торопиться, не сбавлять темпа, а вместо этого - размеренность, покой. Приводим себя в порядок: сушимся, штопаем одежку, ваксим сапоги, подшиваем чистые подворотнички, меняем белье, бреемся, моемся и конечно же драим оружие, - тут старшина Колбаковский беспощаден. Объявилась полевая почта, солдаты усердно пишут письма домой.
      У меня ощущение: нас бросили в глубоком тылу. Впрочем, так оно и было: передовые отряды час от часу уходили дальше на юг, а мы - на месте, как пригвожденные. Правда, тыл - понятие относительное, вокруг бродят японские подразделения, еще не сдавшиеся в плен, и неизвестно, сдадутся ли вообще без принуждения. Лучше бы добровольно! Война как будто кончилась, а мир не наступил. К от этого, видимо, не ликование на душе, а тихая радость пополам с тихой печалью. И больше всего думается о цене Победы. Она измеряется по-разному. Взятыми городами. Или отданными жизнями. Но почему "или"? Победа измеряется взятыми городами, форсированными горами и реками и отданными жизнями. Такая вот диалектика.
      На досуге я записал в свой блокнотик две мысли-вопроса: "Каким же я должен быть, чтобы оказаться достойным тех, кто погиб вместо меня?" и "Будут ли после войны чинодралы, рвачи, подхалимы?" Кто ответит на эти вопросы? На первый я отвечу.
      А на второй? Не знаю. Записал и романс-стихотворение Ивана Сергеевича Тургенева, кажется, оно называется "В дороге". Как там? "Утро туманное, утро седое..." Здорово! И тут во мне забилась в судорогах, рождаясь, строфа. Слова являлись и пропадали, я пытался чиркать на бумаге - они совершенно не поддавались, с рифмовкой не выклевывалось. Но внезапно в мозгу как отпечаталось четверостишие, готовенькое, целенькое:
      Слепые мы были котята
      И резвые были щенки.
      В любовь мы поверили свято,
      Изменам чужим вопреки.
      Даешь, лейтенант Глушков! Гладко и понятно. Хотя не совсем понятно? Что хочешь сказать? Что любви нет? Я этого не хотел сказать. А получилось. Сочинять-то надо думаючи. Но это первая строфа, мысль еще может развиться. Она, однако, не развивалась, я иссяк. Грыз карандаш, мусолил, рвал графитом бумагу. Ни черта не выходило! А не чьи-то чужие строки я вспомнил, выдал за свои?
      За этим-то занятием меня застал Федя Трушин. Я покраснел, будто застукали за каким-то непотребством, проворно спрятал в планшет блокнот и карандаш. Трушин сказал:
      - Здорово, ротный!
      - Здорово, замполит!
      - Чем занимаемая?
      - Да так, ничем...
      - Ничем?
      - Кое-чем...
      И внезапно возникло желание выложить Трушину о своем сочинительстве. Я сказал:
      - Знаешь ли, Федя, я пишу... это самое... стихи!
      - Стихи? - Федор спросил спокойно, без удивления.
      - Так точно...
      - Прочти, если можно...
      От робости впадая в отчаянную лихость, я выпалил:
      - Отчего же нельзя? Можно! Слушай!
      Отбарабанил свои строфы и умолк, ожидая чего угодно - пренебрежения, насмешки, ругани. Но Федор так же спокойно сказал:
      - Стпхи пишут в трех случаях. В период полового созревания, от нечего делать и по вдохновению. У тебя, видать, последнее...
      - Видать, - растерянно подтвердил я.
      - Что-то в твоих стихах есть, искорка поэтическая... Но смысла мало! Точнее, смысл наличествует, однако смутный, а то и неправильный... Ты не обижайся!
      - Я не обижаюсь, я слушаю.
      - Вот ты пишешь насчет любви, будто веришь в нее, как слепой щенок...
      - У меня котята слепые, а щенки резвые...
      - Пусть так! Значит, слепо веришь в любовь, хотя жизнь тебя другому учит. Так получается?
      - Да вроде...
      - А разве ты слепо любил Эрну? Слепо любишь друзей, природу?
      - Нет, не слепо!
      - Не о том пишешь, Петро! Путаные душевные переживания... А ты сочиняй о нашей Победе, о павших товарищах, славь их!
      "Это справедливо", - подумал я.
      - Слушай, Петро. - Федя понизил голос. - Я тебе не говорил, ты не слышал... Условились? Никому не открывал своей тайны, тебе - первому... Я ведь тоже слагаю стихи, точнее, поэмы.
      О Родине, о Сталине...
      - Прочти, Федор!
      - Не проси, читать не буду... Это сугубо личное, для себя...
      Куда мне, доморощенному?
      - Оба мы доморощенные, - сказал я и улыбнулся.
      И Трушин улыбнулся, обнаружив мальчишечью щербинку, Мне почему-то хотелось поскорей закончить этот разговор. Было неловко вслух рассуждать о таком деле, как сочинение стихов.
      Есть более подходящие занятия на фроше, нежели слагапие строф.
      Стихи стихами, а нам предстояло два нелегких дела: распрощаться с танковой бригадой, которую по железной дороге перебрасывают аж в Порт-Артур, и двигаться на своих двоих назад, к Вапемяо, на охрану штаба Забайкальского фронта, - штаб совершил пятпсоткпломстровый прыжок туда из Тамцак-Булака. Дивизия паша уже была в районе Вапемяо, и батальону нужно было воссоединиться с ней, кровной. Распрощаться и двинуться!
      Сперва мы проводили танкистов. Расставаться с ними было непросто. Как-никак вместе прошли Хпнгап, вместе прошли бои, и Витю Макухипа я буду помнить так же, как помню Филиппа Головастпкова, Егоршу Свиридова пли Славу Черкасова. Как их всех не помнить, когда им вечная слава, героям! Многие пали.
      Макухин, слава богу, остался живым...
      Полковник Карзанов устроил прощальный ужин для офицеров. Он, Батя, и наш комбат держали речи. Мы чокались, а сердце ныло, ныло, когда глядел на танкистов, непривычных без шлемов. Перецеловались и переобппмались всласть!
      Утречком тапки были погружены на платформы, и эшелон тронулся с железнодорожной станции. Мы помахали вслед ему руками и пилотками, а через час и сами выступили в дорогу.
      Вспомнилось: когда-то и наш батальон садился в эшелон, в Инстербурге было, в Восточной Пруссии. Ну, а пёхом топать нам не привыкать, на то мы и пехота. Шире шаг! "Эх, махорочка-махорка, подружились мы с тобой! Вдаль глядят дозоры зорко! Мы готовы в бой, мы готовы в бой!" Эх! Лишь бы не "ох"!
      Шагается без охоты и не без труда. То ль отвыкли от пешего хождения, то ль не с ноги идти вспять. Досадно, досадно: немного не дошли до Чаичупя, а теперь как бы пятимся. Обратно, на север. Стимул, как говорится, не тот. Но высшее командование знает, что к чему. И мы выполняем его приказ. Хотя куда с большим энтузиазмом мы выполняли бы приказ о движении на Чанчунь, Мукден, Порт-Артур! Да, прошли этим путем на юг, нынче идем назад, к северу. Надо... Эх, махорочка-махорка...
      Топаешь и как будто узнаешь места, хотя, конечно, прошли мы несколько деньков назад не здесь. Но и тут сосенки, ивняк, можжевельник, эдельвейс, кровохлебка, солянка - жесткая, как саксаул, трава, деревенские и одинокие, на отшибе, фанзы и поля, поля, залитые водой. Проселок еще не просох, глина налипает на сапоги, как наросты. Ноги скользят, разъезжаются, грязь грубо, издевательски чавкает. На тапках раскатывать вольготней, хотя синяки от общения с броней остаются добрые. Предпочтительней валяться на диване или сидеть в кресле. В мирной жизни когданибудь посидим и поваляемся на досуге. Мирная жизнь - она настанет не сегодня завтра. Но лучше бы сегодня, чем завтра.
      Наверное, мы идем к ней. Во всяком случае, охрана штаба Забайкальского фронта - это не боевые действия передовых отрядов. Ну, будет гарнизонная служба, караульная. Что еще? Занятия по боевой и политической подготовке. Будут, хотя маловероятно, стычки с несдавшимися японцами, с хунхузами, которых в Китае пруд пруди. Смотры могут быть всякие. В Восточной Пруссии, после штурма Кенигсберга, смотрами увлекались: батальонные, полковые, дивизионные, медь оркестров позвучала.
      И собраниями, совещаниями, семинарами увлекались: солдатские, сержантские, офицерские, партийные, комсомольские, пропагандистов и агитаторов, редакторов "боевых листков", позвучала медь речей. Потому время было свободное от войны. Видимо, и теперь будет.
      Солдатские колонны плетутся ровно бы через силу, нехотя.
      Мы даже не выдерживаем графика движения, хотя комбат подстегивает нас, ротных. Неинтересно, скучно уходить от решающих событий. Пусть там и постреливают, а значит, могут и убить ненароком, но там делается настоящее. А охранная служба в тылу - простите, не совсем то, что соответствует боевому опыту Краснознаменной ордена Суворова Оршанской дивизии. Казалось бы, люди должны радоваться уходу с войны, но никто не радуется: все мрачны, недовольны. Я и сам, признаться, недоволен: уж закончить войну, так закончить с шиком-блеском, на высокой ноте, где-нибудь в Порт-Артуре! А тут уводят в тыл. Да к тому же, как просветил замполит Трушин, охранять предстоит вторые эшелоны фронтового штаба, а первые уже нацелились на последующий прыжок аж в Чанчунь. Я приветствую эти прыжки, по зачем именно пашу дивизию загонять на охрану в Вапемяо?
      Замполит Трушин в силу своей осведомленности и по долгу службы внушает агитаторам, а те - всем грешным: нам поручено ответственное задание, нам выпала, если хотите, честь охранять мозг и сердце Забайкальского фронта; Федя очень нажимал на это - мозг и сердце, - и в конце концов мы не то что смирились со своей участью, по поняли: от нее не уйти, а коли так, надо получше выполнить положенное. Раз положено, делай, хочется или не хочется. Как сказал каспийский рыбак Логачеев, не хочется - захочется перехочется. Он же удивил меня и другим - спел на привале:
      Позабыт, позаброшен
      С молодых юных лет,
      Я остался сиротою,
      Счастъя-долн мне нет...
      Песня была жалостная, популярная у блатных. Я вспомнил про бесстыжие татуировки у каспийского рыбака и как солдаты выспрашивали его, не блатняк ли он. Логачеев отнекивался вполне, кажется, искренне. Я верил, что наколки эти - по дурости.
      Логачеев допел жалостно:
      И умру я, умру я,
      Похоронют меня,
      И никто не узнает,
      Где могилка моя...
      Когда был жив и исполнял свои танго Егорша Свиридов, Логачеев никогда не нел. Может, в этом была некая тактичность: не хотел мешать Свиридову, перебегать дорогу признанному исполнителю. Мои солдаты, точно, не лишены такта. Не раз, например, вспоминаю, как молчаливо, без расспросов встретили они Филиппа Головастикова, догнавшего эшелон после вояжа в Новосибирск, к неверной жене. Выслушали лишь то, что пожелал он сам высказать. И никаких комментариев. Нет, мои солдаты - славные хлопцы, я их недаром люблю.
      Вчера на закате солнце осветило ротный строй сзади, и мне почудилось, что фигуры черные и четкие, как мишени. Чушь и бред - мишени, в них стреляют, а это же фигуры живых людей, правда, в живых тоже стреляют, по ведь мы удаляемся от войны.
      Все знакомо по прежним, бессчетным маршам: течет пот, чавкает грязь, автомат колотит по горбу, ноет поясница, дрожат коленки, точит .мысль: не отстал лп кто? И тем не менее это какой-то особенный марш. Победный. Вроде мы с победой возвращаемся с войны. Вокруг говорят и пишут о капитуляции Квантунской армии, и ясно, что через несколько дней, через педелю, пусть через две японцы окончательно сложат оружие, и наступит День Победы над Японией. Вот тогда можно крикнуть "ура", пальнуть вверх ц ахнуть стаканчик! И за порогом того дня будет лежать уже бесповоротно мприая жизнь!
      Во мне в такт шагам клокочут слова-рифмы, на привалах тянет записать их в блокнотик, по я гоню это желание. Тьфу, тьфу!
      Сгинь, наваждение! Чтобы писать стихи - не про слепых котят и резвых щенят, а про Победу, павших героев и товарища Сталина, - нужен талант. Где он у меня? Как-то я прочитал остроту:
      талант - как деньги: или он есть, или его нет. У меня нет, а одного вдохновения мало. Не такой уж я глупый, зеленый и самонадеянный, чтобы не видеть: дурачок я для стихов. Не дурак - не надо грубостей, - а именно дурачок. Лучше записать в блокнотик некоторые свои мысли и наблюдения.
      На дежурстве в траншее, зимней, заметенной, под Оршей. солдаты натирали снегом уши, чтобы не уснуть.
      Я случайно не погиб под Оршей в нашем зимнем наступленнп сорок четвертого: такая была мясорубка. В нормальной жизни говорят по-другому: случайно погиб, - так редка смерть.
      А здесь - случайно не погиб...
      На войне как бывает? Сдаст солдат свое письмо-треугольник старшине, а через час убьют, и получается: послание как бы с того света.
      В боях я не боюсь смерти, вернее, понимаю, что она может быть неизбежной, одного желаешь: чтоб без мучений, раз - и готово.
      Какое же оно все-таки вкусное, просторечье! Вот, например, видальщина обыкновенное событие, которое можно часто наблюдать. Или: огребки остатки сена после укладки стогов. Или:
      погон - то же, что и погоня. Или: до новых веников, то есть нескоро.
      В Китае и куры с петухами черные! А кора на черных березах лохматая как лохмотья у нищих, которых здесь много.
      "Чего пялишься?" - "Я визуально наблюдаю".
      Я за исполнительность. Но при утрате меры она может перейти в угодничество.
      Некоторые из мыслей и наблюдений, записанных в мой блокнотик, кажутся мне удачными. Нескромно? Несамокритично? Показать, что ли, Федору Трушину? Зачем? Это для себя. Для души.
      33
      ЯМАДА
      Он вгляделся в свое отражение в большом, с потемневпшм от времени углом, зеркале: зарос седоватой щетиной. Не брился, события не давали. Теперь пора привести себя в порядок. Тем более что ему, Отодзо Ямада, главнокомандующему Кваптунской армией, и его начальнику штаба Хикосабуро Хата надо ехать на доклад к командованию русской 6-й танковой армии. Ее штаб разместился неподалеку: танкисты не стали занимать здания штаба Квантунской армии. Что ж, понятно: его, видимо, займет штаб Забайкальского фронта.
      Из-под припухлых век Ямада смотрел в свои глаза под припухлыми веками, взгляд был беспокойный. Крупные уши оттопыривались сильно и как-то обреченно. В курсантские годы товарищи исподтишка потешались над этими ушами, хотя и тогда Отодзо Ямада не терпел над собой шуток. А уж впоследствии, особенно когда стал главнокомандующим Квантунской армией, повелителем Маньчжоу-Го, его окружали уважение, почтительность и подобострастие, сам император Пу И трепетал перед ним, хотя он числился лишь послом Японии. Где вы, давние шутники? Никто из вас не поднялся по служебной лестннце выше, чем Отодзо Ямада.
      Орденские ленточки на мундире сливались в зеркале в какоето пестрое пятно: глаза заслезились, да и зеркало старое, потускневшее, а в темпом его углу, казалось, гнездится что-то угрожающее, опасное, как смерть. А он не хотел умирать. Это в молодые, бесшабашные годы можно играть жизнью, в зрелые, тем более такие, как сейчас, - ею дорожишь. И с каждым прожитым днем она становится дороже! Сейчас некоторые генералы, маршалы, министры покончили с собой: кто совершил традиционное харакири, кто на европейский лад застрелился, кто принял яд кураре.
      А разумно ли это - уходить в иной мир, когда и в этом многое недоделано! Ведь если смотреть вперед, а не назад, то есть надежда: для будущего возрождения Великой Японии еще пригодятся и генералы и министры. Мы повержены, но истечет исторически короткий срок - и все вернется: войны, победы и Великая Япония. Кадры, кадры для будущей воссозданной армии нужно сохранять. Поэтому и генерал Отодзо Ямада сохранит себе жизнь.
      За сегодняшним позором встает будущая борьба. И никакой обреченности быть не может. Но как же тяжело дается эта вера в грядущее, когда все смято, раздавлено, растоптано, кажется, танками той самой 6-й армии генерала Кравченко, к которому нужно ехать.
      Из темного угла зеркала будто выдвинулся на миг некто в белой одежде и с белой, седой головой и тут же исчез. И подумалось:
      "Не я ли это через десяток-другой лет?" Исчезнет когда-нибудь Отодзо Ямада, переселится в загробный мир, по до этого он еще послужит здесь, на земле, "венценосному журавлю" - императору Хирохито и Великой Японии. Нет, харакири он не совершит, стреляться не будет и яда не примет. Но видение, возникшее пз затуманенного угла зеркала, томило и тревожило, слишком уж оно было явственным. Узреть его лишний раз не хотелось.
      Ямада отошел от зеркала, сухотелый, сутуловатый, кривоногий. Глаза у него сделались почти что добрыми, и, если б на нем вместо военной была гражданская одежда, его вполне можно было бы принять за тихого, смирного старичка. А это был главнокомандующий! Правда, армия его перестала существовать, испускала последние вздохи, билась в агонии, имя которой капитуляция. Да, так повернулась судьба: главнокомандующему приходится готовить свою армию к разоружению и сдаче в плен.
      Заплетающимся, неверным шагом Ямада подошел к зарешеченному окну, за которым во внутреннем дворике орденскими пятнами пестрели цветы, походил возле письменного стола и возле круглого стола, за которым он и принимал советских парламентеров в тот памятный ему день - девятнадцатого августа. Столы и стены кабинета были полированные, блескучпе, смутно отражали тщедушную фигуру генерала. Некстати Ямада подумал: над его ростом курсанты не потешались, японцы - нация малорослая.
      А вот начальник штаба Хата - высокий, грузный. Скоро в этом кабинете будет восседать маршал Малиновский. Интересно, переделает ли Малиновский кабинет по своему вкусу? А-а, не то должно волновать Отодзо Ямада. А что? Хотя бы то, что война Японией окончательно и бесповоротно проиграна.
      А ведь были иные времена! Времена, когда внезапный, сокрушительный удар должны были нанести они, японцы. Прекрасные планы рождались в генеральном штабе, надо отдать должное - там были незаурядные умы. Например, план "Особые маневры Кваптупской армии": вторжение японских войск в советское Приморье и Забайкалье с последующим захватом Дальнего Востока и Сибири. Кто из пас не повторял крылатой фразы: "Когда солнце над Токио, лучи его должны освещать всю великую Японскую империю до Урала"? Конечно, русские были начеку. Еще до нападения Германии на Советы они преобразовали Дальневосточный военный округ, а в сорок первом Забайкальский - во фронты с вполне определенными оборонительными задачами. Мы знали, что нам противостоит около сорока дивизий, которые русские, несмотря на всю тяжесть войны с Германией, держали на Дальнем Востоке и в Забайкалье. Это-то и тормозило наше выступление, да и печальный опыт Хасана и Халхип-Гола предупреждал:
      Красная Армия - сильный противник. Вероятно, эти два обстоятельства не дали политическому и военному руководству Японии рискнуть ни в сорок первом году, когда вермахт был под Москвой, ни в сорок втором, когда вермахт был под Сталинградом. Ждали как сигналов для выступления падения Москвы, затем Сталинграда, но так и не дождались. С начала сорок пятого года главное командование заговорило об оборонительном варианте для Кванту некой армии: подействовали громкие победы русских на советско-германском фронте. Оборонительные планы возникали один за другим, последний - в июне: сосредоточить основные силы Квантунской армии на Маньчжурской равнине, оставив в приграничной полосе войска прикрытия - приблизительно треть сил ц средств армии. Решающее сражение предполагалось дать на липни Чанчунь Сышгагай - Мукден, нанести поражение советским войскам в районе Чанчуня и Мукдена, в последующем преследовать противника вдоль КВЖД до станции Карымская, другие войска должны были повести наступление на Хабаровск, Никольск-Уссурийский, Владивосток. Ах эти светлые умы в генштабе, - все развивалось не по их планам! Ах эта самурайская уверенность - она обернулась провалом! Ведь даже его начальник штаба Хпкосабуро Хата, бывший в свое время атташе в Москве и знавший русских, поверил в этот блеф. Да, блеф, иначе это не назовешь!
      С неожиданной для своего сухопарого тела грузностью Ямада опустился в кресло за круглым столом. О, именно в этом кресле сидел он тогда, девятнадцатого августа, принимая советских парламентеров! А как было их не принять, когда советский воздушный десант приземлился в Чанчуне, а танки генерала Кравченко, этого неудержимого дьявола, выходили на подступы к маньчжурской столице? Горький, черный день - девятнадцатое августа: он, Ямада, подписал приказ о капитуляции. А вечером того же дня на здании штаба главного командования Квантунской армии спустили японский флаг и подняли советский...
      Как он дожил до этого, как это могло случиться? Силы же у пего были немалые: 1-й и 3-й фронты, 4-я отдельная армия, 2-я воздушная армия, Сунгарийская военно-речная флотилия, с началом боевых действий в Маньчжурии в Квантунскую армию были включены 17-й фронт и 5-я воздушная армия - вот что такое Квантунская армия! А вместе с армией Маньчжоу-Го, войсками правителя Внутренней Монголии князя Дэ Вана и Суйюаньской армейской группой - это более миллиона человек.
      Или же один человек, стоявший над этим миллионом, генерал Ямада, оказался неспособным военачальником? Нет и нет! Во-первых, противник был мощнее, оснащен новейшей техникой, вовторых, поступил рескрипт императора о капитуляции, сбивший боевой дух войск. И потом, конечно, у Василевского, Малиновского, Мерецкова, Пуркаева и других советских маршалов и генералов колоссальный опыт, которого у Отодзо Ямада, видимо, не было. Или полководческого таланта не было? Нет и пет, талант был, по обстоятельства, обстоятельства, мощнейший удар Красной Армии, взломавший японскую оборону, - дезорганизованная, опа затрещала по всем швам. И тридцать одна пехотная дивизия, девять пехотных и две танковые бригады, две воздушные армии Ямада не выдержали, дрогнули, сломались. Не помогли бригада смертников и тонны бактерий чумы, сибирской язвы, брюшного тифа и холеры для ведения бактериологической войны. А ведь в опытах над военнопленными китайцами бактериологическое оружие проявило себя с наилучшей стороны. Все рухнуло...
      А может, стоит вспороть живот? Или застрелиться? Или принять кураре? Из высшего руководства с собой покончили немногие. Из его окружения квантунских штабистов, командующих фронтами, армиями, командиров дивизий мало кто прибег к самоубийству. Наверное, еще меньше таких среди низовых офицеров и уж конечно среди солдат. Рассчитывают выйти сухими из воды пережить капитуляцию и плен, вернуться на родину?
      А почему же и нет? Подержат в плену - и отпустят. Правда, англосаксы, союзники русских, в печати и по радио пугали судом над военными преступниками, относя к ним руководящих военных и политических деятелей Японии. И его, Ямада, будут судить? Но его к той, высшей категории не причислишь: так сказать, не заслужил. Хоть пост и высокий. Был высокий. Теперь он никто.
      Сдавшийся на милость победителя главнокомандующий. Его пока не арестовали, он пользуется свободой. Относительной, под присмотром советских генералов.
      Ямада поерзал в кресле и будто увидел перед собой непреклонные лица советских парламентеров, их широченные плечи, обтянутые кителями и гимнастерками. Ведя переговоры, он словно надеялся на чудо, которое не могло произойти: капитуляция была неотвратимой. И сыграли здесь роль не столько рескрипт императора, тем более не атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, сколько ошеломляющий удар Красной Армии, приведший к разгрому Квантунской армии, - приходится это признать, как бы ни было больно. Ямада сморщил и без того сморщенный лоб и зримо представил себе: парламентеры повернулись к нему спиной, и он увидел их крутые, столь же непреклонные затылки, и это почему-то окончательно убедило в том, что чуда не будет, спасения ждать неоткуда, русские крепыши не выпустят его из своих рук тоже достаточно массивных, сильных и цепких...
      Помешкав, вызвал адъютанта, а тот вызвал денщика - он же парикмахер, повар и прочих дел мастер. Брадобрей священнодействовал, адъютант, преданно изогнувшись, давал указания, как лучше брить. Ямада разглядывал себя намыленного и себя, освеженного одеколоном и кремом, и думал, что после бритья он стал как будто еще старше, а уши торчали еще сиротливей и обреченней. Что ты заладил, как выживший из ума попугай, об ушах да об ушах, сказал он себе, что бы с тобой ни стало, ты остался крупной личностью, которую японская история не забудет. Как капитулировавшего перед русской армией? Нет, как одержавшего олестящие победы над китайской армией. Лишь бы его не судили советским трибуналом, а если будут судить лишь бы оставили жизнь.
      Он глянул на часы. До отъезда в штаб Кравченко оставалось полчаса. Ямада встал и, сопровождаемый, как собственной тенью, адъютантом, засеменил по коридорам и кабинетам, которым не было числа в здании Квантунского штаба, крупнейшем в городе.
      Встречавшиеся в протяженных, как чанчуньские проспекты, коридорах японские офицеры почтительно козыряли, советские - их было меньше провожали взглядами, не выражавшими ничего, даже любопытства; в большинстве кабинетов уже хозяйничали русские, там, где были японцы, они вскакивали, становились навытяжку. Ямада хмуро кивал, шел дальше. Шел, испытывая чувства капитана, покидающего последним тонущий корабль.
      Горько поправил себя: корабль не идет ко дну, просто на нем меняют команду во главе с капитаном.
      Прощание со зданием штаба - а это было, Ямада понимал именно прощанием - необычайно утомило, и когда он опустился на кожаное сиденье автомобиля, то устало расслабился, откинулся на спинку, отдыхая, как после непосильного труда. В ветровое стекло увидел: разворачиваются два "виллиса" - будут сопровождать. Ямада усмехнулся: под присмотром. Позади него водрузился генерал-лейтенант Хата - ворочался, сопел, пружины скрипели.
      Вот так же они скрипели в кресле, на котором восседал Хикосабуро Хата в тот жаркий пюньскпй день сорок пятого, когда они принимали в штабе Кваитупской армии генерала Йосидзпро Умэдзу. Это был но то что друг, но близкий приятель Ямада с давних лет. Посидзиро Умэдзу был в японских вооруженных силах видной, влиятельной фигурой. Сорок лет назад ои принимал участие в осаде русских войск в Порт-Артуре. Памятный, славный, победный девятьсот пятый! Но еще громче прославился Умэдзу на посту главнокомандующего Квантунской армией: разбил китайцев, покорил Северо-Восточный Китай, создал Маньчжоу-Го. В узких, по влиятельных кругах знали: генерал Умэдзу подготовил в Маньчжурии плацдарм для нападения на Советский Союз, разработал план "Особые маневры Кванту некой армии", утвержденный императорской ставкой. Затем оп пошел вверх:
      стал начальником генерального штаба Японии, и командовать Кваитупской армией доверил Отодзо Ямада: как бы двигался по стопам Умэдзу.
      Да, день был жаркий: июньское солнце ломилось сквозь жалюзи, нагнетало жару. Генералы потели, вытирались платками, пили прохладительные напитки, а потом перешли к сакэ, русской водке и виски: все равно томительно душно. Говорили о военнополитическом положении Японии. И довольно откровенно: Умэдзу и Ямада - приятели, а Хата был известен как человек прямой и не способный доносить. Хотя кто знает в точности, кто доносит и кто не доносит?
      Все трое сходились на том, что Япония в состоянии вести столетнюю войну. Американцы воюют вяло, а военно-экономический потенциал Страны восходящего солнца ие поколеблен. Лишь бы не выступила Россия, это может усложнить ситуацию; но может и прояснить, если советские войска будут быстро и решительно уничтожены. Кстати, цель инспекционной поездки Умэдзу в Маньчжурию - проверить, в какой степени Квантунская армия готова к войне с Россией. Выяснилось, что готова полностью. Собеседников волновало другое: в императорском окружении нарастают настроения искать договоренности с американцами и англичанами о почетном мире, считают, что продолжение войны сыграет на руку коммунистам, а коммунизма в Токио боятся больше, чем американской оккупации. Собеседники были единодушны в стремлении продолжать войну до победы, не поддаваться мирным иллюзиям, пресекать распространение этих иллюзий, как заразы.
      Умэдзу и Ямада высказывались тихо, корректно, а Хата горячился, повышал топ, размахивал руками. Весомей всех звучал, конечно, голос Йоспдзиро Умэдзу. Еще бы! Начальник генштаба, член Высшего совета по руководству войной. Он и возможное выступление России оценивал спокойно и трезво, называя даже срок этого возможного выступления - сентябрь пли октябрь, сухой, без дождей сезон.
      - Но скорее всего Советский Союз не выступит, - сказал Умэдзу. - Оп слишком истощен войной с Германией. Более того; оп не выдержит, если мы решим ударить по нему...
      Тогда-то подсчитали, что под командованием Ямада в случае необходимости будет около миллиона штыков, плюс силы 5-го фронта на Южном Сахалине и Курильских островах, подчиненного непосредственно императорской ставке. Мощь, с которой Советам ко справиться!
      (Кто из находившихся в тот июньский полдень в кабинете командующего Кваитупской армией мог предположить, что пробьет час - и генералу Умэдзу придется подписывать на линкоре "Миссури" акт о капитуляции Японии, а поз;ке предстать в качестве одного из двадцати восьми главных военных преступников на Токийском судебном процессе, генералам же Ямада и Хата давать показания на Хабаровском процессе?)
      Ямада ехал по Чапчупю и будто прощался с маньчжурской столицей. Прощался, понимая: дальнейшее его существование туманно: как-никак оп военнопленный. Кое-где на перекрестках стояли краснозвездные, отмытые от походной пыли танки с зачехленными стволами, возле гусениц весело топтались экипажи в комбинезонах и кожаных куртках, - Ямада отворачивался.