Неизбежность (Дилогия - 2)

      - В Отечественную провокации устраивали. Через границу перли армейскими подразделениями!
      - У меня брат-старшак на Халхин-Голе лишился ног. Инвалидом всю жизнь мается...
      - Ежели б мы не раскокали Гитлера под Москвой и Сталинградом, Квантунская армия вдарила бы нам в спину. Как пить дать!
      Федор, дав бойцам высказаться, говорит сильным и мягким, щедрым на интонации голосом:
      - Итожим, хлопцы. Трудности стерпим, в бою не дрогнем, славу русского оружия возвеличим! И давайте подтянемся, а то отстаем от роты...
      Обгоняя их, слышу, как Готя Астапов просит:
      - Товарищ гвардии старший лейтенант, отдайте винтовку...
      - Поднесу и отдам. Не суетись, Готя!
      - Мне неловко, товарищ гвардии старший лейтенант...
      И еще слышу, чей голос, не разберу:
      - Назревают крупные события!
      - Что за события? - спрашивают.
      - Привал, холодная вода и горячий обед! Хотя заместо водички предпочитаю остуженное пивко...
      Шутник, видать. В спину мне тычется его голосок:
      - За войну столь оттопал верст, что верняком прошел десяток разов до дома. Дом у меня на Тамбовщине...
      Тон у шутника, однако, не очень веселый, скорее грустный.
      Поражают и его тон, и его слова. Точно ведь: мы многократно оттопали расстояние до наших родимых домов, а попасть туда никак не можем. Но есть ли пристанище лично у тебя, лейтенант Глушков? Никак нет!
      А привала не объявляют. Сколько ж прошагали от границы?
      Километров двадцать? Тридцать? Колонны смещаются на юго-запад, как я понимаю, в обход Халун-Аршанского укрепленного района: канонада там становится глуше. Воздух звенит, кажется, от зноя. Небо безоблачно: парит одинокий орел, словно выслеживает, куда мы идем. Потом в небе объявился самолет, вылетел изза двугорбой сопки, как из засады, понесся пад степью. Опознавательные знаки - круги, символизирующие солнце! Японец!
      Я проорал:
      - Воздух!
      Попадали на спину, стали палить по самолету. Он дал несколько очередей и, будто испугавшись собственной дерзости, развернулся - и деру за ту же сопку. Бойцы вставали, отряхивались, проверяли оружие; кто-то, шибко занудный, ворчал:
      - Принесла нелегкая самурая... Теперича чисть канал ствола...
      Почистишь. Не отвалятся ручки. На войне да чтоб не стрелять? Я скомандовал:
      - Поставить курки на предохранитель!
      Неприцельная, суматошная стрельба с самолета вреда не причинила. И чего он прилетал? Как с цепи сорвался, затем драпанул. Нет, ей-богу, странная война. Обстрел "гочкисом" и авиапулеметом - детский лепет по сравнению с западными баталиями.
      Т?м была война так война, страшней не придумаешь.
      Орел по-прежнему парил, забирая вместе с нами юго-западнее, к хпнганским отрогам. Мнится, отроги близки. Но до них пилять и пилять. Как и в монгольской степи, белели верблюжьи черепа с глазницами, забитыми песком; вроде бы слепые, а пялятся. Грызуны попрятались в норах. Попрятались и комары, зато докучает какая-то мошка, которой и солнце не помеха. Предвещает болотистую местность? Неужто могут появиться болота взамен солончаков, сыпучих песков, каменных осыпей и пыли, пыли? Неужто будут и настоящие бои? Они уже разворачиваются там, где передовые подвижные отряды? Иль там так же спокойно, как и у нас?
      А в укрепрайонах? В Халун-Аршанском канонадит. Но мы его, по всей вероятности, обойдем.
      На привале личный состав поплюхался наземь, а ротных командиров комбат собрал, разложил карту, и мы гамузом принялись искать на ней пресное озерцо. Нашли! Но в натуре ничего подобного! Было углубление, были берега, не было пустяка - воды. Проще пареной репы: озеро давно высохло. Как офицеры ликовали, когда им вручали карты местности, на которой предстояло действовать! Карты новенькие и одновременно устаревшие, такое бывает. Словом, пресного озера, как изволил пошутить замполит Трушин, - петути. Комбат, помаргивая веками без ресниц, приказал:
      - Товарищи офицеры! Выделите по пять-шесть человек от роты. Пускай выроют хоть неглубокие колодцы на дне озера.
      А ну появится вода?
      Колодцы выкопали на глубину большой саперной лопаты - сухо. Шуровать лопатьем после многочасового марша - занятие не из приятных, требующее характера, выносливости и сноровки. На это я бросил свою западную гвардию: Логачеева, Кулагина, Свиридова, Головастикова, Погосяна, Черкасова. Они шуровали, умываясь потом; комки иссушенной затвердевшей глинистой земли стукались, как камни. Рыли молча, если кто-нибудь пускал матюка, сержант Черкасов тут же обрывал:
      - Отставить матерщину!
      Толя Кулагин возразил было:
      - С матом полегче трудяжить, товарищ сержант!
      - Сквернословие еще никому и ни в чем не помогало...
      Хлопцы, то так: матюганы не украшают, - сказал Микола Симоненко.
      И потому, когда стало очевидным, что в колодцах ни капли влаги, никто из землекопов не матюкнулся. Я бы предпочел другое: пусть ругаются семиэтажно, лишь бы вода засочилась. Какое там засочилась - сушь, сушь.
      Комбат сказал:
      - По маршруту километров через пятнадцать еще озеро.
      - На карте? Или на местности? - спросил Федя Трушин.
      - Будем надеяться, и на местности есть, - невозмутимо ответил капитан.
      Теперь и землекопы валялись, подложив под головы скатки.
      Со скатками история. Я разрешил старшине Колбаковскому везти их (как и в других рогах) на повозках хозвзвода, но, на беду, нагрянул командир полка, вздрючил:
      - Умники! Кони надрываются! Разобрать скатки!
      Разобрали. Люди выносливее лошадей, это верно. Да и нагружены повозки сверх меры, в том числе ящиками с патронами и гранатами. Ну лежим, нежимся: разбалакались - разделись, разулись. Зной, жажда и голод: нет-нет да и засосет под ложечкой. Ни воды, ни завтрака, пи обеда, однако, не подвозят. Возможно, потому что время завтрака прошло, а время обеда не наступило: на моих французских полдень. Трушин сумрачно подтверждает:
      - Двенадцать ноль-ноль.
      Сумрачен, переживает, что бойцы без воды. И я переживаю, да перетерпим как-нибудь. Кое-кто сосет сухарик. Кое-кто, насилуя себя, курит. Дымок лениво вьется кверху. Безветрие. Оттого еще жарче. Солнце напекает башку так, что в висках кровь стучит по-дурному. Зной и безводье - наши основные враги. Кроме, разумеется, японцев. Наблюдаю сцену: Слава Черкасов взбалтывает флягу, сует одному из тех, что с цыплячьей шеей:
      - Отпей. Глоток.
      Тот глотает. Черкасов сует фляжку другому такому же:
      - Глоток.
      И тот пьет. И вдруг - с невероятным испугом:
      - Товарищ сержант! Кажись, хлебанул до донышка. Вам не оставил... Извиняйте!
      Черкасов опрокидывает фляжку, ему на ладонь скатывается несколько капель, он слизывает их языком. Говорит:
      - Пустое, Павлик. Скоро у нас вода будет...
      Завинчивает пробку, флягу цепляет к поясу, ложится, вытягивая длиннющие ноги. Точно, ноги у него длинные, стройные, и вообще он стройный, лицо чистое, не шелушится, будто не обгорело, как у других, волосы из-под пилотки колечками. Справный парубок! Недаром на Красноярском вокзале невеста на нем повисла...
      Да, все буквально растянулись на земле кто как может, чтоб мышцы расслабить. А я, вместо того чтобы лежать, встаю и принимаюсь разглядывать лежащих. У каспийского рыбака Логачеева рукава закатаны по локти: русалки, якоря, спасательные круги, татуировка и на груди, в распахнутом вороте рулевое колесо.
      У Егорши Свиридова нос вздернут и брови вздернуты, будто выдающийся певец-аккордеонист собирается изречь надменно: "Карамба!" Разномастные глаза Толи Кулагина прикрыты, и не определить, какой виноватый, какой с нахалпнкой, а может, оба грустные, и так случается с Толей. Филипп Головастиков кряхтит, ерзает, никак не устроится повольготней, мясистые, угреватые щеки в резких складках выбриты - это редкость, Головастиков бреется по принуждению пли по торжественным причинам, нынешняя - начало войны. Темноволосые и темноглазые, тяготеющие друг к другу Погосян и Рахматуллаев и сейчас рядом, оба, запрокинувшись, следят за орлиным полетом. Оба сильней товарищей тоскуют по дому. Юный Готя Астапов читает спецвыпуск "Советского патриота", шевелит припухлыми губами, временами раздвигая их в простодушной улыбке, и тогда видна трушинская щербатинка. Вадик Нестеров и Яша Востриков, неиспорченные, благородные мальчики, книгочеи и всезнайки, тоже про себя читают заявление, многозначительно цокают. Читаки отменные: на марше в вещмешках таскают претолстые книжки тут надо здорово любить изящную словесность! Парторг же Микола Симоненко, собрав вокруг в основном юнцов, послушных и внимательных, оглашает спецвыпуск на всю степь с выражением и поднимая торчком указательный палец, вкрапляя в официальный текст личные комментарии: "Ось так, хлопцы!", "Выкуси, герр самурай!"
      или: "Не замай нас, не чепляйся!" Сержанты-близнецы, бывшие командиры взводов, и Петров с Ивановым, сегодняшние взводные, с газеткой ознакомились и нежатся, как на пляже, широко раскинув ноги-руки.
      Я и в эшелоне и после эдак иногда разглядывал своих подчиненных, схватывая внешние приметы, случайные, а хотелось схватить и другое. Проникнуть бы в их суть, в глубину характера, в нравственную сердцевину! Каждый же из них - личность своеобразная, неповторимая. По-видимому, сложная, противоречивая.
      По-моему, плоских, одномерных характеров нет. Так или иначе не один Петр Васильевич Глушков - думающая и чувствующая натура. Все люди! И как же хочется, чтобы они остались живы, эти брюнеты и блондины, зрелые и зеленые, женатые и холостые, с орденами и без!
      Запыхавшись, подкатил малость сбросивший животик старшина Колбаковский - не брюнет и не блондин, скорей плешивый, - доложил: ротное имущество в сохранности, сам доглядает. И ему я пожелал мысленно: Кондрат Петрович, оставайся живым! К немому удивлению Колбаковского полуобнял его за разгоряченное рыхловатое плечо:
      - Доглядаете? Ну, спасибо, Кондрат Петрович...
      15
      От комбата команда:
      - Приготовиться к построению!
      Я рявкнул:
      - Первая рота, подготовиться к построению!
      Солдаты подхватились: наматывали портянки, обувались, заправляли гимнастерки, как в хомут, влезали в скатки, поудобнее закидывали ремень автомата или винтовки на плечо; и конечно же на горбе неизменный "сидор" вещевой мешок. А тут уж последующие команды, словно одна наступает на пятки другой:
      - Встать!
      - Стройся!
      - Равняйсь!
      - Шагом марш!
      - Шире шаг!
      В небе орла нет, только солнце, его прямые лучи прожигают.
      Зной. Безводье. Жажда. Она, как клещ, впилась в глотку и сосет, сосет, ненасытная. Горло пересохло, рот пересох, губы склеиваются, сплюнуть нечем. И откуда пот берется в три ручья? Выпить бы водпчкп, самую малость!
      Но на нет и суда нет. Надеемся: водовозы подъедут, самолетами канистры доставят. И еще надежда: десяток километров - и пресное озеро. Держимся. И будем держаться. Наше будущее таилось за сопками, чередой тянувшимися перед нами, растворялось в переливчатом знойном мареве. Это - ближнее будущее.
      А дальнее? Э, нашел о чем загадывать. Кто загадывает на войне?
      Двигай ножками. И следи, чтоб солдаты твои двигали ножками.
      Мы двигали, и сопки, а за ними и отроги Хппгана двигали нам навстречу. По крайней мере хотелось бы этого. Тогда быстрей достигнешь цели. Облака пыли вставали там и сям, кочевали за колоннами, взбираясь на сопки и опускаясь в пади. Подчас облака сшибались, смешивались и, уже не расцепляясь, плыли единым фронтом. В степи стало как будто просторнее. Да так оно и есть: часть колонн ушла вперед, часть в сторону, часть осталась сзади, у каждой свой маршрут. И все равно скопище людей и техники. Думаю, никаких колодцев и озерков не хватит, все выдуют!
      Как будто подстегиваемая жаждой и стремлением поскорей добраться до обещанного комбатом озера, колонна наша после привала взяла недурственный темп. Не такой, как при переходе границы, но дюже добрый. Задавало его, конечно, полковое начальство - верхи, на монголках. На монголку сел и комбат, - видать, раненая нога не позволяла топать наравне со всеми. Да и зачем пёши, ежели лошадка положена? На всех нас лошадок не хватит, а комбат пускай едет. И полковое командование пускай покачивается в седлах: положено. А кому положено раскатывать на "эмках" и "виллисах" - пускай раскатывает. А пам топать! Дослужимся до соответствующего чина, не будем передвигаться поили. Покуда ж шире шаг! Повторяю эту команду:
      "Шире шаг!" - но чаще повторяю другую: "Не отставай, подтянись!"
      Команды командами, а ротная колонна растягивается, хотя взводные покрикивают не хуже меня. Отмечаю: отстают преимущественно безусые и западники. Восточники, не год жарившиеся в здешних пустынях и полупустынях, попривыкшие к забайкальским и монгольским марш-броскам, выносливей. И это при том, что они еще не отошли от тыловой некогда нормы довольствия.
      Фронтовики изведали немыслимые бои, а вот немыслимые марши даются со скрипом. Кажется, по этой причине и сапоги скрипят въедливо, и песок на зубах, и даже колеса армейских повозок. Кстати, повозки так же успешно застревают в песке, как и автомашины. Приходится время от времени подталкивать плечами и те и другие. У .мученные солдаты без понуждения пособляют рвущим постромки лошадям и нехотя - рвущим моторы, стреляющим бензиновыми выхлопами автомашинам.
      Кое-кто из западников проявляет здоровую инициативу: снимает кирзачи, связывает их за ушки, перекидывает через плечо.
      Душой понимаю их, ступпп сопрели, портянки хоть выжимай, трут-натирают. Разумом отвергаю: что за вид у воинов-освободнтелей босиком, сапоги на плече? После краткой, но изнурительной борьбы души и разума побеждает душа: черт с вами, босякп, сверкайте пятками, только топайте, не отставайте. Однако босяки недолго продержались: острые камешки, жесткие стебли какой-то пезиакомой травы: поднимали ноги, как цапли, а там и вовсе стали обуваться. Не вышел помер! Теперь нагоняйте, инициаторы.
      - Не отставай, подтянись!
      Выкрикивать мучительно: язык приклеивается к нёбу, сами слова приклеиваются, не вытолкать, - высушенные, как вобла, царапающие. А вобла хороша под пиво, в сороковом в городе Лида вкусил "Жигулевского"! Не хочу воблы, хочу пива! Согласен и на обыкновенную водопроводную влагу!
      Дай слиться воде из крапа, чтоб была свеженькой, прохладпенькой. Выпьешь в летнюю жарынь кружечку, другую - ах, благодать! Московская водица славится повсеместно, да и в Ростове-на-Дону водица я-те дам! Жаль, мало испил, надо было нажимать, надуваться впрок.
      На подмосковной даче, куда ездили с мамой и отчимом, уважал-обожал покачаться в гамаке, развешенном между березой и липой, поваляться на травке в лесочке. В Ростове-городе - с дружками-приятелями поваляться на пляже, возле донской волны.
      Благодать!
      Полк то держался проселка, то сворачивал на бездорожье, на целину, кружили и петляли, снова выбирались на проселок - прежний либо новый? Возникала мысль: не плутаем ли. не сбились ли с маршрута? В бескрайней пустыне это несложно - сбиться. Но полковое начальство не спросишь: не путаете ли, уважаемые, туда ли ведете? Уважаемые и без тебя зпают, что и как делать.
      Вздрагиваю от истошного вопля:
      - Глядп!
      Гляжу вместе со всеми: впереди, перед сопочкой, переливается, рябит озеро - холодное, чистое! - и берег его недалеко, вотвот подойдем. Как я раньше не заметил?
      - Вода! - Этот крик, многократно повторенный, подхваченный и мною, сорвал людей с проселка, кинул к сопочке.
      Я бежал, опережая иных. Бежал, пока озеро не исчезло! Остолбенел, протер глаза. Что было у меня на физиономии, можно определить, глядя на подчиненных: растерянность, досада, злость.
      Определяю: марево, потоки струящегося знойного воздуха, его игра и породила мираж. Ах эти игрушки...
      - Елки-моталки! Уж лучше б не привиделось, а то растравило... Напиться бы, ребятки!
      - Хочь не от пуза, хочь малость, хочь полфлягп...
      - Обман трудящихся! Я считаю, обман!
      - Гадство, да и только...
      - А похоже, славяне! Как настоящее...
      - Когти рвали, как угорелые! Идиоты, обормоты...
      - Будто кто нарочно подстроил: поманил - и фигу показал!
      - Да уж дуля солидная!
      - Чтоб тебе ни дна ни покрышки...
      Кому - тебе? Мареву, миражу? Собственным глазам? Но эта ругань деликатная, заворачивают и покруче.
      - Прекратить! И шагом марш на дорогу! - обрываю я.
      А сам плетусь, как побитая собака. Да и все как побитые. Но ругаться бессмысленно: жажду снимет, что ли? Заученно командую:
      - Не отставай, подтянись!
      На мои слова реагируют не очень энергично; усталость цапает людей за ноги, как утопающий, мертвой хваткой. Но ладно: через пять-шесть километров - озеро, запланированное комбатом. Обозначенное на карте! Это вам не мираж! Знаю, что на войне планы - рпскованная штуковина, однако упрямо думаю:
      "Коль запланировало - будет!" В предвкушении воды, привала, обеда и прочих райских радостей Трушин, я, взводные и отделенные берем у ослабевших солдатиков скатку, оружие или противогаз, - с "сидором", вместилищем солдатских сокровищ, не расстаются. Бойцы и сами помогают друг другу. Может быть, пример командиров действует.
      Как дорожные столбики, стоят тарбаганы. Увы, обозначают они не дорогу, которая подчас теряется, словно уходит в песок.
      Просто любопытны. И вообще пообвыклись, наше воинство их не распугивает. Солнце высоко. Жара густеет. Вдали, над Хинганским хребтом, закучились пепельные облака. Но к нам не пошли, зависли над отрогами. Будто затаились в засаде, как японские войска в глубине обороны. Смотрю на облака и думаю: не раз так вот возникали они и, не обронив ни капли, откочевывали в Маньчжурию. Теперь мы сами в Маньчжурии. Где-нибудь и сойдемся...
      Часом позже вновь возникает озеро. Оно несколько меньше того, привидевшегося, по полноводное, в бликах и в зыби и так же маняще-холодно и чисто, без камышей. Опять вопль:
      - Гляди! Озерочек!
      На вопль отзываются не так, как в первый раз:
      - Сызнова метится?
      - Ах ты, елки-моталки! И когда кончится обман трудящихся?
      - Точняком, это обман зрения! Нечего тут глядеть!
      Это, однако, не оптический обман! Озеро настоящее, всамделишное! Живое озеро! Не веря себе, чешем к берегу. Зачерпываем котелками, кружками, флягами, пилотками. Пьем. И как же искривляются лица от разочарования и отвращения! Логачеев орет благим матом:
      - Что за вода? Горько-соленая!
      Филипп Головастиков выплескивает из фляги, бубнит:
      - С нее пронесет, как с английской соли...
      - Фу, пакость! - Егорша Свиридов зол, как задержанный в самоволке солдат. - Но у Толькп Кулагина запоры, ему пользительно.
      - Пить нельзя, - стонет Кулагин, не внимая Свиридову. - Пить нельзя! И тут обман трудящихся масс!
      Мы с Трушиным обмениваемся взглядом, как бы укоряя друг друга: "Что ж ты, браток? А я-то понадеялся на тебя". Или что-то в этом духе. Сержант Черкасов невозмутимо произносит:
      - Не везет нам. Будем терпеть.
      Не глядя на Трушина, говорю:
      - Будем терпеть, хлопчики! Воду автомашины подбросят.
      - Либо самолеты, - говорит Федор, в свою очередь не глядя на меня. Тылы отстали... Но не дадут же пропасть нашей доблестной дивизии!
      Он сводит к шутке, которую не приемлют. Угрюмые, насупленные солдаты отходят от берега, без команды строятся в походную колонну. Доносится речитатив комбата:
      - На карте оно пресное! Вероятно, засолонилось...
      "Врут карты", - думаю огорченно. Но без питья и впрямь загнемся! Жажда нас докопает! Однако шагать надо. И мы шагаем.
      Борясь с жаждой, усталостью и сонливостью. Где японцы, когда будут бои?
      - Есть присловье: все врут календари. А тут карты врут, - говорю я и смотрю на Трушина. - На них обозначены полевые дороги, а здесь - одни караванные тропы: верблюжьи копыта выбили. И куда ведут эти тропы, аллах ведает. Заведут не туда, куда нужно, доказывай потом, что ты не верблюд!
      И Трушин смотрит на меня, и Трушин многословен:
      - Карты приблизительные, да... Мы должны больше полагаться на собственную интуицию, чем на топографические карты.
      И озера на них помечены питьевые, а их в помине нет. И поселений, отмеченных на карте, в действительности - тю-тю...
      Мы как будто извиняемся друг перед другом.
      А поселение, обозначенное картографами, нам попалось на очередном десятке километров. Называлось оно Улан-Усу. Усу - вода, утверждает Федя Трушин, значит, в поселке должны быть колодцы! Если их только японцы не отравили. Недвижно стояла в раскаленном воздухе пыль, поднятая колесами и ногами, и кажется, она никогда не осядет. И вот сквозь пылевую пелену слева замаячили глинобитные мазанки и фанзы. В колонне оживление, говор, выделяется фраза:
      - Населенный пункт! Побачим, как живут за границей...
      Я прикидываю: головная походная застава прошла этот маленький поселок не пункт, а пунктик, - стрельбы не было.
      Проходим: покосившиеся, полуразваленные, в пересекающихся трещинах мазапки и фанзы, задичавшие, захлестнутые бурым бурьяном дворики. Ни единой живой души. Ни человека, ни животных, ни птиц. Лишь у колодцев с полусгнившими срубами или обложенных серыми плоскими камнями табунились славяне, дзенькали пустые ведра. Мы с Трушиным, Иванов и Петров свернули к колодцам. Слышим:
      - Нету воды?
      - Была, да сплыла!
      - Сухой-сухой. Как у тебя глотка!
      - Вода куда-то ушла...
      - Потому и жителей пет. Ушли, видать, как только ушла вода...
      Вполне возможно. Судя по обветшалости жилищ и запущенности двориков, поселок давненько необитаем. А вообще-то, предчувствуя войну, японцы отселяли местных жителей за Хингап, в глубь Маньчжурии. Ну что ж, пошли дальше. Оставляем за собой лачуги, пристраиваемся к колонне. Где же вы, водоемы, где же вы, полные до краев термосы и канистры? А когда освободителям подвезут обед? Тылы отстали? Мало вас гонял комдив, товарищи интенданты! Вообще на интендантов принято все шишки валить. На кого же еще?
      В километре за населенным пунктом при дороге валялись два трупа. Японцы. Рассматривать было некогда, но каждый взглянул. Взглянул и я: одежда цвета хаки, на ногах то ли обмотки, то ли гетры, с обоих не слетели фуражки. Японцы лежали на своих карабинах, ничком, подломив руку или йогу, в неудобной даже для мертвого позе. Подумал так: неудобная даже для мертвого поза - и нахмурился: под японцами подзасохли лужи крови. Трупьт были напоминанием, знаком того, что при стрельбе иногда убивают.
      Еще подумал: эти двое нам уже не страшны... В некоем романтическом писании (не в "дивизионке" ль?) вычитал о погибшем бойце: дескать, он и мертвый был страшен врагам! Выспренность и неправда: страшны живые, и мы, живые, страшны для врагов. Так же. как и они для пас. Мои мысли об убитых японцах не были жестокостью. Это просто фронтовая жизнь. А вот на солпцегреве трупы раздует, засмердят, по никто их не собирается закапывать: не отставай, подтянись, шире шаг! И это тоже фронтовая жизнь. Закопают позже...
      Когда отошли, Трушин спросил:
      - Видал, Петро?
      Чего спрашивать? Что я, зажмуривался, что ли? Но ответил без раздражения:
      - Видал. И еще навидаюсь...
      - Да уж, на смерть насмотримся. И в нашем обличье, и в японском...
      Говорим негромко, чтоб солдаты не слышали. Не для них эти рассуждения и этот тон. И тут нагоняют полевые кухни! Ура!
      Сладостная команда:
      - Прива-а-ал!
      Ее повторяю с удовольствием, с наслаждением и дольше, чем нужно. Колонна сворачивает, роты обособляются: кучками рассаживаются, освобождаясь от ноши, разуваясь. Ядреный запашок от портянок улетучивается не сразу. Меж солдатами снует вислоусый и вислоухий санинструктор, будто скособоченный санитарной сумкой, начальственно покрикивает:
      - Признавайсь, у кого потертости?
      Не признаются, а кое-кто посылает помощника смерти туда-то.
      Игнорируя несознательность, санинструктор наклоняется, осматривает ступни, строптивым выговаривает:
      - Охромеешь - хрен тебе цена!
      Есть ли потертости, нет ли, а топать надо. Но и ножки беречь, конечно, надо. Вдруг вспоминаю об убитых японцах. Мы ушли, они остались лежать на карабинах, на пыльно-кровавой ржавчине. Подзасохшая. ржавая кровь - это знакомо. Будем обедать невдалеке от этих трупов. На западе такое соседство бывало и поближе. Под Оршей, под Осинстроем, например. В январе сорок четвертого, когда было наше наступление неудачное, захлебнувшееся. Сколько ни поднимались в атаку, немцы укладывали страшенным огнем. Нигде после я подобных потерь не видывал: труп на трупе. И обед мы хлебали из котелков, поставленных на закаменевшие, занесенные снегом трупы, которыми были забиты "нейтралка", окопы и траншеи. На этом наступлении, говорят, погорел наш командующий фронтом: перевели на другой фронт, начальником штаба. Уж слишком велики были потери... Здесь, на привале, обед мы получили, как под Оршей, первое и второе, суп и каша - вместе. Проще сказать: густой суп. Плюс тонюсенький ломтик консервированной колбасы, повертев который верный ординарец Драчев изрек:
      - Через него видно матку боску!
      Ну да, в Польше подцепил. Когда ломтик сыра или колбасы сверхтонкий, поляки говорят с неодобрением: через него видно матку боску, по-нашему матерь божью.
      Воды нам не привезли, но одна исходная кухня была с чаем, и каждому досталось по кружке. Матка боска, разве ж напьешься? Мы сперва выпили чай (выпили! Мазнули по губам - вот что это!), затем захлебалп супец. А ломтик колбаски с хлебом как бутерброд - на второе. На третье фига с маслом. Обычно на третье был чаек, сейчас он пошел на закуску. Закуска, десерт... да ну вас к черту, водички бы, чайку бы от пуза! Трушин уверяет, будто командир полка сказал, что вот-вот будут самолеты с водой.
      Дай бог! Котелки мыть было нечем, и солдаты выскребали их ложками, протирали кусочками хлеба. Старшина Колбаковсшш поучал:
      - Хоть вылизывайте! Но чтоб были чистые стенки. Иначе пристанет песок...
      Солдаты отдыхают, а офицеры колготятся - это закон. Вскоре и за мной явился посыльный, увел к батальонному начальству.
      Капитан информировал ротных: командир полка требует повышения бдительности, ибо японское командование оставляет у нас в тылу летучие отряды, рассредоточенные на мелкие группы; их задачи - шпионаж, диверсии, нападение на наши коммуникации, на отдельные гарнизоны и подразделения; эти летучие отряды - иногда численностью до четырех тысяч человек сформированы из ярых самураев, отлично вооружены, имеют заранее подготовленные военно-продовольственные базы в глухой местности. Об этом командира полка информировал комдив, комдива - комкор, комкора командарм. По этой же лесенке вниз было спущено и другое предупреждение: остерегайтесь смертников из частей спецназначения, их основная задача уничтожение командного состава и боевой техники советских войск; действуя мелкими группами или в одиночку, смертники уничтожают офицеров и генералов холодным оружием из-за угла, тапки подрывают, бросаясь под них со связками гранат или с минами, часть смертников специально подготовлена для взрыва мостов на путях наступления наших войск.
      Командир батальона чеканит: бдительность и бдительность! - и распускает ротных. Теперь я должен проинформировать взводных, а те - отделенных, а те - солдат. Нет, перешагнем несколько ступенек служебной лестницы: насчет летучих отрядов, смертников и бдительности говорю сразу всему личному составу роты.
      Солдаты слушают с достаточной серьезностью. Вполне серьезен и я: наши враги не только жара, жажда и расстояния.
      - Подготовиться к построению!
      Выполнять команду солдаты, однако, не торопятся. Старшина Колбаковский в таких случаях говорит: "Не чухаются".
      - Подготовиться к построению!
      Полеживают, посматривают друг на друга: кто первый поднимется? На меня забывают посмотреть. Я рывком поднимаюсь и рявкаю:
      - Вста-ать!
      Подействовало. С позевыванием, кряхтением, ворчанием начали наматывать портянки, натягивать сапоги и ботинки, скатывать шинели, разбирать оружие. Ворчливей всех Егорша Свиридов;
      - Построиться завсегда можно. Но ты спервоначалу напои по норме...
      О норме запел! Сержант Черкасов - внушительно:
      - Свиридов, кончай шаманить!
      Словцо новое в нашем обиходе, солдаты заинтересованно поворачиваются к Черкасову, сам Свиридов на секунду замирает. А затем - с достоинством:
      - Чего мне шаманить, сержант? Я не шаман...
      - Кончай, кончай! Становись в строй!
      Так или иначе выраженьице полюбилось враз. Через четверть часа на марше и я уже сказанул повздорившим - кто-то кого-то толкнул - бойцам:
      - Кончайте шаманить!
      Когда я спросил Трушина, где же обещанные самолеты с водой, он ответил:
      - Кончай шаманить, Петро!
      Ну, коль политработник употребляет это словечко, - узаконено!
      - Воздух, воздух!
      Задрали головы, но укрываться не бросились. Поскольку самолет наш. Здравствуй, долго жданный! Не кружи, не тарахти, садись. Посадочных площадок сколько угодно. Выбирай по вкусу и садись. А самолет, милый "У-2", разлюбезный "кукурузник", оттарахтев, опустился на равнинке, и от роты потребовали трех бойцов с термосами. Устали, измучены, но добровольцев - хоть отбавляй. Разумеют, хитрецы: там, где воду будут разливать по термосам, можно попользоваться на дармовщинку, на халяву. Короче - урвать сверх положенного!
      Колбаковский выбрал настырных - Кулагина, Логачеева и Свиридова. Резвой трусцой они двинули к самолетику, словно боясь опоздать, словно воду раздадут и нашей роте не достанется. Вероятно, того же остерегались и полномочные представители других подразделений: не шли, а трусили рысцой.
      Возвратились посланцы с термосами за спиной, мужественноскорбные: во-первых, как выяснилось, урвать сверх нормы не удалось, жмоты попались, а во-вторых, термосы были налиты лишь до половины - "кукурузник" привез мало воды. Подсчитали: по полкружки на брата. И за то спасибо, хозяева неба.
      Воду выдавал Колбаковский. Выверенность его руки была поразительна: зачерпывает кружкой - ровно половина. Получай!
      Следующий! Первую кружку Кондрат Петрович подал Трушину.